Белое, медноеДжой Корд любит английские дожди. Равно как и английские туманы. Она сидит на подоконнике целыми днями, натянув рукава белой блузки до кончиков пальцев, пьёт чёрный кофе и рассказывает седому спаниелю по имени Шерлок старые слизеринские сказки.
Знаешь, говорит вдруг она, ведь мы скоро истаем в отравленный полынью воздух. Белая кость, аквамариновая кровь – мы рождаемся со смертельной усталостью в глазах, обезображенные родственными браками наших предков. Мы растём порочными эстетами, тонкопалыми садистами, воспринимающими нормальность как отклонение; в школе нас трясёт при виде грязнокровок, но в переплетённой серебристыми линиями гостиной мы курим маггловские сигареты и выкладываем кокаиновые дорожки на столах. Мы пишем сумасшедшие картины, свитые в нашем воображении синеватым дымом, царящем по ночам в спальнях. Нам неинтересна учёба, - в наших генах заложена самая пагубная магия, - мы варим глинтвейн в котлах для Феликс Фелицис и запускаем с крыши самолётики из конспектов по истории.
Мы мечтаем о крылатой свободе - кодекс элиты позволяет запретное, но запрещает обыкновенное. И тогда мы учимся презирать свободу обыкновенных, наслаждаясь изысканной и безнравственной свободой, доступной лишь аристократии.
Мы – словно клан обречённых: держимся вместе, но даже наедине с братом или сестрой не снимаем маску, ибо наши обнажённые чувства иногда бывают сильнее Круциатуса. Мы почти не умеем любить, - наши браки предопределены, а связи недолговечны. Мы опасаемся привыкнуть, привязаться – это слабости тех, других, не-нас.
Мы действительно – не такие. Мы медленно умираем, не желая признавать этого, умираем изящно, как и положено лордам; уносим за собой эпоху менуэтов и гравюр, мрамора и ангелов с фарфоровыми крыльями. Мы должны остаться легендой, отступив во время, но мы не можем отступить просто так.
Ты же знаешь, Шерлок, я неправильная слизеринка, я слишком объективна. Наш бой бесполезен, а мечты о сохранении чистоты крови – безумны. Уже сейчас полукровки становятся глотком свежего воздуха для магического мира – да что говорить, Тёмный Лорд, луч нашего заката, столь похожего на рассвет, сам наполовину маггл (не в его присутствии будь произнесено). Его Эпоха Возрождения обернётся медленным вымиранием волшебников в целом, если он победит, и вырождением аристократии, если он проиграет.
Джой Корд молчит, глядя в дождь. Она – поэт, а поэты часто драматизируют, да и вообще воспринимают всё в других тонах. На её руке нет Чёрной Метки, и Джой вовсе не хочется её получать. Ей хочется сидеть на подоконнике и думать о чём угодно, кроме полукровки с глазами Салазара Слизерина.
На три-минутки-и-кофе-с-ромом в поместье вихрем залетает Белла. Белла-Белла, белладонна, пряный дурман, тяжёлые локоны, тяжёлый взгляд и тяжёлые украшения. Белла Упрямая ничего не хочет понимать, Белла Восторженная свято верит в Эпоху Возрождения, Белла Влюблённая говорит только о Лорде. Впрочем, и молчит - тоже о нём.
- О чём тут думать, Джой?!
О чём тут думать, Джой? Даже Люциус столько не думал, а уж этот-то все ходы просчитывает ещё перед игрой! О чём тут думать, Джой, ты сомневаешься во мне? В себе? В Нём? Опомнись, Джой, о чём тут думать, я начинаю, ей-Мерлин, подозревать тебя в магглолюбии!
И Белла упархивает, в который раз взяв с подруги обещание, что та «вот прямо завтра» придёт к выводу. Не к какому-то выводу, а к просто выводу, потому что вывод может быть только один! О чём тут думать?!
А Джой идёт под дождь, бродить по липовым аллеям, потому что зараза Шерлок, как истинный джентльмен, привык совершать ежевечерний моцион. Вороша мокрые листья ногами, Джой подставляет лицо прозрачным струям, вздыхает своим мыслям.
Говорят, Шерлок, что у слизеринцев нет чувства долга. Ах, было бы чудесно, если бы эти крикливые обвинения были правдой!.. Мой долг - по крови, по духу, – бороться против тех, кто хочет, чтобы мы остались легендой. Чистота крови, строгая иерархия аристократии – да, эти мечты безумны, но предавать идеал из-за его ненормальности недостойно герба моего факультета. И какой бы потомственной эгоисткой я ни была, долг слизеринки мне придётся исполнить, даже переступив через себя.
«Опять разводишь философию, - устало укоряют хозяйку шоколадные глаза спаниеля, - ровно дитя малое, сама с собой софистикой занимаешься. Будто не знаешь: откажешься – убьют. Проявила б лучше профессиональное благоразумие, соглашалась бы скорее…»
Вечером, когда Джой укутывается в плед, раскидав по комнате мокрую одежду, в холле хлопает входная дверь.
- Племянница! – весело, с едва улавливаемой ноткой усталости.
Медные пряди, выбившиеся из хвоста, насмешливый излом бровей, сквозь тёмное золото ресниц – серьёзный взгляд каре-зелёных глаз.
- Привет, Руди. - Они здороваются за руку, как «мужчина с мужчиной». Джой уже не помнит, откуда взялась эта штука про «мужчину с мужчиной» - наверное, что-то из раннего детства… надо спросить. Когда-нибудь. Не сейчас.
- Этот чёртов дождь меня угробит, - он прислоняет зонт к гардеробу чёрного дерева, заправляет прядь волос за ухо.
В ненастные дни у Родольфуса надрывно и размеренно ноет старая рана, сувенир от ирландского аврора. Поэтому он не любит ни дождь, ни осень, ни, в особенности, авроров. И Джой, глядя на его усталую, измученную улыбку, тоже начинает проникаться к этим факторам неосознанной ненавистью.
Зябко обнимая узкими ладонями фарфор чашки, Руди на правах родственника отчитывает племянницу за шатание под дождём без зонта, за низкий балл по Трансфигурации, за что-то ещё – Джой почти не слушает, она знает, что это делается чисто символически.
- С Беллой давно болтала? – мимолётно, равнодушно; Джой чуть вздрагивает, отводя взгляд от его тонких пальцев.
Племяшка, давно ли ты видела Беллу? Я – давно. Что мне с ней делать, племяшка? Что она со мной делает?
Мне даже нечего ей сказать. Что – что я постоянно, мучительно вспоминаю аромат её кожи – миндаль, амаретто? Что я обожаю смотреть, как она улыбается во сне – так по-детски безмятежно? Что мне не нравится, что она находит в жестокости изощрённое наслаждение? Что она, девочка (всего на три года старше тебя!), уже принимает участие в пытках, и это - неправильно?
Что я – люблю её?..
Родольфус этого не скажет – ни Джой, ни Белле. Он привык молчать, когда слишком хочется говорить.
Поднимая глаза на племянницу, сглаживая улыбкой возникшую паузу, Руди вдруг понимает, что и эта девочка, дочь его сестры, скоро перестанет принадлежать самой себе. И не кто-нибудь, а он, Родольфус, подтолкнёт её к этому. Потому что он когда-то был таким же «мизантропом и аутистом», как сейчас Джой, и только он может уговорить её добровольно принять присягу.
Он это сделает, - аристократическая этика слишком сложна, чтобы объяснить её в двух словах. Он это сделает. И будет вынужден смотреть, как Джой, Джой-поэт, Джой-мальчишка медленно превращается в убийцу.
Как Белла, его жена, некоронованная королева Вальпургиевых рыцарей.
А Джой улыбается – короткие лохмы, стоящие торчком на затылке, ореховые глазища, чудно изогнутые брови. Не в Рамину пошла, в Корда.
- Знаешь, Руди, Белла меня убедила.
…и, ради Салазара, не смотри на меня так.
Я не позволю тебе самому поставить меня на колени перед Тёмным Лордом, а потом изводиться из-за этого. Я сама. У меня, в конце концов, такой же долг, как и у тебя. Ты в сорок лет, как в пятнадцать, боишься сделать что-нибудь не так, как того требует этика; на мне – тяжесть ответственности последней в роде, как же я ненавижу эту ответственность!
Да, Руди, я решила. И вы меня отведёте туда, господин опекун!..
Родольфус вздыхает – облегчённо и глухо.
Джой Корд долго стоит у окна, провожая взглядом отточенный силуэт, медленно исчезающий в косых линиях дождя.
- Дура.
«И аморальная притом», - Шерлок опускает кофейно-серебристую голову на лапы и закрывает глаза.
Тёмное, янтарноеТяжесть романского стиля Малфой-мэнор вроде бы привычна, но сегодня Джой кажется, что всё, что тяжелее любимой алой мантии, ложится ей на плечи нестерпимым грузом.
Для собрания выбран не слишком большой зал – во-первых, сегодня присутствует только элита. Первые рыцари, - пытается усмехнуться Джой. А во-вторых, - во-вторых, Люциус прекрасно знает, что Тёмный Лорд не выносит холода. Банально, но факт – меньшее помещение легче отапливать.
Коричные полутона, осколками янтаря тени на стенах, звуки – лишь капли по стеклу и треск поленьев в камине.
Страшно человечно. Страшно оттого, что человечно.
Их пятеро.
Совсем не похожий на младшего брата (те же медные волосы, те же желтовато-зелёные глаза, тот же овал лица, но – удивительно непохожий), резкий, суровый, прямой – Рабастан, вечный пример для подражания семейства Лестрейндж. Нет двух правд, существует лишь цель, которая, разумеется, оправдывает средства.
Обманчиво-безмятежный, деланно-скучающий злонасмешник Долохов – жемчужные перчатки, прядь тёмно-русых волос, беспрестанно падающая на лоб и откидываемая назад раздражённым жестом, королевское высокомерие серых глаз. Беспринципный, опасный, непредсказуемый – одно неосторожное слово, и вскинется разъярённой коброй.
Хозяин дома, красавец, лицемер, истончённый вседозволенностью, но – редкий случай – не забывающий осторожности, дипломат, тактик – отблеск огня на платиновых прядях, холеные пальцы теребят набалдашник тросточки.
Белла-Белла, белладонна, алебастровые запястья, чёрный бархат глаз – воплощение страсти под узкой оболочкой покорности; чуть касается высокой спинки кресла, в котором…
Уже не лицо, но ещё не маска. В заострившихся восковых чертах – отголоски гибельной, античной красоты, изящество дремлющей стали в движениях. Он сидит совсем близко к камину, - после трансформации особенно болезненно воспринимается холод; остальные – стоят, иерархия должна быть строгой.
Наконец он поднимает глаза, страшные глаза Салазара Слизерина.
- Подойди.
Почти мягко, никакого пафоса – Тёмному Лорду не нужно этого, уже нет необходимости доказывать кому-либо своё превосходство.
Родольфус осторожно высвобождает руку из судорожно сжатых пальцев племянницы, незаметно подталкивает её вперёд, но та, уже успев овладеть собой, раздражённо дёргает головой на это родственное проявление и уверенно идёт к креслу. Рабастан хмурит брови, наблюдая эту запинку, Антонин тихо усмехается.
- Ну здравствуй, Джой Корд.
- Здравствуйте, милорд.
Это слово даётся ей легко, как давно привычное. Да и правда, чего проще – два едва заметных движения губ…
- Значит, ты решила.
- Раз я здесь, стало быть – так.
- Может быть, мне стоит понимать это как неуверенность? – только ирония. Никакой угрозы.
И Джой проигрывает этот раунд игры в гляделки.
- Нет, милорд. Я уверена.
- Я почему-то так и подумал. Ты позволишь свою палочку?
Палочка знает о человеке куда больше, чем человек о ней. Палочка сама выбирает себе хозяина, - это объясняют каждому одиннадцатилетнему ребёнку; в дальнейшем она начинает подстраиваться под человека, вбирать в себя его качества, она учится понимать малейшее желание хозяина. Палочка становится частью мага – это понимают почти все. Но никто не замечает того, что, казалось бы, лежит на поверхности. На узких собраниях Министерства большие начальники год за годом твердят о необходимости как можно тщательней скрывать материалы о хоркруксах. И никому из этих болванов никогда не придёт в голову, что хоркрукс есть у каждого мага…
У желтоглазой этой девчонки – кипарис, волос единорога… нет, постойте, не так: волос жеребёнка единорога. Забавно. Кипарис – верность, тонкость восприятия мира, поэтичность. Единорог – эгоизм, скидка на ребячество – желание отгородиться от мира, интровертность. На таких давить нельзя, замкнутся – и никакой пользы. Но и потакать, разумеется, тоже не следует. Слишком много чести.
- Хорошо, - он отдаёт ей палочку; от соприкосновения с ледяными бледными пальцами девушка чуть вздрагивает. – Итак, ты отдаёшь себе отчёт в том, за что ты идёшь. И на что.
- Да, милорд.
- Я не убийца, Джой. Я всего лишь борюсь за выживание. Мне нужен рассвет.
Корд - безотчётным движением - руки к вискам.
– Да, легилименция - весьма увлекательная наука, - невозмутимо. – Надеюсь, со временем ты всё поймёшь. А теперь, раз уж всем так наскучила официальная часть… - Вальпургиевы рыцари опускают глаза; они так и не научились выдерживать взгляд Тёмного Лорда. – Раз уж всем так наскучила официальная часть, давай завершим то, зачем сюда пришли и ты, и я.
Медленно, словно во сне, Джой закатывает рукав мантии, блузки, протягивает вперёд узкую руку – ладошкой вверх. Коснувшись кончиком палочки девичьей кожи, лорд Волдеморт произносит заклинание – невербально, ибо есть тайны, которые не стоит доверять кому бы то ни было.
Тихо-тихо, прикусив губу, чтобы не заорать позорно от боли, Джой опускается на пол с ощущением, что на кожу плеснули кислоты, разъедающей плоть до кости. В висках какой-то невыносимый марш выстукивают тонкие стальные иглы, а окружающий мир начинает терять чёткость с угрожающей быстротой.
- Мне говорили, что ты гений в Чарах, Джой. Что ж, гениев надо холить и лелеять. Но, пожалуйста – в следующий раз постарайся не дерзить своему Лорду. …Родольфус?
- Да, милорд. – Руди осторожно поднимает племянницу и аппарирует, обхватив её одной рукой.
- Что ж, господа, раз вам столь опротивело моё общество, все свободны. Люциус, я позову тебя, когда ты мне понадобишься. Белла… останься.
Направляющийся к двери Долохов прячет усмешку в уголках длинных породистых глаз.
- Она справится, милорд, - полувопросительно говорит Белла тем хрипловато-бархатным голосом, которым она обращается только к Лорду.
- Надеюсь, она столь же хороша, как ты мне расписывала, - эти чуть приметные нотки недовольства Белла Влюблённая улавливает ещё до смысла фразы.
- Джой – чудачка, милорд. Но она талантлива, и она – настоящая слизеринка. Вы не разочаруетесь в ней.
- Чудачка? – тонкие губы Тёмного Лорда трогает улыбка. – Чудаком, помнится, Стэн всегда называл своего младшего брата… История повторяется. Таким, как эти младшие Лестрейнджи, надо поменьше думать и побольше делать.
Отблески огня пляшут фантастическими рыжими зверями на каменных стенах и в квадратных коньячных стаканах; завораживающе-тёплый горько-кофейный полумрак царит под высокими сводами фамильного замка Малфой-мэнор.
- Люциус, мнится, никогда не научит домашних эльфов отапливать помещение, - лорд Волдеморт зябко поводит плечами, касается пряно пахнущих волос Беллы. – Иди сюда.
А девчонка Джой Корд лежит в подступающей лихорадке, намертво вцепившись в подушку.
- Салазар побери… шикарное ощущение… - пытается ехидничать сквозь зубы она.
- Такова плата. Слуга и господин связываются болью, и эти нити неразрываемы, - голос Родольфуса Лестрейнджа ровен и глуховат. Сейчас он ничего не может сделать, чтобы облегчить мучения посвящённой в Рыцари, и это не первое осознание бессилия в его жизни. А бессилие, по его мнению, худшее из того, что может испытать человек.
- Слуга… господин… какие мерзкие слова. Как мерзко то, что я слуга какого-то полукровки…
- Замолчи! – неожиданно холодно, хлёстко, словно пощёчиной. – Теперь ты не имеешь права не только говорить такие слова, но и думать подобным образом. Запомни это.
Джой молча смотрит на него светло-карими глазами, зрачки сужены от боли. Руди отворачивается, говорит уже тихо и мягко, стараясь загладить свою оправданную, впрочем, жёсткость.
- Джой, это состояние продлится ещё около недели, пока Метка не обретёт чёткие очертания. Я не смогу быть поблизости – завтра мне надо уезжать в Ирландию. Если что-нибудь случится, вызывай меня через камин, но, надеюсь, Бертран со всем справится. А через три дня придёт Наставник, которого для тебя выберет Лорд. Ты ведь знаешь о Наставниках?
Джой знает. Джой всё равно. Она отворачивается к стене.
- До свиданья, Джой. Я вернусь через две недели.
Чувствуя себя последним извергом, Руди выходит из комнаты и тихонько притворяет за собой дверь. Он не знает, что племянница шепчет сейчас - одними губами: «Не уезжай…»
В расчерченный квадрат окна мерно бьётся английский дождь и пожелтевшие кленовые листья.
Серое, алмазноеДжой Корд гадает на кофейной гуще. Не то, чтобы она в это верит – просто аромат кофе, исходящий потом весь день от её пальцев, чуть ослабляет головокружение.
Чёрное пятно, безобразно и бесформенно въевшееся в её кожу, к третьему дню вдруг вознамерилось принять размытые – тушью под дождём – очертания; прижимая ноющую руку к груди, Джой забирается на подоконник, закрывает глаза.
Какой сегодня туман, Шерлок. Это ведь слизеринская стихия – дождь, туман, осеннее ненастье. Знаешь, мне представляется, что Салазар носил только чёрное и был до безумия влюблён в безукоризненно-правильную леди Ровену; потому что если мы любим – то всегда безумно. Что?.. Я снова искажаю историю? Твоей занудливости стоило бы отдать первый приз, Шерлок. Шерлок?..
Старый спаниель с явным неодобрением косится на дверь.
- Мистер Долохов, хозяйка. – Бертран, домашний эльф, служивший трём поколениям семьи Корд, смотрит на «барышню» печальными зелёными глазами.
- Какого чёрта ему здесь нужно? – у «барышни» ноет всё тело, и ей абсолютно плевать на традиции аристократического гостеприимства.
- К сожалению для нас обоих, мисс Корд, Тёмный лорд назначил меня вашим наставником. – Вопреки всё тем же традициям, он стоит не в холле, а у порога комнаты – насмешливая сталь длинных глаз, жемчужно-серые перчатки на холеных руках.
Спаниель тихо и угрожающе рычит.
- Вы ему не нравитесь, - почти радостно сообщает Джой. Ей донельзя хочется сказать «и мне тоже» - она ненавидит, когда в её доме находится кто-то чужой, стесняет своим присутствием, да ещё и говорит, что ей нужно делать.
- Увы, это недостаточный повод для того, чтобы я закончил жизнь самоубийством. Так я могу войти?
- Конечно. Учитель, - едва заметной строптивой насмешкой звучит её голос.
Долохов едва заметно улыбается. Он знает, когда ставить зарвавшихся девчонок на место, а когда промолчать, раздражая их ещё больше.
Джой рассматривает его исподтишка – брови вразлёт, от переносицы – к вискам, прямые ресницы, чёрные ободки вокруг серой радужки.
Хорош, мерзавец. Наверняка полукровка, - мстительно думает она.
- Я почти ничего не слышал о Кордах. Вы эмигранты? – злонасмешник рассеянно перекручивает на пальце алмазный перстень, непринуждённо садится в кресло.
- Видно, вы не бывали во Франции.
Джой тоже не бывала во Франции. Она считает себя англичанкой во всём – в дождях, туманах, серебряных кофейниках и длинных мундштуках, в серьёзности, эгоизме и шекспировских сонетах. Тем не менее, Корды французы - пятнадцатый век, лучистая готика сквозь призму Виктора Гюго, лилии и химеры.
Так и было: Corde – Монтекки, Lestrange – Капулетти.
История, прочем, развивалась вне сюжета маггла по имени Вильям. Потомкам двух аристократических родов, младшим ветвям, в какой-то момент стало тесно в прекрасной Франции. А в Англии, на каменно-туманном острове, Монтекки и Капулетти стали тянуться друг к другу, как к отголоскам грассирования в речи, как к огромным белоснежным лилиям среди чопорных чайных роз.
Ромео и Джульетта появились, конечно. И поженились – Эдмон Корд и Рамина Лестрейндж; а трагедия всё же произошла, ибо, родив дочь, Рамина умерла, и это значило пресечение династии Кордов.
Нелепая, странная, нескладная история, ставшая бы, возможно, длинным, растянуто-карамельным романом. Но Джой Корд никогда не пишет о своих родителях.
- Helas, не был. Британия навсегда останется моей непризнанной родиной, - Долохов привычно откидывает с лица прядь волнистых волос.
И не признавшей меня. О, жестокая!
Антонин привык иронизировать даже про себя. Иногда он думает, что когда-нибудь точно захлебнётся в своей желчи. Но только иногда.
- Скажите, Долохов…
- Антонин.
Антонин, девочка. Для слизеринцев разница в двадцать лет не имеет особенного значения.
Джой кивает, рассматривает рукава блузки, натянутые до кончиков пальцев.
- Скажите, Антонин, чему вы будете меня учить? Круциатусу? – она вскидывает взгляд на наставника.
- А вы этого хотите? – ореховый цвет сталкивается со стальным. Холодные тона всегда сильнее тёплых.
Поймал.
- Если мне это понадобится, да. – Джой Корд пытается изобразить невозмутимость.
- Значит, буду. – Тон – «само собой разумеется».
Эта молчаливая строптивость даже забавна. Как будто она не хочет никого впускать на свою территорию… что ж, вполне естественное желание. Правда, теперь – невыполнимое. Когда ты поймёшь, девочка, что больше не принадлежишь себе? Кому угодно – Тёмному Лорду, Грандиозным Планам… мне, если уж на то пошло. Но только не себе.
- Почему Белла никогда не рассказывала мне о наставниках? – решает перевести разговор девушка. – Кто учил её?
Долохов выдерживает паузу, развязным движением (как у себя дома!) наливая себе кофе.
- Возможно, она не говорила тебе об этом, потому что её Наставником был Тёмный Лорд? – он щурится, полоснув Джой острой сталью из-под ресниц.
Беллу мучают кошмары. Она снова просыпается, прерывая тихий стон – нет, нет, я не делала этого!..
И снова – непривычная кровать, и снова – никого нет рядом.
- Руди, Руди! – по-детски обхватив колени руками, зовёт Белла, такая бесстрашная днём.
Руди сидит за столом, загораживая собой свечку, что не разбудить жену. Он часто засиживается по ночам, после переписки ещё пытаясь читать любимую нумерологию.
- Я здесь, Белла. Что ты?
- Я боюсь, Руди, - шепчет Белла слова, за которые сейчас же возненавидит себя.
Она обвивает руками шею мужа, утыкается в медно-красные волосы, обхватывает коленями его бёдра, фактически повиснув на нём.
Родольфус, крепко прижав Беллу к себе, ходит по комнате, убаюкивая её, как маленького ребёнка.
- Ты не можешь быть безжалостной, - тихо.
- Могу, могу! – зло вскрикивает Белла. – Я буду безжалостной!
Я научусь быть безжалостной, милорд. А Руди – тонкий, тёплый, домашний – он ничего не понимает. Я научусь. Ведь вы не зря называете меня своей безжалостной девочкой.
- Тёмные искусства, Беллатрикс, - всплывает в её сознании его голос, - требуют от человека не только знания заклинаний и чистоты движений, - они требуют полной власти над своим сознанием. Ты должна чётко сознавать цель, и ты чётко должна разрешить себе Запрещённое Заклятье ради этой цели. Понимаешь?
- Понимаю, - Белла серьёзно закусывает губу, направляет палочку на крысу. – Круцио!
…И вдруг она, отброшенная какой-то силой, падает на пол, раздирая руки в кровь.
Быстро, в одно мгновение поднимается, пряча ладони за спиной. Больше всего она сейчас боится, что Лорд прогонит её.
- Простите, милорд я так неловка…
- Покажи руки, Беллатрикс.
Она медлит.
- Белла. – Мягко; он впервые называет её так, и она сразу чувствует разницу: Беллатрикс – острая январская звезда, Белла – безумная, коньячная пластика чёрной кошки.
Она медленно вытягивает вперёд руки – ладонями вверх.
- Так ты хочешь продолжить? – он усмехается.
- Да, - кивает, осторожным движением убирая назад разметавшиеся волосы.
- Хорошо. – Тёмный Лорд смотрит на неё с интересом. – Я расскажу тебе, почему ты упала. Ты пыталась блокировать сознание, Белла. Тёмная магия не любит, когда от неё закрываются, она привыкла, чтобы её пропускали во все уголки души. Ты должна определить для себя, чего ты хочешь. И если твои желания совпадут с возможностями Тёмного искусства, то… чего ты хочешь, Белла?
«Вас».
Она молча опускает глаза.
- Это невежливо, Белла, - насмешливо.
Легилименция – увлекательная наука…
Беллатрикс молчит, наклоняя голову ещё ниже.
- И ты сознаёшь последствия? Всегда надо просчитывать последствия, я уже, кажется, говорил тебе об этом… Белла. Посмотри мне в глаза.
Она смотрит на него – снизу-вверх, агатово-огненные глаза – в искрасна-чёрные.
Тёмный лорд берёт в руки ладонь Беллы. Не отрывая взгляда от её глаз, медленно стирает губами кровь с царапины…
Я научусь, милорд, я буду безжалостной.
Чёрно-белое«Здравствуй, Руди.
Ты спрашиваешь меня, как рука. О руке я с некоторых пор и думать забыла – чёрт побери, моё состояние вообще представляет собой образец земного счастья по сравнению с тем бардаком, что творится в доме. А именно – в доме творится Долохов. О великий Салазар, я знала, что не понравилась Тёмному Лорду, но чтобы до такой степени!.. Мало того, что это чудовище приходит каждый день, мешая мне жить, так он ещё взялся за фамильный погреб! Он запрещает мне сидеть на подоконнике, Руди, на подоконнике! Ты же знаешь, я не просила у тебя ничего с тех пор, как мне исполнилось десять, но теперь я прошу тебя, как своего опекуна: приезжай и спусти с лестницы этого маньяка!
Ладно, если серьёзно. С рукой всё нормально – если можно называть нормальным то, что теперь на ней лишнее и не слишком красивое украшение. И не изводи меня моим здоровьем, я сама себя уже им извела. Всё в порядке. Честное слизеринское.
Расскажи, как ты там. Надеюсь, в Ирландии нет дождей и авроров. Хотя… если бы не было, тебя бы туда не послали. Так?
Заканчиваю. Чудовище Долохов передаёт тебе поклон.
Приезжай, слышишь?
Ненаглядная твоя племянница,
Джой».
Антонин сидит в кресле, закинув ногу на ногу, и играет с собой в шахматы. Холодные мраморные, ониксовые фигурки спокойны, хотя и взирают на шахматиста с лёгким опасением.
Чёрные сегодня ходят первыми…
- Итак, исходная формула сыворотки правды?
- Подите к чёрту, Долохов.
- Благодарю вас, мисс Корд.
Серебряные стрелки на ходиках показывают полпятого; первая четверть октября, душный запах мокрых листьев сквозь оконную раму. Дождь не прекращается шестой день, навевая на всех обитателей замка невыразимую меланхолию. Даже хвалёная британка Джой отворачивается от затуманенного окна и зажигает на столике в углу причудливо-узорчатую свечу, наполняющую комнату неуловимо-тонким ароматом шоколада.
- Рассказывают, учитель, что вы отравили свою жену, - Джой Корд откидывает с лица длинную тёмно-золотистую чёлку.
- А не рассказывают ли, что я сплавил свою мать в больницу святого Мунго? Зря, потому что это – правда.
Белому королю объявлен шах, и сейчас это заботит Антонина куда больше чистоты репутации.
Слизеринка облокачивается на высокую спинку вельветового кресла, созерцая бледное лицо своего наставника. Бархатные тени от длинных ресниц, брови – в задумчивости – в одну линию, чуть прикушен уголок губы.
Расскажите, Антонин, где проходит ваша граница между правдой и ложью? Где насмешка и где горечь? Расскажите, что имеет значение для вас, живущего вне принципов и морали? Ах, Антонин, какое, должно быть, сладострастное удовольствие – иметь ключик от вашего шкафа со скелетом, знать, наконец, что способно заставить вас истерично бить посуду… жаль, как жаль, что вы не сделаете мне этого маленького подарка!..
- Расскажите, Антонин, что такого загадочного скрывают от европейских магов в Дурмстранге? – она обходит кресло кругом и присаживается на край шахматного столика – с расчётом заслонить учителю свет.
Долохов усмехается, покачивая в руке белого коня.
- Запретное всегда волнует наше воображение более всего остального, не так ли?
- Естественно, - Джой невозмутимо пожимает плечами.
- А хотите вальс, мисс Корд? – внезапно предлагает он, поднимаясь.
- Вы уходите от темы?
- Что вы, напротив! – Антонин протягивает ей руку; едва заметная насмешка в длинных завораживающих глазах.
И с ощущением, что она засовывает голову в пасть льву, Джой опускает пальцы на его узкую ладонь.
Под аккомпанемент дождя, в прерывающемся свете шоколадной свечи учитель и ученица танцуют слизеринский декаданс по чёрно-белым клавишам рояля.
- Моя alma mater, юная леди, к вашему разочарованию, ничем криминальным не занимается. Драконов мы в теплицах не держим, запрещённым заклятиям не учим. Тёмные искусства как предмет, вот и всё.
Школа жизни, Дурмстранг. Круговая порука на занятиях, принцип «каждый сам за себя» - чуть преподаватель скроется из виду. Выживают либо волки, либо фискалы.
Долохов предпочёл волка. Каркаров – фискала. Удивительно, но эти «старые товарищи», отчаяние профессоров и подлиза с медовым голосом, вопреки всей своей вражде, вышли на один и тот же путь.
Судьба, чёрт побери, - Антонин чуть заметно искривляет губы.
А девочка действительно разочарована – вон, бровки нахмурила, губку обиженно выпятила. Забавно, да и только.
Какие странные черты лица – и неправильные на первый взгляд, а присмотреться хорошенько – что-то определённо есть… последняя в роду, Джой Рамина Корд. Ты совсем не похожа на Ксению, и это, пожалуй, самый страшный из твоих грехов.
Джой зла, Джой не любит, когда с ней обращаются, как с ребёнком; в неё это заложил Руди, даже в десять разговаривавший с ней на равных.
- А почему вы идёте за Тёмным Лордом, Долохов? – в лоб спрашивает она. – Только не говорите, что верите в его дело – не поверю. Что тогда? Страх? – едко; золотые чертята в карих глазах.
- В это вы, при вашей проницательности, тоже не должны верить, мисс Корд, - спокойно возвращает шпильку Антонин. – Я с Лордом, потому что вижу в нём силу.
- И если… вы сбежите, как крыса с корабля? Как же Лорд вам доверяет? – девчонка приподнимает брови.
- Как наставник, я посоветовал бы вам держать язычок за зубами, - он уверенно крутит партнёршу вокруг себя, возвращает её обратно, властно притянув за талию к себе. – Если Тёмный Лорд верит в себя, то должен быть уверен и во мне. Так что можете за меня не беспокоиться. Побеспокойтесь лучше о себе – это вы, а отнюдь не несчастный Антонин Долохов, находитесь в так называемой группе риска. Вы максималистичны, вы склонны к слабостям вроде филантропии, вы идеализируете всё, кроме того, что можно было бы идеализировать. Вы, - он прячет усмешку в уголках губ, - вы неправильная слизеринка. К тому же, вы влюблены в того, кто в юности так же был «неправильным слизеринцем», да так, признаться, и не перестал им быть…
- Довольно! – Джой резко останавливается, побледневшая, задыхающаяся. – Перестаньте!
Она пробует вырваться, но Долохов обладает поистине стальными объятьями.
- Я не закончил. Извольте слушать до конца. Поскольку несчастье быть вашим наставником выпало мне, я вовсе не желаю портить из-за вас своё положение в Ордене Вальпургиевых Рыцарей. Поэтому, мисс Корд, я настоятельно рекомендую вам быть хорошей девочкой и засунуть свои излияния поэтической натуры куда подальше, - тихо, вежливо, обжигая кожу дыханием, совсем близко. – Урок понятен?
- Да, учитель, - сквозь зубы выдыхает Джой, в эти секунды всем своим «неправильно-слизеринским» сердцем клянясь: я найду брешь в вашей защите, Антонин. И не ждите тогда пощады.
- Вот и умничка, - усмехается Долохов, выпуская, наконец, ученицу.
Через пять минут меж антагонистами восстановлен лицемерный мир; учитель возвращается к незаконченной партии в шахматы, ученица – к своим сонетам.
Но оба они, да и старый спаниель, настороженно наблюдавший всю сцену с вальсом, знают, что в доме в этого момента объявлена настоящая холодная война.
«И всё же – чем-то похожа».
Антонин Долохов машинально перебирает цепочку с серебряным медальоном.
За окном – первая четверть октября.
Светлое, красное - Барти…
- Тим. Меня зовут Тим.
Сын полка, знаменосец, Ангелёнок – льняные прядки, свивающиеся в короткие завитки у шеи, кроткие светло-кофейные глаза, изогнутые ресницы, хрупкие ключицы в треугольном вырезе чёрного свитера. Барти, который ненавидит своё имя. Бартемиус Крауч, который приставку «junior» принимает как смертельное оскорбление.
Five o’clock, время чаепития. Родольфус Лестрейндж стоит у окна; солнце – великий Салазар, солнце, через столько дней! – играет золотом в длинных медных волосах.
Он думает, рассеянно глядя, как племянница разливает вишнёвый чай по крошечным фарфоровым чашкам, об Ирландском насквозь прогнившем бюрократическом аппарате, о том, как министерские крысы облегчают работу им, Вальпургиевым рыцарям. О том ещё, что ученик по фанатичной преданности опередит даже Беллу. Белла-Белла, белладонна… впрочем, речь не о ней - о Барти.
Что угодно, только не быть сыном бюрократа, разменявшего аристократический герб на сотни бумажек с отчётами о толщине днища котлов! Что угодно, только стряхнуть с себя эту пыль вырождения! А Вы, мой Лорд, Вы - свет, такой яркий, что большинство просто слепнет и принимает Ваш свет за тьму. Даже учитель не понимает его до конца. А уж девчонка эта…
Ангелёнок нервно ищет сигареты в кармане брюк. Прикуривает, выпускает, прищурясь, к потолку синеватые струйки дыма.
- Сколько тебе лет, Тим? Тринадцать? – Джой тихо усмехается; длинная блузка, короткая юбка, встрёпанные русые волосы.
- Пятнадцать, - огрызается Барти Крауч-младший.
«Пятнадцать. И не учите меня жить. Вот так вот, Шерлок. Как тебе нынешняя молодежь?» - девчонка веселится, демонстративно закинув ногу на ногу.
Ангелёнок спешно отводит взгляд от её коленей.
- Un enfant terrible! – Джой Корд картинно возводит глаза к потолку.
- Bien sur. Mais… il est charmant, - безмятежно смеётся в ответ Руди.
- Почему на меня заранее поставили штамп изменницы? – задумчиво спрашивает Джой, когда Барти аппарирует из поместья.
Родольфус щурится на осеннее солнце – жёлтые всполохи в тёмно-зелёных глазах. За окном листопад. Липовые аллеи почти прозрачны – ломкие высохшие листья на каменных дорожках; воздух искрится тёплыми брызгами шампанского.
- Почему? – девчонка закатывает рукав, с отвращением разглядывает Метку. – Даже Ангелёнок уже считает меня предательницей. Неужели у меня на лице написано, что я считаю это…
- Джой, – Руди предостерегающе поднимает руку, – мы уже говорили об этом.
Он её понимает.
С самого детства его родственники почему-то вбили в голову себе – и ему тоже – что он непременно станет позором всей семьи. Нелепость какая-то. «Родольфус не желает ехать в Малфой-мэнор, Родольфус снова сидит не детской, а на чердаке, Родольфус опять читает эту ужасную Нумерологию! Родольфус, как вы себя ведёте? Вас не станут принимать в приличном обществе!»
Да плевать Родольфус хотел на приличное общество! Родольфус в одиннадцать лет знал Нумерологию на уровне пятого курса, зато не умел обращаться с метлой и с многочисленными кузенами и кузинами. Родольфус был интровертом и мизантропом, но чувство долга всегда было превыше всего. Поэтому тихое, беспрекословное и строптивое одновременно равнение на старшего брата, Стэна, стало для него привычным стилем жизни.
Впрочем, родственники до сих пор взирают на него с опасением.
- Да молчу я, Руди, молчу, - Джой Корд вздыхает и с несказанным наслаждением забирается на подоконник. Сатрапа, палача и мучителя, слава Салазару, сегодня нет.
Она машинально чертит узоры на тёплом, нагретом вечерним октябрьским солнцем стекле, украдкой рассматривает брата своей матери, привычным движением узкопалых рук переплетающего хвост. Какая тоска, чёрт побери. Какая невозможность. Какая нежность…
- Руди, слушай… - Джой улыбается, усилием воли стряхивая с себя оцепенение. – Мне нужен компромат на Антонина Долохова.
- На своего учителя собирать компромат? У вас ужасные манеры, юная леди, - Родольфус, приподняв бровь, великолепно копирует манеру разговора Алмазного Британца Долохова.
- Перестань, не будь занудой! – смеётся девчонка. И серьёзнеет, - он залез не на свою территорию. Мне нужны средства самообороны.
- Племянница, не связывайся, - больше для порядка предупреждает Руди – он знает, что если Джой решила, то от своего уже не отступится. – Против Долохова тебе не поможет даже тяжёлый подсвечник.
- А ты пробовал? – удивлённо.
- Ну ладно, ладно, сдаюсь. Что ты хочешь знать? – Родольфус Лестрейндж по-мальчишески подпирает голову кулаками и, вспоминая что-то, смотрит через окно на светлое небо. – Ну, допустим, он объявлен в розыск в пяти странах Восточной Европы.
