Глава 1— А я так и сказала ей, — прижимает руку к левой груди, той, что на полразмера больше. — Я сказала: "Ещё раз услышу про узор на скатерти или грани у бокала под джин — клянусь! Я клянусь вам, что прыгну в свою малышку и поеду в оптовый. И накуплю там пластиковой одноразовой посуды!" — делает небольшую паузу, отпивая вино, и хитро щурит глаза, оценивая произведённый эффект. — Самой дешёвой, помнишь, в которой на пляже еду продавали в нашем детстве.
Я помню. Тарелки вот эти, хрустящие, стаканчики с прогибающимся дном, тупые ножи, вилки, прости господи, трескавшиеся просто в руках, с кривыми зубчиками и паутинкой расплавленного пластика на концах. Помню, как берёшь в руки такой стакан — миллилитров на четыреста — с чем-то жидким вроде супа или солянки, и пока несёшь, повторяешь про себя: "Не смотри, не смотри, не смотри. Посмотришь — прольёшь". И хотдоги на вынос помню. Сидишь на пляже, а весь этот "кетченез" по щекам и по носу расплывается, сосиска бумажная внезапно вкусней шашлыка становится, булка, прогретая в духовке, кажется французским багетом, а горчица, на которую полжизни аллергия была, даже не горчит, по языку мёдом течёт, и хочется ещё, хочется ещё, хочется ещё.
— Ну вот, — продолжает она, не замечая моей отстранённости. — Говорю: "И заставлю всех из неё есть. И цыган приглашу! Вот! Петь с ними хором буду, выплясывать!" А потом, знаешь, — склоняется ко мне в доверительном жесте. — улыбаюсь так ехидненько и выдаю: "И в брючном костюме у алтаря стоять буду! Красном!" Ха—ха—ха! — И заливается громким, заразительным хохотом, на который оборачиваются посетители, и, кажется, даже внутренности подрагивают. — А что? Моя свадьба — как захочу, так и будет!
Я слушаю её преувеличенно-уверенную браваду и киваю, не забывая вовремя улыбаться. Вспоминаю прошлое, наше детство, песчаное побережье и худые сбитые коленки, вечно облезавший нос, россыпь веснушек на её щеках, животы, вздувавшиеся от кукурузы, как мы ходили купаться и заплывали за второй перекат, как учились пародировать чаек, пугая туристов в полутьме. Тонкая, едва уловимая паутинка воспоминаний внезапно расплетается передо мной в огромную сеть, увлекающую меня за собой в те времена, где главными сокровищами были камушки и ракушки с дыркой, которые мы нанизывали на нитки и делали браслеты и ожерелья, ловили маленьких крабиков и сажали в пресную воду аквариума, бросали им водоросли и рыбный корм, а потом искренне удивлялись, почему это они дохнут. Её выгоревшие волосы и смуглая кожа возвращают меня туда, где большой радостью было грузовое судно или незнакомый пароход, пришедший ненадолго в порт, с высыпавшими из него разморёнными пассажирами в типично туристических одеждах: белом льне, соломенных канотье и сандалиях. Они говорили на разных, тогда ещё неузнаваемых языках, смотрели на всех местных с любопытством, со смесью страха и превосходства. А мы, мелкие, раскрыв рты, следили за каждым шагом, каждым кивком, поворотом головы, запоминая, неуклюже пытаясь повторить их плавные, размеренные движения.
— А потом, знаешь, так смешно получилось, — видно, что она еле сдерживается, чтобы снова не грохнуть оглушительным хохотом.— Ну, после того разговора с его матерью о подвенечном наряде, я заказывала у портнихи новый костюм, мне на работу нужен был, дресс-код, не последний человек в компании, с клиентами работаю, все дела, — тут она вся подбирается, словно перед прыжком. — И мне его как раз привезли только, а его мама у нас оставалась, я к знакомому специалисту её водила. Ну я думаю, вечер, померяю, если что — завтра отправлю с курьером обратно, договорюсь о примерке, вдруг не подойдет. Ты же помнишь мою любовь к шитью на заказ. И только я его надела — сел как влитой, даже вытачки дополнительные на спине не нужны (у меня же вечно с этим местом проблемы), ничего нигде не парусит, облегает, где надо, а там, где нельзя, — свободно струится. В общем, не костюм, а загляденье! Я от зеркала отлипнуть не могла с полчаса. И тут входит она, ха-ха-ха, прости, — делает глоток и вытирает губы салфеткой. — И лицо у неё делается такое, знаешь... Страшное. Мы же так и не помирились тогда, она на меня дико обиделась за ту якобы грубость. А какая грубость? Я прямо сказала, как думаю! Это на работе мне юлить нужно да язык прикусывать вовремя, иначе все больные разбегутся, а уж дома-то, с родными, с почти семьей, я могу быть откровенна? И, в общем, простояли мы так несколько минут, молча глядя друг на друга, а до меня пока дошло, — знакомо закатывает глаза, пожимает плечами, и мне вдруг делается до обидного досадно — не видеть её столько лет, совсем не поддерживать связь, но помнить почти в маниакальной точности последовательность её жестов и мимики. — Я как захохочу ей в лицо — абсолютно случайно! Честное слово! — а она губы поджала, развернулась и вышла. Уф, долго я ей объясняла, что к чему. Так бы и не простила, если бы не мой. Сам пошёл, поговорил с ней о чём-то, и перед отъездом она даже перемолвилась со мной парой слов.
Она качает головой, не отводя взгляд от своей тарелки, и что-то подсказывает мне, что слова эти были с вполне однозначным подтекстом вроде "Куда уж тебя, хабалку, денешь", но я не хочу портить разговор своей всегдашней проницательностью.
