Глава 1Примечания:
Наиболее точно "Embers" переводится как "не погасшие еще угольки". А также имеет другой смысл – "не угасшие чувства".
В фанфике использованы слова песни Nick Cave and the Bad Seeds – O Children.
Написано под Max Richter – When She Came Back, и, наверное, именно под нее это звучит так, как звучало в голове в момент написания.
...Эй, паровозик! Подожди меня!
Я был закован в цепи, но теперь я свободен.
Я застрял здесь, неужели ты не видишь?
Я застрял в этом процессе ликвидации...
… А потом он просто ушел.
После всего, через что они прошли.
Гермиона смотрит ему вслед, и впервые в жизни хочется крикнуть «Ступефай», вот так вот подло, в спину. Человеку, забирающему с собой кусок ее сердца...
«Очередной список пропавших волшебников и волшебниц. Все данные уже подтверждены. К счастью, сегодня список небольшой: Джейсон и Эллисон Дэнлайт, Белла, Джейк, Чарли и Маш Фейрли, Джо Уайат...»
Они идут, потому что должны идти.
Город за городом. И это угнетает почти также, как серое небо, как дожди, как сырая холодная роса, покрывающая палатку по утрам и по вечерам. Гермионе кажется, что сырость забралась ей даже под кожу, кажется, что этот запах никогда уже ее не покинет.
Но иногда бывает Солнце. Иногда Гермиона выходит из палатки среди ночи, потому что очередной кошмар гонит ее прочь с постели, она выходит, чтобы проверить защиту, чтобы посмотреть, нет ли поблизости людей, или зверей, или кого-нибудь похуже.
Но обычно там только Гарри. Тогда они стоят вместе, не задавая друг другу вопросов, лишь переглянувшись — лучше не будить Рона разговорами, он и без того выбивается из сил, пусть спит. Они стоят, задрав вверх головы и смотрят на звезды. Из магловских детских книжек Гермиона помнит названия некоторых созвездий — Пегас и Андромеда — самые яркие на осеннем небе. Гермиона хочет рассказать о них Гарри, но не рассказывает. Она знает, что глядя вверх он не видит звезд. И неба не видит.
Глаза Гарри затуманены мыслями.
Гермиона легко касается его плеча, и не убирает руки до тех пор, пока кто-нибудь из них не уходит спать.
— Хочешь узнать зачем я слушаю это радио каждый день? Чтобы убедиться, что я не услышу имя Джинни или Фреда, или Джорджа, или мамы...
— Ты думаешь я его не слушаю?! Не понимаю что ты чувствуешь?!
— Ты не понимаешь, что я чувствую! Твои родители умерли! У тебя нет семьи!
— Отлично. Тогда уходи! Уходи!
Гермиона смотрит на Рона и не может выдавить ни звука. Все, что ей удается сказать: «Сними медальон, Рон».
Но это не те слова, что он ждет.
— А ты? Ты останешься или как?
Она оборачивается назад — там Гарри, и ему страшно, Гермиона чувствует этот страх на его коже, как если бы он был чем-то осязаемым. Она видит страх в его глазах — тот же самый страх, что заставляет Рона говорить все эти ужасные вещи.
О, Мерлин, как может он спрашивать ее о таком?
— Ладно, я понял, — говорит Рон, закидывая на плечо дорожную сумку, кидает на Гарри короткий взгляд. — Я видел вас двоих той ночью.
Гермиона оправдывается: «Ничего не было. Ничего не было, Рон».
Но он ее, конечно, не слушает.
Он уходит.
И Гермиона не может винить его за это.
Им всего семнадцать.
И они очень, очень устали.
Гермиона оставляет знаки — маленькие послания на тот случай, если Рон все-таки захочет вернуться. Гарри недоволен: если на них наткнется не Рон, а егеря, тогда им уже не сбежать. Но он не говорит ей, чтобы она прекратила это делать. Поэтому Гермиона продолжает.
Она верит, что Рон вернется. Он намного вернее, чем она сама, но в нем слишком много эмоций. А еще слишком много тех, кого он боится потерять.
Гермиона умывается, зачерпывая воду прямо из озера. Отражение рябит, и потому она не сразу замечает, как Гарри подходит к ней сзади.
