Глава 1Примечание: скоге — в фольклоре скандинавских народов лесные духи, оборотни и искусительницы, никсы — водяные, девы без спин и с коровьими хвостами — хульдры; если верить легендам, каждый тролль растет на дереве вниз головой. Если он, не сорванный вовремя, «перезреет», то вырастет очень большим, страшным и злобным, а поскольку при падении ударится головой — то ещё и глупым.
Говорят люди, на севере Норвегии, на берегу одного из фьордов — город, которого нет.
И является он не каждому, но порой ранним утром можно увидать туманные крыши и башенки за выщербленной временем стеной. Врата призрачного града, что колеблется на ветру, приоткрыты: заходи. Говорят — проклят он, кем и когда — неведомо.
Ренн неважно знал норвежский, а капитан рыбачьего баркаса Карстен ещё хуже — английский. Оставалось только надеяться, что Карстен, вдруг напрочь разучившийся договариваться с туристами, которых возил на рыбалку не один год, понял, о чём Ренн его просил, помогая себе жестами, и вернётся, чтоб забрать его с побережья. Красивого, спору нет, но дикого и неуютного: с одной стороны лес, с другой — скалы; пучки лилового вереска, трава и поросшие мхом валуны, взбирающийся по каменистым уступам шиповник и никаких признаков человеческого жилья на мили вокруг, призрачного или настоящего.
Признаться, в призрачный город Ренн не слишком верил, но повидал за время путешествий всякое и желал убедиться сам, есть на самом деле призрак или нет. Если вдруг рыбацкая байка была правдой… Что может быть интереснее, чем вскочить на подножку поезда-призрака, чтоб узнать, куда он придёт, найти затерянный город в джунглях Южной Америки, отправиться в Африку на поиски «самого настоящего» водяного дракона лао, что питался исключительно слонами, если верить писателю-натуралисту и байкам аборигенов… или войти во врата призрачного города, что не обозначен ни на одной, даже самой подробной, карте?..
Кто знает, может, даже Кер-Ис под звон колокола изредка всплывает со дна морского, чтобы показаться людям, а в великой пустыне иными ночами плещется море, от обитателей которого и раковин окаменевших не осталось, и поднимается там же из песков давно позабытый град, жители-призраки снуют по его улицам, у призрачного причала, сотканные из воспоминаний самого места, возникают корабли…
И оказаться однажды в таком месте, где легенды и воспоминания становятся вдруг реальностью, — ничего желаннее не было на свете для Ренна. В конце концов, водяного дракона он так и не нашёл и в Кер-Исе не побывал...
Кричали, ссорясь, чайки, и ворчливо бормотало что-то море; ветер дышал солью, медвяным ароматом вереска и сосновым духом; в густом смешанном лесу, что рос поодаль, наверняка обитали скоге и росли на деревьях тролли, которые, если не сорвать их вовремя, вырастут большими и злобными; в ручьях-речушках жили никсы, а на нагретых солнцем скалах, не боясь окаменеть, танцевали какие-нибудь хвостатые прекрасные феи без спин, зато с вызолоченными распущенными гривами волос. Здесь, вдали от людей, сказочным существам, которым уже нет места в человеческом мире, должно было житься привольно.
Ренн поставил палатку там, где каменистое побережье, поднимаясь вверх, расстилалось зелёным лугом, и приготовился ждать: призрачный город, если верить рассказам, людям показывался лишь на рассвете, когда мир ещё зыбок, только-только рождаясь заново после ночного небытия.
А поутру разбужен был хлопаньем крыльев и шумной птичьей перебранкой. Вылез, сонный, невыспавшийся (всю ночь снились маленькие тролли, танцующие на лохматых от лишайника и мха валунах при лунном свете; тролли шлёпали большими ступнями и весело ухали) наружу… И увидал розовые от лучей медленно просыпающегося солнца башенки словно бы колеблющегося на ветру города, которого не было прежде. Хотя отсюда нельзя было сказать наверняка, казалось, что ворота его приоткрыты.
Будто город-призрак ждал — именно его, Ренна.
Ждал всю его жизнь.