- А наше Министерство даёт ему убежище? Да такие Министерства разгонять надо!.. Нет, это неинтересно. Давай дальше.
- Его отец мёртв, а мать пребывает в больнице святого Мунго.
- Знаю, дальше.
- Моя племянница – шпионка со стажем, - сокрушённо обращается Руди к Шерлоку, единственному, кто разделяет его точку зрения. – Хорошо. Есть информация, что его жена, умершая при неизвестных обстоятельствах, вышла за него замуж, находясь под действием Империуса. Это тебя устроит?
У Джой Корд загораются глаза.
Родольфус обречённо качает головой, снова оглядывается на окно… и в ярости ударяет рукой по столу.
На улице начинается ливень.
Серое, золотое- Ещё раз.
- Сколько можно?!
- Пока я окончательно не удостоверюсь в вашей бездарности, ангел мой.
- Столько не живут.
- Я уже начинаю склоняться к обратному. Ещё раз.
- Империо!.. Чёрт!
- Тридцать два.
Антонин Долохов даже болеть умудряется пафосно: крупной вязки серый свитер с высоким, до подбородка поднятым воротом, пряди горьковато-тёмных волос фактически закрывают половину лица, керамическая кружка с имбирным чаем в тонких холеных пальцах. Взгляд серебряных, с опасно расширенными зрачками глаз словно говорит: «я старый, измученный простудой мужчина, а ты, моя деревянная, ещё и изводишь меня этими жалкими пародиями на Империус. Как же я несчастен».
- Что «тридцать два»? – Джой Корд встрёпана, зла и от раздражения ничего не понимает.
- Я считаю ваши попытки, - мирно информирует Долохов, с неизмеримым наслаждением прихлёбывая чай.
- Ах… - девчонка уже собирается высказать учителю всё, что думает о нём, его родственниках, его стране et cetera, но от столь необдуманного поступка её удерживает стук в окно.
Жаль, что это не дементоры по вашу душу, - кровожадно думает Джой, отворяя раму.
- Не впускайте… - но поздно; огромная светлая сова влетает в комнату, внося на крыльях клочья тумана. Лицо Антонина принимает выражение безграничной, вселенской почти тоски.
- С вашего позволения, я уничтожу.
Девчонка озадаченно заправляет за ухо золотисто-русую чёлку. Затем, разглядев наконец, громко возмущается:
- Это же Громовещатель! Вскройте немедленно! Моя антикварная мебель…
Антикварная мебель для Долохова – святое, если у такого человека может быть что-то святое, конечно. Он неторопливо распечатывает конверт…
Следующие пятнадцать минут комната наполнена громкой и эмоциональной речью, из которой Джой не понимает не слова, но по интонации выводит, что адресата называют – самое мягкое – подлецом, скотиной и канальей.
- Налоговая полиция? – только и может выговорить она, когда голос наконец затихает.
- Что-то вроде того, - невозмутимо отвечает Антонин, привычным жестом откидывая назад надоедливую прядь.
Когда же ты перестанешь быть мальчишкой, Андрей? Никакого уважения к старшим – как не было, так и нет. Было бы время – приехал и надавал бы по ушам. Аврор. Щенок. Ну что ты брови изламываешь, девочка? У тебя никогда не было братьев, сдвинутых на твоём убийстве…
Джой Корд отворачивается к окну, подхватив со стола остывающий кофе – тонкие серебряные кольца, прозрачные почти запястья, рукава чёрного свитера, закатанные до локтя. Поднимает с подоконника мокрый кленовый лист, пытается разглядеть его на свет.
- Будете ответ писать?
- Лучше Запрещённое заклятье в конверте отправить… стоп, мисс Корд, а почему вы остановились? Я, помнится, не давал разрешения окончить мучения – ваши и свои.
- Может быть, вы всё же объясните, учитель…
- Я объяснял вам. Пять, нет, шесть раз.
- Значит, вы объясняли недостаточно ясно – для человека, который даже любовные вопросы решает с помощью данного Непростительного заклятья.
Девчонка, оглянувшись, встречается взглядом со своим наставником. И видит, что его глаза медленно меняют цвет: из стального – в ярко-зелёный, из серебра – в крыжовник.
Антонин Долохов машинально кутается в вязаный ворот свитера.
Помнится, тогда тоже был октябрь.
Да-да, почти такая же липовая аллея. Только дождя нет – звездолистопад, трепетное золото в небе, кремовый западный ветер и осенний запах старого парка.
Ксения Эллен в алом платье медленно идёт по дорожке, вороша ногами листья – каштановые локоны стянуты в тугой узел, обнажённая точёная шея, плечи. Идеальными полумесяцами – брови, карие глаза с затаённой зеленью, пушистые ресницы. Улыбки обычной её – лукавой, тёплой, в уголках губ согретой для всех и для никого – нет.
- Я не хочу более иметь никаких обязательств перед Орденом. У меня нет Метки, и... отпустите меня, Долохов, - упрямо; тонкая, звонкая струнка.
- Отпустить вас? – почти весело. – Это большая ответственность. По крайней мере, я должен знать причину.
- Я выхожу замуж.
- Вот как? И за кого же?
- Перестань, ты прекрасно знаешь!.. – в обращении друг к другу они постоянно сбиваются с «вы» на «ты». Странная, нервная привычка, - будто электрическим током.
- Может быть, и не знаю. Ангел мой, ты так часто меняешь свои пристрастия, что за тобой и не уследишь! Вчера я, сегодня мой брат. Кто знает, что будет завтра?
- Я выхожу замуж за Андрея Долохова, - чеканит. И, тише, нежнее, - я люблю его.
- Как мило, - брезгливо.
- Прекрати. Ты ответишь или нет?
- Сегодня вы безнадёжно подорвали мою веру в людей.
- Если бы ты любил…
Алмазный британец стискивает зубы.
Да чёрт возьми, я люблю! Абсурдно, безумно, нелепо… И кто-нибудь из нас двоих не переживёт этой любви – вы или я.
Мне плевать. Мне всё равно. Мне всё равно, потому что я ненавижу вас. Как же я вас ненавижу…
Брэк. Довольно.
- Ну хорошо, - ровно. – Я отпускаю вас.
- Правда? – недоверчиво. Она такого не ожидала, она ищет подвох.
- Ну конечно, Ксения, - Антонин тихо усмехается.
Ну конечно, Ксения. Конечно, я отпускаю вас. Вы хотите замуж – пожалуйста. Но гарантировать вам именно того жениха, которого вы приметили – увы, не в моей компетенции, ангел мой.
- Девочка моя, - Долохов медленно проводит указательным пальцем по краю керамической кружки, - как же вам несказанно повезло, что я нахожусь под действием морфия, а потому благодушен как сенбернар. Девочка моя, - продолжает он, поднимаясь, - как же вам несказанно повезло, что убить несносное дерзкое создание, по стечению обстоятельств оказавшееся моей ученицей, значит противоречить негласным правилам Тёмного Лорда. Сейчас я ухожу, мисс Корд. Сентиментальность проснулась. А вам советую вспомнить пожелание своего господина – не дерзить. Потому что, по сути, дерзить Наставнику – то же самое, что дерзить своему Лорду.
Знаешь, Шерлок, он её любил, - Джой Корд раскрывает ладони дождю, – он безумно её любил. У него глаза были – совсем-совсем зелёные. Мне думается, она была похожа на кошку, была своевольна, смела до отчаяния и восхитительно изысканна. И ещё думается – она не знала. Думала, что он её ненавидит, что всё делает назло ей, из собственничества. Они танцевали танго, и она думала, как бы выжить. Она приставляла к его горлу палочку, а он говорил: «давай, ведь это так просто – всего два слова!» - и целовал её. А она пыталась его оттолкнуть – и не могла. И было между ними электричество, и каждый старался причинить другому как можно больше боли. И она умирала всякий раз, как он касался её руки…
Джой Корд – поэт, а поэтам свойственно всё преувеличивать. Они любят перебирать слова, словно кипарисовые чётки, в цепочки сплетать замшевые шнурки, старые письма из шкатулки превращать в незаконченные романы. Романтики, аутисты, сказочники – что с них взять?..
Знаешь, Шерлок, он её любил…
«Он тебя убьёт», - устало выносит свой молчаливый вердикт старый спаниель.
Лиловое, коньячное - Почему ты не спишь?
Его вопрос застаёт Беллу, полночи не смеющую пошевельнуться или вздохнуть, врасплох. Она открывает глаза.
- Боюсь потревожить Вас, милорд.
Тёмный Лорд, усмехнувшись, приподнимается на локте, разглядывает её. Белла-Белла, белладонна, изумительный контраст чёрного и белого. Немного – коньяк, ещё – сиреневато-лиловый невыносимый туман, тянущий в омут, заставляющий бредить наяву.
Кажется, так вытачивает её в своих отвратительно поэтических мыслях безнадёжно влюблённый в собственную жену Лестрейндж.
За окном глухо и надсадно шуршит дождь, способствующий сентиментальным воспоминаниям.
В этот день он пребывает в мирном расположении духа – конечно, его слугам известно, насколько обманчиво это благодушие, но им известно также, что в такое время Тёмный Лорд способен как наказывать, так и награждать.
Её приводит Люциус, тогда – ещё талантливый, но мальчишка.
Беллатрикс Блэк, - представляет он. Беллатрикс Блэк – девочка шестнадцати лет с недетским взглядом, резко контрастирующим с идеально выглаженной школьной формой. Тяжёлая коса, короной оплетённая вокруг головы, непроглядно-тёмные аметисты на запястьях. Чёрные, с пляшущими на самом донышке золотыми чертенятами глаза. Глаза будущей убийцы. Лорд это ценит.
Волдеморт чуть приподнимает уголки губ, услышав снисходительно-ленивую мысль Долохова о том, что занялся бы он такой девочкой на досуге. И усмехается заметней, ощутив, что Родольфус Лестрейндж ставит умелый, но абсолютно не вежливый по отношению к своему господину блок.
Он говорит с ней в этот раз о вырождении и аристократических семьях, и всё внимательнее приглядывается, с удовлетворением замечая тёмное страстное пламя под мраморной чёрно-белой маской. Из диких кошек получаются великолепные пантеры, пьянеющие от запаха крови.
Отпуская её и остальных Рыцарей, он жестом приказывает Родольфусу задержаться.
- Хочешь её?
Лестрейндж страдальчески изгибает тонко очерченные брови. Берёт себя в руки, молча кивает.
- Она будет твоей женой.
- Но… - Руди в замешательстве смотрит на Тёмного лорда, и Волдеморт видит, что он отлично понимает причины. И всё-таки… - Благодарю вас, милорд.
- Я бы предпочёл, чтобы свою благодарность ты выразил в верности Ордену Вальпургиевых Рыцарей.
И, со скучающей благосклонностью выслушав заверения в преданности, Волдеморт отпускает его восвояси.
Белла смотрит на Лорда снизу вверх бархатными глазами, нагая и абсолютно не стыдящаяся своей наготы. Касается губами пальцев, рассеянно ласкающих её кожу, и тянется было к нему, но он останавливает её отчуждённо и властно.
- Я хочу, чтобы ты заснула.
Беллатрикс послушно закрывает глаза. Тёмный Лорд тонко улыбается – он знает, что девочка всё равно не сможет спать.
Джой Корд продирается сквозь туман вслед за учителем. Третий час петляний по узким мокрым мощеным улочкам, третий час тяжёлого молчания. Девчонка промокла до нитки, устала, и понятия не имеет, чем закончится эта прогулка, - как невозможно понять, что придёт в голову Наставнику в следующий момент.
-
Stupefy!
Она не понимает, что происходит раньше: договаривается до конца это слово или неуловимым движением кидается в сторону Долохов. Но заклятие цели не достигает.
Резко рванув Джой на себя, закрывшись ею, как щитом, алмазный британец вглядывается в туман, различая лишь силуэт нападавшего.
- Без лишних движений. Я убью её, - предупреждает Антонин неизвестного доброжелателя.
- Отпусти девушку, Антонин, это наше с тобой дело, - молодой голос, едва заметный свистящий акцент.
Антонин, сощурившись и помедлив полсекунды, демонстративно приставляет палочку к горлу ученицы. Его голос наполняется неподдельной радостью.
- Какая трогательная встреча! Извини, что не открываю тебе братских объятий, несподручно, сам видишь…
- Отпусти её, выродок, - глухо повторяет аврор. Но больше не двигается.
- Почему ты не написал мне, что приезжаешь? Я бы встретил тебя на вокзале… - продолжает, не дослушав, злонасмешник, прижимая к себе Джой чуть сильнее, чем нужно.
- У тебя нет шансов. Через минуту здесь будет подкрепление, не лучше ли разобраться сейчас?
- Блеф? – чуть слышно выдыхает девчонка, запрокинув голову.
- Не умеет блефовать, - коротко, сквозь зубы отвечает её Наставник. И – громче, - да? Тогда, пожалуй, нам стоит откланяться.
И Джой Корд, которой до безумия хочется позлить этого «давнего знакомого», пользуясь благосклонно скрывающим лица туманом, певуче произносит за полсекунды до аппарирования:
- Я прямо за вами, учитель.
Ливень стоит стеной; разорванный молочный туман льнёт к земле, и мир засыпает под мирную и неумолимую колыбельную падающей воды. Джой Корд сидит в кресле, зябко обхватив руками плечи – белая блузка, промокнув, делается почти прозрачной. Чтобы выйти и переодеться, придётся повернуться к Долохову спиной, а к этому у барышни уже возникло некое предубеждение.
- Ну а этому вашему другу вы чем не угодили? – она пытается сжаться в комочек – мокрые встрёпанные волосы, тоненькая фигурка, босые ступни.
- Боюсь, тем, что посмел родиться с ним с одной семье, - Антонин задумчиво покачивает в руке широкий коньячный стакан – гречишно-медовые всполохи в гранях алмазного перстня. – Мисс Корд, оставьте вы этот кофе. Согревают обыкновенно другие напитки.
Джой с готовностью принимает эту отеческую заботу. Глядя, как Бертран священнодействует над растапливаемым камином – аккуратно сложенные поленья, веточка лаванды в огонь, - она медленно пьёт тёмную жидкость, чувствует умиротворённое тепло, струящееся по жилам.
Долохов опрокидывает стакан за стаканом.
Тени саламандрами пляшут по полу, и в воздухе – еле ощутимый запах лаванды. Вселенский потоп овладел пригородами Лондона.
В полудрёме прикидывая, как половчее построить ковчег, Джой Корд, разнежившись от тепла, перекидывает ноги через подлокотник, растягивается в кресле, как сытая кошка. Поднимает взгляд на учителя… и резко трезвеет.
Долохов плачет.
Оцепеневшей девчонке вдруг вспоминаются слова Беллы: совершенно не умеет пить. Забавно. После нескольких бокалов начинает дебоширить – хоть бегством спасайся. Весел, жесток, изобретателен до изощрённости.
Он смотрит куда-то в одну точку – спокойный, безмятежно сознающий свою власть хищник, бледные пальцы - в замок, потемневшее серебро слизеринских глаз. Серый, резко выточенный силуэт в согретой тёмно-медовой комнате. И совершенно непостижимо: словно алмазный британец отдельно, и слёзы – отдельно. Он не стирает их, и, кажется, вообще не замечает солёных дорожек на лице.
Знаешь, Шерлок, один классик сказал, что те люди по-настоящему красивы, которые и плача остаются красивыми. Если так, то Долохов – красив.
«Долохов, - ворчливо щурится на огонь лежащий на каминном коврике спаниель, - если до сих пор тебя не убил, завтра убьёт точно. Если вспомнит».
- Мисс Корд, подойдите-ка сюда, - абсолютно трезвым голосом говорит вдруг Антонин, не отводя взгляда от стены. Машинальным движением убирает с лица печально известную прядь. И ни следа пьяных слёз.
Джой послушно подходит, мысленно прощаясь с недочитанными сонетами.
- Сядьте.
Алмазный британец оборачивается к опасливо присевшей рядом девчонке. Сощурив оценивающе длинные глаза, проводит тыльной стороной ладони по её щеке. Аккуратно взяв за плечи, опускает на подушки, наклоняется.
Стена дождя окружает мир с единственным тускло светящимся рыжим окном. Недовольный всей вселенной седой спаниель философски смотрит на огонь.
Талия, бёдра, стеклянные запястья, пара родинок у ключиц.
«А вы говорите – Империус…»
Одуряющее пахнет лавандой.
Шоколадное - Племянница?..
Джой Корд полулежит на узкой длинной тахте. С крыши веранды капает вниз вода – запах мокрого дерева и прелых листьев, молочно-белое небо, тёмно-красный плед.
- Угу. Промок? Иди под одеяло, - меланхолично накручивая на палец короткую прядь русых волос, она подбирает под себя ноги, освобождая место.
- Что на улице сидишь? Холодно. – Руди терзает нескончаемая осенняя хандра; ноет, не давая забыть о себе, плечо.
Он присаживается на самый краешек тахты – изогнутые ресницы, тонкие чёрные перчатки, бледные губы. Джой, вздохнув, накидывает плед ему на плечи, прижимает ладошку к давно несуществующей ране. Когда-то, в далёком детстве, она умела «неосознанной магией» снимать боль. Теперь – нет, но по-прежнему, как кошка, приходящая к болеющему человеку, девчонка осторожно гладит многострадальное плечо родственника, пытаясь пригреть, унять лихорадку, ежегодно приходящую с осыпающимися в старой аллее листьями.
Родольфус Лестрейндж прикрывает глаза, на секунду забывая, зачем сюда пришёл.
- Руди… - Джой Корд разглядывает его безукоризненный профиль – тёмно-рыжее золото прямых прядей, белая кожа. – Руди, мой учитель провалился в какую-то бездну. Неужели великий Салазар ниспослал мне его смерть?
Родольфус, чуть скривившись от боли, обнимает племянницу за плечи.
- Ему приказано залечь на дно. Тёмный Лорд вовсе не желает иметь дело с авроратами всех стран, которым твой дражайший Наставник успел основательно попортить кровь. Несколько дней назад в Англию прибыл один энтузиаст, страстно желающий лично сопроводить Долохова в Азкабан. Руквуду уже удалось убедить Министерство, что Антонин давно покинул пределы острова, так что скоро энтузиаста отправят домой в Чехию, и международного скандала не случится. А пока – пока Долохов лежит на диване в какой-то лачуге, бесится как вервольф и хлещет коньяк.
Как глупо это всё, думает Джой, положив голову Руди на плечо, - как глупо. Возрождение, аристократия, белая кость, сапфировая кровь, венецианское стекло и богемский хрусталь. А на деле – грязь, политика, бюрократия, и даже алмазному британцу не выбраться из этого механизма. Разумеется, разумеется, долг слизеринца – идти по грязи, как по розам, чтобы потом смотреть на розы, как на грязь. Но не для меня это, Шерлок, веришь?
- Позлорадствовала бы, да настроения нет, - девчонка вздыхает, прищурившись, разглядывает мир сквозь кипарисовое кольцо, школьную память. – Мистер Лестрейндж, у вашего визита есть цель?
- Ах да, - спохватывается задумчиво перебирающий бордовые кисти пледа Родольфус. – Стихийная магия. Она же детская, она же – неосознанная. Что можешь сказать об этом?
- Магия, не требующая палочек и изучения заклинаний. Магия, к которой почти невозможно подобрать контрзаклятие. Тёмного Лорда интересует именно это?
- Схватываешь на лету.
- Dio mio, как бы ты мне сейчас пригодился… - протягивает Джой Корд, всерьёз начиная скучать по некоему синеглазому префекту Рэйвенкло.
Поднимаясь и целуя племянницу в макушку, Руди негромко, по-мальчишески заговорщицки советует:
- Спишись. Только чтобы ни одна живая душа.
Девчонка обрывает своё невольное движение – к нему.
«Dio mio, почему я до сих пор не слышу о твоих Мерлинах различной степени? Неужели же исследования твои настолько засекречены, что о них не знает даже жёлтая пресса? Ты всерьёз меня интригуешь.
Представь себе, моя нынешняя практика требует досконального изучения твоей излюбленной несознанки. Сочтя это знаком судьбы…»
Перо замирает, моментально оставляя расползающееся пятно чернил.
Безукоризненная жемчужно-серая рубашка, выбившаяся из-под воротника цепочка. Мантия летит на мокрые перила.
- Я изрядно соскучился, мисс.
- Где вы шлялись, учитель? – обречённо возвращает приветствие Джой Корд.
Однажды сочтя что-то своим, он будет считать это своим всегда, - думает она, неохотно уступая Долохову большую часть тахты.
- Вы даже не сопротивляетесь, - лениво поцеловав ученицу в шею, замечает Антонин. Переводит взгляд на скучнейшее из всех зрелищ – английское осеннее небо.
- Я жду удобного момента, чтобы всадить вам в спину нож.
В конце концов, мы квиты. Я люблю брата моей матери, вы – давно умершую женщину. Мы квиты.
- Что ж, спасибо за откровенность, - одобрительно усмехается Долохов. – Я слышал, вам дали задание, доморощенный гений. Надеюсь, вы не заставите меня краснеть.
- Я не смогла бы этого сделать, даже если бы захотела, - фыркает Джой. Переворачивается, кладёт подбородок на грудь растянувшемуся во весь рост Наставнику.
Антонин изламывает брови в знак удивления такой наглости.
- Ну, я не привык спорить с тем, кто сверху, - ухмыльнувшись, он вдыхает запах мокрого дерева, пытается сдуть волосы с глаз.
- Я могу взглянуть? – девчонка дотрагивается до овального медальона.
- Я не романтический герой, чтобы что-то скрывать, - ленивое серебро сквозь стрелы ресниц.
- Вы романтический герой уже потому, что носите при себе портрет женщины.
- Ещё одно такое высказывание, и вы получите строгое взыскание. – Сенбернарское добродушие Долохова ясно указывает на то, что морфий идёт ему на пользу.
Джой Корд, повозившись с застёжкой, разглядывает лицо Ксении Эллен – тёплая улыбка в уголках глаз, губ, каштановые локоны, спускающиеся на плечи. Невероятно светлая женщина. Слишком светлая – для него.
- Не вы её отравили, - скорее утверждение, чем вопрос.
- Взыскание. Наказание назначу чуть позже.
Как мне хочется разбудить вас, Антонин. Разглядеть глубоко спрятанного человека вопреки негласному правилу никогда не пытаться снять с слизеринца маску. Всё же романтические герои - это моя специальность.
Алмазный британец рассеянно запускает пальцы в короткие золотистые волосы ученицы, глядя поверх её головы в бесконечно-тёплое низкое небо.
- Признайся, Долохов, ты любишь горячий шоколад, ты сентиментален.
- Что за чушь. Конечно, нет. Дай чашку.
- Сентиментален, сентиментален! – она хохочет. Потом, сосредоточенно закусив уголок рта, опускает подушечку пальца в тягучий, вязкий, умопомрачительный баварский шоколад; аккуратно проводит по его губам – внимательный, пытливый и лукавый взгляд.
Антонин, медленно облизнув губы, поднимает на неё длинные породистые глаза.
- Вы восхитительны, Ксения. Я даже не знаю, чего хочу больше – шоколад или вас. – Серьёзно взглянув на с искренним возмущением изогнутые брови, он чуть сжимает в руке её запястье. И чашка опрокидывается, оставляя горьковато-приторные полосы на коленях девушки. – Но теперь мне не придётся терзаться муками выбора.
- Ах ты… ты… - в карих глазах сверкают золотистые искорки. – Всё слизнёшь!
- До последней капли, - подтверждает Долохов, склоняясь к её ногам.
- ...Ты - сентиментален, - тихо, победно резюмирует Ксения, свернувшись на постели в клубочек.
- Скажешь кому-нибудь - убью, - задумчиво отзывается Антонин, безрезультатно пытаясь распрямить кудряшками свившуюся прядь у её виска. - Сваришь ещё?
- Если очень попросишь.
Просто думать, что жизнь - игра. Куда сложнее осознать, что то, что казалось игрой, было жизнью. Жить играя и играть живя - какая огромная пропасть... Кажется, это погода действует так угнетающе. Теперь я понимаю: у англичан вместо крови в жилах дождевая вода, поэтому при каждом удобном случае они уподобляются лорду Байрону. И это заразно. Теперь было бы неплохо сесть за виолончель, теперь было бы неплохо, если бы Ксения была жива. Отнюдь не плохо.
И пусть эта девчонка больше не трогает медальон, ибо желание ударить женщину по рукам недостойно джентльмена.
Учитель и ученица лежат на веранде, пропахшей мокрым деревом и прелыми листьями. Над поместьем висит туман.
ВельветовоеКубики сахара в чёрный кофе, несколько капель рома - излюбленное лакомство Беллы Восторженной.
Рутинная жестокость истачивает, опутывает тонкими струнками нервозности, какой-то усталой надрывности - Белла-Белла, беладонна, наполовину расплетённые тяжёлые косы, точёные плечи, аромат миндаля.
- Веллингтон? - она изгибает брови, на секунду превращаясь из экзальтированной Упивающейся Смертью в семикурсницу с разнузданным, заразным и хищным весельем во взгляде - урождённая Блэк. Поднимает глаза на подругу, рассеянно обводя печать на подписанном каллиграфическим почерком конверте.
Джой Корд кладёт подбородок на баррикаду фолиантов, стараясь не угодить белоснежными рукавами блузки в столетнюю книжную пыль, задумчиво щурится.
- Веллингтон.
- Амадео?
- Угу.
Единственный ответ, которого возможно добиться от префекта в те нескончаемые часы, когда Чары целиком поглощают его внимание.
- Амадео, ты любишь сирень?
Джой Корд сидит на каменных перилах беседки, со всех сторон окружённой белоснежными сугробами сирени. Цветы отдают маем и безумием, воздух – приближающейся грозой и дорогими сигаретами.
- Угу.
- Сирень потрясающе пахнет во время дождя. Пойдём гулять под дождём? – хитро щурит ореховые глазища Джой.
- Угу.
- Обещаешь?
- Угу. …Что?! – Амадео, задумчиво выпускающий в потолок кольца синеватого дыма, переводит на девчонку полный справедливого негодования взгляд.
- Я поймала тебя на слове, - невинно объясняет Джой Корд, натягивая рукава блузки до кончиков пальцев.
- Я вижу, проклятая слизеринка.
Ворчливость, чопорность, неодобрительный взгляд из-за стёкол очков – викторианский шовинизм в потрёпанных джинсах. Безукоризненность – пепельно-русые, колечками свивающиеся у шеи волосы, серые, в вельветовую синеву глаза. Леди Ровена гордилась бы своим потомком.
- Не будьте так суровы, лорд Веллингтон. Снимайте меня отсюда и пойдём.
Ливни поздней весны опьяняющи до такой степени, что сложно дышать. Губы префекта Рэйвенкло на вкус - Baileys, совершенный, тёплый, обволакивающий сознание кремовой тягучестью. Огромное грозовое небо над головой, грифельная чернота пустынной дороги, тесное переплетение влажных пальцев. Приподнявшись на цыпочки и сняв с него очки, Джой наконец-то находит название подобному цвету глаз.
- Мы достаточно промокли, чтобы вернуться? - безукоризненный Амадео задыхается совсем неподобающим образом.
- Дыши сиренью, dio mio! - девчонка тихо смеётся и снова закрывает ему рот губами.
Головокружение, легко срывающиеся на землю звёздочки сирени, потоки воды вокруг. Baileys creme и глаза цвета высохшей лаванды.
- Ну объясни мне в конце концов, Джой, что тебе, поэту, в хороших мальчиках?
- А скажи, Белла, ты что-нибудь находишь в Руди?
Миссис Лестрейндж примолкает, в задумчивости перекручивая на запястье тяжёлый браслет.
Несколько раз мельком виденный в детстве - "вот этот, рыжий", не от мира сего, разговаривает вежливо, как со взрослой. Белокожий - как можно быть рыжим и не иметь веснушек? Два малахитовых моря в карих ободках, насмешливый взгляд и рассеянная улыбка - есть в нём что-то парадоксальное, тревожное, словно подозрение в примеси нечистой крови. Хотя, разумеется, не может такого быть.
Руди в строгом фраке, вплетающий ей в волосы белые камелии, Руди - поджарый, изящный, с разметавшимися по подушке волосами, Руди, лишь один раз сказавший, что любит и никогда не требовавший ответных слов. Ворчливая нежность, прорывающаяся временами сквозь фамильную маску. Руди - как фон, как рука, на которую всегда можно опереться. Как что-то обыденное, маловажное, но неотъемлемое.
- Нет? Тогда, боюсь, я не в силах объяснить тебе. - Джой улыбается с едва заметной горечью.
Подумай, Шерлок, как это забавно...
Негромкий стук в дверь - взгляд Долохова, столкнувшегося в дверях с Беллой, до сих пор хранит отголосок ядовитой насмешки. По обыкновению своему, он вторгается бесцеремонно, зато более чем церемонно приветствует ученицу, и выражение светлых глаз чуть смягчается. К людям, столь упорно лезущим в душу, относятся с враждебностью, но враждебности этой, как ни странно, нет. Должно быть, привык - и оттого снисходителен к девчонке, абсолютно не приспособленной к жизни, отгороженной от мира паутиной своей интровертности.
Тусклое серебро ходиков мерно отсчитывает минуты, тихо, едва слышно, шелестит за окном. Вечера позднего октября длинны и зябки, и невыразимо тянет в сон.
- Вы рассеянны, мисс Корд, - строго выговаривает Антонин, оправляя ослепительные манжеты. - И, пожалуй, на сегодня безнадёжны. Можете вернуться к вашим книгам.
- Спасибо, учитель.
Меж скурпулёзных и кратких пояснений, названий книг и скупых строчек о себе Джой безошибочно читает глухое "не-прощу" и почти неприметное даже для автора письма "ты-сумасшествие". До сих пор. Забавно, Шерлок, как забавно.
- Почему такое имя? - вдруг интересуется алмазный британец, задевая, по давно установившимся правилам игры, самое больное.
Девчонка, чуть вздрогнув, поднимает с письма измученный взгляд. Маленький кареглазый символ несчастья - причина смерти матери, причина пресечения фамилии. Грустная издёвка отца, шаг наперекор и вопреки - Джой, радость, дань туманному Альбиону от прекрасной Франции.
- Меня очень ждали. Знаете, Долохов, у меня был чертовски неудачный день.
Антонин кладёт подбородок на сцепленные в замок пальцы, опускает ресницы, улыбаясь задушевно и насмешливо.
- Я понял ваш намёк, ангел мой, но, боюсь, сегодня я планирую остаться на ночь.
- В другой комнате.
- В этой.
- Merde, - тихо и равнодушно заключает Джой Корд, движением руки подозвав к себе Шерлока и абсолютно бесцеремонно положив ему на спину босые ступни. Только благородство истинного джентльмена не позволяет спаниелю стряхнуть с себя это нахальное создание. А следовало бы ещё укусить, чтобы неповадно было.
- У вас действительно был чертовски неудачный день, - безмятежно замечает алмазный британец, оценивающе оглядев ученицу.
- Долохов, скажите, вот только серьёзно: а вы - знаете, что женщины находят в хороших мальчиках? - она вдруг улыбается - золотистые озёра осенних глаз, изогнутые чудно брови.
И Антонин с прискорбием констатирует, что счёт сравнялся. И почему эта девчонка схватывает на лету только не то, что полагается?
- Мне однажды отвечали на этот вопрос, - невозмутимо, с расстановкой говорит он, - мне кажется, ответ должен вам понравиться. - Алмазный британец щурит стальные глаза, припоминая слова, до сих пор кажущиеся ему бредом. - "Они умеют любить, не убивая".
Джой удивлённо поднимает взгляд.
- Мы похожи с ней, - против воли.
- Не сметь. - Его глаза на секунду сверкают зелёным; через секунду он дёргает уголком рта, досадуя на эту вспышку.
Забавно, Шерлок. Порочный круг, не находишь?
Подтверждая мысль о порочном круге, шелестит в прозрачных уже липовых аллеях дождь.
Пы. Сы. Простите, глава никакая. И спасибо, что читаете эту тягомотину. )
Молочное, гранатовоеЧеловек состоит из мелочей - из неприметных привычек, из оттенков и полутонов, из манеры наклонять голову, из красивых и уродливых пристрастий. Когда ты собираешь эти мелочи, заново вылепляя образ, когда понимаешь, что даже самая неприглядная деталь мозаики приносит тепло - тогда это и есть любовь. Племянница, разумеется, утверждает другое, но она известный любитель придать всему трагическую окраску.
В ней нет ни одного холодного оттенка - таким сложно быть слизеринцами. Вдвойне сложно быть слизеринцем, если нос у тебя чуть вздёрнут, и ямочки на щеках, и брови изогнуты в вечном смешливом удивлении. Впрочем, поразительно, но этот маленький сноб умеет сделать столь надменный вид, что приглушённо-золотистый свет, окутывающий её, кажется тусклым, пепельным. Маскировка в целях выживания.
Вся в меня.
В старом парке царит тихая, неподвижная, терпкая в своей безмятежности осень. Докучливый ноябрь отступил на мгновенье, позволяя обитателям поместья напоследок понежиться в остаточном тепле солнечных лучей.
- Ангел мой, вы уже встаёте?.. Будьте добры - в кармане пиджака лежит футляр, принесите мне его.
- И тапочки в зубах. - Джой Корд, закутавшись в покрывало, соскальзывает с кровати.
- На тапочки я давно уже не рассчитываю, - вздыхает Долохов, принимая из рук ученицы продолговатую бархатную коробочку.
Невольно скорчив гримаску отвращения, Джой кидает взгляд на его бледную исколотую руку и предпочитает отвернуться.
- Что говорит Лорд о подобных маггловских штуках?
- Скажем так, он имеет ко мне снисхождение, - Антонин, закончив инъекцию, бережно убирает шприц обратно. - Ведь вы любите декаданс. Примите его таким, каков он есть.
- А каков он есть?
Шерлока никогда, даже в ранней юности, не унижали поводком. Он степенно шествует по мощёной дорожке аллеи, изредка оборачиваясь на нерасторопных людей, бредущих сзади, и усталое солнце бликами подсвечивает его молочно-кофейную шерсть.
- Ваша упадочность уродлива, как некогда известный писатель-сифилитик, который теперь, когда гниёт его разум и его тело, воображает себя по-прежнему великим, и не только воображает, но и рассказывает всем об этом. Вы гордитесь веками, сквозящими в каждом вашем жесте - неужели вы никогда не думали, что получили в ваши вены кровь трусов, подлецов, предателей и убийц? Задумайтесь, вы любите безвоздушное пространство и скудоумие, потому что воздух и талант кончились на несколько поколений раньше. Как понимает Возрождение, скажем, прекрасная Беллатрикс? Она радуется как ребёнок перспективе вашей аристократии превратиться в слабоумных идиотов, которыми будут вертеть магглорождённые, потому что Люциусу не надо будет интриговать, Августусу - шпионить, вам - изучать эту вашу несознанку, как вы изволите её называть. Я знаю, вы верите в определяющую роль личности в истории, и здесь я согласен с вами. Единственный способ не дать империи развалиться после своей смерти - победить смерть. Но если этого не произойдёт, скажите, во что превратится ваш находящийся на грани дряхлости декаданс? А если произойдёт...
- Учитель, вы дали мне блестящую мотивацию для отказа.
- Какую бы я не дал мотивацию, вы прекрасно знаете, что выбор невелик. Впредь постарайтесь не поддаваться на провокации так легко. К тому же, я говорил сейчас всего лишь о ваших пристрастиях.
- Что же мне ещё любить, если выбор так невелик? - остановившись, она по-детски требовательным движением трогает его за рукав.
Долохов без улыбки смотрит на ученицу сверху вниз и рассеянно пожимает плечами.
- Я не вправе советовать.
- А что любите вы?
Расскажите, Антонин, раз вы так точно воспроизвели мои собственные мысли. Расскажите, я вас послушаюсь.
- Я люблю играть на виолончели.
Джой Корд молча разворачивается и возвращается в дом.
- ..А я цветов принёс. - Родольфус Лестрейндж кидает на лакированную поверхность рояля охапку поздних кленовых листьев; снимая перчатки, оценивает гробовую атмосферу, царящую в воздухе. - Как раз к похоронам, должно быть.
- Да, мы как раз ждали кого-то, кто поможет нам выкопать могилу...
- Моему учителю, - невозмутимо заканчивает за Антонина Джой.
Долохов с лицемерной укоризной качает головой, демонстративно рассматривает перстень, поймавший в свои грани отсветы тусклого солнца.
- Родольфус, как ты воспитывал свою племянницу?
- В атмосфере распущенности и вседозволенности, - честно сообщает Руди, в лучистой усмешке щуря глаза. - Вы оба похожи на гриффиндорцев, играющих в слизеринцев.
- И все мы снимся Чёрному Королю, и когда он проснётся, нас больше не будет, - подхватывает девчонка, прослеживая пальцами узор на серебряном кофейнике и не поднимая головы от книги.
- Ты неправа, - Лестрейндж закусывает уголком рта медно-рыжую прядь. Дурацкая привычка, которую очень любит Джой. - Какой мы сон - с такой историей?
Слизеринка улыбается, запускает пальцы в отрастающие, начинающие виться волосы, стараясь скрыть этим движением улыбку. Руди, конечно, не читал этого маггла, но с девочкой Алисой солидарен. Кому же хочется быть сном?
Гранатовый, подсвеченный рябиновой горечью свет разлит над крышей.
- Нас больше не будет, - рассеянно повторяет Джой Корд, провожая взглядом уходящего по облетевшей аллее родственника. Иногда становится совсем нестерпимо молчать, и зачем молчать вообще смертельно больному человеку?
Мы умираем изящно, как и положено лордам - не более, чем красивые слова. Мы уродливо агонизируем, гниём, в собственной слепоте считая, что возрождаемся через истончение. Вы правы, Антонин, как вы чертовски правы.
- Да, - сероглазый злонасмешник кивает.
Руди пытается дать будущее. Долохов - движением бледных пальцев стирает его, как меловой рисунок. К Долохову тянет, как тянет к загадке смерти, но любить его - то же самое, что любить смерть. А Джой всегда любила жизнь...
- Вы пусты, и поэтому вы так спокойны, - вполголоса говорит она, отворачиваясь от окна. И, громче. - Да, учитель, я готова предоставить Тёмному Лорду результаты по его заданию.
