Глава 1«— Люмос,— шепнул Гарри и зажмурился от яркого света, полыхнувшего на конце палочки; поднял ее высоко над головой, и стены ближайшего дома засверкали».
(Гарри Поттер и Узник Азкабана)
«Все могло быть по другому.»
Джинни думает, что когда-нибудь эта фраза сведет ее с ума.
А может это уже случилось — может она уже сошла с ума — думает Джинни, стоя напротив своего отражения в зеркале, будто оно ее близнец, будто сейчас оно вышагнет из своего Отраженного мира, переступит раму и навсегда займет ее место. И Джинни кажется, что это совсем неплохая мысль, это здорово, если, вдруг, вот эта, стоящая напротив, женщина протянет к ней руки, отодвинет в сторону и заберет себе странную горькую жизнь.
Джинни уверенна, что сошла с ума, когда красит этой гладкой отраженной женщине губы, и терракотовая помада оставляет на зеркале яркие дорожки, повторяющие изгибы ее рта.
Джинни думает, что однажды ее безумие достигнет своего предела — точно достигнет — и тогда она выхватит свою палочку и будет кричать непростительные столько раз, сколько понадобится, чтобы убить это внутри себя. Внутри себя и кругом.
Убить их всех.
А может это не Джинни убьет их, может это будет отраженная женщина, на лице которой не будет ни страха, ни сожаления. Эта женщина будет знать, что поступает правильно и сомнения не будут терзать ее нутро.
Ей с самого детства твердили: «Ты будешь хорошей женой, Джиневра, ты будешь хорошей матерью, с таким то примером. О, милая, у тебе будет такая же прелестная, замечательная семья».
Только Джинни так никогда не думала.
Она то видела Молли Уизли такой, какой никто никогда ее не видел. Видела
как мать смотрит на свое отражение в зеркале, и как редко она старается
вообще видеть где-либо свое отражение. Джинни знала какие на ощупь руки ее матери — шершавые, сухие, с маленькими желтоватыми мозолями и проступающими дорожками темных лиловых вен. Джинни знала каждую новую морщинку матери, потому что перед сном она приходила читать ей, а потом — когда Джинни стала старше — рассказывать вслух истории из прошлого. Тогда ее лицо было близко и желтый свет ночника ярко обозначал каждую морщинку, каждую неровность, а глаза ее казались сухими и уставшими. Джинни знала, как страшно ее матери стареть, как горько видеть себя такой, и не понимать куда делась та огненно-рыжая девчонка — главная заводила в компании друзей, умница и хохотушка с блестящими глазами. Джинни видела, как мать порой плачет, думая что никто не видит ее, в те редкие моменты, когда хлопоты по дому не занимают ее, и она может вспоминать свою прежнюю жизнь, свою молодость, и горько-горько тосковать о ее невозвратимости.
И Джинни точно, совершенно точно, никогда не хотела стать своей матерью. Не хотела повторить ее судьбу.
А в итоге, что теперь с ней стало, кем она стала — думает Джинни, в те редкие минуты, когда ее собственные дети дают ей короткую передышку.
Усталость и трескающаяся на руках кожа, ранняя седина, которая, кажется, в ее волосах, с тех самых пор, когда она беременная попала в засаду Упивающихся Смертью. Конечно, не она была нужна им, эта «младшенькая Уизли», ставшая «женой Поттера», но им нужен был ее муж, и они использовали ее как приманку, как червя на крючке. И слава Мерлину, что тогда никто не знал о ее положение, потому что неизвестно как закончилось бы все в противном случае. Гарри спас ее, отделавшись лишь парой переломов да царапинами. Сама Джинни пострадала не многим больше, а о беременности мужу сообщила только спустя пару недель, когда пристальное внимание Молли Уизли к здоровью своей дочери стало невозможно оправдывать наспех придуманными отговорками. Гарри был хоть и не самым чутким мужем, но уж точно не дураком.
Джинни боится, что сошла с ума, когда притворяется больной, чтобы не спускаться вниз во время празднования одиннадцатого Дня Рождения ее собственного младшего сына.
Боится, что однажды безумие возьмет над ней верх, и тогда она, наконец, решится рассказать Гарри правду. Боится, что однажды дождется его, пришедшего далеко за полночь, усталого и молчаливого, пахнущего духами, которые она посоветовала купить Рону для его жены. Дождется и выйдет к нему из темноты их спальни, как из пасти Цербера, выйдет и скажет: «Это было ошибкой, Гарри. Это все было ошибкой».