Вызолоченный утренним солнцем город был пуст, и было ему одиноко. Лишь растрёпанный морской ветер бродил по узким улочкам. Ренн невольно погладил каменную стену одного из домов, выщербленную ветром и временем ещё до того, как оно заключило город в оковы прозрачного янтаря. Будто бок зверя… и, смутившись, отдёрнул ладонь. Долго вместе с дружелюбным ветром гулял по улицам, любопытно заглядывая порой в позеленевшие снизу ото мха дома под черепитчатыми кровлями — будто бы только покинутые, — не встречая никого, даже кошки или пса. Город молчал, но молчанием своим чего-то требовал от Ренна, тишина настойчиво лезла в уши, и даже ветер не мог прогнать её, а эхо глохло, едва отзываясь на шаги или голос. Чувство, будто дома множеством окон-глаз смотрят на тебя, идущего сквозь прозрачный янтарь, вязкую, не застывшую до конца смолу — слёзы сосен, удерживающую сотнями прозрачных тягучих нитей, было до крайности неуютным. Если бы не ветер, норовящий то хлопнуть по плечу прозрачной ладонью, то взъерошить дружески волосы или дунуть озорно в ухо, то любопытство своё Ренн предпочёл бы утолить побыстрее и сбежать обратно туда, где мир живёт, и шумят сосны и море, поют беззвучно-грозно изломанные скалы под ударами волн, и цветёт безмятежно вереск.
Он, бродящий зачарованно, разглядывая дома, старые лавки — булочные, сырные, рыбные, готовой одежды и тканей — с причудливо изогнутыми позеленевшими дверными ручками и разноцветными вывесками, понятными без перевода, ныряя в неожиданно возникающие переулки, порой возвращаясь нечаянно туда, откуда пришёл, слишком поздно спохватился, что уже смеркается. В заколдованном месте отчего-то не хотелось оказаться ночью, пусть и были северные ночи прозрачны сумеречной синевой, — но ворот Ренн уже не нашёл, хоть никогда не жаловался на память и уверен был, что помнит верный путь.
Низко запел вдруг колокол на ратуше — сам собой, ведь некому было звонить в него! — песнь его пробирала до глубинной дрожи — странной, пугающей — до ломоты в костях, и Ренн, прижимая ладони к ушам, слепо сполз по стене дома, что так кстати оказалась позади. И вновь смог дышать нормально, лишь когда затих последний отзвук колдовской песни, а вокруг захлопало множество крыльев — и вместо упавших с неба птиц встали вдруг люди.
Странными были иные обитатели города, будто попавшие сюда из разных веков. Можно было увидать джинсы, толстый полосатый яркий свитер и вязаные шапочки рядом с камзолом и тёплым плащом поверх, и скользили, не стуча подошвами башмаков, дамы в неярких тёплых юбках, с упрятанными под головные уборы волосами. Как видно, Ренн был не первым гостем города-призрака. Во всех легендах зачарованные места порой показываются людям — уж не затем ли, чтобы вернуться?
Ночь так и не настала, город мягко обняли синеватые сумерки, позлащённые светом рыжих взъерошенных фонарей, а Ренн тщетно бродил, неприкаянный, средь безмолвных горожан.
Не покинуть город, что был проклят неведомо кем и когда… разве всё-таки успеть понять суть проклятия и снять его — не для того ли зачарованный город приоткрывает врата для таких любопытных, как сам Ренн? Но был бы хоть какой-то намёк, встреча со странным стариком — как там водится в легендах? — надпись на стене хотя бы!
Расспросить бы горожан — уж они-то должны знать, за что летают птицами! Жителей целого города не спасут рубашки из кладбищенской крапивы, да и прясть Ренн не умел, а средь птиц было мало лебедей, всё больше чайки да крачки.
Ренн окликал, пытался поймать прохожего за рукав — одного, другого...
Только что толку — люди не чувствовали прикосновений, не видели, не слышали его, будто это Ренн был для них призраком. Не докричаться, не дозваться… Ренн кружил по неспящему городу до рассвета, но одинокий, будто потерянный пёс, город вдруг сомкнулся вокруг ловушкой, улицы раз за разом немыслимо изгибались, пересекали сами себя и выводили обратно на главную площадь, украшенную памятником птице. Ренн обошёл-оглядел площадь, куда его так настойчиво возвращали, вдоль и поперёк, не усмотрев ничего, что говорило бы о проклятии. Лишь распахнувший крылья громадный бронзовый альбатрос на постаменте… странная статуя.
Когда, мигнув, сами собою погасли фонари, и с первыми лучами солнца болью свело тело, заставляя упасть на колени, мелькнула мысль: неужели вот так и закончится его путешествие?..