"Пуст? Какая проницательность!"
- И каковы же результаты? - вежливо интересуется алмазный британец, поднимаясь и делая шаг вперёд.
Джой Корд улыбается чисто и искренне. И смотрит ему в глаза. И Антонин отлетает на два метра назад, ударяется спиной о стену и падает на пол.
- Бра... во... - еле дыша, низким от боли голосом произносит он, не делая попыток встать. - Но... ангел мой, теперь вы... должны мне поцелуй.
Девчонка подходит к пытающемуся выровнять дыхание учителю, протягивает ему руку:
- Я ничего вам не должна. Вы лишили меня надежды.
Долохов садится, откидывает назад растрепавшиеся волосы и только после этого принимает её ладонь. Он гладит её полудетские, худые пальцы, запястье с ярко просвечивающими голубыми жилками, выступающую косточку у основания кисти. Садящееся в апельсиново-рыжие облака солнце, освещая его лицо, придаёт ему какой-то лихорадочный румянец.
- Значит, мы оба безнадежны. И оба пусты.
Бело-зелёноеТысячи свечей, заточённых в хрусталь, зажигаются нынче в шахматном зале Малфой-мэнор. Водопады светло-серого атласа, берилловый кант плащей и незримые звуки клавесина наполняют полупризрачной жизнью тяжёлый воздух под романскими сводами.
Восхитительный брак, восхитительный расчёт - белое к белому, лёд ко льду. Нарцисса, хрупкий цветок выстуженного февраля, глоток северного ветра, обжигающий лёгкие; звёздчато-восковые лепестки, ломкие и неподвижно-прекрасные. Она стоит рядом с мужем - касание плеча плечом, мешаются в одно золотисто-молочные длинные пряди. Не холодность и не страсть - гармония, "мы-заодно". Среди гостей их уже окрестили ангелами от Слизерина, и кто-то, наклонясь, шепчет соседу: вот пара куда красивее, чем Лестрейнджи, бесконечно друг от друга далёкие.
Ну, назовите нас клубком змей и сборищем лицемеров. Вы, наследники Годрика Львиное Сердце, поколение романтиков, танцующих рок-н-ролл под прокуренными звёздами, вы так любите говорить, что мы очертили круг, и не пуская никого за линию, поим друг друга ядом... Вы живёте напоказ и чувствуете напоказ, но если вы выглядите одинокими, вы и есть одиноки. Если выглядим одинокими мы, то это ничего не значит - на самом донышке наших сердец лежит по звену от общей цепи. Мы одни - может быть, в целом мире; но никогда не одиноки. Посмотрите на Малфоев, чтобы понять: мы заодно.
Джой Корд, отходя от хозяев дома, улыбается, заметив, как тесно и словно тайком они переплели пальцы.
Сотни трепетных ирисов белыми бабочками застыли, приколотые к настенному шёлку. Километры прозрачного тюля вспархивают в воздух, вздрагивая под фантомным дуновением южного ветра. Гаснут свечи, и в дымно-синем осеннем полумраке, опустившемся на замок, медленно проявляются зеленоватые колдовские огни светлячков, отбрасывающие изумрудные тени на лепестки цветов, играющие светом в гранях бриллиантов на обнажённых плечах.
- ...мало её пороли в детстве! - ворчливый голос Стэна звучит приглушённо, негромко. Чудо, что его удалось отыскать.
- Более того, дядя, ко мне вообще не применяли насилия, - смеётся Джой, маленьким призраком появившись откуда-то из темноты.
- И если она будет вести себя из рук вон, беритесь за ремень, Долохов, я позволяю вам это на правах опекуна, - невозмутимо заканчивает Рабастан Лестрейндж.
- Насколько мне помнится, мисс Корд достигла своего совершеннолетия, - Антонин Долохов насмешливо приподнимает уголки губ, - позвольте также напомнить, что до этого времени её опекуном значился Родольфус, ваш брат. Что же касается таких крайних мер, то они не понадобятся. Вы не были на сегодняшнем собрании... кажется, Тёмный Лорд более доволен вашей племянницей, нежели вами.
Лестрейндж-старший сжимает кулаки, готовясь дать нахалу достойную отповедь. В медно-красных прядях его коротких волос в последнее время стало больше седины, а жёсткие складки у губ и морщины, пересекающие лоб, проступают всё чётче - не зря говорят, что с возрастом вся жизнь человека становится видна на его лице.
- О, простите, дядя, что помешаю вам хвалить меня, но учитель давно обещал мне вальс...
- Вы гениальны, Антонин. Но слишком любите бесить людей. - Девчонка закрывает глаза, отдавая себя на волю партнёра. Сегодня такой вечер, что можно рисковать. - Уже успели надраться?
Алмазный британец почти растерянным, абсолютно непохожим на себя жестом убирает с лица волосы.
- Замолчите, Джой, иначе я стану верить в реинкарнации.
Белеет свет, возвращая краски: топлёное серебро локонов Нарциссы, чёрные кружева на лиловом платье Беллы, чайная теплота оленьих глаз Ангелёнка, дичащегося всех и не отходящего от учителя ни на шаг.
Родольфус устал и истерзан внутренними демонами. Его жена, маленькая девочка с алебастровыми запястьями, при помощи которой Тёмный Лорд привязал его к себе навеки, стала той, кем хотела быть. "Я буду безжалостной, милорд". Его изводит ядовитая ревность - пара сантиметров, и она захлестнёт с головой. Его брат безо всяких намёков говорит ему о его двусмысленном положении, прекрасно зная, что изменить что-либо невозможно. Его племянница, самый близкий ему человек, совершила ошибку, которой в своё время с трудом избежал он сам - она провалилась в безнадежность.
"День определённо не удался".
Узкий чёрный фрак, крахмальная полоска воротника рубашки, неизменно-насмешливый излом тёмно-рыжих бровей. Руди безукоризнен, как всегда; пространно рассказывает что-то юному Краучу, слушающему с широко распахнутыми глазами. Белла, беззвучно подошедшая сзади, обвивает шею мужа рукой в кружевной перчатке, опирается на спинку стула, наклонившись к Родольфусу и коснувшись губами его мочки: "Как мне надоел этот мальчишка. Уйдём домой".
Тёмный Лорд сегодня после собрания отбыл в неизвестном направлении...
Спаси наши души, мастер Салазар.
В камине, затопленном с вечера, догорает огонь. Такие ливни удивительны для поздней осени - английский дождь решил расквитаться за все сухие дни в году, он барабанит по водостоку и окатывает стёкла маленькими водопадами. Тлеют угли, и горит настольная лампа под рыжим абажуром, и поднимается ароматный пар от чашек.
Чёрное платье небрежно скинуто на спинку дивана. Джой Корд сидит в вязаных носках и белом свитере, уткнувшись носом в тёплый ворот, и следит глазами за учителем.
- Ай, не подходите, я всё ещё не отошла от потрясения. Вы и вправду знаете, как меня зовут?
- Да, осведомлён, - сдержанно отвечает злонасмешник, садясь рядом. Его бледные пальцы чуть подрагивают: пять дней без морфия - упражнение необходимое, но в последнее время становящееся всё более сложным.
Джой сворачивается в клубочек у него под боком.
- Знаете, учитель, у меня есть родственники во Франции.
Долохов щурит длинные глаза; в его ленивом голосе просыпаются стальные интонации.
- Вижу ход вашей мысли. Не вздумайте, мисс, не вздумайте сбежать. Если вам простит Тёмный Лорд, что весьма маловероятно, то не прощу лично я. Вы помните, что мне не безразлично моё положение в Ордене.
Слизеринка вздыхает и, не ответив, кладёт свои ладошки на его ладони.
- Как вам чета Малфоев?
- Слишком бледно, - Антонин, усмехнувшись, с облегчением опускает ресницы - руки больше не дрожат.
- Зато они не будут убивать друг друга. - Джой Корд прислоняется лбом к плечу Наставника. - Антонин, не верьте в реинкарнации. Я просто умею угадывать. Я знаю её, и всё, что она говорила, и всё, что делала.
Да. Пожалуй, ты это умеешь, девочка.
- И теперь мне придётся вас убить? - алмазный британец задумчиво ерошит золотистые волосы ученицы.
- Нет, негласный кодекс. Но вы можете избавиться от меня, можете позволить мне уехать...
...и я перестану причинять вам эту боль.
Долохов молча берёт её левую руку, аккуратно закатывает рукав свитера. Прослеживает указательным пальцем изгибы уродливой чёрной змеи.
- Смотрите, мисс Корд. Вы будете на неё смотреть, пока я не позволю отвести взгляд.
Неужели вы всё ещё не поняли этой простой истины?
Некуда бежать.
Сжимая зубы, алмазный британец пытается сдержать лихорадочный озноб. Ещё два дня упражнения.
Джой смотрит на Чёрную Метку.
Они сидят, прижавшись друг к другу, скованные серебряными звеньями, лежащими на донышке сердец.
АметистовоеВ таких комнатах начинается клаустрофобия. Стены представляются то картами, падающими при малейшем дуновении, то тисками, сужающимися медленно и безжалостно. Узкие окна, ветхая мебель, нагромождения пыльной рухляди - в этой "берлоге вервольфа" на старом диване мечется в лихорадке Антонин Долохов. В этом интерьере он выглядит абсурдно и нелепо - полурасстёгнутая батистовая рубашка, восковые черты, длинные тени от ресниц на бледных щеках. Пронзительная зелень сквозь тёмный бархат.
У мальчика вьющиеся волосы и светло-серые глаза с чёрной каймой вокруг радужки. Ни у кого в его семье нет таких глаз.
- Ваша семья должна быть нам вечно благодарна! - говорит бабка со стороны отца тётке со стороны матери. - Думаете, никому не известно, что мой сын взял Сабину в жёны, когда она была на первом месяце беременности? Мы спасли вас от скандала, и теперь...
Только тут обе замечают мальчика, опершегося ладонями о столешницу. Под его стеклянным, спокойным взглядом из рук тётки с тихим звоном падает на пол чайная ложечка.
После смерти Долохова-старшего Сабина, дрожащей рукой сжимая запястье сына, начинает говорить что-то про обстоятельства. Антонин высвобождает руку, и мать замечает тот же его невидящий взгляд.
- Хочешь сказать мне, что я бастард и полукровка? Я знаю. И что?
Тихо поставив на пол чемодан, алмазный британец прислоняется виском к дверному косяку. Не мать и не брата видит он, вернувшись домой после года отсутствия. В задумчивости положив узкую ладонь на крышку комода, у стены с портретами стоит вдохновенная Психея в чёрном жакете с высоким воротником. Её волосы убраны вверх, вьются у висков выбившиеся лёгкие пряди; тонкое лицо чуть приподнято - архаическая улыбка, пронизанные светом черты рафаэлевских Мадонн.
- Дом, где поселилась фея, благословлён.
Психея вздрагивает и оборачивается:
- Вы испугали меня.
У неё глаза - шоколад, горячий шоколад в белоснежном саксонском фарфоре.
- Я был слишком заворожен, - обезоруживающе улыбается молодой злонасмешник, и девушка поднимает уголки губ в задумчивой и чуть лукавой ответной полуулыбке.
- Милая Ксения, позвольте представить: это Антонин, мой брат. В число его вредных привычек входит также то, что, не переступив порог и не поздоровавшись с родными, он начинает обольщать прекрасных девушек. Антонин, это Ксения Эллен, наша гостья.
Младший брат, подойдя, обменивается со старшим рукопожатием.
- Тебе ещё нет двадцати, Андроник, а ты уже такой брюзга. Задумайся над этим. - Антонин, посмеиваясь, откидывает со лба прядь отросших волос. Оставив чемодан на попечение брата, он подходит к той, которую назвали Ксенией, и берёт её ладонь в обе свои. - Моё возвращение стало радостным вдвойне. Надеюсь, вы не исчезнете, как мираж, пока я отдаю дань сыновней вежливости.
- Постараюсь не исчезнуть, - серьёзно обещает Психея. И заливается тихим смехом.
Сыновняя вежливость. Видит Мерлин, мама, я знаю, как тебе трудно дышать со мной одним воздухом, как тебя терзает чувство вины. Я помню, как ты боялась уделить мне на крупинку больше внимания, чем брату; какое затравленное выражение принимали твои глаза, когда отец нечаянно заставал эти редкие проявления материнской любви...
Только брезгливость могли вызвать твои попытки загладить свою вину передо мной после смерти не моего отца, на что ещё ты рассчитывала?
Мне была на руку эта лёгкость, с которой ты отпустила меня в чужую страну сразу после окончания школы. Вздохнула с облегчением, верно? С глаз долой - из сердца вон.
...Но вот я и вернулся.
- Здравствуй, мама.
В ноябре расцветают на окнах хрустальные цветы, и тысячи крошечных льдинок трепещут в воздухе крыльями ломких стеклянных бабочек, и на озябшем закате небо превращается в огромный молочно-аметистовый купол.
Антонин Долохов играет на вишнёвой виолончели; топлёный мягкий свет раннего вечера заливает его лицо. Ксения сидит на старинном ковре ручной работы - чёрное, бордовое, золотистое - с книгой в руках. Её глаза скользят по строчкам, но разум не воспринимает слов. В конце концов она опускает ресницы.
Музыка накатывает вишнёво-бархатными волнами, низким, властным, немного надломленным тембром: так медленные ласковые пальцы трогают в обнажённом сердце нервную, трепетную струну.
Ксения машинально разглаживает складки на юбке бежевого домашнего платья - сосредоточенно сведённые брови, прикушенный уголок губ; каштановый блеск в рассыпавшихся по спине локонах.
Его адажио умеет быть тактильным, тактильным до изнеможения - и последняя, полоснувшая бритвой нота мучительно резко обрывает прикосновение.
Она поднимает голову.
- Я слышала, что вы опасный человек. Теперь я знаю, что это не так. Вы -
очень опасны.
- Вам никогда не хотелось быть виолончелью, прекрасная Психея?
Я опутал тебя кружевом струн, моя Ксения, я привязал тебя к себе моей тайной, чёрной змеёй на левой руке. Тебя называли очаровательной авантюристкой, я слышал об этом ещё до нашей встречи. Ты играла в шпионов с детским упоением - до тех пор, пока не поняла, что это не игра. Мы были скованы, ты хотела вырваться, я не хотел отпускать тебя. Вот тогда начался ад. Мы мучили друг друга, и это было изощрённее Круциатуса, принимаемого три раза в день перед едой.
Андрей стал аврором, он всегда был склонен быть воином Света с пламенным мечом. Ты нанесла мне и моему самолюбию самый болезненный удар, который только могла нанести. Ксения, Ксения, моими абсурдными чувствами я никогда не стал бы тебе докучать, но, ради всего святого, неужели ты думала, что я отпущу тебя? Тем более - к другому? Тем более - к моему брату? Иногда в тебе просыпается ужасающая наивность, мой ангел. Просыпалась.
В числе слухов обо мне наиболее забавен тот, что говорит, что я убил тебя. Хорошо, что эти идиоты никогда не узнают: я - тоже идиот - до полусмерти боялся причинить тебе физическую боль, справедливо считая, что боли душевной тебе вполне хватает.
...Хотя в чём-то они, безусловно, правы. Подумай, моя девочка, как символично: ты погибла от рук товарищей твоего бескорыстного защитника. Как Упивающаяся Смертью, которых ты к тому времени ненавидела больше всего на свете. Как моя жена.
... - Вам никогда не хотелось быть виолончелью, прекрасная Психея?
Улыбаясь, она протягивает ему руку.
- Попробуйте сыграть.
Морфию, морфию, морфию.
Алмазный британец выныривает из полубреда, услышав, наконец, настойчивый стук в дверь.
- Кто?
- Великий Салазар, естественно, - странно звенящие нотки, - Долохов, вы забыли у меня свой футляр.
- Я оставил, не забыл.
- У меня нет настроения разговаривать с дверью.
Антонин садится на диване, тыльной стороной ладони вытирая выступивший на лбу холодный пот.
- Положите на порог и уходите, мисс Корд.
- Да пошли вы, - ему кажется незнакомым этот искажённый злостью девичий голос, - я чёртовых два часа искала эту чёртову лачугу. А у меня собака умирает.
Долохов переводит на окно взгляд зелёных от боли глаз. На стекле расцветают халцедоновые хризантемы.
Серебристое, голубоеАмадео, милый Амадео, моя безукоризненная школьная страсть с обречённым взглядом и руками, пропахшими дорогим табаком - тонкой кистью, сизой тушью выводить на фарфоре японский пейзаж. Амадео, потомок английских лордов с лавандово-тусклыми глазами и саркастической улыбкой, ты смотришь поверх очков и поправляешь часы на мальчишеском широком запястье - эти запястья почему-то всегда вызывали у меня ассоциации с неуклюжими и бесконечно трогательными щенками крупных собак. А ты суров и тонок, на территории твоего поместья стоит голубятня, сотни белых птиц разом взмывают в серое небо, и ты смотришь им вслед. Мне бы хотелось жить в твоём кабинете, среди тёмной дубовой мебели, среди засохших, покрытых пылью белых роз, которые приносит тебе твоя маленькая русая сестрёнка. Но всё это так сложно, Амадео, сложно и немного грустно…
Верно, Шерлок?
Но Шерлока нет, его похоронили в конце липовой аллеи - старая собака под старым деревом. Джой ещё не привыкла, она временами оглядывается на каминный коврик и застывает, не сразу понимая, почему он пуст.
- Есть на свете потери больше, мисс Корд.
Антонин Долохов – самое доброе существо на планете, пребывающее в тихой, незаметной невооружённому глазу эйфории наркомана, получившего дозу после недельного воздержания.
- Я принесу вам шесть собак, только не делайте такое лицо.
- Договорились.
Как он жалок, вдруг думает Джой, жалок – со своими дрожащими руками и мёртвой женщиной, которая его не любила. Даже его опасность – жалка. Вчера он убил аврора, ни на секунду не задумавшись ни до, ни после. Это врождённый дефект души, в которой недостаёт части, отвечающей за человечность. Его можно назвать калекой, это будет правильно – в людях есть подсознательный страх перед калеками; но он силён, он удивительно силён… если бы Руди обладал подобной силой, мы бы давно вырвались из этого порочного круга. Но у Руди целая душа, и должно быть, поэтому он не может переступить границы, установленные веками.
А Долохов привязывает меня к себе, медленно и неумолимо, возможно, из какого-то машинального эгоизма, который так ему свойственен. Он становится мне страшно близок. Я не принимаю, но понимаю, и это всё, что можно сказать. Нет слова «мы», есть только близость, которая не соединяет в одно, как происходит это у влюблённых, а держит рядом – тихо и без намерения когда-либо отпустить.
…всё сложно, Амадео. Ты пишешь мне, переступая через свою викторианскую гордость, а Долохов вчера убил человека, и я никак не помешала ему. Во мне живёт отвращение, но ненависти я не почувствовала, как ни старалась найти её. И не в Долохове тут вовсе дело, а только в том, что я слишком причастна к миру, который пытаюсь отторгнуть. И я потеряна для тебя, Амадео, не потому, что принимаю его – этого не случится, - а потому что этот мир запросто проглотит тебя, вздумай ты подойти к нему слишком близко. Я, наконец, поняла, почему мне показался таким знакомым твой взгляд, когда мы встретились в первый раз. Чопорность, укоризна, наигранная тоска – точь-в-точь так же смотрел Шерлок, но вот он похоронен под облетевшей липой, и я думаю, что знак судьбы в пояснении не нуждается.
Голубая осень, хрустальная и ломкая, в сахарном инее по утрам дремлющая под флейты северного ветра и стеклянные колокольчики льдинок, вечером вздыхает еле слышно – всё труднее удерживать позиции. Туманный Альбион вырастает из моря величественно и зыбко, открывая призрачно-белые башни и чёрные холмы, подёрнутые прохладной пастельной дымкой.
Белла открывает глаза и садится в кровати. Мятный запах, снящийся ей всё это время, заливает комнату серебристо-зеленоватыми волнами; Родольфус сидит на полу возле маленького котла, под которым странным синим светом мерцает магическое пламя.
-Это школьная привычка, Руди – заниматься зельеварением в спальне, - Белла морщится, чувствуя в теле страшную усталость. – Я вчера выключилась как будто. Не помню ничего после начала операции…
- Ты была не в себе, - Родольфус спокойно наклоняется к кипящему зелью, - после того, как всё закончилось, на само место действия было страшно смотреть.
- Так я справилась? – она рассеянно потирает висок, спуская ноги с постели. Белла-Белла, беладонна, тяжёлые веки, усталые кисти, нежные голубые жилки. Непостижимо юное лицо, скинувшее вчерашнюю маску гнетущего безумия.
- Ты справилась, - медленно соглашается Руди, переливая в керамическую кружку мятно пахнущую жидкость. – Ты больше никогда не будешь выполнять задания без меня.
- Что за глупости! – раздражённо вскидывается Белла. – У меня всё прекрасно получается!
- Ты слышала, что я сказал? – она встречает его жёсткий, непреклонный взгляд и понимает, что спорить бесполезно. Когда мягкий, тонкий, вежливый Руди смотрит сквозь, и малахитовые с золотом его глаза теряют свою теплоту, лучше согласиться.
- Что на тебя нашло… - Белла дотрагивается до протянутой кружки и отдёргивает руку. – Горячо.
Родольфус обёртывает кружку вязаной салфеткой, бережно вкладывает её в ладони жены.
Мне хотелось, чтобы ты осталась девочкой – своевольной, диковатой, грациозной, капризной и иногда так восхитительно доверчивой. Но ты выросла в недоброе время, Белла, и твои фамильные склонности выросли резче и выше, развиваясь в благодатной для них почве. Как мне спасти тебя от сумасшествия, если ты сама жаждешь его?..
И всё же ты лучше нас всех, Беллатрикс, потому что ты – искренность, ты – пламя, ты – простота. А значит, ты живёшь… тогда как все мы – просто существуем.
Джой Корд зажигает письмо с трёх углов и не замечает, как светло-серый пепел хлопьями ложится меж складками её юбки. Только услышав шаги на лестнице, она, опомнившись, отряхивается и закатывает испачканные рукава тонкого чёрного свитера.
Антонин Долохов, войдя, ставит на пол огромную плетёную корзину, бросает на комод серую мантию.
- Не знала, что вы ещё и грибник, - мрачно язвит Джой. – Что это?
- Что значит «что»? – с тихой угрозой спрашивает алмазный британец. – Если через несколько секунд я не услышу радостных восклицаний, я буду очень, очень разгневан. Если бы вы видели меня в гневе, вы бы поторопились, уверяю вас.
С дурным предчувствием девчонка приподнимает ткань, укрывающую корзину.
- Раз… - считает она, - два, три, четыре… шесть. Долохов… один вопрос: вы всегда понимаете буквально или только под морфием?.. Долохов, знаете, что это получается? Вы предлагаете мне весь мир, похоронив взамен мою жизнь. Очень по-мефистофелевски…
Алмазный британец приподнимает брови, пытаясь понять, что имеет в виду ученица. Потом отдаёт должное точности сравнения.
- Мисс Корд, вы что, плачете? Живо успокойтесь, ненавижу женские истерики.
Не добившись никакой реакции, он легонько встряхивает её за плечи:
- Перестань, Джой.
Вздохнув, Антонин прижимает к себе притихшую от неожиданности девчонку, одной рукой обхватив острые вздрагивающие плечи.
- Берите, когда я предлагаю. Я предлагаю нечасто.
Джой Корд долго молчит, уткнувшись лицом в крахмальный ворот рубашки. Наконец подняв голову, выворачивается, опускается рядом с корзиной, в которой спят шестеро щенков спаниеля.
- Не нужен мне ваш мир. А их – возьму.
- Долго собираетесь быть на грани?
- До тех пор, пока не упаду куда-нибудь.
Долохов усмехается. В прозрачную громаду вечернего воздуха примешивается колдовской голубоватый туман.
Золотое, шоколадноеЕсли пробраться сквозь ватные одеяла пыли на чердаке Корд-мэнор, можно обнаружить два телескопа, действующий автомобильный клаксон, несколько метров пожелтевших кружев, стопку фотоальбомов в пряно пахнущих кожаных переплётах и много ещё старых, странных, причудливых и бесполезных безделушек.
- Ты не поверишь, племянница. Сегодня, когда я поднимался к тебе, мне показалось, что у меня двоится в глазах. Или даже троится… не знаешь, что это могло быть?
Родольфус Лестрейндж сидит на подлокотнике продавленного кресла; зелёные с золотом глаза его смеются.
- А, это… их шестеро, - с деланной невозмутимостью отзывается Джой Корд, - не надо так на меня смотреть. Это у Наставника случился передоз.
- Долохов?.. Ну знаешь, после этого он как честный человек обязан на тебе жениться!
- Как здорово, что он не честный человек… у нас были витражи?
В только что развёрнутой выцветшей бархатной ткани ровными башенками сложены лепестки разноцветного стекла; их грани вспыхивают в лучах утреннего солнца, и россыпи солнечных зайчиков разбегаются по полу камешками из калейдоскопа.
- Чего только у вас не было… нет, Джой, серьёзно: этому чудовищу я тебя, конечно, не отдам, но о браке…
- Руди, Руди, Руди! – девчонка закрывает уши ладонями и мотает головой. – Эту часть можно пропустить.
Ну что с ней поделаешь, думает Родольфус, зажала уши – и всё, ничего для неё не существует. И почему Эдмон не помолвил её в детстве? Куда как проще бы было.
- Ладно, - вздыхает он, - Беллу на тебя натравлю, это тебе не добрый дядя Руди. Ты нашла, что хотела? Пойдём пить кофе.
От джезвы поднимается ароматный пар, он смешивается с золотистым светом и струится по комнате симфонией какой-то ликующей нежности.
Джой Корд хохочет, окружённая со всех сторон сбежавшимися к ней собаками.
- Что у тебя с ним? – щурится Лестрейндж, осторожно переливая напиток в чашку.
- С кем? С Эдвардом? – присев на корточки, она целует щенка в холодный нос. – Или с Георгом?
Родольфус закрывает глаза, вдыхая запах кофе; длинная прядь тёмно-рыжих волос падает на его белый лоб.
- С Долоховым.
- Всепоглощающее трепетное взаимопонимание. Ревнуешь? Не ревнуй, Руди, тебя я всё равно люблю больше.
- Ой дошутишься ты, племянница…
Джой поднимает голову; в её глазах застывает кленовый сироп, пронизанный лучами солнца.
Какие уж тут шутки, Руди…
Но это здорово – смеяться, когда серьёзнее вроде бы некуда. Высмеять жизнь, магию и смерть – и вот уж тебе легче и лучше, и ты чувствуешь себя выше всего высмеянного. В этом Антонин, безусловно, прав.
И прозрачнеют витражи.
Белла играет акварельный этюд: застегнуть аквамариновые браслеты на расслабленных запястьях, вплести серебряные нити в косы, приколоть букетик незабудок на платье.
Веранда ретроспективна, за окнами стылый воздух и скрюченные стволы старых яблонь.
В узорчатой раме трельяжа сизо светится отшлифованная слюда; Белла наклоняется к стеклу и, обмакнув подушечку пальца в тушь, выводит на щеке знак пик. В детстве она раздавала карты: Нарциссе - даму треф, Андромеде - бубны. Черви никогда не были достойны Дома.
Из нижнего ящика Белла достаёт фотографию. Это её секрет. Тише.
Поза лежащего юноши небрежна и спокойна – так лежат боги, вечно молодые боги в рубашках с расстёгнутыми манжетами.
Он смотрит прямо и смотрит сквозь, его глаза – колодцы, до краёв наполненные чёрным горьким ядом; этот яд оставляет осадок на всём, на чём остановит взгляд кронпринц. Белла смотрела ему в глаза слишком долго, и горечь проникла к ней в вены, дурманя и позволяя услышать едва различимые отзвуки музыки.
И теперь она кружится под эту музыку – Чёрная Королева с туго перетянутой талией и летящими юбками, святое пламя чистого безумия, детская голубизна срезанных незабудок, сливающихся цветом с небом.
Смотрите на неё теперь, пока не увяз в грязи и крови её образ. Она прекрасна – как прекрасен юноша на фотографии: первые шаги в преступление пришлись у обоих на пик красоты. А дальше…
Но пока Беллатрикс танцует, едва касаясь пола босыми ступнями. В её тяжёлых волосах вьются серебряные нити, заливается на краешке сознания невидимая флейта - и прекраснее её теперь нет.
Хозяйка скоро спустится, сообщает Долохову Бертран, священнодействующий у камина. Алмазный британец кивает, с тоской глядя в окно. Вечернее небо затянуто тучами, стелется по земле тяжёлый бархатно-белый туман и громыхает где-то вдалеке приближающаяся гроза. Вот ещё событие – в самый раз в ноябре!
Он машинально комкает попавшуюся под руку бумажку, потом разворачивает её, вчитываясь в бисерный почерк ученицы.
Когда остынет в чаше серебро с полынью,
И плющ, увивший стены, канет в омут,
В весеннем паводке и в полумраке зимнем –
О нас не вспомнят.
Когда покинет раму наш последний предок,
Исчезнет Авалон на дно морской пучины,
Что делать нам, увязшим в полубреде –
Давно и чинно?
А впрочем, здорово под черепичной кровлей
Играть в волшебников без этой боли острой.
Что, право, толку в горькой чистой крови
Ушедших в осень?
- Ну как? – спрашивает Джой Корд, прислонившись виском к дверному косяку.
- Выбросьте сразу эту сентиментальность, - морщится в ответ Долохов.
- Я тоже думаю – плохо, - задумчиво соглашается девчонка. – Сентиментально? Может быть. Кстати, я сварила шоколад. Будете?
«Признайся, Долохов…» - порыв ветра за окном приносит откуда-то из прошлого этот тёплый смеющийся голос, и в первый раз Антонин улыбается воспоминанию.
- Да, спасибо.
Небо расчерчивает паутина трещин, сквозь которые бьёт ослепительный свет; края чёрных осколков, пронзаемые этим светом, становятся васильково-синими.
Канонада грома вдруг обрывается, и, вспарывая тяжёлый воздух, на черепицу крыши падают первые крупные капли.
В комнате наполовину темно: погашены лампы, и только блики пламени золотыми бабочками бродят по стенам. Вокруг каминной решётки, слившись в одно большое бело-коричневое пятно, дремлют щенки с королевскими именами.
- В тот раз я действительно немного перестарался с морфием, - задумчиво признаёт алмазный британец.
Тягучая горечь шоколада делает мир вокруг тонким, острым и терпким. В таком мире даже хочется жить.
Долохов – определённо не из тех, с кем можно сидеть в обнимку, но Джой по-своему великий человек – ей это удаётся с удивительной естественностью.
- Смотрите, учитель, это моя мать, - она осторожно, будто боясь, что с листа вспорхнут птицы, открывает альбом. – Когда она умерла, ей было девятнадцать лет – на год больше, чем мне сейчас. Получается, мы с ней почти ровесницы.
Девушка на фотографии сидит спиной к фотографу, строгая, хрупкая, словно плащом укрытая длинными прямыми волосами. Её отражение в зеркале улыбается той задумчивой и чуточку усталой улыбкой, которая всегда отличала младших Лестрейнджей.
- Волосы у неё прямо до пола, удивительно, - Джой Корд машинально касается своих коротких вихров. – И глаза – фиалковые. Здесь не видно, конечно. Она здорово играла в квиддич, была гениальным вратарём. Правда, тиранила всю команду…
- Вижу, для вашего короткого знакомства вы неплохо её знаете, - замечает Антонин, скрывая удивление: откровенность не входит в число достоинств ученицы.
- Конечно. А чего не знаю, то придумала. Иначе она совсем неживая…
Рамина Лестрейндж улыбается, словно видит в зеркале дочь, стоящую позади. Джой Корд пьёт остывший шоколад и думает о своих совсем живых мёртвых.
Алое, серебристое - Вы опоздали к чаю, учитель, - не оборачиваясь в сторону двери, говорит Джой Корд, когда на спинку дивана сложенными крыльями слетает брошенная серая мантия. – О чём можно так долго говорить с дементорами? Неужели о погоде?
- Родольфус ранен.
- Что?! – девчонка, похолодев, вскакивает, но Долохов легко толкает её обратно, рассмеявшись как-то по-мальчишески беззаботно.
- Ну наконец-то живые эмоции, мисс Корд. А обо мне, я вижу, вы особенно не беспокоились.
- Да что вам сделается… - сердито бормочет Джой, с облегчением распознав в сказанном жестокую шутку. – Если вас кто-то и убьёт, то только вы сами…
- Верно. Всё надо делать самому. А уж такую ответственную вещь и вовсе нельзя никому доверить.
Алмазный британец, развалившись в кресле, любовно рассматривает бутылку; в неровных отсветах пламени кажется, что длинные чёрные ресницы его слегка подрагивают.
Надерётся, грустно думает Джой. Как несправедливо устроен мир, в котором надираются такие потрясающе красивые люди.
- Одни проблемы с этими дементорами… кстати, о дементорах: продемонстрируйте-ка невежливое обращение с этими милягами, ангел мой.
- Что за педагогический пыл в десять часов вечера? – морщится девчонка, кутаясь в растянутый кремовый свитер. За окном - бархатная темнота, и звенят озябшие острые звёзды, и ледяное ноябрьское дыхание сковывает инеем последние хрусткие листы. Тут рукой пошевелить, кажется, холодно, не то, что искать палочку.
- Вам про субординацию напомнить? – в его голосе сквозит мороз куда более пронизывающий, чем на улице, и слизеринка, зябко поведя плечами, неохотно вытягивает палочку из-под вороха старых газет.
- Покажите, учитель.
- Вы забыли слова, мисс, или вам просто интересно посмотреть на моего Патронуса?
Невинно улыбнувшись, Джой пожимает плечами.
- Воистину нестерпимо ваше любопытство, - сокрушённо качает головой Долохов, потянувшись за пиджаком. – Ладно. Как известно, перед произнесением заклинания необходимо вспомнить нечто хорошее, произошедшее в вашей жизни…
Одним глотком опрокинув в себя тёмно-янтарное содержимое стакана, он на мгновение закрывает глаза.
Ксения Эллен распахивает окно, разгорячённой кожей принимая пьянящий воздух августовской ночи. Следующим танцем будет танго, его она пропустит: здесь для неё нет партнёра, хотя желающих даже чрезмерно много.
Она переводит дыхание, улыбаясь чему-то своему; приглушается, алея, свет, и Ксения, привыкая к нему, не различает, чьи не терпящие возражения руки обвивают её талию, увлекая в шахматный нонсенс зала.
- Да как вы смеете… - разъяренной кошкой шипит она. И – осекается, оказавшись лицом к лицу с наглецом. – Ты?.. Ты же в Болгарии…
- Нет. Я здесь, - резонно возражает Антонин Долохов. – Танцуй со мной.
Синхронно они выпрямляют спины; Долохов поворачивает голову влево, Ксения, гордо вскинув подбородок, вправо. Положив ладонь ему на плечо, она дразняще отталкивается, но вновь оказывается щека к щеке с партнёром, привлечённая резко и властно.
Без начальной фигуры, на середине музыкальной фразы он бросает её в танец. Он танцует так же, как живёт – стремительно, непредсказуемо, опасно, при этом, словно дьявол, угадывая желания – чтобы подавить их или исполнить.
Исступление скрипки бежит электричеством по струне позвоночника и пульсирует в висках – так рвутся с тихим стоном серебряные нити, и распускается во вкрадчивой глубине огненный цветок мака.
На момент оказавшись прижатой к партнёру спиной, Ксения запрокидывает голову, выдыхая:
- Даже не поздоровался…
- Разве нет? – низким, хрипловатым голосом отзывается Антонин; склонившись к поднятому к нему лицу, он коротко касается полураскрытых губ. – Здравствуй.
Развернувшись – звонкая пружинка, короткие крылья юбки – она отстраняется так, что натягивается цепь соединённых рук. Но известно: чем сильнее натянуть цепь, тем ближе кинет друг к другу скованных…
На середине шага в сторону алмазный британец делает паузу. Обвив ногой его ногу и медленно соскальзывая по ней вниз, Ксения Эллен торжествующе улыбается.
- У тебя глаза зелёные.
- Тебе не видно.
- А я не вижу, я знаю.
И скрипка снова заставляет своих марионеток двигаться всё быстрее и быстрее. Горит цветок мака, дробью вспыхивающих на лепестках искр выбивая такт: хищность, скорость, чувственность. Запредельность.
…Когда же музыка смолкает, оборвавшись мгновенно и зло, оставив людей в напряжённых, надломленных позах, прекрасная Психея обессиленным, полным отчаянной нежности жестом опускает голову на плечо партнёра.
- Чёрт. Как же я тебя ждала…
Танго – не более чем прелюдия к воспоминанию. Само воспоминание заключается в этой короткой последней фразе.
- Expecto Patronum.
Усмехнувшись уголками губ, Долохов снова наполняет стакан и рассматривает по-детски восхищённое лицо Джой.
У его ног воплощением грациозности растягивается огромная пантера. Щуря демонические свои глаза, она тоже смотрит в сторону русоволосой незнакомки; затем, видимо сочтя её неопасной, эта кошка выгибается, устраиваясь поудобнее, и довольно жмурится, словно чувствуя тепло, идущее от камина.
- Видите, мисс Корд. Разбудили животное ни за что ни про что. Ну, ваша очередь.
Девчонка сосредоточенно сводит брови.
Ночью выпал снег, и парк превратился в сахарный город, воздушный, сверкающий и хрупкий в своей пушистой красоте.
На Джой, не слушая протестов, наматывают колючий красный шарф и надевают варежки. Сегодня ей исполняется пять лет, и не хватало только, чтобы она простыла.
- Только недолго, - напутствует отец (они с дочкой – одно лицо). – Скоро гости придут.
- Так я же их встречать иду, - пожимает плечами без пяти минут слизеринка и сбегает по лестнице на аллею.
Занятая какими-то, безусловно, важными снежными делами, она не замечает, как рядом с ней опускается на корточки первый из гостей.
- Привет, племянница.
Просияв, Джой Корд отрывается от снега и обхватывает руками шею родственника.
- Руди! Что ты мне принёс?
- Моя корыстная девочка… - смеётся Родольфус, аккуратно её отстраняя. – Осторожно, придушишь свой подарок.
Распахнув пальто, он показывает племяннице очень юного пса, судя по выражению морды, недовольного всем миром.