И тогда Гарри будет смотреть на нее, этими зелеными понимающим глазами, и в них Джинни будет видеть его горечь и его раскаяние.
И только Джинни будет знать, что это не его ошибка, что ни для того она вышла к нему, чтобы обвинять в измене, которой не было и никогда не случится. Она выйдет к нему, чтобы признаться...
… — Любить вечно, — говорит Гарри, глядя в глаза своей молодой жене, и сжимает от волнения ее холодную узкую ладошку.
— Вечно,- шепчет Джинни, смаргивая слезы, и отводит взгляд...
***
Джинни чувствует на себе задумчивый взгляд, но когда поворачивает голову, Гарри уже не смотрит на нее. Конечно, не смотрит. Потому что в комнате появляется чета Уизли с их детьми. Джинни обнимает маленькую Розу, присаживается на коленки перед Хьюго — «Какой ты стал большой, малыш! Надо же, как вырос!»
Она приветствует брата и его жену. Потом подходит Гарри. Друзья обнимаются. Шутят. Им весело.
Им.
Джинни просит прощения, говорит, что неважно себя чувствует, что ей стоит пойти наверх и немного отдохнуть.
— Моя знакомая лучший в Англии колдомедик, может быть, мне записать тебя к ней на прием? — спрашивает Гермиона, и лицо ее принимает знакомое озабоченное выражение той самой отличницы, что столкнулась со сложной задачей и теперь видит свой долг в том, чтобы с блеском эту задачу решить.
— Спасибо, Гермиона, это очень... — Гарри смотрит на Гермиону, хотя это вовсе не она только что сослалась на плохое самочувствие.
— Нет, — прерывает мужа Джинни. — Не нужно. Спасибо, — говорит она резко.
Гарри бросает на нее короткий упрекающий взгляд. Рон неловко поправляет галстук, а Гермиона кашляет в кулак.
— Прости, Гермиона, — тянет вверх уголки губ, — Я действительно неважно себя чувствую, но это вовсе не требует таких забот, — говорит Джинни, на мгновение сжимая ладошки подруги.
— Хорошо, Джин, ладно. Просто мы с Роном волнуемся о тебе, — говорит та, и Джинни не может не взглянуть в глаза Гарри, когда Гермиона произносит это «мы».
Джинни сидит в спальне, распахнув все окна, и не чувствует холода.
Заклинание не позволяет проникать в комнату ни шуму, ни запахам, ни людям — на тот случай, если бы кто-то из гостей вдруг решил навестить ее, проверить, как она себя чувствует. Только Джинни знает, что никто к ней не придет.
Иногда, ей кажется, что она не выдержит. Кажется, когда в очередной раз наблюдает за безмолвными взглядами Гарри и Гермионы, за их мягкими дружескими касаниями, за их улыбками и ничего не значащими беседами, кажется, что самое время все рассказать.
Тогда она поднимает на мужа полный решимости взгляд, открывает рот, чтобы... ничего не произнести. Она видит, как ее муж смотрит на эту другую женщину, и как в глазах его расцветает то, чего никогда не появляется, когда он смотрит на нее, на свою законную жену, на мать своих детей. На женщину, которую он клялся любить вечно.
Джинни обводит острым ногтем дорожки вен на руках, наблюдая, как покрывается мурашками кожа. С мокрых волос капает вода, а из открытых дверей ванной валит густой горячий пар.
Она сидит на разобранной кровати в их с Гарри спальне, и взгляд ее то и дело стремится к часам, пока она в бешенстве не хватает с тумбы свою волшебную палочку и не разносит эти самые часы на тучу мелких металлических пылинок.
Джинни знает, что ее муж не придет домой. Знает, что он будет сидеть на работе до трех часов, а может и до утра, и тогда она и вовсе не увидит его дома на этой неделе. А потом в выходные он придет к ней с цветами, извинится, и позовет на ужин, где, конечно, непременно, в конечном итоге окажутся Гермиона и Рон.
Джинни знает, что муж не изменяет ей в том смысле, в котором это принято понимать.
Он поступает гораздо хуже.
Гарри Поттер не спит с чужими женщинами. Но он
любит одну из них.