— Как думаешь, — она резко вскидывает голову и смотрит на меня знакомыми тёплыми глазами. — Как думаешь, она меня простила?
Отголосок былого веселья ещё витает между нами, но становится ощутимо прохладней. Часть меня хочет сказать ей правду, но вторая одурело вопит не делать этого. Чёрт бы побрал мою проницательность и стремление всегда быть правой, думаю я. Мы столько лет не виделись, почти не разговаривали, дуясь друг на друга по совершенно, абсолютно, невообразимо какому-то дико несущественному поводу, что теперь, оглядываясь назад, хочется спросить, стоило ли оно того?
Кому нужна правда, хотела бы я знать. Нам, сидящим в воде, с полными плавками песка, со сдвинутыми на бок панамами, с разбитыми коленями и содранными локтями, жующим одну вафельную трубочку на двоих, нужна была правда? Или тем нам, что стояли друг напротив друга, выкрикивая в пылу ссоры мелочные оскорбления и раздутые обвинения, нужна была правда? А нам, разъехавшимся в разные страны, замолчавшим, удалившим номера из телефонных книжек, но не из памяти, пьющим в одиночку, пересматривающим старые плёночные фотографии, нужна была правда?
Нет.
Нам нужна была поддержка. Иллюзия. Утешение. Мелкая, ничего не значащая, ни к чему не обязывающая ложь.
Вместо "Да подонок этот твой, я же тебе говорила!" — успокаивающее "Все нормально, ты это переживешь, я тебе помогу".
Вместо "Ты что, сама не видела, во что вляпывалась?" — участливое "Не переживай, всё наладится, я здесь".
Вместо "Ну и что ты теперь делать собралась?" — решительное "Хочешь, я пойду с тобой?"
— Думаю, что до свадьбы всё устаканится, — лукавлю я.
— Он ведь тоже на меня обиделся, ходит, губы дует, что я никак с его мамашей не найду общий язык. Но разве я виновата, что он у меня человеческий, а не змеиный, раздвоенный, как у неё?!
Мы секунду смотрим друг на друга, а затем обе, словно по команде, прыскаем со смеху, зажимая рты руками.
— ...ха-ха-ха! А помнишь, как в седьмом классе эта курица из параллели... так я её видела недавно, третьим беременна...
— ...нет-нет, его вроде не так звали, он ещё большие очки носил, поправлял всё время... хотел в море ходить... капитаном уже, да...
— ...а эту учительницу помнишь, она вечно нас рассаживала на своих уроках... лечилась у меня недавно... да нормально, выкарабкается...
Мы давно уже вышли из кафе, где неожиданно встретились, и теперь идём через пустошь, отделяющую портовые склады от города.
— Слушай, — она резко останавливается, вперяя взгляд в синюю гладь моря. Мы стоим босиком на пригорке, взяв в руки свои дорогущие туфли и подвернув штанины льняных — ха-ха! — брюк, не решаясь сделать шаг к воде. — Приходи ко мне на свадьбу, а?
Ветер едва колышет высохшую траву, за спиной гудят краны и стучат засовы на железных дверях бараков, до боли знакомо поскрипывают амбарные петли, слышится едва уловимая ругань портовых грузчиков — звуки детства, думается мне, звуки прошлого, места, откуда я родом.
— Ты же как раз успеваешь, да? Ты до конца лета ведь приехала, у меня как раз через три недели свадьба... Если тебе, конечно...
— Да, — перебиваю я, и с души будто камень сизифов сваливается. — Конечно да. Да, да, да, тысячу раз да, господи, как я могу сказать "нет"?! Как я могу сказать "нет", стоя на этом месте, босыми ногами в песке, который сызмальства был со мной, был во мне, стоя под этим солнцем, греющим мне голову, спину, руки, ноги, душу, в конце концов, смотря на это море, переливающееся в закатных лучах перламутром и бирюзой, тянущее ко мне свои руки-волны, остужающее мой воспалённый сомнениями и виной рассудок?
— Как я могу сказать "нет"? — спрашиваю я почти шёпотом и перевожу на неё взгляд.
Напускная весёлость сменяется усталостью, а искусственная улыбка, которая, казалось, навечно приросла к её красивому чистому лицу, слетает, уступая место облегчению. И какой-то тихой, едва осязаемой обречённости.
Я замечаю подступающие к её глазам слезы и хочу сказать что-то утешительное, что-то, что следовало бы произнести давно, ещё в тот раз, но она резко подается вперёд и стискивает в объятиях. Пахнет солью и йодом, подсыхающими водорослями и машинным маслом, немножко её мятным шампунем — раньше я дразнилась, говоря, что она моет голову зубной пастой. Волны не спеша бьются о наши ноги — когда мы успели зайти в воду? — ветер несёт в нас песок, который оседает на губах, ресницах, забивается в ноздри, пробирается прямо под кожу, шуршит там, перекатываясь, словно говоря "Ну вот он я, скучала?"
И я про себя говорю: "Скучала, скучала, скучала".
— Скучала, — говорю я вслух. Она хмыкает куда-то мне в плечо и сдавленно хихикает. — Пойдём, вода уже холодная.
— И правда, — она разжимает объятия и вытирает глаза руками. — Пошли, подвезу. Ты остановилась у матери?
Я молча киваю, беря её за руку. Прямо как в детстве.
— Встретимся на днях?
— Конечно, — я улыбаюсь, и она отвечает мне тем же. — Надо всё-таки выбрать эти чёртовы скатерти.