- Ух ты… - ореховые глазища Джой радостно загораются. – Это мне?
- Тебе, кому же ещё, - подтверждает, улыбаясь, Лестрейндж-младший. Волосы его запорошены снегом, это странно смотрится: белое на рыжем.
- Как здорово. – Высвободив руку из варежки, девчонка трогает указательным пальцем белое пятнышко на лбу щенка. Потом поднимает взгляд. – Знаешь, Руди, когда я вырасту, я выйду за тебя замуж.
- А я не слишком для тебя старый? – серьёзно интересуется Родольфус.
- Нет. В самый раз, - так же серьёзно отвечает Джой Корд.
- Тогда договорились.
И, придя таким образом к соглашению, они все втроём возвращаются в дом.
- Expecto Patronum.
«Ожидаю защитника». Если бы этот защитник защищал не только от дементоров…
Алмазный британец отрывается от коньяка и откидывает назад раздражающую прядь, мешающую ему разглядывать серебристого единорога, разом сделавшего комнату тесной.
- Я очарован, мисс, - искренне признаётся он. – А вот она, кажется, нет.
Пантера, лежащая у его ног, утрачивает свою обманчивую безмятежность и вся подбирается, готовя к прыжку своё большое изящное тело. Единорог оборачивается к ней и застывает, наклонив голову – спокойный, упрямый, невозмутимо благородный.
- Давайте-ка прикрывать лавочку, ангел мой, - командует Антонин, и Джой его полностью поддерживает.
Потом Долохов приканчивает бутылку и начинает следующую. Потом он смеётся чему-то – тихо и невесело, и девчонка, прячущая нос в ворот свитера, вздрагивает.
Подходит к концу и вторая бутылка; алмазный британец хмурится, глядя на ладони ученицы. Потом поднимается – твёрдо, без малейшего следа неуверенности в движениях, - и, взяв Джой за руку, стягивает с её безымянного пальца кипарисовое колечко, школьную память. И на его место аккуратно надевает свой алмазный перстень, радужно сверкнувший в отблесках пламени.
Потом, когда Антонин засыпает в кресле, девчонка осторожно возвращает перстень на его бледную руку.
Рыже-чёрноеПасмурный день, вытянутый из череды множества таких же: воздух в паутине косых линий дождя и острые чёрные силуэты деревьев на фоне бесконечно серого неба. Тоскливый шелест воды одевает камень в прозрачную, струящуюся листву и сбегает по черепице, как по ступенькам; где-то наверху скрипят балки, и стонет ветер, заблудившийся в дымоходе. Неумолимо движется по своему серебряному пути стрелка ходиков.
Мрачность мира и тяжёлой дубовой мебели – повод жечь лампу днём. Вот и очерчен вокруг стола круг апельсинового света, и горят крылья огромных бабочек, вышитых чёрной нитью на шёлковом рыжем абажуре.
Джой Корд сидит на подоконнике, по обыкновению своему до кончиков пальцев натянув рукава белой блузки.
Знаешь, Шерлок… ах нет. Генрих, Ричард, Георг?.. К кому из вас мне лучше обращаться? Смотрите, друзья мои, каменные колонны наших ворот в конце аллеи скоро начнут крошиться. Мхом поросли, увиты плетьми высохшего винограда… Однажды они рухнут, рассыпавшись в пыль, и станет видно, что там, за ними, то же самое небо, что и наверху. Ведь мы на острове – между небом и небом… Что за взгляд? Неужели у всех спаниелей такой чертовски занудный характер?
Долохов появляется именно тогда, когда Джой уже с облегчением думает, что сегодня чаша сия её минует.
- А это ещё что? – подозрительно интересуется она, когда алмазный британец, не удостоив ученицу приветствием, прислоняет к стене внушительных размеров футляр.
- Что за нотки, мисс Корд? – возмущённо поднимает брови Антонин. – К моей виолончели я требую проявлять большее уважение.
- Да? Но я хотя бы могу поинтересоваться, что она изволит делать у меня?
- Видите ли, ангел мой, в моём доме непереносимо протекает крыша. Я был вынужден спасать самое дорогое.
- А знаете, Антонин, я давно уже догадалась. Вы согласились взять меня в ученицы только потому, что у меня большой дом, и я в нём живу одна.
- Интересная версия, - не сразу отзывается Долохов, - в случае необходимости буду её использовать.
- Лучше найдите себе дом поприличнее, - безнадёжно.
- Найду… Когда наступит мир во всём мире.
Он стоит посреди комнаты, засунув руки в карманы брюк, задумчивый и рассеянный. Парадокс, но усталость дарит его спокойным чертам какую-то обманчивую юность, иллюзию открытости. Беспощадное серебро королевских глаз, улыбка последнего знания в уголках губ. Странное ощущение домашней уютности в крупной вязке серого свитера.
- То есть никогда. Какой неутешительный итог: вы положили жизнь на то, чтобы никогда не иметь дома с целой крышей.
- Вы считаете, это – самое главное?
- Судя по тому, что вы приволокли ко мне самое дорогое – да.
- Ну будет вам дерзить-то старшим, - беззлобно одёргивает её алмазный британец, опускаясь в кресло на границе со светло-рыжим кругом; сердоликовые отсветы укрывают его ладонь, утомлённо лёгшую на подлокотник.
Моя дорогая девочка, тема Дома – грустная и вечная. Но слава Салазару, я давно переступил границу, за которой не ищут оплота, за которой якоря не имеют значения. Может быть, ты тоже когда-нибудь сумеешь её преодолеть. Только я очень в этом сомневаюсь.
Джой Корд тихонько соскальзывает с подоконника и подходит к футляру. Придирчиво оглядев его со всех сторон, но так и не найдя, за что зацепиться, она вздыхает и тащит инструмент через всю комнату, немилосердно волоча его по полу.
- Ну, раз уж вы её принесли… - девчонка сдувает с носа чёлку, отдавая виолончель на руки учителю, - я давно хотела это услышать.
Она опускается рядом с креслом на ковёр с полустёртым рисунком; она опускается в свет, и свет золотит лёгкие завитки вьющихся у висков волос, и трогает губы горечью апельсиновой цедры. Джой Корд любит английские дожди, но она всегда зажигает лампу, когда идёт дождь, потому что в беспросветной ненастной осени всегда должен быть светящийся квадратик окна, медовый, надёжный, тёплый. Тема Дома – грустная и вечная.
Долохов открывает футляр. Певучие изгибы, едва слышный запах вишнёвого дерева, старые тонкие царапины, морщинами прорезавшие поверхность.
В музыке ни слова и тысячи слов – мне не угнаться за ними, а я ведь думала, что могу рассказать словами и музыку, и запахи, и вкус; шорох горящей бумаги и кожу, ждущую тактильности, скерцо солёного воздуха и море дымно-розового вереска под нежащим вечерним солнцем. Но слова надо оживлять, принимая их, вчитываясь, вслушиваясь, всматриваясь. Музыка же приходит сама, не прося впустить её. Её можно понимать или не понимать, но в любом случае она затронет что-то внутри. Именно за это – и за недолговечность её красоты - один японец предпочитал музыку другим видам искусства. Скажите, Антонин, вы тоже любите музыку за то, что она так быстро умирает?
…Но не говорите никому и никогда, как вам удаётся удерживать такую концентрацию нежности на кончике смычка.
Она поднимает глаза, когда восстанавливается вокруг тихое нашёптывание дождя.
- Тсс, - качает головой алмазный британец, когда Джой собирается что-то сказать. – Помолчи.
Джой молчит. К ней приходит ощущение, что этот момент чем-то важен, и она пытается понять, чем именно, когда Бертран, уже десять минут топчущийся в дверях, решается произнести:
- Лорд Веллингтон, хозяйка.
- Что? Кто? Зачем? – переполошившись, вскакивает девчонка. Этого только не хватало. – Ах, это… - продолжает она уже спокойно, словно вспомнив о чём-то. – Скажи, я сейчас спущусь.
- Кто такой лорд Веллингтон? – вкрадчиво произносят сзади, и, обернувшись, Джой Корд не находит в учителе ни капли прежней рассеянности. Где же вы, человек с виолончелью, велевший помолчать?..
- Мой однокурсник.
- Гриффиндорец? – быстро.
- Почему гриффиндорец? Он из Рэйвенкло. Учитель, я раньше не замечала за вами склонности к паранойе…
И она выскальзывает из комнаты, чтобы не услышать заслуженной отповеди.
- Тогда почему же вы так за него боитесь… - задумчиво улыбаясь, произносит Долохов в пустоту.
- Книги кто будет возвращать? – без приветствия, не давая опомниться, сурово вопрошает Амадео Веллингтон, стоящий у подножия лестницы. Мокрые кольца волос, непроницаемое лицо, всё те же потрёпанные джинсы.
- А написать?.. – отвечает вопросом на вопрос Джой Корд, пытаясь восстановить равновесие, нарушенное явлением этой вымокшей статуи Командора.
- На письма не отвечаешь. Если гора не идёт к Магомету, Магомет идёт к горе. Уж мне ли не знать, какую страсть ты питаешь к чужим книгам.
- Твой деспотизм по-прежнему не знает границ, dio mio.
Машинально, по школьной привычке она протягивает ему обе руки; так же машинально он склоняется и быстро целует раскрытые ладони – холодные, осторожные прикосновения.
- Здравствуй, Джой.
- Здравствуй, Амадео. Ну что ж, пойдём. Только имей в виду, у меня в комнате сидит дракон и дышит на всех холодом и ядом.
- Какая-то новая порода? – саркастически интересуется бывший префект, поправляя очки на переносице. Он всегда так делает, когда хочет скрыть выражение глаз.
- Уникальный экземпляр, - вздыхает слизеринка.
Сероглазый злонасмешник оборачивается от окна, услышав их шаги. Он оценивающе, с каким-то затаённым весельем рассматривает Веллингтона, и это веселье Джой отчего-то совсем не нравится.
- Амадео, это мой учитель, - не зная, можно ли называть имена, произносит девчонка и с большим увлечением зарывается в баррикады книг. Если начнётся землетрясение, книги не спасут, зато в остальных случаях они просто незаменимы.
- Чему учите? – щурится наследник лордов.
- Всяким гадостям, - охотно и доброжелательно отзывается Долохов.
- А я искренне полагал, что в этой области Джой сама может преподавать.
- Вот как? Мне мисс Корд представляется настоящим ангелом. Чем она вам только могла досадить?
- Вы просто её не знаете… - сочувственно вздыхает Амадео, проигнорировав последний вопрос.
Умничка, мысленно аплодирует Джой Корд. За что люблю потомков леди Ровены – они почти никогда не поддаются на провокации.
- А вы не допускаете возможности, что это вы её не знаете? – голос алмазного британца по-прежнему наполнен неподдельным дружелюбием, но, даже не глядя на него, девчонка знает, какая ядовитая насмешка таится на донышке стальных глаз.
- Не допускаю, - спокойно отрезает Амадео Веллингтон, нашарив и смяв в кармане пачку сигарет.
- Прошу прощения, что вмешиваюсь, джентльмены, но у меня уже уши горят, - слизеринка демонстративно громко опускает на стол стопку фолиантов, взметнув вверх облако пыли, заискрившейся золотом в свете лампы. – Лорд, ваши книги. Идём.
- Ни в чём нельзя быть уверенным, лорд Веллингтон, - уже на лестнице доносится до них голос Антонина Долохова, - рутина превращает знание в пыль.
Амадео задумчиво молчит, прижимая к груди книги, завёрнутые в мантию. На пороге он оборачивается и смотрит на Джой поверх очков – вельветовая синева глаз.
- Ну вот зачем ты пришёл? – грустно спрашивает девчонка.
- Боюсь, затем, чтобы увидеть тебя, - мрачно улыбается Амадео. – Есть одна вещь, о которой, спорю, ты не думала. Время драконов кончится.
И он закрывает за собой дверь, не дожидаясь ответа.
- Сядьте, мисс Корд. Сюда, к свету.
Джой Корд послушно садится в развёрнутое для неё кресло и поднимает взгляд на стоящего перед ней учителя.
- Его семья всегда была нейтральна в этой войне.
- А сегодня я не сделал ничего и одновременно сделал всё, чтобы он стал аврором. Он у вас ничего, сообразительный, уже понял, что к чему.
- Но зачем?
Алмазный британец слегка наклоняется к ученице; прядь тёмных волос падает ему на лицо.
- Затем, что так всегда бывает, мисс Корд. Хорошие мальчики всегда берут в руки огненные мечи, чтобы спасти запутавшихся девочек.
Он улыбается, и девчонка вдруг думает: он сумасшедший. Он сошёл с ума ещё десять лет назад, или сколько там времени прошло.
- По вашему сценарию я должна умереть?
Антонин молча разглядывает её: светло-осенние глазища, прозрачные запястья, золотистые растрёпанные волосы.
- Не обязательно, - наконец произносит он – тихо, почти нежно, - не обязательно, Джой, моя золотая девочка.
Сепия - О чём говорят змеи, милорд?
Чёрный бархат подола с шорохом скользит по высохшему ломкому ковру. Утренний туман впитывает в себя чайный цвет коры и опавших листьев, превращая воздух в замершую сепию старой фотографии. Причудливо изогнутые ветви вековых дубов раскинулись руками безмолвных стражей, охраняющих покой этих мест.
Нарушая ватную тишину бормотанием потревоженных листьев, Белла идёт рядом с Тёмным Лордом, невидяще глядящим в болезненное небо. Белла-Белла, белладонна, агатовая статуэтка на фоне из тусклого янтаря, - водопад пряно пахнущих цыганских волос, надменный излом бровей и приглушённое пламя в полуночных глазах.
- Змеи? О том же, о чём и люди. Но, в отличие от людей, они всегда говорят главное.
Лорд Волдеморт останавливается и срывает с нижней ветки последний удержавшийся лист; потом сжимает пальцы, и в ладони его остаётся одна труха, пахнущая лесом и смертью.
- Что же главное? – Белла щурится, её взгляд – взгляд прилежной ученицы, фарфоровой танцовщицы, чьи шёлковые белые туфельки вымокли в чужой крови.
Тот, кого в школе называли кронпринцем, мальчиком-загадкой, наконец смотрит ей в глаза, а чайный туман с собачьей преданностью стелется у края его плаща. Удивительно – в этом неестественно-бледном лице-маске сейчас можно разглядеть другое лицо: юное, вдохновенное, самоуверенное. Холодная античность черт и страстность, которая манит за собой, словно дудочка Крысолова.
- Разве ты сама не знаешь, Белла? Главное – это жизнь.
Алмазный британец спит безмятежным сном праведника, вопреки мнению ученицы о том, что было бы неплохо, если бы его как следует помучили кошмары. Подложив под голову испещрённую белыми точками уколов, изуродованную Меткой руку, он досматривает какие-то свои утренние сны, а за окном шумит дождь, и просыпаться, кажется, нет никакого резона.
Джой Корд, ещё жмурясь от нежащего сонного тепла, тяжело вздыхает: пора гулять с собаками. За эту мировую несправедливость нужно отомстить хоть кому-нибудь; выбор невелик, поэтому девчонка наклоняется к учителю, и, касаясь губами чуть тронутых сединой волос на виске, шепчет ему на ухо одно-единственное слово:
- Авроры.
Долохов садится в кровати так резко, что Джой приходится отпрянуть и возблагодарить святого Салазара за то, что волшебных палочек в зоне досягаемости нет.
- Меня можно будить как-нибудь более нежно? – хмуро и заспанно осведомляется Антонин, опускаясь обратно на подушку.
- Можно, - легко соглашается слизеринка, - но так – куда забавнее.
- Проснусь первым, разбужу Круциатусом. Вот смеху-то будет. Кстати, доброе утро.
Он поправляет перекрутившуюся цепочку, на секунду машинально сжав в ладони медальон, и тянется за свитером.
Откуда-то с кухни пахнет свежесваренным кофе; на столике рядом с так и не погашенной с вечера лампой лежит смычок и пара жемчужно-серых перчаток. Подсознательное ощущение того, что всё это выглядит
на своём месте – пугает, пугает почему-то больше, чем серебряное безумие, плескавшееся вчера в глазах алмазного британца.
- Доброе утро, - отзывается Джой Корд и невольно улыбается.
- Они ужасны. – С чувством произносит Долохов, глядя, как шесть бело-коричневых метеоров, кубарем скатившись с крыльца, разбегаются в разных направлениях.
- Вы им нравитесь, - ехидничает девчонка.
- Но они мне – нет. Уподобьтесь человеку, мисс Корд, идите под зонт.
В старом парке стоит запах прелых листьев и мокрого дерева; под алым зонтом учитель и ученица идут по шуршащей гравийной дорожке, в конце которой на узорчатой решётке ворот круглый год цветут кованые чёрные розы.
При всей несхожести у них есть одна общая черта: в отличие от большинства людей они не испытывают страха перед молчанием. Оно не становится для них стеной.
Так-то. Никогда не угадаешь, с каким человеком тебе будет легко молчать. И загадочна эта прихоть природы: почему легко молчать с тем, с кем так сложно жить?
Остановившись в конце аллеи, Антонин отдаёт зонт девчонке; приподняв её лицо за подбородок, наклоняется, коротко целует краешек губ – как клеймо ставит. И исчезает за воротами.
Абсолютно непонятно, как он мог родиться в Европе, если даже уходит - по-английски.
На каминной полке вельветовым печальным снегопадом осыпается лаванда; мерцают янтарные глаза неподвижно сидящей на подоконнике совы с чёрным мальтийским крестом на груди. Джой грызёт кончик пера: даже поэтам иногда тяжело подобрать слова (может быть, поэтам – даже чаще, чем остальным).
Растянувшись на диване, Белла смотрит на виолончель таким осуждающим взглядом, будто та повинна во всех смертных грехах.
- Ну и что у тебя с ним?
- Похоже, я одна ещё не до конца осознала всю важность этой темы. Может быть, лучше обсудим Китса?
- Джой, перестань вредничать, - безапелляционно пресекает бунт Белла. – Рассказывай.
Она очень мало была ребёнком, поэтому запас нерастраченной детскости лежит в ней мёртвым грузом, изредка прорываясь в выходках и суждениях. Здесь, куда она забегает на три-минутки-и-кофе-с-ромом, Белле всегда легко, и она с упоением предаётся школьной практике, которой не избежала ни одна студентка. Именно – сплетням. Конечно, сплетничают и взрослые дамы, но если бы вы видели, как делает это урождённая Блэк – азартно, зло, смешливо – вы бы с первого взгляда увидели бездонную пропасть между ней и взрослыми дамами.
Джой Корд, по природе своей скрытная, от этой практики подруги не в восторге, но противостоять её заразному веселью так и не научилась.
- Ну, у меня с ним то же, что и у тебя с твоим Наставником.
Это – запретная территория, святая земля, и любому другому за такие слова Белла Влюблённая выцарапала бы глаза. Но Джой есть Джой, и миссис Лестрейндж лишь приподнимается, с весёлым любопытством вглядываясь в невозмутимое лицо подруги.
- Так я и знала! И какой же этот сноб в постели?
- Такой же, как и вне постели, - девчонка сосредоточенно смотрит на по-прежнему чистый пергамент. Перо находится на последнем издыхании, его скоро можно будет выбрасывать.
- Исчерпывающе. Но он хотя бы говорит что-то?
- Говорит, - меланхолично соглашается слизеринка. – Только не по-английски. И я ни-чер-та не понимаю.
- Вот так и раскрывают иностранных шпионов, - назидательно подытоживает Беллатрикс, узкой рукой снимая приставший к подолу дубовый лист. – Ну а…
В этом – слизеринская чуткость. Задавая свои бестактные вопросы, она не спросит главного, не полезет в душу. Мораль наоборот, но знаете, Ричард, Карл, Вальпургиевы рыцари изначально носили маски вовсе не для того, чтобы их не узнали авроры. Банально? Конечно, банально, но учитесь смотреть сквозь штампы, друзья мои. Шерлок это умел. Спасибо, Белла, за не-упоминание слова «любовь». Мне, конечно, не пришлось бы его повторять, но…
Девчонка усмехается вслед за урождённой Блэк, и они обе хохочут, и Джой умалчивает о мелочах вроде того, что Долохов два раза назвал её чужим именем, или что он лишил её надежды, или что с ним легко молчать.
Сепия – коричневая кожа переплётов, пожелтевшая – в слоновую кость – бумага с острой вязью рукописного текста; горьковато-тёплый шоколадный полумрак, лимонные блики на лаке виолончели, её совершенные музыкальные линии…
Джой Корд провожает подругу до дверей и смотрит, как она, накинув капюшон мантии, растворяется в холодном ненастном вечере. Джой грустно – как бывает грустно всегда, когда Белла уходит. Справедливости ради надо отметить, что это не печаль расставания, а сознание того, что миссис Лестрейндж возвращается домой – к Руди. Но об этом принято не думать, молчать.
Вернувшись в комнату и встретившись с немигающим, почти враждебным (ещё бы – столько ждать!) взглядом Фауста, девчонка берёт истерзанное перо и быстро пишет, так и не сумев подобрать слов, одну фразу:
«Ни в коем случае, Амадео».
Сова уносит записку, впустив взамен осенний ветер, и слизеринка поспешно прикрывает хлопающие створки окна.
Родольфус Лестрейндж качается на стуле – дрянных привычек не изжить; лист перед ним испещрён цифрами, понятными только ему одному (и жена, и племянница, и, в общем-то, все остальные смотрят на это увлечение расширенными от почти суеверного ужаса глазами). Свеча роняет на столешницу свои горячие восковые слёзы, бьют часы в холле, и удары гулко отдаются в каменных недрах замка.
Белла возвращается продрогшая и утомлённая, она кидает на пол мантию и прижимается к поднявшемуся навстречу Руди. От её ледяного прикосновения он вздрагивает и улыбается. Белла-Белла, белладонна, сонная кошка, преддверие лиловых дурманных грёз, диадема из дождевых капель на чёрных волосах.
Она привычно греет ладони, положив их ему на плечи, под ткань полурасстёгнутой рубашки. Потом милостиво разрешает себя уложить.
Уже почти засыпая, Белла вспоминает что-то и спрашивает, щурясь оценивающе и пытливо:
- Как считаешь, что главное?
- Жизнь, конечно, - рассеянно, не задумываясь, отвечает Родольфус.
Медовое, белоеВпервые Тёмный Лорд увидел Долохова стоящим на Трафальгарской площади – высокий темноволосый подросток в серой мантии, глядящий вверх, куда-то мимо Нельсона. На него негодуют голуби, считающие, что раз уж он здесь торчит, то должен бы дать им что-нибудь, и люди, вынужденные его обходить. Последние даже более агрессивны.
- Туристы… - ворчит представительный джентльмен, остановившись специально для того, чтобы выразить своё возмущение, - напялил неизвестно что и стоит здесь, словно второй адмирал! Эй, молодой человек, да вы по-английски понимаете?
Молодой человек с любопытством оглядывает джентльмена; потом роняет, выговаривая слова с глухим свистящим акцентом:
- Вы не могли бы снять очки?
- Зачем? – не сдерживает удивлённого вопроса пылающий праведным гневом лондонец.
- А чтобы я не поранил руку, когда ударю вас, - следует дружелюбный ответ.
Этого достаточно, чтобы джентльмен, бормоча проклятия, продолжил свой путь в ускоренном темпе. Тёмный Лорд, покорённый такой очаровательной непосредственностью, шагает к подростку, временно забыв о своей встрече.
- Могу я полюбопытствовать, где учат таким радикальным методам общения?
Иностранцу хватает одного взгляда, чтобы понять, насколько откровенно можно ответить.
- В общем-то, нигде, - простодушно улыбается он. – Но никто так и не смог мне объяснить, почему люди, владеющие силой, должны зависеть от людей, силой не владеющих? Из-за количества? Так ведь, кажется, количество всегда пасует перед качеством.
- Честно говоря, тоже не вижу здесь никакой логики, - кивает, усмехнувшись, лорд Волдеморт. – Но почему тогда рукоприкладство, а не применение магии?
- Я здесь на каникулах. Если меня засекут, то обязательно вышлют из страны. А мне тут нравится.
- Вот как?
- О да, - подросток ещё раз окидывает взглядом площадь, и его светло-серые глаза сверкают непонятной радостью. - Надеюсь, кстати, что у вас нет этого идиотского правила одеваться по-маггловски, когда идёшь в места скопления народа. Я всё равно не стану. А если кто-нибудь ещё раз назовёт мою мантию «неизвестно чем», то точно получит по лицу. Как думаете, за драку из страны не высылают?
- Молодой человек, - серьёзно и почти торжественно говорит Тёмный Лорд, - мне кажется, наша встреча – знак судьбы. Мы с вами должны будем поговорить ещё раз.
Долохов равнодушно пожимает плечами.
- Почему бы и нет?
С каменной мостовой взмывает в воздух стая белых голубей.
Золотой корабль заката поднимает в небе свои огромные паруса, освещая мир бережной, певучей лирикой; и тем мрачнее выглядят рваные края чудищем наползающей с севера тучи. На голых ветках чернильными кляксами неподвижно сидит нахохлившееся вороньё, и медовый воздух наполнен нервным, тревожным ожиданием чего-то злого.
- Сегодня ночью уезжаю, - вдруг решает проинформировать ученицу алмазный британец.
- Скатертью дорога, - машинально отзывается Джой Корд. – То есть, я хотела сказать, надолго ли уезжаете?
- Почему-то все мои женщины прощаются со мной одинаково, - жалуется в пространство Долохов. – Расстрою, ненадолго. Буквально до Чехии и обратно, ну, может, ещё день на дело.
- Приятное дело? – девчонка, пользуясь случаем, поднимает голову от диких формул, которыми, как она давно подозревает, изо всех рыцарей нагружают её одну. То ли учитель в школе нежно любил Зелья, то ли это просто ещё одно проявление его склонной к садизму натуры.
- Ну, это смотря с какой стороны посмотреть… - он в задумчивости раскрывает и снова захлопывает крышку медальона. – Самое неприятное в этом деле то, что после него моё поместье, скорее всего, попадёт в руки Министерства.
Слизеринка вопросительно изгибает брови.
- Признаться, я завидую Люциусу. Природа не наделила меня ни дипломатичностью, ни страстью к закулисным бюрократическим играм. Поэтому поместья у меня не… что это было, мисс Корд?
- Это был вздох умиления. Вы так честны, так прямолинейны, так просты, что я сейчас разрыдаюсь. Платка не найдётся?
Глаза алмазного британца – чёрные колодцы в серебряных ободках; это значит, что он накачан морфием и безмерно добр, поэтому можно говорить ему всякие гадости.
- В такие моменты я понимаю Тёмного Лорда, который из всех девушек выбирает только тех, что готовы вечно внимать ему с благоговением, - печально замечает Антонин.
- Бросьте. Если вам будут благоговейно внимать, вы же умрёте от скуки.
- О нет, теперь она знает, как меня убить, - сообщает Долохов Георгу. Георг думает, что этот человек наконец решил наладить дипломатические отношения, и радостно встаёт лапами ему на колени. Но пассаж об отсутствующей дипломатичности был произнесён не просто так; брезгливо взяв спаниеля за шкирку, Антонин выставляет его за порог и прикрывает дверь. – Слышите, ангел мой, я не буду возражать, если вы решите воспользоваться этим методом.
- В смысле, выкинуть вас из комнаты?
- В смысле, подождать, пока я скончаюсь от скуки. Словом, мисс Корд, умолкните и займитесь делом.
Джой с ненавистью взирает на формулы, потом поднимает глаза.
- А почему вы так жалеете о поместье, если вам плевать на дома?
- Не жалею. Просто не хочу, чтобы оно досталось другим.
А впрочем, пусть. Я всё равно никогда не считал его своим. У меня был дом, как ты бы сказала – «вечный», тот самый, с вьющимся до самой крыши виноградом и венецианскими окнами, со скрипящими половицами и горами подушек на полу мансарды. В твоём вкусе. По крайней мере, она была в восторге – даже несмотря на то, что в ту пору мы чуть ли не желали друг друга убить. Теперь неважно, каким образом она вышла за меня замуж; я подарил ей её детскую мечту, и ей пришлось принять этот подарок. Это много значит – исполнение мечты. Вполне возможно, что это был запрещённый приём с моей стороны, но я никогда о нём не жалел. Она была моей и безо всяких заклятий, хотя ежедневно утверждала обратное; признаться, я тоже чувствовал, что принадлежу. О доме, как я думал, не знал никто. Он был скрыт от всего мира, зачарован не хуже, чем древние замки, и это успокаивало. Таким, как я, успокаиваться никак нельзя, поскольку неминуемо последует расплата– мне, разумеется, это было известно, но. Она носила моего ребёнка.
Да… дом у меня был. Но как был, так и не стало. Они не бывают вечными, как ни крути.
Антонин проводит ладонью по лбу, словно силясь стереть воспоминание, но полуразрушенный дом с разбитыми окнами, в зелёном саване винограда никогда не оставит его.
Он мучительно сводит брови – расслабление, приносимое морфием, всегда мешает встряхнуться и сосредоточиться на текущем моменте, но в столкновении с усилием воли каждый раз по-прежнему терпит поражение.
Кинув взгляд на часы, Долохов вздыхает и откладывает книгу.
- Ладно, пора. Работу закончите, приеду – проверю. Хочу сделать из вас блестящего теоретика, раз ни на что другое вы всё равно не способны…
Он встаёт, и Джой Корд поднимается тоже – смутная тревожность, бледные тонкие линии ключиц в треугольном вырезе красной блузки.
- Осторожнее там, учитель. Не нарывайтесь, как вы обычно это любите делать. Дурное предчувствие.
- Не дождётесь, - весело откликается алмазный британец, накидывая мантию.
Девчонка остаётся одна; жидким золотом догорает, подсвечивая хрустальный воздух, туго натянутая струна заката, и задувает в оконные щели пронизывающий до костей ветер. Предзимний холод – ощущение мерцающих крошечных снежинок, режущих голую кожу, острое одиночество.
Она долго слоняется из комнаты в комнату, преследуемая беспокойным чувством, которое всегда ставит в тупик: когда ты забыл что-то и не можешь вспомнить, что. В конце концов утомившись, она достаёт из шкафа пуховый платок, и, укутав плечи, садится перед пустым и тёмным камином. Шестеро бело-кофейных щенков устраиваются вокруг неё: маленькая женщина и маленькие собаки.
Знаете, Генрих, Людовик, чем мне дорог Амадео Веллингтон? Нет, даже не тем, что он действительно меня любит – хотя это, безусловно, тоже имеет значение… Он человек, благодаря которому я впервые ощутила – ещё неосознанно, почти по-детски – потребность в материнстве. Без слов, непостижимо, тихо он вложил в меня осознание того, что лучшее, что может быть на свете – это новая жизнь. Новая – и снова твоя, бесконечно родная, соприкасающаяся с тобой в точках изначальной теплоты. Любовь к ребёнку – это наивысший эгоизм и чистое, святое самопожертвование, любовь к себе в новом человеке, любовь к новому человеку в себе.
Это чувство всеобъемлюще и неуловимо для слов – как поймать сладкий запах молока и карамели? Его не высказать, но в той или иной мере его знает любая женщина. Возможно, став старше, я сумею выразить это ближе.
Вероятно, все девочки когда-нибудь представляют себе свою будущую семейную жизнь. Я тоже представляла. Я представляла, что назову своего сына Феликс, что значит – Счастливый. Что у него будут очень светлые волосы – как у меня до девяти лет. Что он будет безумно музыкален, ведь Феликс Амадей - звучит почти что как Моцарт.
Так, ребята, по-моему, я начала рассказывать вам слишком личное. Вам абсолютно ни к чему знать эти факты из моего прошлого. Почему прошлого?.. Потому что теперь мне кристально ясно, что Феликс будет таким же Счастливым, как я – Радость…
Гаснет на горизонте сверкающая полоска, и замок погружается в непроглядную тьму. Джой Корд, плотнее завернувшись в белый платок, ложится на ковёр и сжимается, подтянув колени к груди. Ей даже не хочется включать свет.
Вересковое - Как хорошо, что ты пришла! – в глазах Родольфуса Лестрейнджа – безумная надежда на спасение. – Мне как раз нужна моральная поддержка.
- Что случилось? – степенно спрашивает его племянница, снимая мантию и вслушиваясь в чинную тишину Лестрейндж-холла.
- Леди Малфой, - замогильным голосом возвещает Руди.
- А звучало так, словно нас завтра увозят в Азкабан на вечное проживание. Впрочем, и эти времена не за горами, - фыркает девчонка, не обращая внимания на укоризненный взгляд родственника.
- А ты стала злой, Джой Рамина, - негромко.
- А разве от меня не это требуется? – она вскидывает голову, глядя насмешливо и раздражённо, но уже через мгновенье отводит взгляд в сторону. – Не твоя вина, Руди. Ладно. Идём, пока леди Лестрейндж и леди Малфой не сцепились в смертельной схватке…
Нарцисса, королева фей в короне из блуждающих огоньков, лунное дыхание на глади родниковой воды – прозрачная кожа, болезненная улыбка на капризных губах. По сравнению с сестрой она выглядит бледным привидением, и эта ассоциация подтверждается тем, что прежде чем впустить Нарциссу к себе в дом, люди обычно вдыхают воздух так, словно собираются нырять в омут. Один взгляд юной Блэк, ныне миссис Малфой – и на солнце становятся видны пятна, на полках – слои пыли, на коврах – прожженные дыры. Тогда она морщится и говорит что-то вроде того, что и сейчас:
- Белла, дорогая, ваших домашних эльфов линчевать надо.
- Зачем линчевать тех, кто даёт мне есть? – резонно возражает Беллатрикс; в отличие от вежливого мужа, у неё давно выработался иммунитет против сестринского сочувствия её внезапно ставшей несовершенной жизни.
- Я всегда подозревала, что ты не сумеешь стать хорошей хозяйкой, но надеялась, что, выйдя замуж, ты всё же осознаешь важность…
- Цисси, смени пластинку, - в голосе Беллы Свободной слышится раздражение. – Мы с Руди – высшие существа, нам плевать на окружающую обстановку.
- Вообще-то нет, - справедливости ради отмечает Родольфус, не мыслящий жизни без крахмальных простыней и идеально выглаженных рубашек, - но вы действительно не совсем правы, Нарцисса…
- Ты просто ещё ко мне не заходила, - простодушно добавляет Джой Корд.
Леди Малфой сокрушённо качает головой, чувствуя, что тратить силы на этих людей бесполезно. По крайней мере, сейчас, когда они в большинстве.
На улице стихает дождь; домовик, столь счастливо избежавший линчевания, подаёт чай. Сёстры сидят на диване на таком расстоянии, словно между ними есть ещё один человек. Они сами не замечают, что по привычке сели так, но Джой смотрит на пустующее место как завороженная: там, меж белокурым олицетворением Порядка и чернооким воплощением Хаоса должна сидеть девушка, которой хочется задавать вопросы, много вопросов…
Лестрейндж ловит этот взгляд и хмурится: для племянницы Андромеда Блэк – героиня, для него – отнюдь. Да и как может быть сбежавшая от своих обязательств героиней – для него, с его вечным девизом «делай, что должен»?
Джой откланивается первой – если учитель, вернувшись, не застанет её дома, то он будет рычать на неё ещё неделю.
- Ты имеешь какое-то мистическое влияние на Нарциссу, - говорит Руди, провожая её до дверей, - при тебе она чудесным образом удерживается от своих проповедей.
- Мы с ней были однокурсницами, - рассеянно отзывается девчонка, - она и в школе тренировала на всех окружающих свою философию гармонии. Я послушала это пару раз и поняла, что тоже должна что-нибудь потренировать. Эпиграммы экспромтом у меня никак не получались, поэтому я перешла просто на сарказм. Кажется, воспоминания Цисси об этой моей практике всё ещё свежи…
- Чёрт! – Родольфус Лестрейндж тихо смеётся и морщится от боли, вспыхнувшей в плече. – И как я мог подумать, что вы – взрослые?
- А мы и есть взрослые. Уже.
Закатное кремовое небо нежно и грустно; если впустить его в себя, то вспомнится, что чистота вечна и истинна. Просто немногим это кажется важным.
Трепет осени – это как трепет крыльев бабочки, как трепет ресниц, щекочущих голую кожу. Надо вслушиваться каждой клеточкой, чтобы почувствовать эту чистоту, этот трепет – и тогда мир, подсвеченный блеском вечернего, омытого дождями небосвода, покажется вполне сносным местом.
В комнате пахнет чабрецом, и секунды замирают с неярким мерцанием, поддаваясь чарам умиротворённости. Будь эти чары немного сильнее, дорогу к замку оплёл бы терновник, и меж его шипами растянулось бы кружево паутины, и сны стали бы осязаемы – словом, всё потекло бы по известному сценарию; но время тает лимонным серебром…
Антонин Долохов входит так тихо, что Джой, уткнувшаяся в книгу, вздрагивает от неожиданности, когда он кладёт руки ей на плечи. Девчонка выпрямляется, осторожно прижимаясь к нему спиной, и запрокидывает голову, улыбнувшись:
- Вернулся.
Она произносит это слово так просто и тепло, что на одно-единственное мгновение для алмазного британца сглаживается вся поездка – до того странно это уютное ощущение, что он выходил на час, не больше. Антонин целует ученицу в висок и недоверчиво улыбается, но через секунду вспоминает всё, и улыбка его утрачивает изрядную долю искренности.
- Я ведь говорил вам не надеяться на свои дурные предчувствия.
- Почему вы в чёрном?
Проигнорировав вопрос, Долохов садится напротив, и, сдвинув кофейник, ставит на стол бутылку.
- Сегодня вы пьёте со мной.
- Я Руди пожалуюсь, что вы меня спаиваете.
- А я – Тёмному Лорду, что вы меня не слушаетесь.
Слизеринка фыркает, но признаёт вескость его довода. Глядя, как Антонин наполняет бокалы, она пытается понять, что изменилось в нём за эти несколько дней, как это возможно, чтобы он выглядел более весёлым и одновременно более печальным, чем был. Вне своей обыкновенной жемчужно-серой гаммы он кажется не совсем собой, и это тоже сбивает с толку.
- За нас, ангел мой, - мрачно улыбается алмазный британец. – За последних представителей своих фамилий.
- За последних?..
Она поражается своей бестолковости – он же сказал ей почти прямым текстом: «дело» в Чехии… поместье отойдёт Министерству…
- Ваш брат, - почти беззвучно выговаривает Джой Корд.