Он опускается рядом с ней на корточки, и смотрит вниз, туда, где над галечным дном вырисовываются их бледные осунувшиеся лица.
— Ты должна была уйти с ним, Гермиона, — говорит Гарри ее отражению.
Ветер взъерошивает поверхность озера, размывая отражения их лиц, и Гермиона ждет, пока вода успокоится.
— Ты не обязан справляться с этим в одиночку. Никто не обязан, — говорит она, не поднимая взгляда, и глаза Гарри, глядящие на нее из воды, на миг закрываются.
Гермиона ждет, что он возразит ей, ждет, что он скажет что-нибудь еще, но Гарри молчит. Кивает и поднимается на ноги.
— Согрею нам чай, — говорит он, поднимаясь от озера вверх, туда, где среди деревьев, невидимая миру, стоит их невзрачная потрепанная палатка.
По щеке ползет слеза — одна единственная, и теряется в складках шарфа. Гермиона умывается еще раз, хотя холодная вода обжигает ей кожу.
Потом она прижимает к лицу шарф и вдыхает его запах.
Конечно, он давно уже не пахнет мамиными духами, но Гермиона помнит их аромат, а это лучше, чем ничего.
Гермиона боится, что Гарри подхватит простуду.
Все чаще она находит его на улице среди ночи, в жуткий мороз, одетым в одну футболку. Она долго окликает его по имени, но он не отзывается, и тогда ей приходится брать его за руку, и тянуть вслед за собой, пока он, наконец, не сдвигается с места.
Гермиона не знает как лечить простуду, не знает, как бороться с кашлем, и как готовить из тех продуктов, что удается добыть, что-нибудь кроме пресной каши или рыбной похлебки.
Она боится, что однажды выйдет на улицу, и Гарри там не окажется. Боится, что он соберет свои вещи, снимет медальон с ее шеи и уйдет, как ушел Рон.
Она не произносит этого вслух, но Гарри все равно понимает.
— Знаешь, думаю мы могли бы устроить пикник завтра, что скажешь? — предлагает он в один из вечеров.
Гермиона отрывает от книги красные сухие глаза, и потирает кончиком пальца переносицу — как если бы носила очки. Так делал когда-то ее отец, читая свою утреннюю газету.
— Пикник? — переспрашивает она.
В голове слова, так много слов. Перемешались, переплелись, и Гермиона никак не может протиснуться сквозь их густой гудящий рой.
— Я подумал... наверное, завтра будет солнечно, — пожимает плечами Гарри.
Гермиона проводит рукой по шершавым пергаментным страницам и облизывает пересохшие губы.
— Да, почему бы и нет? Хорошая идея, — говорит она, добавляя улыбку, вытаскивает ее из себя, как занозу, потому что на лице Гарри написано — он ей не поверил.
Гарри кивает, а потом желает ей спокойной ночи, прежде, чем пойти спать.
Гермиона слышит, как скрипит кровать, когда он опускается в постель, и все затихает, но она, все равно, знает, что Гарри не спит.
Она сидит, оперевшись локтями на стол, закрыв глаза, и слушает его неспокойное прерывистое дыхание, пока, наконец, не засыпает сама, прямо здесь, на стуле, опустив голову на книги, которые давно уже не могут дать ей нужных ответов.
Утром Гермиона просыпается в своей постели. Лежит, глядя вверх, на потолок палатки, по которому стучит частый осенний дождь.
Она боится вставать. Боится пускать в голову мысли, боится даже пошевелится, потому что тогда, непременно, почувствует как гладкая цепочка медальона заскользит по ее шеи. Она слушает дождь, закутавшись в одеяло, и представляет, как где-то далеко, на другом конце Англии ее родители завтракают в столовой, обсуждая последние новости, и кругом пахнет яичницой, ветчиной, свежими тостами с маслом и папиным эспрессо.
Потом Гермиона представляет, что она в Хогвартсе, и вот вот раздастся голос Парвати, желающей ей доброго утра или Лаванды, пытающейся отыскать свою мантию.
Ей страшно. Она не знает, куда идти дальше, не знает нужно ли
вообще куда-то идти.
