Глава 1Я никогда и ни с кем о нем не говорю. Не то что бы кого-то сильно интересовало мое о нем мнение, но все же. Он – моя тайна. А я умею хранить тайны.
***
Первый раз я увидела его, когда он впервые переступил порог замка вместе с остальными первокурсниками, и меня поразило его самообладание. Все дети ожесточенно крутили головами, пытаясь охватить взглядом сразу все, разевали рты в восхищении, округляли глаза и забывали, зачем здесь оказались. Он же шел вперед с выражением крайней сосредоточенности на лице и внимательно изучал взглядом то, что должно было решить его судьбу на ближайшие семь лет, – распределяющую шляпу. Маленький и худющий, очень бледненький, одетый в явно поношенную мантию, – он, тем не менее, двигался с таким достоинством, что я им невольно залюбовалась. Не заметить его было невозможно…
***
Я стала следить за ним. Мне было интересно все, что касается его, – чем он увлекается, что ему нравится, с кем он дружит, а с кем наоборот. Хотя, если быть откровенной, нельзя сказать, чтобы он был очень популярен и многие однокурсники желали с ним подружиться. Тем больше обрадовал меня тот факт, что у него появились если не друзья, то постоянные собеседники – ребята с седьмого курса. Сначала меня это удивило – как может первокурсник заинтересовать взрослых, совершеннолетних парней? Я даже забеспокоилась – думала, они над ним смеются, а он и не понимает. Однако, когда я изловчилась подслушать их разговор, все мое беспокойство улетучилось – словно по волшебству. Они не только не смеялись над ним, о нет! Они слушали его внимательно и даже уважительно. Еще бы: когда первокурсник демонстрирует такие познания (я уверена, некоторые из них не понимали доброй половины того, что он говорил) – это действительно достойно уважения и даже восхищения. Я стояла там за портьерой, слушала их разговор и лопалась от гордости за него…
***
На следующий год он снова остался один. Ребята, которые так уважительно его слушали, закончили свое обучение, а однокурсники не желали или не могли оценить по достоинству его ум, его талант, его мрачное обаяние. Чем дальше, тем больше он замыкался в себе, ускользал из недружелюбной реальности в четкий и понятный мир научных трудов. Я продолжала следить за ним, и сердце мое разрывалось от сочувствия к нему, от обиды на его однокурсников, не понимающих, как он прекрасен…
***
На третий год я впервые решилась заговорить с ним. Он тогда спрятался в чулане, который находится в заброшенном коридоре на полпути из Большого Зала в подземелья. Из-за двери чулана доносились сдавленные всхлипы, и я знала, почему он плачет. Двое гриффиндорцев – его давние недруги – дразнили его. Смеялись над его неказистой поношенной мантией, издевались над его привычкой низко наклоняться над пергаментом во время письменных работ, отпускали мерзкие шуточки по поводу его внешности. Он, умница, старался не реагировать на их слова в присутствии посторонних, пытался не показывать вида, что их слова задевают его, изо всех сил удерживал презрительно-равнодушное выражение на лице. Я наблюдала эту сцену, спрятавшись за доспехами, а потом тайком последовала за ним. Тихонько проскользнув в темноту чулана, я устроилась на каком-то ящике и спросила: «Тебе тут не скучно одному?».
Он посмотрел на меня, сверкая глазами, в которых еще не просохли слезы, и довольно грубо ответил: «Тебе-то что?». А я сказала «Ничего. Просто интересно».
Почему он тогда не прогнал меня – сама не знаю. Возможно, потому, что ему хотелось поговорить хоть с кем-то спокойно, без постоянного ожидания, что его оскорбят или станут дразнить. А, может быть, он просто ждал, когда высохнут слезы и нос перестанет быть красным и опухшим.
Разговаривать с ним оказалось так интересно и захватывающе, что мы проболтали до самого ужина, и он едва не опоздал. А я с того момента еще больше заинтересовалась им, можно даже сказать «увлеклась»…
***
С тех пор мы довольно часто общались с ним. К сожалению, у него на протяжении всех школьных лет было достаточно поводов для того, чтобы уединяться в том чулане. А я продолжала следить за ним и всегда знала, когда надо заглянуть в чулан, чтобы увидеть его. Со временем он даже перестал стесняться плакать при мне. И этим я несказанно гордилась. Мне одной он открывал свою душу. Я одна знала о том, что волнует его, что огорчает. Только мне были известны его надежды и сомнения. Он рассказывал, а я немела от восхищения, умирала от восторга, лопалась от гордости или преисполнялась сочувствия, и тогда уже ему приходилось утешать меня, чтобы я не плакала, – он, оказывается, совершенно не выносит женских слез…
***
Пять лет пролетели как одно мгновение, и настал день, когда я осознала, что скоро мне придется расстаться с моим тайным другом. Мне хотелось сказать ему многое… хотелось сказать, что я не хочу расставаться с ним, что я хочу видеть его каждый день, говорить с ним, просто быть рядом. Но для этого нужно было улучить подходящий момент, а он, как назло, был постоянно занят: выпускные экзамены – это не шутки. Он с головой погрузился в книги, а я утопала в невысказанном страдании. Наконец я решилась и, улучив подходящий момент, когда он допоздна засиделся в библиотеке, попросила его прийти в наш чулан на следующий день после экзамена. Он тогда судорожно огляделся, чтобы убедиться, что нас никто не видит и не слышит, потом резко кивнул и снова вернулся к своим пергаментам.