- У меня нет братьев.
Он усмехается – довольно, жутко. Джой медленно поднимается и пятится к двери в спальню, не сводя с этой усмешки широко раскрытых глаз. Переступив порог, она захлопывает за собой дверь, запирает засов, всё – машинально, уже зная тщету стараний отгородиться от этого убийцы. Замки не спасут, если не заперта душа – а она не заперта; поэтому всплески ужаса, который она испытывает в моменты, подобные этому, куда более болезненны, чем те, что ощущают, скажем, авроры.
- Как это понимать, мисс Корд? – Долохов повышает голос, в нём слышится какое-то наивное возмущение.
- Минуту, - слизеринка, прислонившись спиной к двери, мучительно сжимает виски. - Сейчас я перестану ненавидеть вас и вернусь.
- Вы вернётесь сию же секунду, - возмущение перерастает в ледяное бешенство, и девчонка понимает, что лучше подчиниться. Сжавшись, она открывает дверь и почти сталкивается с учителем; её запястье мгновенно оказывается в стальных тисках его пальцев. Он говорит тихо, словно опасаясь сорваться в крик, и в его идеальном произношении прорезается едва различимый акцент. – Кто ты, что ты знаешь, чтобы меня судить? Что ты знаешь, чтобы смотреть на меня так? Чем мой брат отличается от других авроров, которые должны умереть от наших рук? По мне, он заслуживал этого даже больше остальных… «Ваш брат!». Ты просто маленькая лицемерка, милая. Перестань играть добродетель там, где больше нет ей места, это раздражает. Стань, наконец, достойной своего статуса!
Он отшвыривает её на диван, словно куклу, в какой-то бессильной злобе. Джой знает его достаточно, чтобы понять: причина этой злобы – отнюдь не в её несоответствии статусу. Поэтому она молчит, рассматривая следы, оставленные на руке его хваткой, и ждёт, когда стихнет в его глазах яростная, пронзительная зелень.
Алмазный британец ещё несколько минут меряет комнату шагами – так разъярённый тигр мечется по клетке. Потом он останавливается, переводит дыхание, убрав с лица прядь волос, и уже совершенно спокойно садится рядом с девчонкой.
- Что, больно? – хрипловато спрашивает он, кивнув на её посиневшее запястье.
- Я могу утешаться тем, что мне – не так сильно, как вам, - слабая тень злорадства.
Антонин смотрит в окно, призывая розовеющее вересковым цветом небо разделить его печаль о несовершенстве мира.
- Вы когда-нибудь перестанете делать из меня романтического героя?
- Увы, это не в моих силах, - терпеливо объясняет Джой, - потому что вы и есть романтический герой. Я бы написала про вас книгу, но вы слишком обаятельны, чтобы стать персонажем «никогда-так-не-делайте».
- И снова моё неземное обаяние перевесило внушительный список моих пороков, - подытоживает злонасмешник, притянув ученицу к себе и с молчаливым извинением поцеловав ей руку. – На этом будем считать тему исчерпанной. Сотри с лица затравленное выражение, ангел мой. Ты и так уже испортила мне всё настроение.
- Это не я, - слизеринка улыбается – грустно, почти жалостливо. - Это мой учитель, почти дожив до седых волос, наконец понял, что месть радости не приносит. Я-то это прочла и запомнила лет в семь…
Как мне иногда хочется, чтобы он оказался сном – всего лишь картинкой, вызванной к жизни моими подсознательными страхами, тенью на стене. Но он не тень, он живой – у теней не бывает шрамов, тени не глушат коньяк бутылками и не вливают себе в вены всякую дрянь. Являясь олицетворением самого ужасного в моём мире, он, стоит мне куда-либо обернуться, берёт меня за плечи и разворачивает к тупику, говоря: здесь всё, что вы любите, примите же это как есть и не пытайтесь искать иного. Это – реальность, остальное – иллюзорно.
Иллюзорно ловить красоту увядания, иллюзорно отворачиваться от уродливости данного… а мы тут все известные иллюзионисты, разве нет, Антонин? Кому-то морфий, кому-то слова, кому-то – слепая вера. Превращать тупик в дорогу – это сила, а не слабость. Особенно при таком Наставнике, который успешно угробил свою жизнь и продолжает делать то же самое с чужими.
Заходящее солнце оседает янтарём в коньячном стакане и окрашивает комнату в нежно-пастельные тона. Что-то печальное и сладкое есть в поздних осенних закатах: словно играет где-то наверху тихий джаз, и ты слушаешь его и смотришь назад.
Глядя назад, Долохов чувствует себя подло обманутым. Что-то пошло не так: замыкая круг, он думал, что вырвется из него, наконец.
Не стоило недооценивать вероятность остаться внутри этого круга навсегда.
Серое, чёрноеСерые камни Малфой-мэнор обнимает туман, сливающийся цветом с затянутым облаками небом. Время тишины и ностальгического осеннего тепла, полосатым котом свернувшегося под сердцем, время кидать в чай мяту и вспоминать белые скалы, которым когда-то так удивились подплывающие к Острову римляне.
Нарцисса, обложившись со всех сторон какими-то бумагами, сидит на супружеской кровати с поднятым пологом. Серебристые волосы, завязанные в небрежный узел, певучие линии обнажённой шеи, умиротворяющая синева мягкого домашнего платья.
Удивительная женщина, думает Люциус, на секунду останавливаясь в дверях. Мало кому может так идти хрустальная холодность и по-домашнему уютная податливость одновременно. На неё, младшую из сестёр Блэк, словно не хватило природных цветов, но греческие статуи становятся куда прекраснее, когда спустя века на них не остаётся кричаще-ярких красок, и то же самое – с ней. Нарцисса, произведение искусства, драгоценный цветок в оправе изо льда, лучшее из того, чем может владеть человек. Под фарфоровой оболочкой скрыт стальной стержень – она знает, чего стоит, и её покорность следует заслуживать изо дня в день, ибо она не прощает даже малейшее отклонение от образца, так же, как и я. Всё-таки мне очень повезло с женитьбой…
- Милая, позволь поздравить: с сегодняшнего дня ты супруга мецената.
Она поднимает небесно-апрельские глаза и улыбается.
- Какому же искусству мы жертвуем?
- Древнему, сложному и тонкому… словом, искусству бюрократии.
Всё-таки мне очень повезло с замужеством, думает Нарцисса. С какими бы опасными делами он ни связывался, его осторожность обрекает его на успех, по острой струне он проходит как по широкому мосту, и всё дело в том, что для него это действительно мост, в то время как другие упадут в пропасть, изрезав ноги. Люциус, платиновый отлив чешуи дракона, десятки прожитых жизней в светлых глазах… В нём живёт сама история и сама магия; когда он вступает под своды поместья, замок начинает жить собственной непостижимой жизнью, словно молодой хозяин воплощает собой дыхание этого места. Он собирает шахматы; среди бесчисленных комнат есть одна, полностью занятая строго выстроенными на своих полях армиями – деревянными, костяными, каменными, серебряными… там постоянно стоит приглушённый, словно отдалённый звон оружия и топот копыт. В первый раз увидев это, Нарцисса подумала, что муж не наигрался в солдатиков, но чуть позже поняла, что беспроигрышные партии переносятся им с одной доски на другую, более крупную.
- Чем это ты так увлеклась? – он присаживается на край постели, и, положив подбородок на плечо жены, разглядывает разложенные листы.
- Я прошлась по подвалу и обнаружила, что неофициальный каталог предметов очень устарел, а в официальном каким-то образом оказались довольно рискованные вещи… я взялась поправить, ты не возражаешь?
- Ты сокровище, - искренне восхищается Люциус Малфой (ещё бы он возражал!). – А что мои родственники, не очень тебе досаждали?
- Я повздорила с твоей прабабушкой Лукрецией, - признаётся Нарцисса, смущённо потупив взор – головокружительный изгиб ресниц, трогательный ученически-ровный пробор. - И развернула её лицом к стене.
- И снова – ты сокровище. Давно пора было это сделать! – он смеётся и целует её в шею, вдыхая запах лета и зелёных яблок – запах её волос.
Леди Малфой не получит Чёрной Метки.
Разумеется, она будет верна Вам так же сильно, как и я, сказал Люциус Тёмному Лорду, но она – мать моего будущего наследника, и мой долг перед родом – уберечь её ото всех возможных опасностей. Уверен, Вы меня поймёте.
Что ж, долг перед родом – это святое, рассеянно ответил полукровка, собственноручно уничтоживший остатки своей семьи. Пусть будет по-твоему.
Молочная сонность тумана нагромождает века, и камни тихо вздыхают, осознавая свою неимоверную дряхлость. Но в глубине каменного Левиафана бьются сейчас сердца юные, честолюбивые и созвучные. Это значит – жизнь продолжается.
Тлеют угольки за узорами каминной решётки – седина пепла, рубиновое бормотание в недрах сонной тьмы. По водостоку барабанит дождь, и непроглядный бархат ночи оттеняет тишиной эту симфонию железа и воды. Капли беззвучными слезами прочерчивают на стекле неровные дорожки, а затем исчезают без следа; если кто-нибудь взглянул бы сейчас в окно, то неизбежно представил бы, как растекается, словно растаявший леденец, сам дом…
Бьёт ливень, бьётся сердце, сбивается дыхание. Пальцы сплетены тесно и отчаянно, бред торопливых поцелуев, тише, не выдать себя ни звуком… В безмолвии – свобода.
Линии силуэтов плавны и напряжённы - жемчужная белизна хрупких плеч, запрокинутый профиль, дрожащие ресницы; руки, требующие послушания и отклика, жадные, словно истосковавшиеся губы, - на грани между грубостью и трепетностью, жаждой причинить боль и стремлением избыть въевшееся в кожу одиночество. Словно в кривом зеркале, выгибается реальность, мечутся по стенам дождевые тени, вспыхивают и гаснут последние нервные искры в пасти камина – какая-то дикая фантасмагория, иллюзия движения недвижного. В лихорадке плавится пространство вокруг, во рту – солоноватый привкус крови, ритм отдаётся ударами тока и звуками невидимой скрипки…
Гулкий бой часов заглушает всё, а когда он смолкает, в стенах комнаты реальность становится на место, и воцаряется покой.
Джой Корд усталой рукой включает лампу; рыжим светом наливаются вышитые на абажуре крылья бабочек, умиротворяющей надёжностью очерчивается золотой круг.
- Тебе давно пора перестать бояться темноты.
- Тебе давно пора избавиться от этого медальона. Мы не всегда делаем то, что давно пора.
Долохов, не слушая, лениво щурит ещё не утратившие яростного блеска глаза и молчит.
Девчонка, не дождавшись ответа, вздыхает чему-то; потом, вспомнив вдруг давешнее предупреждение, торопливо натягивает кинутый на спинку кровати свитер учителя и соскальзывает на пол.
- Ну так и есть, сбежала, - безнадёжно сообщает она, на всякий случай порывшись в столе.
- Книжка? – Антонин реагирует более спокойно, чем можно было предположить. - Ну, теперь одно из двух: либо её сожрут собаки… либо она сожрёт собак. Лично мне более импонирует второй вариант – я, знаешь ли, за этот экземпляр чуть душу не продал.
- Но покупатель сказал, что бракованный товар не берёт? – машинально язвит слизеринка, приподнимая скатерть и заглядывая под стол.
- Нет, он сказал, чтобы я забрал книгу даром. Совершенно, совершенно даром, - безмятежно улыбается алмазный британец, про себя жалея, что реплика ученицы прозвучала не в адрес Тёмного Лорда в Его же присутствии. – Проверь под шкафом.
- Эврика! – победно возвещает Джой несколько секунд спустя. – Она там… только мне что-то не очень хочется её доставать.
- Оставь. Из комнаты ей никуда не деться, утром я её извлеку. Вернись сюда.
- А она не отхватит мне руку, пока я сплю? – осторожно.
Антонин, приподнявшись на локте и окинув взглядом её тонкую фигурку в несоразмерно-огромном свитере, тихо смеётся.
- Вот мы и проверим. Я сказал – вернись сюда. Я расскажу тебе сказку.
- Страшную? – сонно вздыхает девчонка, по-кошачьи уютно сворачиваясь в постели.
- Правдивую. Итак, Гектор Аст, крупный исследователь и большая умница, как раз заканчивал работать над этой книгой, когда пал очередной жертвой чар вейлы. Это было нелепо, и, в сущности, грустно, но завистники изрядно веселились – ещё бы: писать о магических особенностях вейл и способах противостоять их очарованию, и в то же время являть собой живой пример несостоятельности своей системы. Но Аст и не думал противостоять. Он поступил согласно традиции – взял рубашку Илдико и вмуровал её в стену. То, что сила вейлы заключена в её рубашке – разумеется, ерунда, а вот то, что после подобного ритуала вейла обязана выйти за проведшего его мужчину замуж – правда. Не сказать, чтобы Илдико была в восторге – наоборот, в приступе гнева она едва не спалила дом, в котором ей предстояло жить. Но делать было нечего, и свадьба состоялась. Первые месяцы молодая жена мстила Асту по мелочам – по таким мелочам, что вызывало это не злость, а только умиление. Но женское коварство воистину не знает границ… К тому времени Аст, наконец, закончил свой труд о вейлах, и Илдико вызвалась переплести книгу. Тут бы Гектору призадуматься, или хотя бы спрятать черновики понадёжней, но он с радостью отдал рукопись жене, зная её страсть делать всё красиво. Обратно он получил чудовище с втягивающимися, если надо, ножками, обросшее длинными острыми шипами. Но это не главное – переплёты бывают и оригинальнее, тогда знали в этом толк. А главное то, что Илдико наложила на книгу заклятье; заметьте, не уничтожила, как она поступила с черновиками, а прокляла и поднесла мужу со словами: «Пусть она принадлежит тебе, как принадлежу я, но ты никогда не сможешь её открыть и прочесть, как никогда ты не получишь моей души».
- И что было дальше? – Джой Корд, сочтя, что учитель взял слишком длинную паузу, легонько толкает его в плечо.
- Ничего интересного. Ровно год Аст пытался снять с книги заклятье. Он нашёл всю информацию, какую только смог найти, он бился над загадкой дни и ночи, но так и не смог ничего сделать. Поэтому год спустя он отпустил Илдико на всё четыре стороны, и она с готовностью воспользовалась этим разрешением.
- Поучительная сказка. Только совсем не в вашем стиле.
- Именно. Я разыскал эту книгу как раз затем, чтобы восстановить справедливость.
Слизеринка, пряча нос в серый шерстяной ворот, прислушивается к шуму дождя.
Вы же бесконечно разумны и совсем лишены иллюзий – тогда откуда это упрямое стремление вопреки всему доказать, что возможно подчинить всё, что угодно? Особенно теперь, когда доказано обратное?
- По-моему, поздно и для Аста, и для вас.
- Ваш намёк оскорбителен, мисс Корд, - холодно произносит Долохов.
- Ты недостаточно официально выглядишь для подобных заявлений, - тихо фыркает Джой. – Предлагаю перенести внушение на светлое время суток.
- Чёрт с тобой, - соглашается алмазный британец, мстительно выключая свет, - спокойной ночи.
- Спокойной ночи, - невозмутимо. Легче стерпеть темноту, чем снова нарваться на поучения.
Антонин невольно усмехается постоянному контрасту колких слов и слишком сентиментальных, чтобы говорить о них, движений, когда ученица устраивается у него на плече.
- Кстати, книжку можешь оставить себе, если хочешь. Я вчера открыл её. Больше она мне не интересна.
Синее, винное - …А кстати, как ваш друг, мисс Корд, ещё не получил золотое перо на шею? Верите – мне очень хочется познакомиться с ним поближе…
Совместные Чары для пятнадцатилетних студентов Слизерина и Рэйвенкло с самого начала превратились в аттракцион; они начали находить предмет очень забавным, и даже удивляются, как не заметили этого очевидного факта за четыре предыдущих года обучения, проведённых, правда, в тандеме с другими факультетами.
У причины сразу две фамилии – Веллингтон и Корд.
Первый - отличник, педант с манией доводить всё до совершенства, патологической аккуратностью и врождённым шовинизмом, специфическим чувством юмора и почти осязаемой надёжностью. Синеглазый, близорукий и невозмутимый, он садится за первую парту и достаёт из сумки учебник для седьмого курса. Так, на всякий случай.
Вторая учится через пень-колоду, лишь к Чарам питая нежную привязанность, пишет стихи, вслух высмеивая любое проявление поэтичности, и провоцирует мужскую половину Хогвартса длиной своих юбок. Заняв своё привычное место у окна, она громко приветствует «своего благородного оппонента» и предлагает ему капитулировать сразу, дабы избежать позорного разгрома.
- Мечтай, - следует короткий ответ, и на этом ритуал завершается.
- Кто знает… - начинает профессор Флитвик. Две руки молниеносно взлетают в воздух. – Но я ещё не задал вопрос!..
- А они уже знают ответ, - констатирует кто-то с задней парты.
Выскочек и умников обычно не любят. Но эти двое довели пресловутую состязательность факультетов до состояния одержимости, лишь случайно не перерастающей в кровную месть, до почти что квиддичного азарта. Поэтому им прощают даже всезнайство.
- Хорошо, - улыбается в бороду профессор. – Сонные чары. Принцип действия, особенности дикции и жестикуляции… и, собственно, демонстрация. Мистер Веллингтон, вы пропустите леди вперёд?
- Конечно, сэр, - скрепя сердце, отвечает Амадео. Если к данному моменту Слизерин лидирует по очкам – то лишь потому, что девушек надо пропускать вперёд, а староста Рэйвенкло находится не в силах уничтожить в себе джентльмена. В остальном же – их знания пугающе равны, и, как бы они ни старались переиграть друг друга, пьедестал первого ученика по-прежнему пустует.
Джой Корд, царственно кивнув антагонисту, поднимается с места. Веллингтон наблюдает за ней с выражением тоски и безысходности – он уже знает, на ком она будет демонстрировать свои умения…
Слизеринка сидит на берегу озера, подставив ладони снегу и синеватым сумеркам, окутывающим землю уже днём. Тёмное небо мирно покачивается на тёмной воде, и царит сказочная тишина – её можно слушать, как музыку, вдыхать, как вдыхают воздух.
- Корд, - негромко.
- Веллингтон? – недоверчиво щурится девчонка. - Сгинь, исчадие библиотеки!
- Вопрос личного плана, - не обращая внимания не сомнительное приветствие, говорит Амадео. Лицо его серьёзно и сосредоточенно. – Правда, что ты встречаешься с Марвеллом?
- С тем, который великий поэт или с тем, который твой сосед по парте? – весело.
- Не ёрничай, - строго выговаривает собеседнице лорд Веллингтон, поправляя очки, и, вероятно, не зная, насколько его выдаёт этот жест. – Отвечай на поставленный вопрос.
- А что такое? Ты в меня, случайно, не влюбился? – нетактично интересуется Джой, запрокинув голову и глядя на него снизу вверх. Её весьма забавляют напряжённые нотки в этом прокурорском тоне. – Если да, то так и скажи. Я брошу его прямо сегодня.
- Что так? – саркастически усмехается Амадео, пытаясь скрыть растерянность. Он на сто десять процентов уверен, что до этого дня ни разу не выдал себя ни словом, не взглядом – так как она может судить по одному вопросу?
- Я ничего не могу сказать, Марвелл хороший мальчик, но… видит Мерлин, он совсем, совсем ничего не понимает в Чарах…
- Издеваешься, - спокойно констатирует наследник леди Ровены.
Коротко взглянув на покрасневшие от холода руки слизеринки, он снимает перчатки, молча кидает их ей на колени, разворачивается и уходит.
- Вообще-то это было серьёзно, - замечает Джой Корд ему вслед.
Амадео останавливается. На прямоугольных стёклах очков, затрудняя видимость, тают снежинки.
Чувствуя глубже, сильнее, взрослее, чем большинство сверстников, он – болезненно-сдержанный - запирает всё в себе и ощущает почти физическую муку всякий раз, когда приходится показывать эмоции. В книгах про таких пишут: «он не умеет вызывать к себе любовь».
Тяжело вздохнув, лорд Веллингтон возвращается и опускается на корточки перед девчонкой.
- Тебе не скажешь надеть, ты и не наденешь?
Джой проводит кончиками пальцев по мягкой чёрной замше.
- А я решила, что ты таким образом вызвал меня на дуэль.
Проворчав что-то про неслыханность вызовов женщин на дуэли, Амадео сам надевает на неё перчатки; кружево снегопада оплетает школьные мантии и тихо тает на чёрном стекле озера.
Потом староста поднимается и помогает встать слизеринке.
- Идём.
- Куда?
- Как куда? – он удивлённо приподнимает прямые брови. – Я – делать домашнее задание, а ты – бросать Марвелла.
Хрупкая белоснежная фата надломленно и сиротливо лежит на полу. Октябрьский вечер пряно пахнет глинтвейном, в сладком безумии кружатся за окном золотые листья, и косыми лучами ложится на пол винный свет заката.
- Я тебя ненавижу.
В голосе звенит хрусталь, такой острый, такой ледяной, что любой бы вздрогнул, даже не уловив смысла сказанного, просто от тона. Но Антонин Долохов, развязывающий перед зеркалом галстук, не поводит и бровью.
- Ну, это твоё право, - спокойно откликается он, - ты можешь меня ненавидеть… три дня. Ровно три дня. А потом, ангел мой, ты будешь очень, очень меня любить.
Краем глаза он наблюдает за её отражением. Палочку он у неё предусмотрительно конфисковал, но эта восхитительная женщина и без палочки может нанести значительный ущерб здоровью.
Ксения Долохова, урождённая Эллен, сидит в углу дивана – тонкая, прямая, невыносимо красивая: тугие блестящие локоны укрывают голые плечи, белый корсет, водопад пышных юбок. В правильных светлых чертах - ещё скорее растерянность, нежели гнев.
- Три дня?.. – тихо повторяет она. – Три дня?..
Мгновение – и в сторону алмазного британца летит фарфоровая ваза. Он делает шаг в сторону; ваза разбивает зеркало и разбивается сама, наполнив комнату оглушительным звоном.
- Репаро, - хладнокровно произносит Антонин. - Люблю сводить на нет дурные приметы.
- Я всегда знала, что ты пойдёшь на многое, чтобы досадить Андрею, - тяжело дыша, Ксения поднимается на ноги, - но такое… милый, ты мазохист, да? Ты что, думаешь, я не смогу превратить твою жизнь в кошмар? Да ты через эти три дня пожалеешь, что вообще меня встретил!..
Долохов убирает запонки в шкатулку и поднимает на неё взгляд.
- Ведьма, - с бесконечной нежностью в голосе говорит он. И – улыбается.
Ксения в ярости шарит по столу в поисках подходящего метательного снаряда; но, так и не найдя ничего достаточно тяжёлого и острого, она, внезапно обессилев, замирает, и опускается на пол, закрыв лицо руками.
Впервые за день злонасмешника покидает невозмутимость: он беспокойно и раздражённо хмурится, комкая в руках поднятую с пола фату. Женский гнев контролировать легко. Перед женскими слезами - в особенности, такими, тихими и горькими, - любой мужчина чувствует себя бессильным.
- Оставь, ангел мой, слёзы ничего не изменят.
- Ты… ты всё испортил… я так люблю его, я так хотела с ним…
Ладонь алмазного британца застывает в сантиметре от её волос. Он убирает руку, и лицо его каменеет.
- Ничего страшного, - насмешливо утешает он, - в конце концов, фамилия у тебя желаемая.
- Ты всё испортил, - с детской обидой повторяет Ксения. – Ты ведь обещал меня отпустить.
- Я обещал отпустить тебя из Ордена. Я своё слово сдержал. - Долохов пожимает плечами и отворачивается к окну.
Вечер красив до слёз, в нём чудится терпкое горьковатое счастье, которое, дразня своей близостью, не даётся в руки. Играет скерцо листопад, пламенеет рубиновый свет в широкой чаше горизонта, и пьяно вдыхается холодный чистый воздух. Сложно придумать идиллию полней.
- Ты никак не можешь признать одну простую вещь, - не дождавшись ответа, продолжает Антонин, - он тебе никто, этот щенок. Ты сбежала к нему, потому что испугалась меня, моей власти над тобой. А ведь я не лгал, говоря, что только тебе и не следует меня бояться.
Ксения вытирает глаза и поднимает голову; на её заплаканном лице появляется выражение превосходства.
- Возможно, это станет для тебя откровением, но люди могут бояться не только за себя.
- Значит, с первой частью моего утверждения ты согласна, - удовлетворённо подытоживает алмазный британец, сцепив бледные пальцы и оценивающе разглядывая обручальное кольцо.
- Нет!.. – поспешно.
Долохов лишь усмехается. Наклонившись, он обвивает рукой талию жены и легко поднимает её на ноги, тут же получив в ответ звонкую пощёчину.
- Сколько страсти! - он выпускает Ксению из объятий и машинально дотрагивается до горящей щеки. – Не беспокойся. Я уже понял, что на первую брачную ночь рассчитывать не приходится.
- Убила бы… - бессильно выдыхает, отступая назад, урождённая Эллен. Она и вправду убила бы его сейчас – за это спокойствие, за равнодушие к её сломанной жизни. Как будто он всё сделал лишь для того, чтобы её разозлить, и больше не придаёт этому никакого значения. – Ты что, совсем ничего не понимаешь?
Дурочка, устало думает Антонин. Я удивляюсь, как можно быть такой дурочкой при всей твоей проницательности. Впрочем, выбирая между образом бессердечного злодея и влюблённого идиота, я бы тоже предпочёл для себя первое – если бы мог.
- Поверь мне, милая, я понимаю всё куда лучше тебя, - взгляд серых глаз серьёзен и печален.
- Не верю! – запальчиво отрезает прекрасная Психея, вытянув из причёски заколку. Даже в момент наивысшего отчуждения она заставляет любоваться собой – поворот головы, грациозное движение тонкой руки; небольшая родинка на шее, трогательные кудряшки у виска. Непонятно, что удручает больше: её недоверие или невозможность снять с неё свадебное платье.
- Пожалуйста, - соглашается алмазный британец, - воля твоя. Что ж, я ухожу… но не дальше соседней комнаты. Не трать время на попытки бегства, ангел мой, постарайся выспаться. Завтра мы уезжаем.
- Я никуда не поеду, - холодно откликается Ксения, безрезультатно пытаясь стянуть кольцо с безымянного пальца.
Долохов сочувственно качает головой.
- Сомневаюсь. На крайний случай – я хорошо владею заклятием подчинения.
Выйдя и притворив за собой дверь, он падает на диван и болезненно морщится: с той стороны о стену повторно разбивается злополучная фарфоровая ваза.
Багровое - Ну как, ничего не вспомнил? – такие взгляды – полные боли, но упрямые – Беллу приводят в бешенство. Она вновь наводит палочку на скорчившегося в заиндевелой траве аврора. – Подумай-ка ещё…
- Хватит, Белл, - на плечо ей ложится узкая ладонь в чёрной перчатке. – Он ничего не знает.
Одинаковые чёрные мантии, одинаковые белые маски – и сложно найти людей более разных.
- Ты прав… - Беллатрикс презрительно щурит сверкающие злым блеском глаза. – Пора с ним заканчивать.
- Стой. – Родольфус Лестрейндж сжимает её запястье и заставляет отвести руку.
В глазах аврора отражается вспышка, но она не зелёного цвета. Заклинание Забвения на несколько мгновений выводит его из строя, а когда он приходит в себя, перед ним уже никого нет.
- Почему ты постоянно мне мешаешь, Руди? – разъярённой кошкой шипит Белла, сбрасывая маску в Зелёной Гостиной Лестрейндж-холла. – Ты всё сбиваешь! Хватит контролировать меня, ты, в конце концов, не мой Наставник!
- Я твой муж, - ровно отвечает Родольфус, откидывая капюшон, - и буду контролировать тебя столько, сколько сочту нужным.
- Ах так!.. – она не находит, что на это возразить. – Но какого дьявола, скажи мне, ты оставил его в живых?!
Белла-Белла, белладонна, ядовитый цветок, звезда, режущая руки – чёрные локоны рассыпаны по спине, два прозрачно-алых рубина в мочках – капельками крови. Какого дьявола, скажи мне, ты стала столь безжалостной убийцей?
Рваные тучи движутся по небу с неимоверной скоростью, открывая кое-где клочки ясно-голубого неба, и лучи показавшегося ненадолго солнца сотнями крошечных радуг высвечивают иней, покрывающий мёртвые затвердевшие стебли.
- Когда ты убиваешь человека, - на ярком свете зрачки Руди кажутся вертикальными, - ты обрываешь нити, через которые он питал мир. И мир ещё никого не гладил за такое по головке.
- Ерунда! – фыркает миссис Лестрейндж. – Некоторые нити должны быть оборваны. Или ты считаешь, что знаешь обо всём этом лучше Тёмного Лорда?
- Ни в коем случае. Разумеется, я за это перед ним отвечу.
Белле от этих слов становится не по себе. Вы идеальны, милорд, думает она, поэтому Вы никак не можете извинить своим слугам человеческих слабостей. А Руди, Вы же знаете, он чёртов гуманист, ну что с него взять…
Присмирев, она по-детски дёргает его за рукав.
- Ну ладно тебе. Нашёл из-за чего ссориться, из-за аврора.
Салазар всемогущий, вздыхает про себя Родольфус, устало опуская тёмно-рыжие ресницы. Что это за женщина.
Ватное небо приглушает все звуки, устанавливая тишину, словно диктатуру. Снежинки на полдороге теряют свои острые очертания и падают на землю классическим, вгоняющим в тоску дождём: размеренность, с которой кто-то наверху превращает окружающий поместье парк в болото, не может вызвать других эмоций.
- Добрый вечер, мисс Корд! – весело приветствует ученицу Долохов, едва не сшибив дверью несчастного Бертрана. – Не желаете ли партию в покер?
Его жизнерадостность противоречит самой природе. Джой Корд, подозрительно взглянув на учителя, хмурится и спрыгивает с подоконника.
- Какой ещё покер? С кем вы опять не поладили?
- Он первый начал, - тут же легкомысленно открещивается Антонин. – Кстати, что это, у меня на лице написано, что я с кем-то не поладил?
Девчонка удивляется ещё больше.
- Учитель, вы… ничего необычного в себе не замечаете?
Алмазный британец непонимающе смотрит на неё чёрными в светлых ободках глазами.
- Нет, - мирно пожимает плечами он, - а что, должен?
- Как бы вам сказать… вообще-то, вы истекаете кровью.
Долохов недоуменно прослеживает направление её взгляда и трогает пальцами расползшееся по жемчужно-серой ткани пятно.
- Странно. Когда он успел…
- Странно не то, что он успел, а то, что вы не чувствуете боли, - возражает Джой, сосредоточенно расстёгивая на нём пиджак.
- Руки, ангел мой, руки! – Антонин ласково, но непреклонно отстраняет её от себя. – Пропустим сцену милосердия к раненым, хорошо?
Девчонка отступает, почему-то чувствуя себя пристыженной – словно она совершила что-то нелепое и неприличное.
Алмазный британец отстранённо изучает кровоточащую рану на боку. В отличие от ученицы, причина своей нечувствительности ему кристально ясна, и это основательно портит ему настроение.
- Я могу воспользоваться ванной и бинтами, которые там пылятся?
- С каких пор вы спрашиваете у меня разрешения? – пожимает плечами Джой Корд.
Долохов возвращается, на ходу сводя заклинанием кровь с рубашки; судя по меловой бледности и прикушенной губе, его болевой порог поднялся на своё законное место.
- Ну и куда вы собрались? – не выдерживает Джой, глядя, как учитель, морщась, застёгивает пиджак.
- В детстве, мисс Корд, у меня была книжка про индейцев, - серьёзно откликается Антонин, - с красивыми картинками. Но не это важно. Мне понравилась там одна вещь – когда приходит время умирать, индейцы уходят подальше в лес и умирают в покое и одиночестве. Я считаю, что это очень удобно применительно не только к смерти, но и к другим неприятным ситуациям, когда ты не представляешь собой ничего полезного. Не скучайте. Я вернусь, как только соображу, что это было за заклятье, и надо ли с ним что-то делать.
Слизеринка представляет себе его продавленный диван и вздувшийся от сырости пол и брезгливо передёргивает плечами.
- Тоже мне, индеец. Оставайтесь. Я и не подумаю вас жалеть.
- Что, и стакан воды не подадите? – алмазный британец кривит в усмешке побелевшие губы.
- Ни за что на свете, - клятвенно заверяет девчонка.
Долохов опускается в кресло и блаженно закрывает глаза.
- Моя золотая девочка, - выговаривает он, - и почему я раньше не замечал, что вы настоящее чудо?
- Видимо, раньше морфия было меньше, - мрачно.
Нити дождя прочно связали небо и землю, превратив мир в огромную арфу, на которой вряд ли сумеет сыграть кто-то, кроме стылого ветра. Тише, эти серебристые переборы почти слышны, они отзываются в кончиках пальцев лёгким покалыванием и очищают от всего мелкого и грязного.
Джой Корд по рассеянности обмакивает перо в чашку, и, чертыхнувшись, смотрит, как в чае с молоком расплываются чернила.
- Не сквернословьте, - сквозь зубы пеняет ей учитель, очнувшись от тяжёлых мыслей.
Решение даётся ему с трудом, но, приняв его, алмазный британец не колеблется более ни секунды, и продолговатый бархатный футляр аккуратно ложится на стол рядом с лампой.
- Спрячьте это куда-нибудь, - отвечает Антонин на вопросительный взгляд слизеринки, - и защитите от поискового заклинания на всякий случай.
О Мерлин, думает Джой. Почему этот человек вечно создаёт себе трудности? Именно теперь, когда он слился цветом лица со своей рубашкой, ему стало жизненно необходимо ещё с неделю наслаждаться ломкой, чтобы доказать себе, что да, у него по-прежнему самая сильная воля в округе.
Но вслух она, конечно, ничего этого не говорит, а только спрашивает:
- Когда вернуть?
- Когда наступит экстренная ситуация. Например, если я начну вас пытать.
Девчонка внутренне содрогается.
- Вы что, шутите так? – без особой надежды интересуется она.
Долохов вздыхает, понимая, что объяснения неизбежны.
- Я завязываю, ангел мой. Конечно, надо бы всё уничтожить, но дело в том, что я не знаю, насколько сложен будет процесс. Так вот, на тот случай, если он окажется слишком сложным, я прошу вас – сохраните.
Прядь волос падает ему на лицо, но он не убирает её назад привычно-раздражённым жестом; его пальцы судорожно сжимают подлокотник.
В светло-карих глазищах Джой – нескрываемое изумление.
- Но почему именно сейчас?
Антонин игнорирует вопрос. Он совсем не расположен к откровениям, особенно - к откровениям, подрывающим его репутацию человека, которому все наркотики мира не могут нанести ни малейшего вреда.
А ведь раньше такого никогда не было. Да в каком состоянии надо быть, чтобы не заметить, что тебя ранили?.. Но этим начисто лишённым силы Лестрейнджам не понять, в какое бешенство может привести одна мысль о том, что ты стал слабее, чем был. Не стоит и пытаться объяснить.
- Вы долго соображаете с заклятьем, учитель. У вас опять рубашка в крови. Может, я Руди позову? Он понимает в ранах…
- Сам разберусь, - резко обрывает ученицу Долохов.
- Ну и пожалуйста, - девчонка обиженно отворачивается к окну.
- И да. Меня раздражают ваши инцестуальные наклонности.
Джой Корд, минуту назад подумавшая было, что, возможно, алмазный британец – ещё не совсем потерянный человек, беспощадно отметает эту прекрасную фантазию.
Серые линии дождя сливаются с серым светом. В эти дни темнеть начинает безнадёжно быстро.
КремовоеСтеклянные бубенцы в седых волосах ноября вздрагивают при порывах ветра. Солнечный свет, словно заключённый в матово-белый плафон, мягок и нежен, и день напоминает хрупкий цветок, что увядает, так и не успев распуститься.
В вазе из бледно-розового стекла стоит махровый шиповник, вызванный в преддверие зимы капризной волей слизеринки. Кремовый атлас лепестков неуместно роскошен своим буйством жизни в этой тихой комнате, в которой усталые лучи солнца беспощадно обнажают тусклые старые краски. Пахнет летом; серебро же стрелок неумолимо приближает декабрь.
Джой сидит на краешке дивана, положив ладонь на лоб учителю. Долохов спит, и, наверное, видит во сне что-то приятное – мир его подсознания всегда находился в контрасте с реальным миром.
При всём уважении, Антонин, измученным и бессильным вы мне нравитесь больше. Без вашей раздражающей безукоризненности и пугающего бездушия вы совсем похожи на обычного человека. Вероятно, это для вас оскорбление? Наверняка. Но вы наконец-то не в том положении, чтобы сверкать глазами и через каждое слово напоминать мне про субординацию – честно говоря, раньше я ждала этого момента, чтобы припомнить вам тот наш первый танец и первый настоящий урок. И вот сейчас я смотрю на вас и понимаю: вы были правы, когда говорили, что я склонна – как там? – к слабостям вроде филантропии. А раз так, то я и права не имею что-то вам припоминать; разве что список ваших прегрешений, но это абсолютно бесполезно - вы же словно ребёнок, которого не научили отличать добро от зла. Вас даже жаль.
Алмазный британец, словно услышав последнюю фразу, медленно открывает глаза. Девчонка поспешно убирает руки за спину, суеверно ожидая, что он скажет ей идти со своей жалостью куда подальше, но он только раздражённо морщится.
- Да не дёргайтесь вы. Было приятно.
Осознав, что чтение мыслей во сне Наставник пока не практикует, Джой вздыхает с облегчением.
- Как чувствуете себя?
- Восхитительно!.. - он с трудом садится.
- Хотите, принесу морфий? – от чистого сердца предлагает слизеринка.
- Хочу. В смысле, нет. Мисс Корд, когда мне понадобится персональный змей-искуситель, вы будете первой, кому я об этом сообщу.
Скромно потупив взор, она привычно натягивает до кончиков пальцев рукава водолазки. Долохов смотрит на неё и вздыхает.
- Зачем вы опять обрезали волосы? Вы похожи на мокрого воробья.
- А ваш чешский язык похож на парселтонг, только смешнее, - невпопад бурчит Джой Корд.
- А ваше английское Министерство Магии – самая идиотская организация Европы.