Кажется, будто они с Гарри одни в целом свете, затерянные среди бескрайних лесов, полей и пустующих фермерских пригородов. Кажется, что жизнь никогда не станет прежней, и что им некуда будет возвращаться, когда все закончится
Если все закончится. Одно мгновение, всего одно единственное мгновение, она хочет сорвать с шеи медальон и швырнуть его прочь, а потом собрать свои вещи и трансгрессировать домой, ни сказав ни слова. Но уже в следующую секунду ей становится стыдно за свои мысли, и кровь приливает к щекам. Разумеется, она не сбежит, и не оставит Гарри. Она дала ему слово. Он ее друг. Гермиона Грейнджер никогда не бежит от трудностей — порой в ней больше безрассудства, чем можно представить. Шляпа определила ее на Гриффиндор, и именно это сделало ее тем, кем она стала. Сложись все иначе, кто знает, где бы она сейчас была?
И Гермиона не жалеет. В конечном итоге, попав на Гриффиндор она приобрела намного больше, чем когда-либо мечтала.
За это стоит бороться.
Когда она, наконец, поднимается с кровати, уже давно перевалило за полдень, а это значит, что им пора уходить.
Она находит Гарри пролистывающим книгу, оставленную ею вчера.
— Доброе утро, — говорит Гермиона негромко, чтобы не напугать его.
Но Гарри все равно вздрагивает, а потом поднимает на нее взгляд.
— Уже проснулась? — спрашивает он. — Жаль, но кажется с пикником сегодня не выйдет.
Снаружи все еще шумит дождь, и Гермиона тянет вниз рукава кофты, так словно ей, вдруг, стало нестерпимо холодно.
— Значит устроим в другой раз? — Гермиона подходит ближе, чтобы заглянуть в книгу, но Гарри захлопывает ее прежде, чем она успевает прочесть хоть слово.
— Не надо, Гермиона. Хватит. Вчера ты уснула прямо здесь...
— ...спасибо, что отнес меня в кровать.
— Обойдемся сегодня без книг, — говорит Гарри, игнорируя ее слова, а потом поднимается со стула и снимает с шеи Гермионы медальон.
Гермиона не может не почувствовать облегчения, когда холодный металл перестает касаться ее ключиц, хоть это неправильно, потому что в глазах Гарри она читает усталость, а потом он надевает медальон на себя и отворачивается.
Они собирают вещи и трансгрессируют.
Когда Гермиона заканчивает с защитными чарами, и возвращается в палатку, чтобы приготовить ужин, Гарри встречает ее у входа. Он стоит, скрестив на груди руки, и его взгляд заставляет Гермиону нахмуриться.
— Ты не оставила ему знак, — говорит Гарри глядя ей прямо в глаза.
Гермиона смотрит на него в ответ — ей не хочется ничего говорить, не хочется произносить вслух то, что и так давно уже ясно.
Но Гарри ждет, и ей не остается ничего другого кроме как сказать:
— Это небезопасно. Мы прячемся слишком давно, Гарри. Если бы он хотел вернуться...
Гарри не дает ей закончить — подходит ближе и прижимает к себе, и всхлип Гермионы тонет в складках его мешковатой куртки.
Они стоят так долго — пока плечо Гарри не становится мокрым от слез — и тогда Гермиона отстраняется, поднимает вверх сырое белое лицо.
— Мы могли бы просто уйти, Гарри. Оставить все как есть, и уйти, — шепчет она, выпивая с лица Гарри растерянность и сомнение. — Уйти, — добавляет глухо.
Гарри тянет к ее лицу руку, отводя со лба влажные пряди волос, и заправляет их за ухо.
— Может, сегодня обойдемся без ужина? — говорит он. — Я подежурю первым, а ты ложись спать.
Гермиона не отводит от него глаз еще пару секунд, а потом качает головой, и тыльной стороной ладони вытирает слезы.
Несколько раз глубоко вдыхает.
— Все нормально, Гарри, правда, — говорит она, наконец, и кончики губ натягиваются в улыбке. — У нас еще остались ягоды, и немного муки с той фермы. Я...думаю, я могла бы попробовать... — Гермиона неопределенно пожимает плечами. — Ну знаешь, приготовить пирог.
— Ладно.
Гарри отворачивается и проходит вглубь палатки, зажигая маленькую переносную печку.