***
По-началу это казалось шалостью, этакой забавной идеей. Джинни и не думала всерьез о том, что действия ее будут иметь последствия куда более долго идущие, чем одна ночь с Мальчиком-Который-Выжил.
Теперь Джинни и не знает, любила ли его когда-нибудь по-настоящему, так, как любили друг друга Билл и Флёр, Тонкс и Ремус Люпин, как любили друг друга ее отец и мать.
Да, конечно, он нравился ей, этот мальчик с темными ранами, которые ей хотелось вылечить, согреть своим горячим, жгущим изнутри грудь сердцем. И Джинни со свойственной молодости горячностью думала, что сможет избавить его от шрамов. Не от тех, которые видно на коже, но от тех, что отпечатываются в глазах.
Много позже она думала, что сможет стать ему по крайней мере другом. Но у него были Рон и Гермиона, и у них была связь прочнее даже уз магического брака. Связь, которую Джинни так и не смогла разгадать.
***
Джинни боится оставаться с Гарри один на один в те короткие мгновения, когда он не убегает на работу или к друзьям, а дети их находятся в Хогвартсе. Джинни страшно и плохо, и душно, и не чем дышать, когда он улыбается ей одной из этих «прости меня» улыбок и трясет пакетом, где звенят бутылки со сливочным пивом.
Джинни ощущает, как длинные когтистые пальцы отскребают тонкую кожицу с ее внутренних органов, когда оказывается, что на очередную годовщину свадьбы Гарри пригласил Гермиону и Рона.
Джинни специально выбрала самый обычный магловский ресторан — уютный, лишенный помпезности и изысков, присущих ресторанам магической Англии. Она то думала, что они с мужем посидят вдвоем, поужинают, выпьют немного вина, и может им даже, наконец-то, удастся поговорить по душам или обсудить какую-нибудь чепуху вроде новой статьи из «Придиры» или нового наряда Луны, или вспомнить прежние дни, какой-нибудь обычный день из школьной жизни, лишенный любых опасностей — и потому занимающий в сердце особое место. И не будет ни репортеров, ни фанатов, ни срочных дел из Министерства. Просто их день. Всего лишь один день — неужели она просила так много?
Джинни неловко поправляет жакет, прикрывающий неприятные последствия трех родов — не всем так повезло с наследственностью, как остающейся стройной ни смотря ни на что Гермионе — и улыбается брату, когда он вручает ей цветы — темно-синие пушистые шапки гортензий.
Когда Рон наклоняется к ней, чтобы поцеловать в щеку, в глазах Джинни остро отпечатывается его седеющая щетина. Больше не рыжая.
«Мы так постарели. О Мерлин, и когда только это случилось? Куда ушли все те годы — будто и не было, — думает Джинни с тоской».
Рон уговаривает их станцевать — они ужинают, и никто вокруг не танцует, да и Джинни не хочет привлекать к ним лишнего внимания, но Рон непреклонен.
В ответ на, просящий не соглашаться, взгляд Джинни, Гарри пожимает плечами — мол, ну что тут такого, Джин, почему бы и не станцевать?
Танцует Гарри скованно — вообще-то Джинни хватило бы пальцев одной руки, чтобы перечислить количество танцев, которые они имели на протяжение всей их супружеской жизни. Ладонь Гарри горячая — Джинни чувствует ее тепло даже сквозь плотную ткань платья. Она закрывает глаза, на секунду позволяя вообразить себе, что они
обычная, совершенная заурядная пара, что они любящие друг друга супруги, не растерявшие нежности, толкающей их танцевать и улыбаться, или переглядываться с заговорщическими улыбками, сидя друг на против друга совсем как в годы юности, во время совместных трапез в Большом зале Хогвартса. Но когда Джинни открывает глаза, она видит взгляд Гарри — через ее плечо, на стол, туда, где смеется над какой-то шуткой жена ее брата.
Тогда Джинни останавливается посреди песни, неловко отстраняет руки Гарри и поворачивается к Рону.
— Рон, не составишь мне пару, пока мой муж не до конца оттоптал мне ноги? — спрашивает она, с притворной усмешкой, щуря глаза, и ощущает как дикий ужас опрокидывает ее сердце в пятки.