- А вы кровожадный садист.
- Зато вы, готов спорить, комаров не хлопаете, а отгоняете.
- Неправда! – возмущённо.
Антонин смеётся, схватившись за бок и согнувшись – рана, спасибо за счастливое детство и энциклопедические знания дурмстрангским профессорам, уже зарубцевалась, но болит по-прежнему нестерпимо.
Нет, эта девочка решительно невозможна…
Ему в первый раз приходит в голову, что она знает о нём больше, чем кто-либо из всех ныне живущих. А между тем, он никогда не рассказывал ей о себе – это всё её умение по обрывкам фраз, по молчанию восстанавливать драматически приукрашенную, но в целом верную картину. Удивительно. Трудно было найти менее подходящую кандидатуру на роль близкого человека.
Слизеринка ловит на себе посерьёзневший взгляд светлых глаз и настораживается.
- Что?
- Да вот, думаю о воробьях… - рассеянно отзывается алмазный британец.
Джой прикидывает, не стукнуть ли его как следует за такие сомнительные комплименты, но в этот момент внизу хлопает входная дверь.
- Джой Рамина Корд, изволь спуститься и спасти мою мантию от своей своры!
- Так вот ты где, - изламывает тёмно-рыжие брови Родольфус Лестрейндж, входя в комнату; следом за ним радостно вламываются измаявшиеся в изгнании собаки.
Долохов поднимается ему навстречу; если бы слизеринка не видела учителя пару минут назад, она решила бы, что это самый здоровый человек в стране.
- А что, все скучают? – усмехнувшись, он обменивается с Руди рукопожатием и всё же немного поспешнее, чем следовало бы, садится обратно.
- Не то слово. Я вполне понимаю, что по определённым причинам моя племянница нравится тебе больше, чем Тёмный Лорд, но вот он этого не понимает – и неприятно удивлён, что ты со своего возвращения ни разу не почтил его своим присутствием. Гасси Руквуд предположил, что ты умер. Макнейр прямо на собрании затеял с ним горячий спор на эту тему – он не верит, что ты можешь умереть, не вернув ему его деньги. В общем, ты будоражишь общественное мнение.
- Зря он так, - флегматично отмечает Антонин, - я бы действительно скорее умер, чем вернул ему деньги… А что до милорда, то завтра же я принесу ему свои извинения и объясню причину своего опоздания.
Расшаркались, фыркает про себя девчонка.
- Руди, ты ко мне пришёл или к нему? – громко осведомляется она, расставляя на столе чашке.
Родольфус, дотронувшись кончиками пальцев до выгнутого кремового лепестка, укоризненно улыбается:
- Племянница, веди себя прилично.
- Зачем? Тут все свои.
Чай пахнет чёрной смородиной, и, кажется, ежевикой – продолжение царства лета, поселившегося сегодня в этом доме. Злая ты, Джой, думает Лестрейндж, ласково щуря каре-зелёные глаза, - устраиваешь тут благодать, а мне потом опять выходить на этот холод собачий – познавать смысл выражения «жестокая реальность».
- Ну, раз все свои… - он бросает косой взгляд в сторону Долохова, имеющего отстранённо-задумчивый вид, - Антонин, тебе как учителю не следует возмутиться такой фамильярности?
- Следует. Возмущаюсь. – Злонасмешник представляет жалкое зрелище – словно змея, у которой закончился яд.
Руди хочет заметить, что что-то с алмазным британцем сегодня не так, но вовремя себя одёргивает – к чему лезть в чужие дела?
Машинально-зябким движением он берёт обеими ладонями чашку и, вдыхая аромат июля, обращается к слизеринке:
- Ну, я вижу, тебе не терпится. Давай, рассказывай, что тебе дарить на день рождения.
Джой Корд, просияв, подаёт родственнику пергамент. Родольфус быстро пробегает его глазами и давится чаем.
- Это названия книг или что-то более ужасное?
- Книги, конечно, – приподнявшись на цыпочки, она целует его в щёку, - ну и от себя ещё можно что-нибудь.
Лестрейндж безропотно кивает, складывает пергамент и убирает его в карман. На нём лежит ответственность одаривать племянницу за всю семью, и эту задачу он всегда выполняет с размахом.
Прощаясь с подозрительно тихим, не нарывающимся в этот раз на спор Долоховым, Руди на секунду останавливается, глядя на него жёстко и пристально:
- Надеюсь, ты помнишь, что я тебе сказал.
Антонин непонимающе хлопает длинными девичьими ресницами; потом вспоминает, о чём речь, и заходится неудержимым смехом.
- Не провожай, - невозмутимо останавливает собирающуюся потребовать объяснений Джой родственник. – Пойду ночевать в книжную лавку.
Он уходит, аккуратно притворив за собой дверь, а алмазный британец, не переставая хохотать, падает на диван.
- Почему меня сегодня все так не вовремя веселят… - стонет он, в глазах его стоят слёзы не то смеха, не то боли.
- Да прекратите вы, - сердито и растерянно произносит девчонка, - в чём вообще дело?
- Дело в том, ангел мой, - стараясь не шевелиться, отзывается Долохов, - что ваш Белый Рыцарь обещал вызвать меня на дуэль, если я посмею вас обидеть. Мерлин великий, меня сейчас наизнанку вывернет от того, как это всё мило.
- Ну, наизнанку вас вывернет не от этого… - она медленно улыбается, пользуясь тем, что стоит вне его обзора.
- Даже и не думайте, что я не знаю, какой у вас сейчас счастливый вид, - тихо, устало ухмыляется Антонин, - ничего. Это детская влюблённость, это пройдёт.
- Вы сейчас свою крышу пойдёте чинить, - Джой Корд, хмурясь, заправляет за ухо русую чёлку.
- И с места не сдвинусь.
И он закрывает глаза; в полуулыбке его ясно читается: «да любите вы кого хотите – принадлежать вы всё равно будете мне».
Девчонка вздыхает, осознав, что злиться бесполезно, и осторожно кладёт ладонь ему на лоб.
- Куда вам завтра к лорду, верноподданный, вы же еле на ногах стоите.
- Четыре дня опоздания… что-то подсказывает мне, что особенно стоять на ногах и не придётся. Да перестаньте же вы дёргаться, мисс Корд. Можно подумать, я вам рассказываю что-то ужасное.
Бледный закат сгорает в считанные мгновенья – время, за которое падает на скатерть лепесток буйно цветущего шиповника. И воцаряется полумрак.
ТерракотовоеЗа узким стрельчатым окном дымкой висит туман, и уходит вдаль цепочка янтарных бусин-фонарей, чей свет с расстоянием становится всё рассеянней и мягче.
В библиотеке же у света терракотовый оттенок – наверное, так должна мерцать сама древность. Тишина древности тоже звучит особенно – благоговейно, словно в античном храме, и тяжело, будто под гнётом рвущихся со страниц отголосков жизни.
Белла сидит в широком кожаном кресле, поджав под себя ноги. Белла-Белла, белладонна, святое безумие, игла неосознанной болезненной грусти – нить жемчуга в распущенных волосах, тяжёлые браслеты на узких запястьях, влажный блеск чёрных глаз. Странная тоска поселилась в ней сегодня – предчувствие чего-то далёкого и непоправимого; скоро она отгонит эту смутную тревогу прочь, рассердившись на себя за глупое уныние, но сейчас всё существо её охвачено нежностью Русалочки, что через мгновенье – с первым лучом солнца - превратится в белую морскую пену.
Мне не королевой Вашей быть, мой Лорд. Королевы сидят в замках и вышивают на пяльцах, какая от них польза? Нет, мне бы – вечной ученицей, слушать Вас, когда Вы говорите – больше с собой, чем со мной, идти за Вами безмолвной тенью и мечтать о несбыточном – чтобы было возможно умереть за Вас дважды. Мой Лорд, Ваше имя – молитва, что сильнее крови и интимнее любых ласк, я не осмеливаюсь произнести его вслух, но на сердце моём оно лежит печатью. Мою любовь не рассказать словами, да и к чему Вам эти слова? Огонь, который ношу я в себе, который, как сказал однажды Руди, точит меня, оставляя лишь оболочку, должен сжигать дотла Ваших врагов и воспламенять достойных Вас. Огонь разрушающий и созидающий – вот язык моей любви, лишь он может приблизить меня к Вам, лишь он может на секунду Вас согреть…
- Милорд, Долохов вернулся, - сообщает Рабастан Лестрейндж, застыв на пороге.
Тёмный Лорд, рассеянно водящий пальцами по корешкам книг, оживляется.
- Ну надо же. Давайте его сюда. А вы идите – да, Белла, ты тоже.
Оба выходят, не скрывая, впрочем, своего разочарования: Стэну до безумия хочется посмотреть, как собьют спесь с этого выскочки, Беллатрикс непереносима мысль о том, что Лорд ей не доверяет.
Вошедший имеет вид смиренный и виноватый – настолько, насколько это возможно в случае Антонина Долохова. Впрочем, сегодня ему это удаётся даже лучше, чем обычно – вероятно, из-за исключительно дурного самочувствия.
- Милорд, - он склоняется в поклоне, незаметно морщась от боли.
- Возвращение блудного сына, - весело комментирует лорд Волдеморт, явно пребывающий в добродушном настроении. – Бедный, бедный Андроник, видит Салазар, я не имею никакого отношения к твоей кончине.
- Дела семейные, - обезоруживающе улыбается злонасмешник.
- О, как я тебя понимаю, - сочувственно кивает тот, кого когда-то звали Томом Риддлом, - но всё же два слова не могли задержать тебя настолько.
- Возникли некоторые трудности с тем делом, которое мне поручили вы, милорд, - вдохновенно лжёт алмазный британец. У него есть теория, согласно которой необходимо самому полностью поверить в свои слова, и тогда даже владеющий легилименцией ничего не заподозрит.
- Да? – задушевно интересуется Тёмный Лорд. – А ты точно уверен, что не закончил всё вовремя, не вернулся дня три-четыре назад и не предавался разврату всё это время, пока я буквально сгорал о нетерпения услышать твой доклад?
Примерно полсекунды Долохов оценивает степень угрозы в этих словах, потом изображает оскорблённую невинность.
- Что вы, милорд, как я мог!..
Волдеморт, хмыкнув, садится, кладёт на стол руки и соединяет кончики длинных пальцев.
- Ты-то? Ещё как мог. Ладно, не трать время. Выкладывай.
Повезло, подытоживает про себя Антонин, подавая Лорду цилиндрический футляр для хранения свитков.
- …Ладно-ладно, не читай мне лекций, я тоже образованный, - махнув рукой, Тёмный Лорд прерывает Долохова на полуслове. Когда он увлечён чем-то, вот как сейчас, он – просто азартный человек; конечно, не у многих средневековые записи пражских некромантов вызвали бы подобный восторг, но всё же.
Антонин умолкает и, слегка покачнувшись, прислоняется плечом к книжному шкафу.
- Неважно выглядишь, - не отрываясь от чтения, замечает наследник Слизерина.
- Наверное, кризис среднего возраста, - удручённо отзывается алмазный британец.
- Или ломка, - равнодушно. – Кстати, как твоя ученица?
Долохов, не раздумывая, выдаёт свой обычный ответ на этот вопрос:
- Избавьте меня от неё, милорд.
- Учи, - так же привычно усмехается Тёмный Лорд, - выбей из неё эту поэтическую дурь.
- К моему величайшему сожалению, поэтическая дурь отделится от неё только вместе с душой.
Лорд не слушает: он нашёл для себя нечто интересное, и ему уже нет никакого дела до всяких девчонок. Небрежно-раздражённым жестом он разрешает Антонину идти, и тот исполняет это с величайшей готовностью.
Повезло до неприличия, отстранённо думает злонасмешник. Холод подступает к сердцу, и два ряда фонарей, мерцающих отвратительно-жёлтым светом, кажутся ему строем, через который он должен пройти. И мысли ускользают.
Багряно-красные плети винограда, карабкающиеся по белоснежным стенам до самой крыши – это первое, что бросается в глаза Ксении, когда она выходит из портала. Потом проступают детали: венецианские окна с разноцветными стёклами, широкая открытая веранда, почти игрушечная башенка, в которой поместилась бы лишь одна крохотная комната…
- Вероятно, если бы ты не объявила мне бойкот, то поинтересовалась бы, что это за место, - Долохов, крепко придерживающий её за локоть, задумчиво чему-то улыбается. – Так вот, удовлетворяю твоё любопытство. Это твой дом. Подумай дважды, прежде чем сжечь, разбить или сломать здесь что-нибудь – тебе ещё здесь жить. Впрочем, если ты всё-таки надумаешь заняться разрушительной деятельностью, я не скажу ни слова: всё это твоё, и ты можешь делать с этим, что тебе заблагорассудится.
«Это твой дом». Ксения застывает, на секунду усомнившись в реальности происходящего. Сходство этого дома с домом, о котором она мечтала с детства, кажется ей сверхъестественным. И вдруг она вспоминает: да, когда-то, разомлев и разоткровенничавшись, она в подробностях описала ему, что хочет. Он слушал тогда лениво и, кажется, думая о чём-то своём, и девушка была уверена, что он забыл её фантазии уже через минуту. И вот теперь…
- Думаешь меня купить? – после двухдневного молчания её голос звучит хрипловато.
- Нет, ангел мой. Я слишком хорошо знаю твою неподкупность, - безо всякого намёка на насмешку отвечает алмазный британец. – Ты посмотрела? Пойдём.
- Не хочу.
- Не капризничай. Здесь всё равно больше некуда идти.
Это правда: за обсаженной вишнёвыми деревьями оградой в тихом лёгком золоте стоит лес. Но Ксения не двигается с места – ей кажется, что если она войдёт в дом, то что-то необратимо, непоправимо изменится.
- Ну, тогда не взыщи. – Антонин выпускает из рук чемодан, с невозмутимым видом перекидывает жену через плечо, и, не обращая внимания на её гневный вскрик, вносит её в холл. Там он аккуратно ставит её на пол и перехватывает запястье, когда она заносит руку для справедливого возмездия.
- Тише. Бить своего мужа – неприлично.
- Ты мне не муж, - автоматически откликается Ксения; взгляд её прикован к винтовой деревянной лестнице, ведущей на второй этаж.
«…и чтобы лестница была винтовой, с резными перилами, головокружительной…» - всплывает в её памяти собственный голос.
Она так заворожена, что покорно позволяет отвести себя наверх, по пути замечая всё новые, порой незначительные детали, которые она словно видит каждый день уже много лет подряд.
Если бы она не знала Долохова, то со стопроцентной уверенностью бы сказала: этот мужчина любит меня больше жизни. Но она знает его, и знает слишком хорошо.
Алмазный британец открывает одну из дверей и легонько подталкивает Ксению в спину.
- Располагайся.
Беспечно оставив дверь открытой, он уходит в сад за вещами. Когда он возвращается, комната, естественно, пуста. Укоризненно покачав головой, Антонин без особенных раздумий поднимается в мансарду; и точно, урождённая Эллен там.
- Подумать только, как схожи наши мысли. И как ты догадалась, что твой мольберт именно здесь? – делано удивляется злонасмешник, про себя в который раз поражаясь её непрактичности: эта женщина скорее умрёт, чем бросит свои кисти и краски на произвол судьбы.
«…и чтобы была мансарда с круглым окном, с горой подушек на полу и низкой широкой тахтой. Лучшей мастерской и придумать нельзя…»
Ксения, прижимая к себе коробку с кистями, опускается на тахту. Солнце медовыми отблесками скользит по её растрепавшимся каштановым волосам и сверкает на золотом ободке обручального кольца.
- Я не хочу принимать этот подарок от тебя.
- Без проблем. Выходи, я его разрушу.
- О да, - она горько усмехается, - разрушать ты умеешь.
- Я разрушаю лишь ненужное. Ну так что, выходим?
Прекрасная Психея сама не понимает, что её останавливает: вопиюще несправедливое слово «ненужное» (о, как она мечтала об этом самом доме, мечтала всю жизнь, что будет жить здесь, где всё принадлежит только ей, а не людям, которые терпят её лишь потому, что она приходится им родственницей) или его тон, похожий на тон обиженного ребёнка. Но, так или иначе, она медлит, и Долохов истолковывает эту паузу по-своему.
- Вот и умница.
Вот это и называется – продать душу, с содроганием понимает Ксения.
- И кстати, это совсем не то, о чём ты сейчас думаешь, - словно услышав её мысли, улыбается Антонин.
- Оставь меня, - безнадёжно.
Алмазный британец опускается перед ней на колени, и, взяв её ладонь в обе свои, касается губами пальцев. Когда он поднимает голову, в его серых глазах отражается несвойственное ему состояние полного покоя.
- Никогда.
Тёмное, золотистоеДождь нестерпим. Если предположить, что у дождей есть характер, то этот конкретный – безграничный пессимист, причём ещё и заражающий своим дурным настроением окружающих. И самое отвратительное – если от подобного человека можно уйти, то от дождя не скрыться, даже если наглухо завесить окно: тонкими прозрачными змеями он вползает в сознание и внушает такие мысли, что впору выть на невидимую луну или кидаться на стены.
Джой Корд зажигает свет. Полыхает, потрескивая, огонь в камине, надёжно и ровно горит лампа под рыжим абажуром, трепещет пламя причудливых свеч – словом, дождь выжигается из дома всеми доступными методами.
- Антонин, у меня от вас уже голова кружится, - сообщает девчонка, зажмурившись и тряхнув головой.
- Я так чертовски хорош?
- Вы так чертовски быстро ходите. И не льстите себе: выглядите вы – краше в гроб кладут.
Долохов раздражённо передёргивает плечами и продолжает мерить шагами комнату. Вид у него действительно не лучший – тёмные круги под лихорадочно блестящими глазами, восковая бледность, судорожно сжатые кулаки. Джой кажется – стоит дотронуться до него сейчас, и она получит удар током.
Честно говоря, ей уже жаль, что она предложила ему остаться. Собак снова пришлось выставить из комнаты, поскольку с Антонином у них возникло взаимное непонимание: они решили, что он хочет с ними играть, а он – что они лезут ему под ноги специально для того, чтобы можно было сорвать на них злость.
И вот они спасены, а слизеринка прикидывает, не начать ли ей опасаться уже за свою собственную жизнь.
- Сядьте вы уже, - всё же храбро требует она, поймав учителя за руку.
Алмазный британец неожиданно покладисто опускается на диван. Его бьёт крупная дрожь, и Джой, по своей кошачьей привычке прижавшись к нему, чувствует, как болезненно напряжены его мускулы.
- Интересно, - Долохов обвивает рукой талию ученицы и прижимает её к себе так сильно, что она прикусывает губу, чтобы не вскрикнуть. - Вот вы вроде бы не совсем безвольны и не слишком-то меня боитесь… честно говоря, я подозреваю, что в последнее время вы вообще последний страх потеряли. Так почему вы всё мне позволяете?
- Вы сейчас задали серьёзный вопрос и хотите услышать серьёзный ответ? – недоверчиво уточняет девчонка, глядя на Антонина снизу вверх.
- В точку.
- Тогда - потому, что я вам нужна. Не сердитесь.
- Вы – мне? Что за фантазии? – рассеянно.
- Не сочтите за уход от ответа, но… вы мне рёбра сломаете…
Алмазный британец слегка ослабляет хватку. Ему чудится музыка – музыка, которую он хотел бы сейчас играть: растворяющая стены тьма, вибрирующая, нервная, живая, тянущая мучимую беспокойством душу куда-то вниз, в водоворот из обрывков фраз и полузнакомых лиц. Мелодия-болезнь, мелодия-кинжал.
Тени бродят по комнате, обходя пятна света, тени сужают круг, и Долохов с лёгкостью провалился бы в этот кошмар наяву, если бы не чувствовал на себе тревожный взгляд орехово-карих глаз.
- Вы всё-таки постарайтесь, чтобы дело обошлось без пыток, ладно?
- Сделаю всё от меня зависящее. Но, по-моему, кто-то действительно уходит от ответа.
- Что, так очевидно получилось? – на лице Джой появляется забавно досадливая гримаска.
- Не то слово.
- Ну хорошо… - она вздыхает. – На самом деле всё предельно просто: вам есть, куда идти, вам не одиноко и вам есть на кого проецировать свои безумные идеи о реинкарнациях.
- Это просто удивительно, до чего же вам нравится приписывать людям слабости, которых у них нет, - Антонин страдальчески сводит брови. – Задай поэту любой вопрос, и ты тут же получишь в ответ какую-нибудь возвышенную общечеловеческую чепуху. Вы просто в бешенство меня этим приводите.
А про себя он соглашается. Да, она ему нужна. Нет, не так: он к ней привык. Как к инъекциям морфия – почти такой же обезболивающий эффект, а завязать с привычкой, если понадобится, будет намного проще.
Девчонка молча выворачивается из его объятий и перебирается в кресло. Её, в отличие от учителя, приводит в бешенство его полная неспособность реагировать по-человечески.
Он хочет отобрать у меня всё, остаться единственным, кто будет мне близок и понятен. Его гипертрофированное собственничество уже не удивляет, но что за поразительная самоуверенность – думать, что получишь всё, не отдавая ничего взамен?
Долохов, окружённый беспощадными, видимыми только им тенями, не сводит воспалённого взгляда с тонкого, светлого силуэта ученицы.
- Ангел мой, а когда у нас пьянка по случаю вашего дня рождения?
- Первого числа. И напиваться я вам не позволю, - слизеринка надменно складывает руки.
- Интересно, как бы вам это удалось. Но - увы. Меня не будет.
- Ах, ну да, - кивает Джой, - здесь ведь будут люди, а вы не можете показаться перед людьми в столь плачевном виде.
- Да, если угодно, - в вежливом голосе Антонина явственно проступает желание придушить кого-то маленького и ехидного.
- Понимаю, - девчонка, не обращая никакого внимания на эти интонации, прихлёбывает остывший чай. – Всегда было дико любопытно, где вы умудрились подцепить эту маггловскую дрянь.
- У маггла, что характерно, - лаконично отзывается алмазный британец.
У чертовски говорливого маггла, прибавляет он про себя. Кажется, всё время нашего невольного знакомства – это один длинный непрерывный его монолог.
- Так-так-так, вот это новости. Ну и что мы разлеглись у меня на пороге? В лесу заблудился, что ли, путешественник?.. Э, приятель, да ты мне все ступеньки кровью изгваздал… так, давай-ка подниматься, потихоньку, вот так. Осторожней. Ты везучий, парень, свалился около дома человека с медицинским образованием. Ну ладно, не будем кривить душой, выбора у тебя не было – других домов тут и в помине нет. Садись давай, не виси на мне, я уже старый – такие тяжести выдерживать. Эк тебя трясёт-то. Нет, так мы с тобой каши не сварим… потерпи минутку, где-то тут он у меня был… что значит «что это»? Шприца никогда не видел? Ну что сказать, могу тебе только позавидовать, приятель, но вот и настал твой светлый день знакомства с ним. Не дёргайся, не красна девица. Вот и славно. Ну что, полегчало? То-то же. Морфий творит чудеса. Так, теперь всё-таки посмотрим, что у тебя там так кровоточит… одежду твою мне придётся разрезать, уж не обессудь. Да никуда я не дену этот кусок дерева, раз он тебе дорог, как память. Что я, враг себе – противоречить человеку в шоковом состоянии?.. Ох, ну ничего себе… кто это тебя так? Брат? Вы что, семья итальянских мафиози? Нет, серьёзно, что произошло? Жена умерла?.. Ох, дела, приятель. То-то я смотрю – ты не в себе… Ладно, потом поговорим. Сейчас мне надо всё это промыть и заштопать. Да, именно это я и сказал, заштопать. Извини, наложением рук не лечу. Больно ты требовательный для полумёртвого! Вот и буду делать, что хочу, и не сомневайся. Ишь, оттаял под морфием-то. Скоро эффект пройдёт, станет как было. Это я тебя заранее предупреждаю.
Это было самой страшной перспективой – «станет как было».
Дождь подстроился под стук крови висках и бьёт, бьёт по черепице – яростно и упрямо. Дрожащие отблески пламени причудливо и зловеще освещают осунувшееся лицо Антонина Долохова, делая его похожим на демона, вышедшего прямиком из бездны.
- Что вы потом с ним сделали? – вопрос ученицы останавливает его погружение в полубред.
- Заклинание Забвения, - нараспев декламирует алмазный британец. - Удобно, надёжно и совсем не больно. Что вы хотите на день рождения, ангел мой?
- Свободу, надежду и перспективы, - не раздумывая, отвечает Джой Корд.
- А из области вероятного?
- Ваш медальон.
Долохов машинально заправляет цепочку под воротник рубашки.
- Знаешь, ты умеешь на корню уничтожить любое благое устремление. Ещё одна такая попытка, и я пас.
- Что, нет? Ну тогда мне ничего от вас не надо, - она пожимает плечами.
- Ты что, серьёзно? Зачем он тебе? – говорить Антонин ещё в состоянии, а вот воспринимать какой-то скрытый подтекст – уже нет; его нервные пальцы комкают край пледа, брошенного ему ученицей.
- Неважно. Я знала, что вы откажетесь. Но попробовать всё же стоило.
Багровые круги перед внутренним взором, колючая нить тонкой скрипичной мелодии на фоне вязкого, томного, ласкового звучания виолончели. Сонм теней завладел воздухом, не вдохнуть; жар неизбывной тяжестью копится внутри, и всё назойливее впивается в сердце игла холода. В круге рыжего света – тоненькая девушка в белом, её короткие растрёпанные волосы не закрывают трогательно-беззащитной шеи; склонённый профиль по-детски ясен и слегка печален. Потусторонне-нежный призрак в персональном душном аду.
Долохову хочется держать её при себе, но ещё больше ему хочется, чтобы она ушла.
- Уже поздно. Иди спать.
- С вашего позволения, сейчас девять вечера.
- С моего позволения, сейчас поздно, и вы отправляетесь в спальню, - с нажимом повторяет алмазный британец.
Джой улыбается – мягко и задумчиво.
- Вот не помню, кто это сказал, что для того, чтобы показать слабость, нужна большая сила? – риторически спрашивает она, поднимаясь.
- Какой-то идиот.
Всё с вами как-то нескладно, Антонин. Да и я, в общем, хороша, надо же – потребовать отдать мне ваше прошлое. Как будто мне нужна подобная ноша… но, видит Мерлин, это было так заманчиво – почувствовать себя той, первой.
…Что-то этот дождь меня просто убивает.
- Вы обещаете, что переживёте эту ночь?
- Этот мир так просто от меня не отделается, - ухмыляется злонасмешник. - Вы – тоже.
Девчонка кивает (это так на него похоже – выжить просто назло) и прикрывает за собой дверь в спальню, позволяя Наставнику сделать, наконец, то, чего он не мог позволить себе в её присутствии – упасть и вцепиться зубами в ткань подушки, приглушая стон.
Джой Корд садится на кровать и вздыхает. Всё как-то нескладно.
Миндальное, лимонноеПо коридорам гуляет почти весенний сквозняк, и чистое бирюзовое небо молчит о наступившей сегодня зиме. Парк торжественен и недвижим – и конечно, никакого намёка на снег, лишь сверкающий крохотными радугами иней покрывает сухие опавшие листья.
Джой Корд, потянувшись, соскальзывает с кровати и выглядывает в комнату – так и есть, Долохов исчез, как и обещал; виолончели тоже нет на месте – видимо, сказалась старая привычка не оставлять следов.
И не успевает к ней придти мысль о следах, как на столе обнаруживается серебристо блестящее в лучах солнца опровержение.
Слизеринка удивляется – он никогда не снимает свой медальон на ночь…
А потом понимает, в чём дело, и улыбается – польщено, но слегка затравленно. Как говорится, бойтесь желаний своих, ибо они…
Супруги Лестрейндж почти никогда не приходят к ней вдвоём – вот разве что только на день рождения. Вместе им словно тесно в этом доме – каждый считает, что имеет на Джой исключительное право, и удивляется, когда другой это право оспаривает. Собственничество – это черта, которая присуща всем слизеринцам без исключения. Даже самым неправильным.
- Джой, книги не нюхают, - авторитетно заявляет Беллатрикс. – В идеале их читают.
Она возится со своими любимыми ингредиентами – кофе и ромом. Только сегодня всё наоборот – ром наливается в бокал, а края бокала, натёртые лимоном, сверху посыпаются кофе. Ещё – амаретто, ещё – кубики льда.
- Не шокируй ребёнка, Белла, - добродушно усмехается Родольфус, - если ей хочется их нюхать, пусть нюхает.
- Вы что, поиздеваться надо мной сюда пришли? – машинально ворчит девчонка, не отрываясь от мечтательного созерцания фолиантов. Руди добросовестно нашёл все двенадцать наименований; Джой надеялась от силы на семь, поэтому сейчас пребывает в слегка невменяемом состоянии.
- По-моему, день рождения для того и создан, чтобы все знакомые могли с упоением предаться воспоминаниям о том, каким милым был именинник в детстве, во всех подробностях живописать собравшимся случаи, которые именинник старательно пытался забыть, и вообще довести его до белого каления. Так что радуйся, мы ещё не худший вариант.
Белла знает, что говорит. На её собственном дне рождении стабильно собираются
все родственники. Шутки шутками, но Руди с каждым разом всё серьёзней опасается, что жена не выдержит подобного внимания и одарит кого-нибудь Непростительным.
Джой тоже не нравится, что её единственную подругу так откровенно провоцируют на убийство.
Ведь она действительно моя единственная подруга, да будет вам известно, Ричард, Людовик. Непонятно, чем я ей приглянулась тогда, на первом курсе. Она была такой взрослой, такой красивой, такой бесшабашной и резкой… Пожалуй, лишь такие, как она, могут общаться с малолетками без риска быть высмеянными.
Сейчас уже не разобрать, но мне кажется, именно под её покровительством я научилась высмеивать всех и вся. Не знаю, хорошо это или плохо – судя по тому, что учителю это нравится – плохо; но данность есть данность.
Я всегда знала, что страстность натуры не доведёт Беллу до добра; её не вытащить, не спасти. Ей можно лишь – завидовать?..
Беллатрикс залпом опустошает бокал; локон, выбившийся из причёски, чёрной змеёй спускается по обнажённой шее.
Запах миндаля заполоняет дом.
- В рамках доведения до белого каления не могу не поинтересоваться… - Родольфус незаметно подкармливает собак. Им не положено давать ничего со стола, но они так смотрят… - Только не забудь, что я обладаю дипломатической неприкосновенностью.
- Ну что? – девчонка следует примеру подруги и отставляет бокал. На её щеках проступают розовые пятна.
- Всё-таки как насчёт выйти замуж?
Джой хлопает русыми ресницами.
- Ты созрел для двоежёнства?
- Да я-то здесь причём? – вздыхает Руди, тряхнув головой; в его длинные рыжие волосы солнце вплетает золотистые нити.
Растяпа, растяпа Эдмон, не помолвил дочку, да и я хорош – дотянул до её совершеннолетия, всё боялся указывать и ограничивать свободу. А теперь вот смотри на эту её абсурдную связь с Долоховым и сходи с ума от беспокойства, а слова поперёк не скажи – воспримет в штыки. И правильно сделает – не кто-нибудь, а я, Родольфус Лестрейндж, втянул её во всё это. Фраза, с которой я борюсь столько лет и столько лет терплю поражение – «всему свойственно изменяться, человеку – в первую очередь». Словно бессмертный, с бессилием наблюдающий за тем, как стареют его родные, я вынужден наблюдать за тем, как изменяются – всегда в худшую сторону – близкие мне люди, а сам – остаюсь неизменным.
- Руди, что с лицом? – интересуется Джой Корд.
- Убери из взгляда обреченность, - добавляет Белла.
И обе смеются.
Последняя из длинной череды сегодняшних сов – рыжая, с чёрными мальтийскими крестами на груди; слизеринка подсознательно ждала эту сову целый день.
Вот это и называется – собака на сене, - берёт тон Шерлока кто-то из спаниелей.
Замереть бы - бессмертной бабочкой в янтаре:
Так же прозрачно и так же навеки юно…
Быть запредельной и близкой, немного сонной,
Нескончаемым счастьем в ладони твоей гореть.
- Амадео?
- Угу.
Золотой императорский август, Мерлин мой, яблоки падают вперемешку со звёздами, в знойно-спелое лето вплетается сладкая гнильца приближающейся осени.
- Ты меня любишь?
- Угу.
Пожелтевшие страницы учебника, загибающиеся края пергамента; то ли Трансфигурация, то ли каллиграфия – старинно и безукоризненно выходят из-под пера буквы, и это хочется положить на музыку, удержать, спрятать под сердцем.
- Очень-очень?
- Угу.
Настроение – пузырьки в шампанском, шипящие и щекочущие, поднимающиеся вверх, будоражащие, ликующие. Она подкрадывается к нему сзади и обвивает руками его плечи, уткнувшись носом в седую макушку.
- Ты у меня такой красноречивый, я просто растаяла.
- М?.. – Амадео, очнувшись, недоуменно сводит брови. – О чём мы говорим?..
Джой смеётся.
Разлететься бы – искрами, брызгами, в пыль.
Воздухом стать, поселиться в твоих лёгких,
Осень накинуть на плечи пестреющей охрой,
Быть как любовь: на три четверти чистая быль.
- Ты мне мешаешь, - с неудовольствием замечает префект Рэйвенкло, пытаясь отобрать у слизеринки свои очки.
- Я тебя спасаю, – весело возражает Джой. – А то будешь столько заниматься - через два года окончательно поседеешь и умрёшь от старости.
- Ты опять? – он возводит глаза к потолку. – Я же говорил, у меня это с рождения… ну вот что?..
Девчонка, точно требующая внимания кошка, нахально устраивается у него на коленях.
Август, месяц лимонных леденцов и осыпающихся чайных роз, беспутный и пьяный. Такие, как Амадео, в августе должны впадать в спячку: эти серо-синие лавандовые глаза никогда не сверкали безумием.
- Решительно невозможно работать.
- Ты сам предложил мне приехать, так что не жалуйся, dio mio.
Лорд Веллингтон из тактичности не напоминает, что перед этим она два часа рыдала у него на плече, захлёбываясь и повторяя, что её дядя женится, и она остаётся одна, совсем одна, а ей невыносимо быть одной. Тогда он бы и не такое предложил, лишь бы это несносное создание перестало лить слёзы.
- Ладно. Посиди спокойно несколько минут. Я допишу и буду готов исполнять твои капризы в пределах разумного.
Джой великодушно кивает. Она не одна, у неё есть ходячее олицетворение надёжности, за открытым окном золотится последний месяц лета, и поэтому можно даже не расстраиваться, что стихи выходят такими нескладными.
В письме, которое слизеринка разворачивает сейчас – та же каллиграфия.
«Джой Рамина, ты превращаешь меня в сумасшедшего. Уже вижу твою довольную улыбку, возникшую при чтении этих слов. Как-то ты объясняла, что «правильные мальчики в безумии невероятно трогательны», и я думал бы, что эта фраза – плод твоего стремления во всём выглядеть оригинальной, если бы не видел, как льстит тебе, когда я срываюсь. Женское самолюбие подчас бывает самой абсурдной вещью на Земле…
Пусть, улыбайся. Хотя мне никогда не понять, какое удовольствие ты находишь в том, что я не могу работать, потому что сосредоточиться на чём-либо, кроме мыслей о тебе, уже не представляется возможным. Не подумай дурного, я далёк от того, чтобы обвинять тебя в моей нетрудоспособности: мои эмоции – моя вина. Просто мне показалось, что будет справедливо, если ты будешь знать о положении вещей.
Признаться честно, я думал, что не прощу тебя никогда. Ты знала, что значишь для меня, ты всегда чувствуешь такие вещи. Ты знала также, насколько старомодно серьёзен я в вопросе отношений: то, что у многих называется юношеским максимализмом и со временем безболезненно проходит, у меня лежит в основе характера и не сдвинется с места, даже когда мне будет сорок. Словом, ты должна была понимать, что являешься для меня единственной. Ты всё это знала, и всё равно сделала то, что сделала.
Но - ведь это отвратительное слабоволие – жить, баюкая свою уязвлённую гордость, словно любимое детище. Поэтому, частично восстановив былую объективность, я стал искать причину: не может же быть, чтобы её не было, или чтобы она была мелкой и ничтожной. Это было бы тебя недостойно.
Я нашёл её, когда поговорил с этим человеком. Вот это действительно на тебя похоже – отгородиться, чтобы оградить. На сто процентов твоя глупость.
Теперь я знаю о твоих драконах всё, что возможно было узнать с моей стороны. С моей стороны результат неутешителен, и, как бы мне не претила мысль о том, чтобы подвергать тебя опасности, прибегнув к твоей помощи, я вынужден это сделать.
Нам надо встретиться. Отрицательный ответ не принимается. Принимаются конструктивные предложения.
С Днём Рождения»Белое, синееНад Лондоном угрожающе низко нависают огромные снеговые тучи; дни стали больными и короткими, и урвать клочок света всё сложнее. Чёрные голые ветки тонко и сиротливо вырезаны на фоне серого неба; дорожки в Гайд-парке аккуратно прибраны, но гнетущего впечатления это не умаляет.
Одного взгляда на непроницаемое лицо Амадео Веллингтона Джой хватает, чтобы понять, что он ужасно злится – причём не на неё, а на себя.
Зная его, девчонка даже не может представить, какими чудовищными усилиями далось ему то письмо. Его сдержанность – это клинический случай, это нечто патологическое и неизлечимое; проявление чувств теперь уже бывший префект Рэйвенкло приравнивает к эксгибиционизму, и все старания слизеринки вразумить его оказались тщетны. Он говорил ей о любви только в минуты близости, когда не контролировал себя; в школе даже закоренелые сплетницы, видящие романы там, где их нет и в помине, долго отказывались верить, что эти двое встречаются.
Так что если для кого-то другого подобное письмо не представляет собой ничего особенного (можно было бы и поэмоциональнее), то для Джой Корд абсолютно очевидно, что, запечатывая конверт, её друг чувствовал себя самураем, только что ритуально себя вскрывшим.
- Привет, dio mio, - говорит слизеринка и протягивает ему руки.
- Привет, - лорд Веллингтон, склонившись, почти неосязаемо касается губами её замёрзших пальцев. – Что, завести перчатки оказалось непосильным заданием?