Судорогой выкрутило руки; стены домов, стволы фонарей, мир взметнулся вверх, раскинулось над головой светлеющее безбрежное море — распласталась на серых камнях мостовой белая птица. Захлопало множество крыльев вокруг, вокруг тела беспомощно скребущего крыльями и пытающегося подняться на слабые лапы буревестника сомкнулись когти морского орла. Взмыв над городом, орёл разжал когти, и Ренн-птица остатками человеческого сознания успел разом испугаться и едва не захлебнуться водами прозрачного небесного моря от восторга. Птичья часть же заставила распахнуть крылья, поймать поток воздуха и лечь на него грудью, скользнув вниз, прочь от города, к самой воде, подальше от хищника.
Как знать, быть может это — напротив, только начало?..
...Белый буревестник кружил над морем, играл с ветром, купался в небе. Как и жители Города Птиц, отныне — пленник проклятия.
Пройдёт время — и его память уснёт совсем, угаснет огонь, и он станет не жив и не мёртв, оказавшись, как сам город, между.
Вздохнёт разочарованно город, вновь застынет в терпеливом ожидании.
...На берегу одного из норвежских фьордов, говорят люди, можно увидать порой призрачный град.
Скользят мимо века, детские кораблики из коры уплывают в реки по ручьям, те, что доплывут до моря — становятся лодками, из лодок вырастают корабли, умирая — распахивают крылья птицами.
Становятся реками ручейки, из снежинок вырастают ледники, из камней вырастают города, вновь и вновь взмывает из морских вод огненная птица-солнце.
Проклятый город застыл в прозрачном янтаре меж нигде и никогда, вечный и неизменный, и жителям его не дано обрести покой.
Едва забрезжит рассвет над холодным морем, как стая птиц взвивается пёстрым облаком над крышами домов и башенками, а город, лишь памятью жителей своих хранимый, медленно тонет в жемчужном тумане и тишине.
На закате бьёт призрачный колокол, звон его плывёт над морем — низкий, мелодичный, качая птиц на незримых волнах.
Птицы возвращаются — горделивые альбатросы и величавые лебеди, шумные и суетливые чайки, строгие чёрно-белые кайры, неприметные пёстрые буревестники, походящие в полёте на ласточек качурки и пираты-поморники, отбирающие добычу у тех, кто мельче их. И город вновь становится явью, пусть лишь для обитателей своих.
Ударившись о мостовую, крикливые птицы вновь становятся людьми, молчаливыми жителями города.
Если приглядеться — на рукаве тёплой куртки или пёстрого свитера, или подоле плаща можно разглядеть прозрачное птичье перо.
Быть может, жители выдумали город, может, это он выдумал их...
Город, где никто никогда не умрёт, чьим жителям проклятием подарили небо, отняв обычную жизнь взамен. Высока ли плата — им не дано рассказать никому.
Когда горожане вспомнят, за что были прокляты, то вновь будут только людьми. Вот только утеряна ли память в тумане, в котором утопает город поутру, или же хранит её море, что помнит всех, кто входил в него — и однажды придёт с проливным дождём к каждому, заплещется рядом с кроватью, — или сгорела она в огне птицы-солнца… Или же бывшие людьми вспоминать не хотят, обретя крылья и море небесное помимо того, что внизу.
Порой ветер морской заносит в город гостя. Тот до вечера может бродить по пустынным улицам, шаги его будут отдаваться эхом, и ни в одном из домов никто не ответит на его зов, а ветер тщетно будет шептать что-то — людям невнятна его речь.
Но если не найти ключа от заклятия, не покинуть город до заката солнца, когда заалеют тонкие шпили башен, то городских врат уже не найти вовек, и с рассветом ещё одна птица — чайка, альбатрос или, быть может, маленькая качурка — раскроет крылья.
Горбится старый причал, сколоченный из воспоминаний; море ворочается на своём ложе — громадный ворчливый серый зверь, дышит тяжело, качает на спине одичавшие корабли, ероша загривок волнами.
Город на берегу молчит, копит тишину, и у кого ключи хранятся от него — неведомо. Громадным кораблём тонет в тумане, и обречены его жители вечно метаться между небом и землёй.
Прячутся маленькие лохматые тролли средь валунов, выращивают разноцветный мох на них, потихоньку колдуя, и на громадного тролля, не успевшего укрыться от рассвета, походит одна из скал. Вереск цветёт, и сосны скрипят вдалеке, как и века назад.
Чайки и альбатросы, поморники и кайры плывут в небесной воде.
Море земное плещется у стен Города Птиц, что никогда и нигде.