Вдруг, всего лишь один миг, Джинни кажется, что они знают. Все знают, и просто разыгрывают перед ней спектакль, ждут, когда у нее, наконец, хватит совести, чтобы во всем сознаться. И этого мгновения достаточно, чтобы с лица ее схлынули все краски, а ладони стали влажными и холодными, липкими от пота.
Когда Рон поднимается из-за стола, а Гарри не растерявшись приглашает на танец Гермиону, Джинни едва сдерживает рвущиеся наружу слезы.
В зале играет песня — Джинни никогда прежде ее не слышала — но ее слова режут ей сердце.
«...Не оставляй мое сердце одиноким,
Плыть по воде.
Укрой меня тряпичным сочувствием и... пожалей,
Ведь я не хочу расставаться с тобой.
Я не хочу расстаться с тобой*».
И когда Рон спрашивает: «Что с тобой, Джин?». Она отвечает: «Очень грустная песня». И это почти правда, поэтому Рон лишь хмурится пробормотав что-то о том, что это так на нее не похоже, и что она стала слишком уж сентиментальной — но с распросами больше не лезет.
Джинни опускает голову на плечо брата и сжимает его руку крепче.
Рядом с ними скользят в танце Гарри и Гермиона — и Гарри больше не выглядит неуклюжим или смешным.
В том, как он сжимает ладонь Гермионы, в его задумчивом взгляде и в чуть опущенной голове — во всем этом больше любви, чем в каждом из поцелуев, что помнят губы Джинни.
Иногда Джинни злится.
Почему Гарри не бросит ее? Зачем морочит голову им обоим? Почему ему не хватит смелости хоть раз в жизни поступить так, как хочется, а не так, как должен, не так, как все
они от него ждут.
Эта злость пробуждает в ней что-то позабытое — покалывает в кончиках пальцев, и темным блеском загораются глаза.
И однажды, в августе, когда до приезда детей остается еще целый месяц, а Гарри пропадает на очередном собрании мракоборцев, именно это самое забытое чувство — злая страсть — побуждает Джинни сжечь их семейные колдографии прямо на полу гостиной, на новеньком дорогущем ковре, который прислала Флёр на очередную годовщину свадьбы.
Джинни крошит свадебные колдографии, на мелкие, мельчайшие, кусочки, и их с Гарри лица глядят на нее с этих цветных, ярких картинок перекошенными от ужаса лицами. А потом Джинни поджигает их, с отчетливо слышимым в голосе удовольствием произнеся «Инсендио».
Горячее пламя облизывает ей пальцы, но Джинни даже не сдвигается с места. Неведомая ей самой сила держит ее — пригвоздила прямо к полу, и потом, когда в легких совсем больше не остается воздуха, она, вдруг, понимает, что натворила, и сквозь обожженные, растрескавшиеся губы проталкивает снова и снова: «Агуаменти», пока холодные потоки воды не заполоняют всю гостиную — плывут по лужам черные, сморщенные листы — как грязное доказательство, пройденной к безумию, последней черты.
Джинни лежит на полу, свернувшись клубком, и руками обхватив колени — и не зажигает свет.
Запах гари застревает в горле, и Джинни начинает казаться, что сейчас она просто-напросто задохнется, но тогда ей, по крайней мере, не придется никому ничего объяснять.
— Люмос.
Голос Гарри прорезает тишину, убаюкивающую и обволакивающую, сгустившуюся над дрожащим телом Джинни.
— Джин? — шепчет Гарри, протягивая палочку вперед, и свет от заклинания ложится на побелевшее тело Джинни мягкой дрожащей вуалью.
— Джин! — вскрикивает он, бросаясь к ней и прижимает к себе, заглядывает в лицо, вслушивается в неровное хриплое дыхание.
— Что, ради Мерлина, тут произошло? — шепчет он, но Джинни ему не отвечает.
В ее ушах все еще звенит «Люмос» и его долгое гулкое эхо, разгоняет сгустившуюся внутри нее тьму, как разгоняет мрак белый свет, льющийся с кончика волшебной палочки Гарри.
Они обещают друг другу никогда не упоминать о случившемся. Джинни заказывает новый ковер, и шлет письмо-извинение Флёр и Биллу за испорченный по неосторожности подарок. Колдографии им приносит Рон — Джинни не знает, где он смог раздобыть их, но догадывается, что это идея Гермионы, и что она, видимо, оставила когда-то копии свадебных колдографий у себя — Джинни стыдно признаться в том, что порой она забывает, о том, что они с Гермионой одна семья, а значит, совсем не удивительно, что Гермиона хранит снимки с их Гарри свадьбы.