В школе девчонку всегда раздражало, что этот умник ведёт себя так, как будто он старше неё, по крайней мере, на десять лет. Теперь же ей малодушно хочется, чтобы он, как раньше, посмотрел на неё поверх очков и сказал – ладно, не мучайся, я всё решу за тебя.
- Да вот всё как-то недосуг.
- Славно, что ты сама сказала. - Амадео щёлкает зажигалкой и закуривает (привычка, подхваченная три года назад в этом же парке). – Мне как раз очень интересно, чем же ты постоянно занята.
- Dio mio, послушай… - слизеринка останавливает его, взявшись за рукав. В её взгляде сквозит отчаяние. – Пожалуйста, будь благоразумен…
- Ты это
мне говоришь? – саркастически уточняет наследник леди Ровены, чуть отвернувшись, чтобы вишнёвый дым не шёл в сторону подруги.
- Именно тебе, потому что у меня есть ощущение, что свой хвалёный ум ты забыл на работе… кстати, может, всё-таки скажешь, где ты работаешь?..
- В Отделе Тайн. Заканчивай свою вступительную часть про моё безрассудство, и начнём говорить.
Джой глубоко вздыхает. Впрочем, она и не надеялась, что будет легко.
Начинается снег – первый настоящий снег, он крупными влажными хлопьями стремительно засыпает тёмную землю; словно огромная паутина оплетает мир.
- Ты не понимаешь. Я не буду говорить.
- Ты боишься? – Веллингтон снимает бесполезные в снегопаде очки и близоруко щурит внимательные синие глаза.
- Боюсь, - честно признаётся девчонка. – Не только за себя и не только за тебя. Всё гораздо сложнее.
- Я всё решу, - говорит Амадео. И улыбается.
Слизеринка вздрагивает.
Великий Мерлин, dio mio, что же ты делаешь…
- Ты как гриффиндорец, честное слово.
- За кого ты меня принимаешь? – бывший префект надменно приподнимает брови. – Я абсолютно не собираюсь лезть в драку со всем миром, чтобы героически погибнуть у тебя на руках, не принеся никакой ощутимой пользы. Я понимаю, что с твоими… знакомыми не справиться и министерскими методами – они скользкие, словно змеи, и богатые, словно лепреконы; даже если их раскрыть – выкрутятся. Я не могу ждать общемагического сплочения и полномасштабной операции против этого так называемого Ордена. Мне надо вытащить тебя.
- Тормози на поворотах, рыцарь, - на ресницах Джой блестят снежинки, - а если я не хочу?
- Хочешь, - непререкаемо. – Что я, не знаю тебя, что ли?
Он тысячу раз прав – как и всегда.
- Нет, - она качает головой. – «Рутина превращает знание в пыль». Это моя жизнь. Я вне её – растение без корней.
- Постоишь в воде, отрастишь новые корни, ничего с тобой не сделается, - лорд Веллингтон передёргивает плечами – он ненавидит метафоры; и с большим трудом ему удаётся проигнорировать приведённую цитату.
Острые чёрные ветки плотно облеплены белыми мотыльками – они кажутся теперь сделанными из сахара. Снегопад становится всё сильнее, всё стремительнее – плотная белая пелена.
- Мы не договоримся, Амадео. Извини.
- Ты, конечно, можешь думать, сколько тебе потребуется, - он словно её и не слушает, - но время идёт, люди умирают. Постарайся решиться побыстрее.
- Я всё уже решила! – слизеринка повышает голос. Тщетно. Её воспринимают как маленькую девочку.
- И как, довольна результатами своего решения? – устало спрашивает наследник леди Ровены. – Подумай
хорошо.
- Ты деспот, - доверительно сообщает Джой. – Я ухожу.
- До встречи, - его голос спокоен и уверен.
- Вряд ли, dio mio.
Не выдержав его взгляд, она опускает голову, и, не оборачиваясь больше, исчезает в снегопаде.
Джой Корд возвращается домой, поднимается к себе, и, едва переступив порог, вдруг оказывается пребольно притиснутой к стене. Ей очень хочется высказать учителю всё, что она думает о его манерах, но он, опередив её, безапелляционно закрывает ей рот жадным, настойчивым поцелуем.
- Где вы были? – отстранившись, Долохов упирается ладонями в стену, и, сощурившись, изучает лицо ученицы.
- По любовникам ходила, - с готовностью отзывается слизеринка, переведя дыхание. – Вижу, вам полегчало.
Она приподнимается на цыпочки и быстро целует его в щёку, разом испортив всю зловещую атмосферу.
- Никаких сцен ревности с вами не получается, - досадливо жалуется алмазный британец, убрав руки и позволив ей отойти.
- Зачем они нужны? – Джой, стягивая ботинки, пожимает плечами. – Тем более со мной.
- Это что, самокритика? – уточняет Антонин. Густые синие сумерки милостиво скрывают, что лицо у него – по-прежнему осунувшееся и измученное, а взгляд – голоден, словно у оборотня. Валяясь у себя, он на скорую руку скомбинировал из трёх восстанавливающих рецептов один и на свой страх и риск выпил получившуюся жидкость. Стало лучше, но тянущее, сводящее с ума желание получить дозу никуда не делось. И как только магглы это лечат?
- Да нет же, какая самокритика, - устало вздыхает девчонка. – Это я напрашиваюсь на комплименты.
Долохов поднимает повыше ворот свитера.
- Какие же комплименты вам
ещё нужны? – спрашивает он, так выделив голосом слово «ещё», что слизеринка мгновенно понимает, что он имеет в виду.
Овальный медальон с замысловато выгравированной буквой «Д» на крышке, с портретом Ксении Эллен внутри. Фактически официальное признание повторения истории. Фактически официальное уведомление о том, что она будет считаться свободной от него лишь в случае смерти.
- Не знаю… - она устраивается на подоконнике, зябко обхватив колени руками. – Думаю, устное признание в любви меня полностью удовлетворит.
-
Где вы были? – после секундной паузы алмазный британец повторяет этот вопрос столь оскорблённо, будто ученица сказала нечто неприличное. – Кто на вас так дурно влияет? Вы что, ходили на встречу выпускников, а там собрались одни гриффиндорцы?
Джой молчит; за окном – медленный, печальный снегопад, под который так хорошо слушать ломкую, незатейливую мелодию, рождающуюся в недрах старой музыкальной шкатулки.
- Вы знаете, учитель, мне кажется… может, вы и хотите, чтобы я была на неё похожа. Может быть, где-то в глубине души вы даже хотите меня любить. Но ведь так вы больше не сможете, верно?
Антонин откидывает назад упавшую на лицо прядь и тоже подходит к окну. Снег нравится ему куда меньше, чем дождь.
- Верно, - говорит он, глядя, как тают, касаясь земли, снежинки. – Это вас расстраивает?
- Не знаю, - в глубокой задумчивости слизеринка даже не замечает откровенность его ответа, - с одной стороны, нет. Ваша привязанность – уже очень тяжёлая штука, страшновато и думать, что такое ваша одержимость. С другой стороны… но, впрочем, это просто…
- Женское тщеславие, - заканчивает за неё Долохов.
- Точно, - девчонка рада, что он предложил свой, более простой вариант. Её версия о том, что это просто жалость к нему, ставшему бессердечной машиной убийства, явно бы ему не понравилась.
Алмазный британец насмешливо и ласково гладит ученицу по голове.
- Женское тщеславие вовеки веков остаётся неизменным. А теперь, ангел мой, придите в себя, пожалуйста. Последнюю неделю у вас были незапланированные выходные, и теперь вам придётся расплачиваться за мою педагогическую несостоятельность.
- Не хочу.
- Если бы речь шла о том, чтобы заняться любовью, я, может быть, и прислушался бы к вашим желаниям, но в данном случае они меня совершенно не волнуют.
Его обычный вежливый и раздражающе доверительный тон означает, что сеанс откровений закончен.
- Это так здорово, наверное, когда есть хоть какой-нибудь ма-аленький стимул исполнять свой долг, да? – невпопад спрашивает девчонка, не двигаясь с места.
Антонин в сердцах хлопает ладонью по подоконнику.
- Не злите меня! Я старый больной человек, я за себя не ручаюсь!
- Очень страшно… - вздыхает Джой, соизволив, наконец, сойти на пол и уныло подбрести к столу.
- Вообще-то так и должно быть, - хмыкает Долохов. – А насчёт долга поговорите с Родольфусом. Он вам популярно объяснит, что если есть стимул исполнять долг, то это уже не долг.
- А что же? – она оборачивается.
- При-сту-пай-те.
Пытаясь понять связь между его трижды проклятой любовной историей и стимулом, вдруг понадобившимся ученице, алмазный британец достаёт из футляра возвращённую в этот дом виолончель. Связь находиться не желает, и он предпочитает забыть об этом – и просто играть.
В небе разлиты чернила, неслышными шагами крадётся снег, и в полумраке комнаты звучит музыка.
Кровавое, чёрноеБелый зимний день бессильно отцветает, вспыхивая напоследок яркими красками. Переспелое яблоко солнца лежит на линии горизонта, расцвечивая розовато-оранжевыми узорами остекленевший тонкий наст; хрустко-ломкий воздух полон крошечных невидимых лезвий, натянутых паутиной – так, чтобы невозможно было пройти, не порезавшись, не отдав студёной земле капельки своей крови, солёной, терпкой, на вкус как железо. Самое поэтичное в работе убийцы – кровь на снегу.
Огонь лениво лижет стенки камина, у разомлевших саламандр горькие рябиновые глаза, в углах – не рембрантовская чернота, но карминный живой полумрак, в сердцевине – всё ещё дневной свет.
Злонасмешник сидит на полу, встрёпанный, с расстёгнутыми манжетами и распахнутым воротом; алмазные запонки рыжими – в бликах пламени – искрами посвёркивают на ковре. Взявшись запивать тоску по морфию коньяком, Долохов очень в этом преуспел – ещё не настало время чая, а у него уже отчаянно-весёлый и злой взгляд, он говорит быстро и с акцентом – про какой-то социализм. Джой, откровенно говоря, не понимает ни слова, и вообще уже давно прекратила ему внимать; она сидит, намертво вцепившись ему в локоть, потому что комната угрожающе плывёт у неё перед глазами.
- На брудершафт, - внезапно говорит Антонин, на полуслове прервав свои вежливые витиеватые ругательства.
- Может, уже хватит? – жалобно спрашивает девчонка – ей не нужно много, чтобы набраться.
- На брудершафт, мисс Корд!
Он и трезвый-то упрям как баран, а уж сейчас и говорить нечего о том, чтобы пытаться спорить. Они переплетают руки и пьют – чтобы через минуту с чистой совестью продолжать обращаться друг к другу на «вы».
- А теперь – танцевать, – командует алмазный британец, обуреваемый жаждой деятельности. Это премило, что пока ему в голову приходят такие невинные идеи.
- Да подите вы к чёрту! – не разделяет его энтузиазма слизеринка. – Куда там танцевать, когда у нас дом смыло наводнением?
- Что-что у нас с домом?.. – Долохов машинально кидает взгляд на окно. - Пожалуй, сначала я вас проветрю.
Он встаёт, в очередной раз предоставляя удивляться своей полностью сохранённой координации движений; ученица не выказывает ни малейшей готовности последовать его примеру, и, укоризненно покачав головой, он подхватывает её на руки.
- Я не душное помещение, чтобы меня проветривать!.. – сердито заявляет Джой, пытаясь усилием воли унять головокружение. - Но, раз уж на то пошло, то выход вообще-то в другой стороне…
- Я в курсе вашей планировки, ангел мой, - невозмутимо отвечает Антонин, поднимаясь вверх по лестнице.
Он продирается сквозь занавеси пыли на чердаке, огибает раскрытые чемоданы с игрушками и журналами, отодвигает ногой перевязанную кипу книг, загораживающую дверь, и выходит на крышу.
Наполовину утонувшее солнце истекает кровью, расплёскивая алые пятна по хрустальной корочке наледи; ветер впивается в кожу сотнями игл и треплет дым, идущий из каминной трубы, рядом с которой Долохов ставит ученицу на ноги.
В широко распахнутых жёлтых глазах отражается закат. Пять шагов – и крыша идёт под уклон, и создаётся впечатление, что под ногами ничего нет.
В своей тонкой водолазке слизеринка мгновенно промерзает до костей, но не решается двинуться с места: боязнь высоты сковывает её, словно во сне, который поутру кажется смешным, а ночью – смертельно страшным.
Раньше с ней никогда такого не случалось – она боялась темноты, высоты – нет: высота – красива. Но сейчас, стоя рядом с Наставником на крыше своего дома, Джой Корд впервые всем существом, каждой клеточкой тела осознаёт
ужас падения.
- Я упаду, - выговаривает она, едва шевеля губами.
Алмазный британец пренебрежительно косится в сторону ученицы и замечает, что сжимается она вовсе не от холода. Этот парализующий страх, это почти осязаемо чувствующееся в ней напряжение и эта абсолютная беззащитность (толкни – одной рукой, легонько, - и верно, упадёт) доставляют ему почти сладострастное удовольствие.
С застывшей на губах улыбкой он крепко берёт её за плечи и подталкивает к краю площадки.
- Что… ты делаешь?.. – для её хрупкого телосложения слизеринка упирается неожиданно сильно.
- Боишься упасть? – шепчет, наклонившись к её уху, Антонин, вынуждая девчонку сделать ещё один шаг вперёд. – Дурочка, это совсем не страшно. Ходить по краю куда страшнее.
Его так раздражает её вечное стремление вывернуться, оставить для себя лазейку, быть с ними и одновременно – отдельно от них, выполнять долг последней в роду и при этом не изменять самой себе. Нежелание выбирать одно, нежелание терять, нежелание сдаться ему полностью – всё это безумно ему надоело. Её выбор сделан, её судьба определена, а она по-прежнему ведёт себя так, словно ничего не решено, и словно она смотрит на происходящее со стороны. Это просто противоестественно.
Впрочем, сейчас в нём не так сильно намерение воспитывать ученицу, как желание до конца насладиться её трепетом – с тем, чтобы потом почувствовать, как она постепенно расслабляется в его руках.
Ещё один шаг с яростным молчаливым сопротивлением – и Долохов разворачивает Джой спиной к краю и притягивает её к себе.
Она вздрагивает, словно проснувшись во время кошмара – и с размаху влепляет ему пощёчину.
Алмазный британец по-детски недоуменно хлопает ресницами, коснувшись пальцами горящей щеки; он совсем не сердится, ему, скорее, весело.
Слизеринка сбрасывает со своей талии его руку и уходит на чердак; он её не останавливает.
- Это было невежливо, Ксения, ангел мой, - беззлобно, почти ласково говорит он вслед ученице, не подозревая, насколько она сейчас близка к бунту.
Кровавое солнце скрывается за горизонтом.
- …по всему поместью, Руди, ты представляешь? В каждую комнату меня затащила! Я думала, отдам душу Мерлину прямо там, а Цисси – хоть бы что! Утомилась бы, что ли, ради поддержания своей репутации нежного цветка…
Белла фыркает. Она по-своему любит младшую сестру, но считает, что сложно найти что-нибудь более идиотское, чем её трепетная любовь к вещам. Нарцисса не мелочна, не скаредна – но всё, что окружает её, становится словно частью её самой; эта слабость всегда была у сестёр Блэк предметом шуток.
- Хорошо, что она всем довольна, - рассудительно отзывается Родольфус, развязывая стягивающую волосы ленту; длинные медные пряди рассыпаются по плечам. – Это значит, нам достанется меньше нравоучений.
- Не уверена, - Беллатрикс скидывает халат и выглядывает в окно, всматриваясь в острые крупицы звёзд на выстуженном небе. – Бедняжка не решается читать нравоучения Люциусу – на ком-то же надо отыгрываться.
- Просто прекрасно, - безнадёжно подытоживает Лестрейндж, откинувшись на подушку. – Лекарство не забудь.
- Да помню, помню, - она одним махом выпивает омерзительное содержимое стакана и, передёрнув голыми плечами, морщится. Потом забирается на постель и садится, обхватив колени руками.
- Ты что? – Руди настораживается – эта незащищённая и одновременно закрытая поза жены всегда предвещает какой-то неприятный разговор. Неосознанно или сознательно – она всегда перед тем, как сказать какую-нибудь гадость, делает вот так – сцепляет в замок пальцы, кладёт подбородок на колени и смотрит исподлобья: маленькая мрачная девочка, на которую невозможно сердиться.
- Слушай… если у меня даже после лечения не получится… ты же не будешь на меня злиться всю жизнь?
Он хмурится.
- После лечения всё будет в порядке. Это надёжно.
- А вдруг – нет? – она опускает ресницы. – Может, так и должно быть. Может, мне и ни к чему это лечение…
Родольфус молча считает до десяти, слушая, как снаружи ярится ветер – ледяной, сухой, опустошающий.
- Скажи прямо: ты не хочешь ребёнка.
Что-то в тоне мужа задевает Беллу; она поднимает голову и смотрит на него прямо и дерзко.
- Сейчас - не хочу. Он будет мне мешать.
- А, мешать, - эхом повторяет Лестрейндж.
Ему хочется кричать, разбить что-нибудь, дать хоть какой-то выход горечи и ярости, захлестнувшей его. Сейчас он действительно ненавидит её, свою восхитительную девочку с бархатом июльской ночи в глазах, пьянящую, диковатую. Он ненавидит её исступлённо и бессильно, понимая, что по сути она права, что природа знала, что делала, когда лишила её возможности материнства – о каком материнстве может идти речь, когда инстинкт самосохранения заменён инстинктом саморазрушения?
Но, Мерлин Всемогущий, как он хотел, чтобы она родила ему ребёнка! Он думал, это остановит её безумие, излечит от фанатизма, сделает мягче. Привяжет её к нему.
Он страстно желал пройти сквозь все хлопоты, все трудности, все тревоги, связанные с отцовством; он хотел воспитывать сына, баловать дочь, отыскивать фамильные чёрточки, узнавать машинальные жесты и привычки. Где-то внутри него тугим комком жила и живёт болезненная нежность к нерождённому ребёнку, потребность – уже заранее – защищать его от всего на свете.
Только он, понимаете ли,
будет ей мешать.
- Руди, ну ты ведь сам понимаешь, какое сейчас время… - Белла, приготовившаяся к долгому спору, но сбитая с толку его молчанием, начинает оправдываться. – Я нужна милорду. Ты тоже. Как это будет выглядеть – от колыбели на операцию, Непростительные и детские сказки в пропорциональном соотношении?
Она пытается поймать взгляд мужа, но он смотрит словно сквозь неё – неживой холодный малахит (малахитовая пыль – разъедает глаза и сжигает лёгкие).
- Мне нужен наследник, - сухо говорит Родольфус. Точно так же сказал бы Рабастан, если бы нашлась мазохистка, согласная выйти за него замуж.
- Да я же не отказываюсь совсем! Я просто хочу подождать. Мы победим, и тогда…
- Ты сама веришь в то, что говоришь? – он, наконец, смотрит ей в глаза – и встречается с полнейшим недоумением. Это действительно был глупый вопрос – Беллатрикс всегда верит в то, что говорит.
- Ну конечно. Почему нет? – сочтя, что самое сложное позади, Белла укладывается рядом с ним; сквозь гладкий прохладный шёлк чувствуется жар её пахнущей миндалём кожи. – Что ты сразу так разозлился?.. Мне не по себе, когда ты такой.
Когда мы победим, усмехается про себя Лестрейндж-младший. Когда это будет? Будет ли это вообще? Не знаю почему, но «когда мы победим» кажется мне синонимом к «никогда». Но ты действительно уверена, что сдержишь своё обещание? Или просто тянешь время, чтобы затем найти другую отговорку?
Мне бы очень хотелось верить тебе, девочка, очень. Просто смешно, как мне хочется поверить, что когда-нибудь ребёнок не будет тебе мешать.
- Руди?
- Спи, Белл.
- Ты согласен подождать?
- Если ожидание не растянется на много лет.
Белла, уткнувшись носом ему в шею, улыбается.
- Конечно, нет. Ну что ты за пессимист такой.
Родольфус выключает свет. В чёрном квадрате окна почти не видно звёзд – они, замерзая, съёжились до размера булавочных уколов. Пусто, сухо, мертво.
Дымчатое, голубоеАнтонин Долохов просыпается от головной боли, холода и ощущения абсолютной разбитости. С трудом сообразив, где он находится, он поднимается с пола и дёргает ручку двери, которая, как смутно припоминается, вчера оказалась заперта. На этот раз дверь поддаётся – видимо, ночью некто, совершенно справедливо убоявшись последующих утром репрессий, открыл замок.
За ночь снег растаял, словно был сном, и серый день, сочащийся мелким дождём, будто ядом, не заслуживает того, чтобы быть предметом описания.
Пребывая в естественно отвратительном расположении духа, алмазный британец проходит по комнате, на ходу подобрав свою палочку и допив крохи коньяка, оставшиеся на дне бутылки; добредя до спальни, он садится на край кровати и толкает в плечо сжавшуюся под одеялом ученицу.
- Джой, девочка моя дорогая, вы не подскажете мне, почему я провёл эту ночь не в ваших объятьях, а на полу в коридоре?
Слизеринка натягивает одеяло на голову и отодвигается к стене.
- Кто вас знает… вы так эксцентричны… и вы так налакались… - доносится её приглушённое бормотанье.
- Не говорите ерунды. До кровати я дойду в любом состоянии. И да, какого чёрта вы пустили к себе собак?
Георг приподнимает коричневое ухо, но глаз не открывает. Остальные пятеро на последнее предложение вообще никак не реагируют и продолжают демонстративно безмятежно дрыхнуть – они достаточно претерпели от этого человека и сейчас несомненно получают глубокое моральное удовлетворение, разлёгшись на его месте.
Джой Корд не более разговорчива, чем спаниели.
- Ангел мой?
- Исчезните, - без привычной обречённости и без злости, как-то ровно и тускло просит девчонка.
Долохов, морщась, трёт ноющий висок, потом сдёргивает с ученицы одеяло, взбудоражив щенков, и поднимает её за плечи.
- Я вчера чем-то вас обидел?
- Ну что вы, - Джой смотрит на него больным взглядом, – вы же и мухи не обидите, как вы могли, сами посудите?
- Рад, что вы даже этим безрадостным утром сохраняете способность острить, но убедительно прошу – давайте в ускоренном режиме совершим процедуру примирения, и я пошёл в душ.
- Можете идти в душ без этой никому не нужной ерунды.
- Так. Хорошо… - алмазный британец сгоняет на пол собак и, стараясь не касаться половины, на которой они лежали, откидывается на кровать, которая после каменного пола кажется раем. – Рассказывай.
Девчонка, зябко натягивающая покрывало на голые плечи, изламывает брови.
- Про что?
- Про то, какое преступление против человечности я совершил. Потому что если никакого, то я буду сильно оскорблён, уж не обессудь.
- Нет, ребята, вы посмотрите только, - обращается слизеринка к заспанным и недовольным своим изгнанием спаниелям, - он едва не сбросил меня с крыши, а теперь ещё намеревается оскорбиться. Феноменально.
- С крыши? – переспрашивает Долохов, пытаясь припомнить что-нибудь на этот счёт. – Странно, обычно я более изобретателен…
Он не вполне понимает, что тут такого особенно ужасного. Вот если бы он действительно её сбросил – тогда да, а так-то что переживать? И дверь запирать тоже было вовсе необязательно…
Но ученица почему-то приняла это близко к сердцу. Дурочка какая-то.
Антонин усмехается, но в усмешке его проскальзывает что-то, очень похожее на нежность. Приподнявшись, он берёт в ладони её лицо, целует в висок, потом в переносицу.
- Что, сильно испугалась?
- Очень, - застигнутая врасплох этим проявлением чувств, Джой от неожиданности отвечает просто и честно.
Алмазный британец церемонно и осторожно прикасается к её губам.
- Прошу прощения.
Слегка отстранившись, девчонка склоняет голову набок, глядя на учителя с большим подозрением.
- Вам очень плохо, да?
- Мне просто ужасно, - соглашается он, и, сочтя инцидент исчерпанным, встаёт с кровати. – Поэтому, с вашего позволения, я всё же отправляюсь в душ.
Слизеринка рассеянно пожимает плечами, глядя ему вслед.
С ним всегда получается, думает она, как с ночным кошмаром: в темноте кажется – умрёшь от ужаса, а не умрёшь, так поседеешь и спятишь. А утром недоумеваешь, почему тебе это тогда показалось страшным.
И как только ему удаётся так убедительно делать вид, что он просит прощения максимум за разбитую чашку? Я даже сама почти поверила.
Дымчато-сумрачный ретроспективный день не вызывает ни малейшего желания поднимать голову с подушки, но Джой Корд мужественно натягивает свою извечную белую водолазку, делает слабую попытку пригладить взлохмаченные сильнее, чем нужно, волосы, и отправляется на кухню варить кофе. Обычно это делает Бертран, но когда наступают совсем тёмные времена, и любовь к ритуалу перевешивает природную лень, слизеринка отбирает у него эту прерогативу.
Поднимающийся от джезвы аромат как-то мистически связан с процентом тёплых тонов в воздухе. Жить становится как будто легче, и девчонка, словно хамелеон, меняет тускло-русый оттенок на золотистый.
Вернувшись в комнату, она обнаруживает там нетерпеливо расхаживающую туда-сюда Беллу.
- Слушай, скажи мне, наконец, кто каждый раз сообщает тебе о том, что я иду делать кофе? - фыркает Джой, доставая чашки. – Ты, кажется, ни единого раза не пропустила.
- У меня просто охотничье чутьё, - довольно усмехается в ответ Беллатрикс, стягивая шёлковые перчатки; в её тяжёлых, замысловато собранных волосах блестят мелкие дождевые капли. – Я буквально на три минуты.
- Да-да, я помню, захват мира – дело трудоёмкое…
- Ну, я-то не прохлаждаюсь целыми днями в отличие от некоторых! – Белла надменно вздёргивает подбородок – и на секунду застывает, глядя куда-то мимо подруги.
Джой прослеживает направление её взгляда. Вышедший из ванной Долохов останавливается в дверях и картинно откидывает со лба мокрые волосы.
- Добрый день, миссис Лестрейндж, - не испытывая ни малейшей неловкости, добродушно произносит он.
- Добрый день, - так же великосветски отзывается Беллатрикс, полуопустив веки, чтобы скрыть насмешливые золотые искорки, пляшущие в глазах. – Симпатичное полотенце.
- Мисс Корд патриотка своего факультета, - кивает злонасмешник, покосившись на повязанную на бёдрах ткань. – Змейки очаровательные, согласен.
Вот уж кто тут змеи, так это вы двое, хмыкает про себя слизеринка. Наблюдая за их непринуждённой беседой, она, зная обоих, ясно видит, что они друг друга терпеть не могут. Долохову претит фанатичность урождённой Блэк, он относится к ней со снисходительным презрением, и совсем недавно в разговоре с ученицей поставил ей нелестный диагноз «экзальтированная идиотка». Белла в своих монологах алмазного британца тоже не щадит, считая, что последний слишком себе на уме и вообще ни капли недостоин быть одним из первых рыцарей. «Ни во что не верит, Мерлин знает, чего хочет, и вообще весь какой-то… машинальный» - сурово припечатала она однажды. Коротко говоря, их камень преткновения – преданность Тёмному Лорду: он считает, что у неё этого слишком много, она – что у него этого слишком мало. Им никогда не договориться.
Но вот, разговаривают. Сейчас бы не помешал какой-нибудь гриффиндорец с прочувствованной речью про лицемерие и стрихнин.
- Учитель, вы бы хоть оделись, - замечает Джой, опасаясь, что надолго их дипломатичности всё-таки не хватит.
- Не нравится – не смотрите, - невозмутимо парирует Антонин, приподнимая кофейник, чтобы проверить, осталось ли там что-то. – Беллатрикс, с Прюэттами всё в силе?
- В силе, они ваши.
- Сколько счастья, и всё мне! Ангел мой, хотите со мной в гости?
- А чаю мне там нальют? – хмуро и без энтузиазма интересуется девчонка.
- Непременно, - обещает Долохов, отчего-то повеселев. – И не только.
Всё это не предвещает ничего хорошего; девчонка оборачивается к подруге в поисках поддержки, но та не обращает на её умоляющий взгляд никакого внимания – всё, что касается ученичества, для Беллы неприкосновенно. И она не только не принимается отговаривать алмазного британца, но ещё и резко сокращает свои стабильные три минуты посещения, заторопившись и кинув на прощание что-то язвительное про третьего лишнего.
Когда за миссис Лестрейндж закрывается дверь, Антонин, при ней оживший неправдоподобно быстро, перестаёт изображать жизнерадостность и утыкается в чашку, словно в ней заключено его спасение, дыхание жизни, которого сейчас лишена для него эта ретроспективная чёрно-белая комната.
Джой встаёт, намереваясь потихоньку слинять на кухню, пока её к чему-нибудь не припахали и куда-нибудь не отправили, но Наставник останавливает её, поймав за руку, и сажает к себе на колени.
- Так и быть, побездельничаем ещё денёк, - словно услышав её мысли, вздыхает он.
Слизеринке совсем не нравится, когда он такой. Это всегда неминуемо означает, что в скором времени произойдёт что-то, что заставит её возненавидеть его с новой силой. И сейчас, в редкий момент его полной вменяемости, ей, чёрт возьми, надо сидеть и ждать беды.
Невероятно несправедливо.
Долохов устало улыбается – его подобные размышления не мучают.
Акварелью июньского утра залит лес, нежно-голубые ирисы недвижно-хрупким строем опоясывают охотничий домик; тёмные кроны деревьев вбирают солнечный свет, оставляя земле студёную прохладу и дымно-синие вьющиеся тени. Редкие тонкие лучи, пробившись в эту колдовскую чащу, высвечивают лежащие в глубине кинжалообразных листьев тяжёлые капли росы, вспыхивающие крошечными радугами.
Узкая белая рука с грифелем движется небрежно и расслабленно. Бессонная ночь оставила в теле бессильно-сладкую истому и странную лёгкость, грубые очертания комнаты сделала мягче и ненадолго погасила электрические вспышки в нервах. Потемневшие отяжелевшие веки, яркие жилки на висках и в беспорядке рассыпавшиеся по спине кудряшки – Ксения Эллен сидит на кровати, поджав под себя голую ногу и закатав до локтей рукава жемчужно-серой рубашки, и рисует, мурлыкая что-то себе под нос.
- Слушай, мой запас неподвижности исчерпан. И вообще – я должен был уехать ещё час назад…
- Сиди спокойно, перекати-поле. Твои явки и пароли никуда не денутся.
Антонин возводит глаза к потолку и демонстративно сдувает упавшую на лоб прядь волос. Он сидит к художнице спиной, слегка к ней обернувшись, и очень страдает оттого, что она что-то нашла в этой его позе.
- Ангел мой, на твоём месте я бы не относился к моим явкам и паролям столь легкомысленно.
- Ну так что же ты не уехал час назад, раз такой серьёзный?- Ксения улыбается насмешливо и устало.
- Да вот всё надеялся, что меня здесь покормят, - в тон отвечает Долохов, - но, видимо, кроме духовной пищи мне ничего не перепадёт.
- Бедняга… - прекрасная Психея, отложив набросок, звонко смеётся. – А что, в этой избушке есть что-нибудь съедобное?
- О, ещё бы. В подполе ледник, а в леднике тушки убитых животных…
- Фу, гадость какая! – она брезгливо морщит носик и без особого, впрочем, пыла швыряет в него подушкой. Злонасмешник легко уворачивается и с блаженством откидывается на спину. – Даже и не думай, что я туда спущусь!
- Ладно, ладно. Иди сюда, - алмазный британец пригибает её к себе, взяв за плечи; пахнущие чем-то горьковато-свежим волосы щекочут ему лицо.
Ксения коротко касается его губ и, перебравшись к нему, устраивается у него под боком, по-детски трогательная. Её одолевает сонливость.
- У меня рукава будут как пожёванные, - печально говорит Антонин, глядя на её руки.
- О нет. Ты ведь не можешь показаться на людях в пожёванной рубашке? Придётся сидеть дома, вот так неприятность… - её голос постепенно затихает.
- Эй, постой засыпать, одеться-то мне дай! – возмущается женской вероломности Долохов.
Прекрасная Психея дышит ровно и безмятежно.
Он вздыхает и, пытаясь не тревожить спящую, снимает с неё рубашку. Она податливая и тёплая, и спит так крепко, что никаких предосторожностей не нужно.
Алмазный британец накидывает на неё покрывало и одевается, морщась при виде кое-как расправленных рукавов. Уже выходя из комнаты, он заглядывает в набросок, разглядывает его, оценивающе щуря длинные глаза, и самодовольно усмехается.
Он открывает скрипучую входную дверь и ёжится от холода. Ирисы пастельно-голубым морем уходят вглубь леса; они того же цвета, что и жилки на хрупких запястьях Ксении Эллен. Антонин сводит брови; в мыслях его крутятся сравнения с занозой и иглой, но и они куда-то исчезают.
- Ну в конце-концов, куда можно идти в таком мятом виде? – бормочет он себе под нос.
И, шагнув обратно, захлопывает дверь.
Свинцовое - Гедеон, сколько можно дрыхнуть? – кричит Фабиан Прюэтт, для верности потыкав черенком швабры в потолок. – Я съем твой завтрак, и мне не будет стыдно, вот ни капельки!
- Да встаю я, встаю! – мученическим голосом отзывается сверху брат. – Не притрагивайся к моей трапезе, шантажист!
Фабиан весело фыркает – любит же братец обзывать яичницу всякими громкими словами…
Зимнее солнце светит ликующе ярко, вспыхивая золотыми всполохами на медных боках чайника, и Прюэтт-младший жмурится, смешно морща веснушчатый нос.
- Гедеон, ты сейчас дождёшься водных процедур!
За этим последним китайским предупреждением следует шум – но не из комнаты наверху, а откуда-то со стороны прихожей. Странно.
- Это ещё что… - бормочет Фабиан, выходя из кухни и на ходу нашаривая палочку.
Он успевает заметить дверь, слетевшую с петель, две фигуры в чёрном… и фиолетовый свет.
Потом – ощущение, что его вспарывают тупым ножом, медленно и садистски. И темнота.
- Ах, что же это я, - спохватывается Антонин Долохов, глядя на бесчувственное тело. – Теперь с ним и не поболтать. Жуткая штука эти рефлексы, мисс Корд. Так, подождите здесь и не путайтесь у меня под ногами. Где это наш второй клиент затаился…
Джой молчит, и маска скрывает выражение её лица. Он смотрит, как алмазный британец поднимается по длинной крутой лестнице, как на глазах исчезает ленивая развязность его движений, как он весь подбирается, словно кошка перед прыжком.
«Подождите здесь и не путайтесь у меня под ногами». Я ему тут абсолютно не нужна, и, тем не менее, он притащил меня с собой, не выслушав моих тщательно приготовленных отговорок. Хочет, чтобы я смотрела, чтобы привыкала. Чуть-чуть отошёл от своей ломки и с новой силой принялся ломать меня…
Слизеринка опускается на корточки рядом с Фабианом, берёт его запястье, нащупывает пульс. Живой. Это заклинание Долохов никогда не произносит вслух; однажды он обмолвился, что, если использовать его вербально, то эффект может получиться как от главного Непростительного.
Живой… девчонка помнит его, он на четыре года её старше, учился на Гриффиндоре. Из списка «нежелательных родственников» Беллы…
- Enervate, - шепчет Джой, пытаясь не обращать внимания на вскрик наверху.
Фабиан остаётся бессознательным. Дурмстрангские штучки…
Антонин выволакивает связанного заклятьем по рукам и ногам Гедеона на лестничную площадку.
- Вот она, - говорит он, указывая на ученицу, - спрятала где-то весь запас моей доброты, поэтому на снисходительность можешь не рассчитывать.
- Фабиан, - беззвучно выговаривает разбитыми губами Прюэтт-старший, глядя мимо слизеринки. Он полуодет и растрёпан, видимо, только с постели.
- Жив, - с готовностью рапортует алмазный британец. – Возможно, будет жить ещё долго, если ты согласишься дать мне интервью.
Гедеон дёргается, и, не удержав равновесия, валится на пол.
- Ну не переживай ты так, - утешает его Долохов.
- Ты ведь не отпустишь его, подонок, - задыхаясь, выговаривает Прюэтт; в его карих глазах застывает отчаянное выражение.
- Зачем так категорично? Надежда есть всегда.
- Пошёл ты…
- Ну вот! – искренне огорчается Антонин. – А если Круциатус?
- Валяй. Я тебе ничего не скажу.
Злонасмешник серьёзнеет.
- Верю. Но всё же, на всякий случай… Crucio.
Гедеон выгибается дугой, извиваясь в тисках всепроникающей боли, сначала молча и пытаясь сдерживать рвущий лёгкие крик, потом – уже не имея сил заботиться о своей репутации.
Девчонка судорожно сжимает руки.
- Учитель, хватит!
Долохов опускает палочку и молча ждёт, когда аврор более или менее придёт в себя.
- И снова здравствуй, - сдержанно говорит он, когда взгляд Прюэтта-старшего принимает осмысленное выражение. – Теперь для приличия мне всё же стоит задать вопросы. Их два, они простые… ну и после того, как ты, очевидно, снова не захочешь отвечать, мне придётся записать тебя на повторный сеанс.
- Учитель…
- В сестру милосердия, ангел мой, будем играть дома. Итак, Гедеон, вопрос первый…
Гедеон со стоном приподнимается, и, прежде чем Антонин успевает понять, что он хочет сделать, отталкивается от перил и неловко, даже не пытаясь сгруппироваться, скатывается по лестнице.
С последней ступени на пол он падает лицом вниз и больше не двигается. Рука его неестественно вывернута.
Долохов вздыхает, снимает маску и устало спускается следом за Прюэттом.
- Повезло, - констатирует он, перевернув аврора на спину. – Сломал шею. Я не вполне понял – это был страх перед болью или желание мне досадить?.. Ладно, в любом случае, нам пора идти… вот только закончим здесь.
- Он ничего не видел. Необязательно…
- Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Понимаете, мисс Корд, в этом всё дело. Мы убиваем их, они убивают нас. Останавливаться смерти подобно.
Он отодвигает ученицу в сторону и, наставив палочку на Фабиана Прюэтта, произносит два слова.
В вихрастых рыжих волосах болезненно вспыхивает зелёный блик.