Невозможно передать словами, как я волновалась перед той нашей встречей. Десятки раз репетировала слова, которые собиралась сказать ему. Сбивалась с мысли. Ругала себя за глупость. Теряла надежду и снова обретала ее. Когда он все-таки пришел я просто задохнулась от радости. Казалось что сам этот факт означает, что все будет именно так, как мне мечталось…
Тем больнее мне было услышать его слова: «Послушай, ты очень хорошая. С тобой было интересно общаться. Но ты говоришь глупости. У нас нет и не может быть общего будущего, неужели ты не понимаешь…».
Конечно он был прав, а я просто лелеяла глупые надежды, но все же я почувствовала тогда, что мое сердце разбито. Залившись слезами, я отправилась прочь. Он пытался мне что-то еще сказать, возможно, хотел как-то утешить, но я уже не слушала…
***
Я увидела его снова лишь спустя три года. И меня поразила перемена, произошедшая в нем. До этого мне никогда не приходилось видеть в его глазах такой боли, такого отвращения к самому себе. Той ночью я даже не решилась приблизиться к нему, не то что заговорить с ним. А вместо этого направилась в тот самый чулан и сидела там, пытаясь унять сотрясавшую меня дрожь и удержать рвущиеся наружу слезы…
Невозможно передать словами, как огромна была моя радость, когда я узнала, что он возвращается в Хогвартс. Мне хотелось летать под потолком, качаться на люстрах, вопить от счастья. Во мне снова зажглась надежда.
Как только он перевез в замок свои вещи, я немедленно попыталась увидеться с ним, чтобы договориться о встрече в нашем чулане. Попытка не удалась – он сразу куда-то уехал. После я предпринимала еще множество попыток, но в течение долгого времени мне не удавалось достичь желаемого. Я понимала, что мне не стоит пытаться заговорить с ним публично, когда вокруг полно народу – студенты, преподаватели, привидения… ужас. Иногда в Хогвартсе невозможно остаться наедине с кем-то. Особенно если этот «кто-то» этого не хочет. Но все же мне удалось перекинуться с ним словечком – за два дня до начала рождественских каникул. Я подкралась к нему, когда он выходил из класса после завершения последнего урока, и шепнула на ухо «После ужина где всегда». Он коротко кивнул и удалился.
В тот день я поняла, что надежды были напрасны. Он пришел лишь для того, чтобы попросить меня не преследовать его, поскольку у него нет ни сил ни желания на поддержание нашего былого общения. Я разрыдалась, а он лишь вздохнул и, сказав «Прости», торопливо удалился…
***
Больше я никогда не виделась с ним в нашем чулане и практически никогда не оставалась с ним наедине.
Больше я никогда не разговаривала с ним так, как это было когда-то.
Но чем больше времени проходит, тем яснее я понимаю, что забыть его я не смогу. Что мои чувства к нему, что бы я ни делала, как бы ни старалась, – останутся неизменны.
Единственное, что остается мне, – продолжать тайно следить за ним. Умирая от восторга, провожать его взглядом, когда он проносится по коридору, словно не касаясь пола, а полы его мантии стелются за ним по воздуху.
Когда мне становится совсем невмоготу - я под утро, когда сон особенно глубок, пробираюсь в его спальню. Я смотрю на него спящего и таю от нежности к нему. А иногда, набравшись смелости, я присаживаюсь на кровать рядом с ним и целую его. Его тонкие, редко улыбающиеся губы, его огромные глаза, которые никогда не посмотрят на меня с тем чувством, которого я жажду, его высокий лоб, его длинный крючковатый нос, его впалые щеки. Осторожно, чтобы не разбудить его, я покрываю поцелуями все его лицо, а потом шепчу ему на ухо, выделяя интонацией каждое слово: «Я. Люблю. Тебя. Северус».
Эти ночные похождения – единственное, что помогает мне держаться, за исключением тех редчайших случаев, когда мы вдруг сталкиваемся в каком-нибудь из закоулков замка. И если вокруг никого нет, уголки его губ слегка приподнимаются в дружелюбной, почти ласковой, улыбке – и он говорит мне: «Привет, Миртл».