Джинни поправляет одеяло Лили, целует в лоб и, осторожно, чтобы не потревожить ее сна, убирает со лба рыжую прядку волос.
Когда Джинни уже у дверей, Лили вдруг тихонько зовет ее:
— Мама, подожди.
— Да, дорогая, что такое? — спрашивает Джинни обернувшись, а потом возвращается к кровати дочери, потому что Лили садится в постели, натянув к груди одеяло, и в ее глазах светится вопрос.
— Ты никогда не рассказывала о том, как вы с папой познакомились... ну, то есть, ты говорила — он встретил дядю Рона и Гермиону в поезде, в тот год, когда впервые отправился в Хогвартс... но я не знаю, как встретились вы, — шепчет Лили, заглядывая Джинни в лицо, и глаза ее становятся жалобными и просящими.
Джинни улыбается.
— И у кого ты этому научилась? — с притворным недовольством бормочет она, но все же придвигает стул к кровати дочери, и зажигает ночник.
— Ну, если ты ждешь чего-то романтичного, тебя ждет разочарование, — говорит Джинни тихо, наклоняясь ближе к дочери. — Мне было десять, и я жуть как хотела отправится в Хогвартс с Роном в тот год, ведь я была младшей, а значит весь этот год мне предстояло провести без братьев — ужасная скука. Но ради одной маленькой непоседы никто, разумеется, правил Школы нарушать не собирался, и письмо мне тогда, конечно, не пришло. И вот, чтобы хоть немного меня утешить, родители взяли меня с собой провожать братьев. Вот тогда то, на платформе 9 и ¾, я впервые увидела Гарри Поттера...
Джинни рассказывает дочери о том дне, а потом о многих других днях еще очень-очень долго, и картинки прошлого, оживая, вспыхивают в ее памяти одна за другой, потускневшие от времени, как тускнеет золото, если о нем надолго забывают.
Желтоватый свет лампы падает на лицо Джинни, и глаза Лили глядят на нее — снизу вверх — совсем как когда-то давно ее собственные глаза смотрели снизу-вверх на лицо Молли Уизли.
Долгими одинокими ночами, когда сон не приходит к ней, Джинни лежит в постели, воображая, как могла бы сложиться ее жизнь, не подлей она тогда Гарри амортенцию.
В тот год в Хогвартсе сплошь и рядом случались приступы подросткового безумства, вызванные любовными зельями из лавки близнецов Уизли. Это было так смешно — наблюдать за этими мальчишками, с глазами, соловеющими при виде, опоивших их, хихикающих девушек. Джинни помнит как ее звонкий, переливчатый смех прыгал медью по коридорам Хогвартса, помнит, как прятала за книгой улыбку Гермиона. И мысль устроить что-то подобное родилась сама собой — так естественно, будто жила где-то внутри с самого начала. Джинни не знает, почему ей захотелось пойти дальше, не знает, зачем попросила братьев улучшить зелье так, чтобы действие его не было столь очевидно для окружающих. В конце концов, она, действительно, не хотела ничего дурного — это была шалость, просто подростковая блажь, дурь, которой в те годы у Джинни было хоть отбавляй.
Если бы только она могла все исправить...
Джинни представляет себе Гарри и Гермиону, молодых и счастливых, стоящими возле алтаря, с нежностью глядящими друг на друга, и произносящими слова супружеской клятвы. Джинни видит эту картинку так подробно, что возможно, окажись ее мысли в Омуте Памяти, эта самая сцена была бы столь поразительно точной и яркой, что вполне смогла бы сойти за настоящее воспоминание.
Джинни представляет Рона с какой-нибудь веселой девушкой — непременно хохотушкой, с теплыми глазами похожими на глаза их матери. С девушкой, которая приняла бы ее брата таким, какой он есть — простым, но самым великодушным, самым верным, самым заботливым человеком, какого только можно было бы вообразить. Эта девушка никогда бы не стала отчитывать Рона за неожиданный сюрприз, сорвавший все планы, или за поход с детьми на выставку магических животных, после которой они притащили бы в дом какого-нибудь нелепого и не совсем безобидного зверька, купленного у торговца на выходе. Она бы подхватывала его безумные идеи с полу взгляда, опаздывала бы на работу, чтобы устроить в ванной настоящий бой игрушечной морской эскадрильи. Тайком приглашала бы в дом Джорджа, чтобы подстроить вместе с ним розыгрыш для мужа и детей в ночь перед их с Фредом Днём Рождения. Она бы заполнила пустующее место в сердцах семьи Уизли — ту самую дыру со дня Битвы за Хогвартс, которую не по силам было занять Гермионе Грейнджер, предпочитающей не вспоминать тот день вслух, а имя «Фред» произносить с подобающей печалью.