Мягкие оранжевые блики танцуют по стенкам палатки, как светляки, которых они видели в одну из ночей. Гермиона замешивает тесто, и пальцы ее становятся липкими и холодными, но это почему-то действует на нее успокаивающе, и когда Гарри подходит ближе, чтобы посмотреть, как идут дела, она не злится, как обычно, и не говорит, чтобы он не болтался под ногами.
— Подай мне ту тарелку, пожалуйста, — просит Гермиона.
Она возится с пирогом целый час — в итоге, выходит, конечно, далеко не шедевр: пирог кислит, и тесто не пропеклось, но ведь у них нет ни сахара, ни духовки, да и познания в области кулинарных чар у Гермионы довольно посредственны. Но когда она ставит свое блюдо на стол, и пар поднимается от него вверх, им обоим кажется, что это было замечательной идеей.
Гарри отрезает им по большому куску, и от пирога почти ничего не остается — но Гермиона не расстраивается, потому что замечает, как разглаживается лоб Гарри, когда он смотрит на их непривычный ужин. Желтоватый свет делает его лицо болезненным — темные круги под глазами очерчены так ярко, будто кто-то нарисовал их краской. Губы у него белые, растрескавшиеся, корочкой застыли крошечные капельки крови, в местах, где кожа выглядит особенно сухой.
Черные волосы торчат неопрятными рваными прядями — где-то на периферии сознания проносится мысль, что уж лучше бы ей вовсе не стричь Гарри, чем стричь вот так — но мысль эта быстро забывается, когда Гарри протягивает вперед свою кружку с горьковатым отваром трав. Гермиона качает головой, но делает то же самое, и когда глухой звук, звякнувших друг о друга металлических кружек падает между ними, как рухнувшая стена отчуждения, Гермиона закрывает глаза, позволяя себе не думать о «завтра» и о «вчера».
Они едят сырой кислый пирог, и губы их становятся синими, окрашиваясь печеными ягодами черники.
Потом они сидят у костра, греют ладошки и стопы, вытянув ноги вперед, так, что пламя облизывает подошвы их ботинок.
— А помнишь, как впервые увидел Хогвартс? — вдруг, спрашивает Гермиона, не поворачивая головы, и сердце ее сжимается, потому что ей кажется, что своим вопросом она все испортила, кажется, что сейчас Гарри поднимется, не произнеся ни слова, и вернется в палатку, оставив ее одну, с ее глупыми воспоминаниями о месте, где каждый из них мечтал бы сейчас оказаться.
— Помню, Гермиона, — говорит Гарри, вопреки ее ожиданиям, и тогда Гермиона поворачивает к нему голову.
Свет от костра четко очерчивает его профиль — широкие скулы и темные, длинные ресницы — красивые, вдруг, думает Гермиона. Прежде она никогда этого не замечала.
— Я тоже помню, — Гермиона потирает друг о друга ладошки, а потом плотнее заворачивается в пальто. — Знаешь, что самое смешное? Я ведь прочитала о Хогвартсе все, что могла, еще до того как туда попала. Я знала, что учеников доставляют в замок на лодках, знала, как выглядит Большой зал, знала, сколько опасных видов магических существ живет в Запретном лесу, и что на Рождество подают семь разных видов пудинга. Мне казалось, если я буду знать об этом месте все, они уж точно не смогут выставить меня от сюда. — Гермиона закрывает глаза, и тянет в легкие сырой осенний воздух. — Иногда, я задумываюсь, почему шляпа отправила меня на Гриффиндор в тот день... когда я надела ее, все, о чем я могла просить было: «Пожалуйста, скажи, что они не ошиблись». Не очень то это похоже на хваленую львиную храбрость.
Гермиона замолкает, и в воздухе повисает неуютная тишина.
Гермиона думает, что сказала слишком много, и слишком глубоко пустила Гарри в свою душу, и уже успевает об этом пожалеть, когда он, вдруг, закрывает лицо руками, потирая глаза, и произносит на выдохе:
— Дом. Вот, что я почувствовал, когда впервые увидел Хогвартс. Я подумал, что, наконец-то, получу место, которое станет мне домом.
Гермиона вздрагивает. Тянется к руке Гарри, но останавливается на пол пути, а потом подбрасывает в костер еще немного хвороста.
Больше они не говорят, но это им и не нужно.
Сидя в тишине, рядом, греясь от пламени общего костра, они ощущают близость куда большую, чем та, что может дать любое на свете слово.
Он не придет.
— Рон не придет, — произносит Гермиона одними губами, чтобы раз и навсегда утвердится в этой мысли, и никогда больше к этому не возвращаться.
Она обхватывает колени руками, и кладет на них голову, разворачивая лицо к тусклой масляной лампе.
Под закрытыми веками — картины — воспоминания о прошлом, о каждом радостном моменте, что удается вытянуть из глубины собственного разума. Это почти, как призыв Патронуса, только не нужно произносить вслух заклинания — образы оживают внутри тебя, заполняют пустоту мягким пульсирующим светом, и тогда становится чуточку лучше.
Только этого никогда не хватает надолго.
Гермиона слушает радио, когда Гарри уходит из палатки — нести дозор, или собирать дрова, или просто побыть в одиночестве. Она знает, что радио напоминает ему о Роне и о их ссоре — так зачем лишний раз подталкивать Гарри к пропасти, до которой и без чьей-либо помощи ему всего пару шагов.
Гермиона слушает радио — имена незнакомых волшебников, оглашаемых длинным монотонным списком. Она старается не думать о том, что за каждым из этих имен — боль и смерть.
Гермиона не хочет думать о том, кто все эти люди, и какое из трех непростительных разрушило их жизнь.
Каждый раз, услышав знакомое имя, Гермиона поднимает голову, но диктор продолжает и вместо «Уизли» говорит «Томпсон» или «Скотт», или «Уокер» — Гермиона не запоминает — и тогда она выдыхает, и опускает голову обратно на колени.
Она не слышит, как Гарри заходит внутрь — диктор уже закончил свою печальную прощальную речь, и теперь играет какая-то песня — видимо их приемник поймал сигнал магловской радиостанции.
Гермиона избегает смотреть на Гарри — ей стыдно. Попалась вот так глупо, не услышала его шагов. Она не поднимает головы с колен и не произносит ни слова. Гарри тоже молчит, и совершенно не ясно, как ей удается понять, что он стоит рядом.
Тогда Гермиона поднимает на него глаза — Гарри протягивает ей руку. Каких-то пару мгновений до Гермионы еще не доходит смысл этого жеста, и она смотрит на руку, на грубые мозоли, на темные полукружья под неровно обрезанными ногтями Гарри. Она смотрит, ища смысл, и не находит.
И потом, вдруг, когда в глазах Гарри зажигается разочарование, и он уже собирается опустить руку вниз — тогда Гермиона понимает.
«Танец, — думает она почти удивленно. — Мерлин, он всего лишь приглашает меня потанцевать с ним».
Гермиона поднимается, и сжимает ладонь Гарри.
Он снимает с ее шеи кулон, а на возражение в глазах чуть качает головой.
Потом он кладет свои руки ей на талию, и они танцуют, глядя друг другу в лица.
На самом деле, Гермиона не видит его лица.
Она слушает песню, она вспоминает, она рисует образы Большого зала Хогвартса, пышные декорации, гирлянды, летающие свечи. Она представляет себя в воздушной легкой мантии, представляет Гарри улыбающимся и веселым.
Слова магловской песни звучат с помехами, и от того кажутся Гермионе еще красивее.
...Подай мне тот небольшой милый пистолет.
Моя милая, моя дорогая.
Чистильщики идут один за другим,
И ты не хочешь, чтобы они начали свою работу...
Гермиона думает о том, что совсем не умеет танцевать. Потом она чуть не наступает на ногу Гарри, и он улыбается. Дурачится. Сжимает ее ладошки.
Тогда Гермиона выбрасывает из головы несбыточные картинки, и смотрит ему в лицо. Смотрит
по-настоящему.
«Семнадцать. Ему всего семнадцать, а глаза у него, как у старика, — думает она, скользя взглядом по осунувшемуся лицу друга».
Она чувствует себя угольком, крохотным черным кусочком, что разгорается алым, а после оранжевым, когда губы Гарри трогает улыбка.
Гермиона чувствует угольком Гарри — пылающим жаром, островком света.