Джинни представляет себя с короткими волосами, взъерошенными ветром, ярко-рыжую, наперегонки мчащуюся на метлах со своим воображаемым мужем. Представляет, как он целовал бы ее перед уходом на работу — в губы, а не в лоб, будто они чета престарелых волшебников. Как он приходил бы болеть за нее на матчи по квиддичу — кричал бы ее имя — громче всех, и пролетая мимо трибун, Джинни непременно ловила бы на себе его восхищенный, полный гордости взгляд.
Джинни убивает себя этими мыслями, но не может остановится.
Скольких людей она сделала несчастными только потому, что смалодушничала в тот самый день, когда Гарри Поттер сделал ей предложение.
Всего одно «нет» могло сделать ее фантазии реальностью. Но она согласилась, впервые в жизни подумав о том, что Шляпа, возможно, ошиблась, отправив ее в Гриффиндор.
И теперь ей оставалось лишь мечтать — о Гермионе в струящемся свадебном платье, расшитым жемчугом, которая бросила бы букет невесты, и Джинни его непременно бы поймала, о любимице семьи Уизли — жене Рона, пекущей восхитительные магловские пирожки с яблоками, о своем «муже» — с отменным чувством юмора и глазами, в которых не темнеют разлагающиеся раны прошлого. О Гарри Поттере, улыбающемся, и держащем за руку свою любовь, свою родственную душу — девушку, которая без слов умеет прогнать любой его ночной кошмар, подсказать лучшее заклинание и одним лишь взглядом теплых карих глаз разогнать сгущающийся в глубинах его души мрак, тот, которого сам он так боится. В мыслях Джинни Гарри держит за руку Гермиону Грейнджер-Поттер, и Джинни улыбается им, и желает им счастливой супружеской жизни.
Когда снизу раздается щелчок отпираемой двери, Джинни выныривает из мира собственных грез, и лишь одно мгновение собирается выключить свет, притворившись спящей. Но потом прикусывает губу, позволяя легкой боли привести ее в чувства, и поднимается с постели.
Она накидывает на плечи халат, и замирает перед дверями спальни.
— Люмос, — шепчет Джинни одними губами, изо всех сил зажмурив глаза, и представляет, как яркий свет разливается кругом нее, прогоняет вязкую, душную тоску и горечь.
Она повторяет: «Люмос». И еще раз.
«Люмос. Люмос. Люмос».
И когда шаги Гарри раздаются в коридоре, ведущем к спальне, Джинни толкает дверь вперед, и выходит на свет — немного сонная, взъерошенная, со спутавшимися, распущенными волосами, мягкими прядями обрамляющими ее улыбающееся лицо.
— Как все прошло? — спрашивает она шепотом, чтобы не разбудить спящих в соседней спальне детей.
Пару секунд Гарри смотрит на нее задумчивым, изучающим взглядом, но потом тревожная складка на его лбу разглаживается, и тогда он подходит ближе, беря ладонь Джинни в свои ладони и целует ее в лоб.
— Все в порядке, милая, — говорит он. — Только очень устал.
Джинни кивает и спускается вниз, чтобы разогреть ему ужин.
На душе ее спокойно, будто она в самом деле сотворила заклинание без палочки, одними только словами, одним желанием сердца.
«Эти картинки... — думает Джинни, разливая по чашкам чай, пока Гарри спускается к столу, - я никогда не перестану сожалеть о том, что сделала, не перестану думать, о том, как могли бы сложиться наши жизни, поступи я по-совести. Но и в настоящем мне есть ради чего жить. Мои дети, мои друзья. Они — мой свет, мое заклинание, мой рвущийся во тьме наружу «Люмос», и пока это так, я не скажу мужу правду. И никому не скажу. Потому что эта правда все равно уже ничего не изменит».
* Слова из песни The National - Sorrow