Их руки соприкасаются, а сердца горят.
Когда Гарри улыбается ей, грусть и страх, и отчаяние исчезают из его глаз.
Тогда Гермиона улыбается ему в ответ.
...Бедняга Джим бледен словно приведение,
Он нашел ответ, который был потерян.
Теперь мы все плачем, мы плачем потому,
Что мы не можем ничего сделать,
Чтобы защитить вас...
Они смеются. Чувствуют тепло. Тепло ладоней и улыбок, и совсем чуть-чуть, самую малость, тепло разливающегося по лицам смущения.
Потом Гермиона кладет на плечо Гарри голову и закрывает глаза, сосредотачиваясь на ощущение его колючего свитера под своей щекой.
Кажется это длится не больше пары мгновений. Потом кажется, будто длится много часов.
...Эй, паровозик! Подожди меня!
Я был закован в цепи, но теперь я свободен.
Я застрял здесь, неужели ты не видишь?
Я застрял в этом процессе ликвидации...
Когда Гермиона вновь поднимает на Гарри глаза, песня уже закончилась.
Что-то щемящее, что-то слишком большое, слишком неправильное,
чужеродное заполняет ее грудь, и, наверное, — так думает Гермиона — наверное, это и есть та причина, по которой взгляд ее находит губы Гарри. Должно быть поэтому она смотрит на них пару мгновений, сомневаясь стоит ли делать то, что подсказывает ей сердце.
Возможно, будь она смелее, окажись у нее больше решимости и больше времени, Гермиона сама подалась бы на встречу его поцелую, его ищущим сухим и теплым губам.
Только разум кричит — вопит —
что ты делаешь?!
И тогда Гермиона отпускает ладошки Гарри — его руки падают вниз, как штандарт потерпевшего поражение. Он опускает взгляд прежде, чем Гермиона успевает что-нибудь сказать.
Она хочет. Хочет сказать ему.
Сказать: «Я не понимаю того, что чувствую». Сказать: «Мне страшно». Сказать: «Гарри, ты нужен мне».
Но она молчит.
Качает головой, и спешит отвернуться, скрывая растерянность. Выключает шипящее помехами радио.
Она знает — Гарри все еще там. Стоит за ее спиной, наблюдает за ней глазами.
Гермиона знает, что он ждет, когда она скажет хоть что-нибудь. Потому что она всегда что-нибудь говорит, у нее всегда есть правильные слова и дельные советы. С самого начала их дружбы она всегда необъяснимым способом умела говорить то, что каждый хотел услышать, но не решался произнести вслух.
Но теперь у нее нет слов.
Нет смелости, чтобы повернуться к нему, чтобы обнять его, чтобы признаться, как дорог он стал ей и как страшно ей, вдруг, стало его потерять.
Конечно, он всегда был ее другом. Конечно, она всегда боялась потерять его. Но никогда, никогда прежде, она не чувствовала, что если он уйдет навсегда — ей тоже придется уйти.
***
Когда все кончено, она первой находит его. Не обнимает, не улыбается, не плачет.
«Гарри, — шепчут ее губы».
И в этом ее «Гарри» звучит столько всего, что она хочет ему сказать, что имя выходит будто бы чужим. Словно она произносит что-то абсолютно лишенное смысла.
Гарри чуть пожимает плечами, щурится — одно из стекол его очков безнадежно испорченно.
Гермиона почти задыхается — так сильно ей хочется прикоснуться к его руке, просто чтобы почувствовать, что он теплый, что живой. Что он, действительно, стоит прямо перед ней — ее Гарри Поттер.
Она кивает ему. Прикусывает губы и отводит в сторону взгляд.
Гермиона знает, что ее место рядом с ним.
А еще она знает другое — Гарри нужен тот, кто залечит его раны, кто окутает теплом как коконом, кто будет мягким и податливым как сливочный сыр, тот, кто не будет будить в нем воспоминания минувших страшных дней.
Гермиона знает, что ее место рядом с Гарри.
Чуть позади, во время его свадебной церемонии.
Место подружки его невесты.
Место крестной для его первого сына.
И она не позволяет себе сомневаться в том, что именно это место ей и подходит.
В конечном итоге, все что ей нужно — знать, что Гарри счастлив.