- Девочка моя, видите ли, мне очень затруднительно каждый раз вдохновенно описывать Тёмному Лорду вашу боевую несостоятельность. Считайте, что сегодняшнее было моральной подготовкой. В следующий раз ваше участие наблюдением не ограничится.
- В прошлый раз, - невпопад откликается Джой, - когда вы убили аврора, он был готов, он с вами дрался… сегодня вы фактически убили безоружных, Долохов.
- Ну, именно поэтому я и пошёл к ним фактически один, - он пожимает плечами, останавливается и берёт слизеринку за плечи. – Вы меня слышали, мисс Корд? Разумеется, в меру своих возможностей я буду держать вас подальше от операций, но при форс-мажорных обстоятельствах, или когда не будет хватать людей… будьте готовы.
- Ну да, - рассеянно. – Вы, пожалуйста, идите сегодня к себе. Мне надо побыть одной.
- А мне надо проследить, чтобы вы в одиночестве не надумали чего-нибудь в вашем стиле, - алмазный британец слегка хмурится. - Увы, мой ангел, я снова остаюсь.
Амадео, думает слизеринка. Амадео, Амадео, Амадео…
Высокий, прямой, жилистый старик с молодыми синими глазами выпускает голубей и ещё долго смотрит, как их белоснежная стая кружит в низком свинцовом небе. Снеговые тучи с рваными краями, гонимые ветром, сиротливо бегут на восток, повергая всё на своём пути в беспричинное мучительное беспокойство; зимняя Англия, бесснежная, тоскливая и пронзительная – хоть вешайся, хоть уезжай в жаркие страны…
Диоген Веллингтон невесело усмехается и качает головой, глядя, как птицы, сделав ещё один круг, опускаются на своё излюбленное дерево.
- Пора, дед. Опоздаешь на корабль.
- Никогда не думал, что доживу до такого: собственный внук выставляет меня из дома, - он оборачивается к стоящему с чемоданами в руках Амадео.
- Дед, не начинай, - устало просит бывший префект.
- Нет, я уж скажу ещё разок. Ты своей дурацкой прихотью лишил семью родины, парень. Может быть, малышка Эми сюда ещё вернётся. Если сильно повезёт, то родители твои тоже. А вот я-то, старик, наверняка помру на чужбине…
- Прости, что прерываю твой неутешительный прогноз, но уж ты-то точно нас всех переживёшь.
- Ах ты бессердечный мальчишка, - без особой горечи, даже, скорее, с одобрением хмыкает Диоген. – Я же говорил, что эта слизеринка тебя до добра не доведёт.
- Что-то я не слышу в твоём голосе надлежащего осуждения, - замечает Веллингтон-младший. Поняв, что так просто от деда не отделаться, он ставит чемоданы на землю и закуривает. – И потом, не вижу тут ничего дурного. Именно что – добро.
- Добро – это когда мы живём здесь, никого не трогаем, и никто не трогает нас! – повышает голос старик. – А что теперь?!
- А теперь вы пару лет поживёте на Корфу, - невозмутимо отвечает Амадео. – Эми уже присылает хвалебные отзывы об острове, так что не надо возводить всё в ранг гомеровской трагедии.
- С тобой бесполезно разговаривать, - надменно подытоживает Диоген и отворачивается, вновь вернувшись взглядом к воркующим на ветках голубям.
- По-прежнему не слышу надлежащего осуждения, - слегка улыбается наследник леди Ровены, выпуская в воздух колечки сизого дыма, которые сразу развеивает ветер.
- Молчи, раз такой умный, - сварливо отзывается Веллингтон-старший.
Его внук пожимает плечами и покладисто молчит.
Диоген изо всех сил пытается довести роль до конца, но всё-таки не выдерживает:
- Ладно. Вообще-то я действительно даже рад, что ты, наконец, показал, что ты не сухарь, а нормальный человек с нормальными юношескими безумствами. Я уж совсем потерял на это надежду.
- Безумствами? – Амадео удивлённо поднимает брови. – По-моему, всё вполне разумно.
- О да, безусловно, - ухмыляется старик. – Вообще-то, парень, будь моя воля, я никуда бы не поехал, и на твои запугивания наплевал бы с высокой колокольни.
- Знаю.
- Тебе повезло, что у тебя есть сестра, которую я считаю своим долгом воспитывать, поскольку родители у тебя бестолковые.
- Конечно. Ты один у нас в семье толковый, - поддакивает бывший префект.
- Тебя кто учил над старшими насмехаться, а? – грозно осведомляется Диоген, оборачиваясь с намерением закатить внуку хороший подзатыльник.
- Ты, дед, ты, - вздохнув, он аккуратно уничтожает заклинанием окурок и вновь поднимает чемоданы. – Всё, времени в обрез. Пойдём.
Диоген Веллингтон кидает последний взгляд на дом, белый, строгий и торжественный на фоне стремительно движущихся туч, и, коротко кивнув, аппарирует вслед за Амадео.
ЖемчужноеМолочное небо тягостным бременем нависло над самой крышей; тяжёлые белые портьеры слегка шевелятся под студёными струями ветра, проникающего внутрь сквозь щели в раме. Они не пропускают и без того слабый утренний свет, и комната погружена в полумрак – до тех пор, пока портьеры резко и с шумом не раздвигаются.
- Руди! Руди, вставай, мы проспали всё на свете!
- Значит, можно спать дальше, - флегматично отвечает сквозь сон Родольфус, переворачиваясь на другой бок.
- Ну уж нет! – Белла, в очередной раз промелькнув мимо кровати, безжалостно выдёргивает из-под него подушку. – Цисси и Люциус, одиннадцать часов, помнишь?
- Не нравится мне этот Люциус, - ворчит Лестрейндж, - он какой-то скользкий и пиявчатый…
- Но я же не есть его тебя заставляю, - резонно замечает Беллатрикс, с болезненной гримаской расчёсывая перед зеркалом свои роскошные цыганские волосы.
Руди вздыхает и нехотя садится в кровати, натягивает рубашку. Белла краем глаза следит за его отражением.
- Нет, ну это просто свинство! – сердито заявляет она. – Почему я всегда просыпаюсь с вороньим гнездом на голове, а тебе даже причёсываться не нужно?
Родольфус смеётся, явно не в силах оценить масштаб её мучений.
- Это потому что у тебя красота такая – страдательная.
Урождённая Блэк откладывает гребень и изгибается, нащупывая крючки-застёжки на платье.
- Это как?
- Прекрати эту акробатику, дай я сам тебе застегну, - он подходит к жене, и она покладисто выпрямляется. – Страдательная – это потому что она вечно притягивает всякие ужасные страдания. Вот, всё.
- Ой, ну тебя! – фыркает Белла, поднявшись и быстро повернувшись вокруг себя, чтобы проверить, всё ли идеально. – Понятно, в кого у нас Джой пошла. Ни слова в простоте!
Лестрейндж с улыбкой смотрит, как её ловкие пальцы проворно заплетают косу. Утром в Белле нет её обычной несносности; в её низковатом смехе не просыпаются полубезумные нотки, под ресницами не полыхает злой огонь. Утром она никогда не закатывает истерик, которые в последнее время случаются с ней всё чаще и чаще. Сон приносит ей успокоение, и пока последние его отголоски ещё живут в её движениях музыкальной мягкостью, она – не Белла Безжалостная, а просто молодая женщина, крутящаяся перед зеркалом и деловито снующая по комнатам в сборах.
Руди любит утро.
- Страдательная красота, - весело повторяет Беллатрикс. – А у тебя тогда какая?
- А у меня – так, - он безмятежно пожимает плечами – его этот вопрос никогда не интересовал. – Ну, я уже давно готов. Идём?
- Идём.
Руди, бесконечная осень моя, мой единственный…
Единственный. С тех пор, как умер отец, ты один – моя семья. Дядя Стэн не в счёт, он чужой. Это ты переехал ко мне, чтобы я не жила одна в огромном пустом доме; это ты соглашался спать со мной в одной комнате, не гася света, это ты читал мне на ночь список кораблей из Илиады, сочтя это достойной альтернативой традиционному подсчёту овечек. Это ты провожал меня на поезд в начале каждого учебного года, это ты проводил со мной зимние каникулы, потакая моему нежеланию праздновать Рождество с остальными Лестрейнджами… Ты сидел со мной, когда я болела, ты возил меня на море, ты терпеливо пресекал мои попытки растратить наследство на какие-то пустяки. Сколько помню, ты был рядом всегда.
Антонин медленно приподнимает ресницы. Слизеринка сидит на кровати к нему спиной и смотрит, как дождевые капли на стекле превращаются в прозрачных змей, которые, извиваясь, ускользают вниз, за раму. Английский дождь не сдаётся – он ещё докажет, что может продолжаться круглый год.
Долохов тянется к ученице и, понемногу приподнимаясь, прослеживает губами линию её позвоночника.
Джой Корд закрывает глаза.
Руди, я знаю тебя всю жизнь и по-прежнему замираю всякий раз, как мы встречаемся. Мне удивительно, что другие как будто не замечают, насколько ты необыкновенен, насколько красив. Когда ты входишь в комнату, цвета вокруг слегка меняются, застывая на пике гармонии; ты не смог бы писать стихи, потому что ты сам – поэтичность. Ты благороден, ты мягок и одновременно упрям, ты очень, очень одинок – как одинок лунатик, бредущий сквозь толпу и видящий что-то иное. Когда я однажды сказала тебе об этом, ты засмеялся и уверил, что я – родственная тебе душа, и поэтому ты вовсе не страдаешь от одиночества. Но знаешь, меня это не убедило. Учитель говорит, я как кошка – хорошо чувствую человеческие болезни… так что тебе меня не обмануть.
Алмазный британец, скинув одеяло на пол, целует плечи ученицы. Она слегка приподнимает голову; он припадает губами к её шее.
- Я не привык, чтобы со мной думали не обо мне, - глухо роняет он.
Джой, тепло и рассеянно улыбнувшись, оборачивается.
- Я ведь привыкла. Привыкнете и вы.
Долохов, покачав головой, хмыкает.
- Мы с вами отличная пара, ангел мой.
- Согласна. Поцелуйте меня.
Он говорит, «инцестуальные наклонности», «детская влюблённость». Что он понимает со своей неуёмной жаждой обладания? Руди, родной мой… видишь, как правильно я делаю, что запрещаю себе о тебе думать? От скольких сентиментальных банальностей я избавила мир! Искренность почему-то почти всегда кажется банальной до противного; может, люди именно поэтому так редко бывают искренни? Впрочем, не знаю: возможно, я склонна распространять свою тягу к изощрённости на остальных.
Руди, родной мой, мне страшно думать о своей необходимости предать тебя.
Слизеринка заправляет за ухо чёлку, встаёт и накидывает кардиган на голое тело. Антонин смотрит, как она застёгивает круглые деревянные пуговицы, как прячет под ворот цепочку с медальоном. Очень странно видеть у неё эту безделушку, которую столько сотен ночей он сжимал в руке – бессознательно, до боли; по утрам на коже оставались следы серебряных завитков, и эти следы сходили очень долго – дольше, чем полагалось бы. Теперь он постепенно отвыкает от этого, но, конечно, это ничего не меняет.
Ученица уходит в соседнюю комнату; слышно, как она разговаривает с Бертраном. Кажется, она всё-таки оттаяла – по крайней мере, без пяти минут аутичная невосприимчивость ко всему окружающему, с которой она держалась весь вчерашний день и половину ночи, сегодня исчезла.
Она вообще отходчива – сколько раз уже это доказывала. Будучи от природы чрезвычайно злопамятным, Долохов находит это странным, но не может не признать, что для него это очень удобно.
Значит, привыкнет и к операциям, думает он, одеваясь. Вот и славно.
Со светлого декабрьского неба льётся вода, в её ровном шёпоте слышится что-то первобытно-простое и вечное. В милях к западу на третьем этаже особняка Лестрейнджей Родольфус распахивает окно и, закрыв глаза, вдыхает холодный влажный воздух, а здесь, в жарко натопленной тихой комнате, его племянница наливает в чашки немного молока и много чая. Перламутровая кайма на белом фарфоре мерцает матовым живым светом, и сама непогода, кажется, тоже окрашена в цвет этого ленивого, томного текучего жемчуга; в цвет сюрреалистических снов, цвет сладкого момента, когда отступает боль. Цвет блаженного забытья.
- Антонин, вы идёте?
- А вы уже соскучились? – Долохов выходит из спальни, на ходу завязывая галстук, и садится на диван рядом с ученицей. Она протягивает ему чашку.
- Нет, но жажду знать, где берут такое самомнение.
- Где взял, там уж нет. И нечего пристраиваться на мне спать – заморозков нет, зимняя спячка отменяется.
- Не будьте вредным, - сонно советует слизеринка, положив голову ему на плечо.
- Я сейчас допью чай и пойду. Пободрствуйте до этого момента.
Джой послушно открывает глаза; её лицо сосредоточенно и напряжённо. Он уходит, значит, ей тоже можно идти.
Знаешь, Руди, для него я ничего не могу сделать. А для себя – могу. Вот незадача – я точно знаю, что он бы, если узнал, заставил бы меня остаться любым способом. А ты – не представляю… может, и отпустил бы. Но, боюсь, в первый раз в жизни ты, воплощение этого бессмысленного чувства долга, не смог бы меня понять. Ведь это предательство, как ни крути, предательство.
Так лучше и не пытаться что-либо объяснить. Несмотря на то, что тебе претят методы ведения войны, ты веришь в то, что должен сохранить наш мир – живые камни древних замков, живое дерево портретов предков… ты сделаешь для этого всё, пусть даже борьба приносит тебе одно горе.
Я думала, что смогу так же. Но вчера поняла, что ошибалась. Не могу и не хочу.
Не знаю, стоит ли просить прощения.
Алмазный британец благодарит ученицу за чай, гладит её по голове и выходит на улицу; слизеринка провожает взглядом его светло-серый силуэт, постепенно сливающийся с дождём.
- Ну что, мальчики? – обращается она к давно ожидающим своей законной утренней прогулки спаниелям. – Дайте-ка я оденусь поприличнее… нет, я понимаю, что и так вам нравлюсь, но там снаружи что-то очень прохладно. Тем более, мне надо навестить одного зануду, а он ненавидит, когда я прихожу к нему с синими губами. Кстати, пока я буду в гостях, ведите тут себя прилично, пожалуйста. Сгрызёте ещё одну пару обуви – отдам вас обратно учителю. Страшно? То-то же. Так, ещё секунду… Эй вы!.. Ну хоть кто-нибудь из вас мне скажет, что у меня всё будет хорошо?..
Белое, сизоеЕсть дни, которые сложно описать: вы мучительно размышляете, как передать это ускользающее в белёсый неяркий свет чувство, сонность и бессонницу, спокойствие и тоску. В конце концов вы утомляетесь и обозначаете это каким-то субъективным ассоциативным понятием, которое уже давно появилось у вас в голове, но подавлялось логикой, говорившей, что оно не имеет к настроению никакого отношения. Ну, не имеет – это верно, зато похоже.
Этот день похож на жемчужную серёжку, написанную кистью голландского мастера.
На коленях у Ксении дремлет серый полосатый кот, ветер за окном поднимает позёмку, и бьют часы.
Она рвёт рисунки – сдержанно, почти уже машинально; мстительное удовольствие, с которым она делала это месяц назад, иссякло. Но перестать значило бы сдать ещё одну позицию, поэтому день за днём урождённая Эллен продолжает методично рисовать своего мужа – с тем, чтобы через секунду после нанесения последнего штриха клочки бумаги взметнулись в воздух и бессильно рассыпались по полу.
Долохов продолжает грустно улыбаться, читать ей лекции о том, что гомеопатическая магия – это предрассудки, и делать вид, будто у него нет постоянных головных болей.
Ксения гладит кота, настороженно навострившего уши. Она сама на себя не похожа – чёрное шерстяное платье с закрытым горлом, стянутые в тугой узел волосы – ни одной выбившейся пряди; бескровные, плотно сжатые губы.
Она вымотана. Да, он был прав, когда говорил, что она сбежала, потому что испугалась его. Да, он был прав, Андроник просто-напросто оказался первым, кто подвернулся ей под руку. За эту правоту она ненавидит его вдвойне.
Прекрасная Психея знает таких мужчин: они не воспринимают женщину всерьёз, пока не создаётся угроза, что она может уйти. Вот тогда они вскидываются, и в уязвлённой своей гордости не успокаиваются, пока не удостоверятся, что женщина снова принадлежит им – теперь уже окончательно и бесповоротно.
И после этого они обычно теряют к жертве всякий интерес.
Выход, казалось бы, очевиден – уверить его в своей принадлежности и ждать. Но обида в ней настолько сильна, что она просто не может заставить себя это сделать.
Ему же плевать на меня, думает она, так какого чёрта? Какого чёрта я позволю ему победить? Пусть я буду мучиться – но и он будет мучиться тоже.
Но усталость с каждым днём всё сильнее. Одиночество – вот чего Ксения боится больше всего. А Долохов словно вжился в роль доброго волшебника: он исполняет все её невысказанные желания, за исключением желания освободиться, он так бережен с ней, что иногда ей кажется - страхи её были напрасны. Скажи он, что любит её, и она бы его простила.
Но он никогда этого не говорил.
- Ну не мерзавец ли ты? – ласково пеняет Ксения довольно жмурящемуся коту. – Я теперь вся в твоих волосах. Слушай, иди вообще линять в другое место.
Серая зверюга сворачивается поудобнее и начинает приглушённо урчать. Это всегда действует безотказно.
Она улыбается, но улыбка её тут же гаснет.
- Привет, милая.
Антонин сбрасывает промокшую мантию и опускается на корточки перед камином, протянув ладони к огню. В его волосах тает снег.
Ксения поворачивает голову и смотрит в окно.
Алмазный британец искоса смотрит на её чёткий спокойный профиль; она кажется похожей на прилежную ученицу с ханжескими предрассудками – или на тихую, страстно одержимую барышню-террористку из дореволюционной России.
Это амплуа наверняка даётся ей с трудом, потому что она никогда не была ни застенчивой, ни одержимой.
Долохов опускает глаза и начинает рассеянно соединять разрозненные клочки бумаги.
- Ты, право, льстишь мне, ангел мой. Неужели у меня всегда такой жуткий взгляд?
- Он просто пустой, - отстранённо откликается прекрасная Психея, глядя в метель, творящую белые иллюзии в вишнёвом саду.
- Ну, пустота – это вообще довольно-таки жуткая штука.
- В общем, да.
Он целует ей пальцы; она аккуратно и равнодушно отнимает ладонь.
Антонин укоризненно качает головой.
- Не стоит подражать моей жуткой-жуткой пустоте - для этого в тебе слишком много жизни.
Ксения, наконец, переводит на него тёмный усталый взгляд.
- Уж не знаю, сколько её осталось…
- Ну-ка прекрати это, - строго прерывает её Долохов, поднимаясь.
Он сгоняет кота на пол и, обхватив одной рукой плечи жены, одну за другой вытягивает шпильки из её причёски; высвобожденные кудряшки падают ей на лицо.
- Вот так гораздо лучше, - не обращая внимания на попытки отстраниться, алмазный британец вкладывает ей в руку неизвестно откуда взявшийся леденец и гладит её по голове. – Будь умницей, съешь конфетку и не думай больше о смерти.
Ксения удивлённо моргает; потом, не выдержав, прыскает.
- Думаешь, это поможет?
- Думаю, да, - кивает он.
- И этот человек утверждал, что у меня легкомысленный взгляд на жизнь, - фыркает урождённая Эллен, выразительно помахав леденцом. Ей требуется ещё пара секунд, чтобы как следует разозлиться.
Антонин безмятежно пожимает плечами, наклоняется и целует её в макушку.
То, что он испытывает к этой женщине, не рассказать словами и даже не выплеснуть в музыке. Пронзительная, чистая нежность превращает сердце в узел, затягивающийся всё туже, туже; когда он вот так входит в комнату, а она сидит в кресле, домашняя и измученная собственным упрямством, а за окном идёт снег – ему кажется, что узел просто лопнет.
- А тебе не кажется, что всё дело не в нехватке сладкого, а в том, что ты силой заставил меня выйти за тебя замуж, увёз неизвестно куда и держишь меня здесь без магии и возможности с кем-то поговорить? – вкрадчиво интересуется Ксения, вставая. В её глазах разгорается гнев.
- Мм… нет, не кажется, - подумав, отвечает Долохов. Злость – значит жизнь. Пусть оживает.
Она сжимает кулаки в бессильной ярости; на щеках её вспыхивает лихорадочный румянец.
- До чего тебе нравится надо мной издеваться, - выговаривает она, но в голосе её больше горечи, чем ненависти.
- По-моему, в последнее время издеваешься только ты, мой ангел, - кротко замечает алмазный британец.
- О нет, что ты, в этом мне с тобой никогда не сравниться! – Прекрасная Психея невесело усмехается. – Ну ладно бы я действительно была тебе нужна, так ведь нет. Мы тут застряли из-за твоего идиотского охотничьего инстинкта!.. Ты знаешь, это так обидно…
- Что именно? – уточняет сосредоточенно внимающий Антонин.
Ксения знает, что глупо говорить с ним откровенно, но у неё нет сил молчать.
- Всё, что ты делаешь… так нежен, так балуешь меня, кто бы мог подумать, что ты умеешь быть таким… и этот дом…
Она меряет комнату быстрыми шагами и отчаянно жестикулирует; Долохов завороженно наблюдает, как широкие рукава её чёрного платья при взмахах руки падают до локтя, оголяя белую кожу.
- И всё – ненастоящее! Всё неправильное! А я забываюсь иногда, и мне кажется, что ты по-настоящему… знаешь, я бы счастлива была, если бы всё было настоящим… А оно никогда не будет. Вот что обидно.
Алмазный британец начинает сердиться. Её навязчивая идея классифицировать его как охотничью собаку уже откровенно достала.
Впрочем, я тоже хорош, думает он. Никогда не пытался её разубедить. Потому что разубеждать её – значит говорить о своей слабости, давать над собой власть. Во благо подобной властью никогда не пользуются, да это и неудивительно. Удивительно другое.
- Давно заметил, - машинально продолжает он вслух, - что стоит человеку сказать о любви один раз, и он больше не может остановиться: ему хочется говорить это ещё и ещё. Ужасно жалко выглядит. По-моему, лучше вообще молчать.
Ксения оборачивается от окна и смотрит на него, сосредоточенно сведя брови; во всём её облике проявляется напряжённое, пытливое внимание.
- Ангел мой, - сероглазый злонасмешник вздыхает, - твоя концепция не выдерживает никакой критики. Оставь ты её. Я не делаю ничего фальшивого. Не вижу чего-то, чего бы тебе не хватало.
Урождённая Эллен медленно садится обратно в кресло, продолжая пристально смотреть на мужа. Она как будто ждёт чего-то ещё.
Антонин раздражённо дёргает плечом. Зря он всё это начал.
- Хочешь официальное заявление? Хорошо. Официально заявляю: то, что я делаю, я делаю не назло своему брату, не в угоду расчётливому собственничеству, не по какой-либо ещё причине, которую ты там себе вообразила, а, чёрт побери, потому, что хочу жить с тобой долго и счастливо. Теперь мы разобрались?
Прекрасная Психея безотчётным движением сжимает пальцами виски. На неё внезапно напала ужасная растерянность.
- Ксения.
- Пожалуйста, оставь меня одну. Мне надо подумать кое о чём…
Долохов разворачивается и выходит; ему приходится сделать над собой усилие, чтобы не хлопнуть дверью.
Метель успокаивается; крупные белые хлопья кружатся чинно и плавно, словно под какую-то неслышную колыбельную. Ксения смотрит на снегопад и в задумчивости разворачивает обёртку леденца.
Сквозь оконное стекло на книжные полки падает сизый свет дождливого вечера; в кабинете стоит запах кофе и вишнёвого табака, такой крепкий, что непонятно, как тут можно дышать.
Амадео сидит, неподвижно облокотившись на стол – закрытые глаза, очки, съехавшие на кончик носа, тлеющая в пальцах сигарета. Усталое, непривычно бездумное выражение лица.
- Ты чего? – спрашивает девчонка, тронув его за плечо.
- Меня раздражают люди, - автоматически признаётся бывший префект – и вздрагивает, очнувшись. – Это ты? Прошу прощения.
- Приступ мизантропии? – понимающе хмыкает Джой. – Бывает. Привет, dio mio.
Она улыбается – ей известно, насколько нетерпимо лорд Веллингтон относится к идиотам – или к тем, кого он таковыми считает. Они просто выводят его из душевного равновесия. Они убивают его веру в человечество.
Слизеринка считает, что надо быть проще, но такого предложения никогда не вносила, поскольку знает, что проще Амадео быть не умеет.
Интересно, неужели даже в Отделе Тайн водятся идиоты?
Веллингтон кидает в пепельницу недокуренную сигарету, и, когда она протягивает ему руки, задерживает её ладони в своих.
- А где все? – интересуется девчонка, желая хоть как-то оттянуть начало настоящего разговора. – Так тихо, будто все вымерли.
- Они уехали, - коротко.
Джой Корд недоверчиво поднимает брови.
- Что, и дед?
- И дед.
Теперь усмехается Амадео: слизеринка всегда испытывала суеверный страх перед Диогеном. Дед невзлюбил её ещё заочно – ну, это неудивительно, ему никто никогда не нравится. При первой же встрече он прочитал ей гневную проповедь, она в ответ надерзила – в общем, зрелище было восхитительное. С тех пор, бывая у них дома, девчонка всегда просила Амадео выбирать какие-то окольные пути, чтобы, не дай Мерлин, не пересечься с Веллингтоном-старшим.
- А что это они?
- Так надо, - исчерпывающе отвечает наследник леди Ровены и, спохватившись, выпускает руки подруги. – Садись, чего стоять.
Но Джой не торопится садиться - она медленно обходит кабинет, убеждаясь, что с её последнего пребывания здесь ничего не изменилось. Она очень любит это место – и старый массивный стол, и потёртые кожаные кресла, и комод с сотней крошечных ящиков, и астрономические инструменты… даже белые розы, которые раз за разом приносит, «чтобы было не так мрачно», маленькая Эми и которые Амадео всегда забывает выбросить, когда они превращаются в мумии. И книги, больше всего, конечно, книги.
Наконец она устраивается в кресле, скинув ботинки и подобрав под себя ноги, и неуверенно смотрит на бывшего префекта.
- Ты уверен, что тебе это надо, dio mio?
Веллингтон поправляет очки.
- Ты, оказывается, стала такой скромной. Никогда не слышал, чтобы ты называла себя «это».
- Ненавижу, когда у тебя саркастическое настроение, - морщится слизеринка. – Ты понял, что я имею в виду.
- Согласись, теперь, когда ты сама ко мне пришла, с моей стороны было бы глупо и мерзко передумать, - он склоняет голову набок, глядя так серьёзно и спокойно, что девчонка почти осязаемо чувствует эту умиротворяющую синеву. И она решается.
- Пожалуй. Что у тебя на уме?
Амадео поднимается на ноги.
- Думаю, ты сама знаешь, что этот остров придётся покинуть, - он говорит это сразу, зная, что любовь к Англии – одна из основных её привязанностей.
Джой Корд через силу кивает.
- Знаю. Но…
- Постой, - лорд Веллингтон делает нетерпеливый жест рукой. – Вопрос, не относящийся к основной теме.
- Ну?
- Ты выйдешь за меня замуж?
Слизеринка кутается в мантию и смотрит на него исподлобья, беспомощно и страдальчески; он отводит взгляд и шарит в уже пустой сигаретной пачке.
- Ладно, понял, не вовремя.
- Спроси ещё раз после, - говорит она, пытаясь смягчить впечатление от своего поведения.
- Угу. Так что «но»? – произнесено это с такой мрачной торопливостью, что девчонке даже не хочется представлять, насколько она его задела.
- Мой учитель настолько же мстителен, насколько лёгок на подъём. Он сможет найти меня где угодно. Кажется, у него на меня планы до самой моей смерти.
Амадео молча расхаживает по кабинету; он не обдумывает её слова, с этим он как раз всё уже решил. Сейчас ему просто нужно немного времени, чтобы как следует проклясть себя за свой идиотский вопрос.
Дождь барабанит по стеклу, фиолетовые сумерки по-звериному выползают из углов, но темнота в этом книжном обиталище не пугает – в ней есть какой-то особенный уют.
Наконец бывший префект останавливается, присаживается на подлокотник её кресла и оглядывает Джой с отстранённостью врача.
- Ну, раз так, - ровно подытоживает он, - то ради моего спокойствия я должен тебя убить.
ХрустальноеДжой просыпается от странного ощущения – сквозь сон ей кажется, будто кожа её стала стеклянной, и стекло это вбирает в себя любые, даже самые лёгкие и воздушные колебания внешнего мира. Наслаждаясь собственной прозрачностью, улыбаясь серебристому свету, проникающему сквозь опущенные веки, она вдруг ясно чувствует на себе чей-то взгляд – и резко открывает глаза.
Долохов сидит в изножье кровати, прислонясь спиной к деревянному резному столбу, и рассеянно, невидяще, словно лунатик, смотрит на ученицу.
- Давно вы тут?.. – спрашивает она.
- Давно.
- А что не легли?
- Бессонница.
Из-за горизонта в перистые кремовые облака поднимается солнце. В парке на не убранных с осени листьях бриллиантовой крошкой рассыпан иней, а старый тёмный пруд в начале аллеи за ночь покрылся тонкой коркой льда. Хрустальный декабрь – месяц, в котором две жизни: первую его половину ты живёшь воспоминаниями, вторую – ожиданием. Теперь пора воспоминаний; отголоски осенней свирели ещё слышатся в звуке ветра, и тревожное, ускользающее из рук обаяние, витающее в воздухе, тоже не принадлежит зиме.
- Ложитесь всё-таки.
Антонин устало ухмыляется.
- Благодарю покорно, ангел мой. Я же вижу – вы хотите использовать меня как плюшевую игрушку для сна, а эта манера внушает мне суеверный ужас.
- Какие мы надменные, - сонно фыркает девчонка, переворачиваясь на другой бок.
Она представляет себе, где он мог шляться и чем заниматься, и верно угаданное желание удобно устроиться у него на плече бесследно пропадает. Её начинает дико мутить.
Неизвестно, что ждало бы меня с вами дальше, Антонин. Верно, я скоро начала бы вас раздражать – не так, как теперь раздражаю, иначе; я стала бы для вас бледной тенью, призраком, который не сделать осязаемым, как ни старайся. Сейчас я, кажется, как-то помогаю вам ненадолго примириться с прошлым. Но вы не из тех, кто может с чем-то смириться, вы не из тех, на кого время оказывает целительное воздействие. Ничего хорошего бы не вышло.
Да, Людовик, Карл, я прекрасно понимаю, что звучит всё это так, словно я пытаюсь найти себе оправдание. В общем, так оно и есть. Поступить подобным образом с человеком, который болен, повёрнут, зациклен – полное свинство.
Но нет ничего особенного в том, чтобы поступить так с убийцей безоружных.
А, ребята, так вы не за него переживаете, а за себя? Бедные. У меня самой сердце кровью обливается. Но Руди о вас позаботится, я уверена.
- Морфию бы, - мечтательно произносит в пространство алмазный британец, не замечая, что говорит вслух.
- Держите свои малодушные желания при себе, - безжалостно отрезает Джой. Откровенно говоря, она давно уже выкинула его шприц и ампулы, потому что знает: он скорее умрёт, чем опустится до того, чтобы потребовать их назад.
- М?.. Да, вы правы, прошу прощения… - затихающим голосом говорит Долохов и закрывает глаза. Ликующий, пронзающий толщу горного хрусталя утренний свет бьёт ему в лицо, но, кажется, ничуть не тревожит.
- Ну да, я смотрю, совсем вам не спится, - вполголоса ворчит слизеринка, прислушавшись к его ровному дыханию. – Ведь как человеку предлагала лечь…
Но тут ей делается что-то совсем уж тошно, и вместо чтения нотаций приходится в спешном порядке ретироваться в ванную.
Нет-нет-нет, не может быть, чтобы мне
так везло. Это было бы уж слишком…
- Ты заболела? – спрашивает, нахмурившись, Родольфус, хотя Джой уверена, что выглядит куда лучше, чем утром в зеркале.
- Всё уже прошло, - махнув рукой, честно врёт она. Наверное, впервые за всю жизнь ей хочется, чтобы Руди поскорее ушёл. Он слишком хорошо её знает. У него слишком родной и встревоженный взгляд. Это сложно выносить.
- Ну смотри… - недоверчиво качает головой Лестрейндж. – А почему мы так тихо разговариваем?
- Да там учитель спит.
- Какая прелесть. Ребята, ну вы вообще всякую совесть потеряли.
- Что мы потеряли?.. – переспрашивает девчонка. – Что такого-то?
Родольфус вздыхает, а его племянница смеётся, и в этом смехе звучат едва различимые нотки отчаяния.
- Нет, всё-таки мне кажется, что ты заболела, - повторяет Руди и, стянув перчатку, дотрагивается до её лба тыльной стороной ладони.
- Да отравилась я, отравилась, - раздражённой скороговоркой признаётся Джой, отстраняясь. – Хватит уже беспокоиться.
- Отравилась? Да ты же не ешь почти ничего. Чем?
Кем, Руди. Кем.
- Слушай, меня и так чрезвычайно расстраивает любая… хм… натуралистичность. А ты ещё и поговорить об этом хочешь.
- Ну, жизнь состоит из натуралистичности…
- Уволь меня от этой жизни!
Родольфус Лестрейндж улыбается с усталой нежностью.
- Племяшка, повзрослей.
- Ладно, ладно, сейчас повзрослею. Ещё минутку только.
Мне страшно. Мне плохо. Я в отчаянии. Мне нестерпимо хочется всё тебе рассказать, а потом уже всё равно, что…
«Никаких иносказательных прощаний, никаких беспричинных извинений. Уйми свою страсть к театральщине, иначе неминуемо навлечёшь подозрения. Молчи, Джой, пожалуйста, молчи», - звучит у неё в голове голос Амадео Веллингтона. И она молчит.
Да, Амадео, милый мой, ты вряд ли захочешь задать свой вопрос во второй раз. Но я теперь буду настоящей слизеринкой: ничего не скажу, вероломно воспользуюсь и так далее. Ха.
Руди целует девчонку в макушку, встаёт и идёт за книгой. Раньше он всегда читал ей вслух, когда у неё было мрачное настроение; после его женитьбы эта традиция постепенно сошла на нет, но ему почему-то кажется, что сегодня как раз подходящий день, чтобы её возродить.
Он читает про рыцарей Камелота, близоруко щурясь, и кончики его ресниц горят золотом. Его голос обволакивает мягким теплом саднящие нервы, и убаюкивает, убаюкивает, словно успокаивающим зельем наполняет до краёв.
И слизеринка представляет, что он всё знает, всё понимает и всё ей заранее прощает. И так хорошо становится от этой фантазии...
На дальней, не освещённой стороне пруда ещё покрывает землю рассыпчатая соль инея, а тут – тысячи золотистых копий пронзают воздух: ярко, холодно, прозрачно.
- А, вот вы где. Что вы здесь делаете? – спрашивает алмазный британец, выйдя из тени на солнце и невольно прикрыв глаза рукой. – Встаньте с земли сейчас же.
- Я? Камешки кидаю, - проигнорировав последнюю фразу, обстоятельно отвечает Джой. – Когда на первый лёд кидаешь камешки, он очень здорово звенит. Вот, слушайте.
Удары гравия о ледяное голубоватое зеркало отзываются приглушёнными, лакированными, отшлифованными нотами; камень по инерции ещё долго скользит по поверхности…
- И правда. Надо же, никогда не замечал.
- Ну, вы вообще никогда не замечаете самых здоровских вещей.
- Без морали, ангел мой, без морали. Лучше дайте мне тоже камешек. …И я, кажется, сказал встать с земли!
Он наклоняется, берёт ученицу за локоть и насильно ставит на ноги; она делает над собой усилие, чтобы не отшатнуться.
- Сами ищите себе камешек, - ревниво замечает она, пряча руки за спину. - Это мой.
Долохов тяжело вздыхает.
- По-моему, я с вами постепенно становлюсь имбецилом.
Ничего страшного, хочется сказать слизеринке, скоро вы избавитесь от моего дурно влияющего общества. Интересно, какое бы у вас стало лицо, скажи я, что, кажется, жду ребёнка… Нет-нет, ни за что: я знаю, что вы велите мне сделать, и это ещё несказанным вызывает у меня отвращение. Нет, вас это абсолютно не касается, это касается только меня. Не будем ссориться. Не так уж много времени осталось.
И кажется вдруг, что всё стало просто и ясно, так же ясно, как высокое воскресное небо над головой. Не думать, не сомневаться, уйти налегке. А пока – запоминать. Запоминать только хорошее, что ли…
Девчонка вздыхает и доверчиво протягивает учителю последний любовно уворованный с главной аллеи кусочек гравия.
- Жалко, что мне не довелось учиться с вами в школе. С вами, наверное, было весело.
- С чего вы взяли, ангел мой? – Антонин снова слушает пение льда и сосредоточенно соединяет кончики пальцев – у него в голове начинает складываться мелодия. - Я, наоборот, был удручающим занудой.
- Ну конечно, врите больше.
- Эй, полегче с выражениями. Всё, вы замёрзли, возвращаемся. Соберите ваших монстров.
- Беру свои слова обратно. Вы действительно удручающий зануда.
- Я тоже вас очень люблю, девочка моя золотая.
Солнце после стольких дней дождя, солнце, солнце, яркое и грустное, высвечивающее будущее запустение, замшелую тишину, окна без света. Одиночество подступает к горлу, сжимает его спазмом: Мерлин великий, что же это такое?
Не думать, не сомневаться… налегке… запоминать… что мне запомнить о вас, учитель? Движения вашей кисти, когда вы с неизвестно откуда взявшимся терпением снова и снова демонстрировали не дающееся мне заклинание? Ваши глаза, когда вы только-только проснётесь, - светлые, почти прозрачные, тёплые? Седину на висках, от которой почему-то слёзы на глаза наворачиваются? Полынно-горьковатый запах, исходящий от вашего свитера?
Чего греха таить, я привязалась к вам за эту осень – за игольчато-колючие дни и медленные, воспалённо-бредовые ночи… Это странная привязанность, я не могу представить, насколько больно будет её оборвать. Хотя – если мои ощущения верны, то, даже расставшись с вами навсегда, я всё равно останусь вашей. Как вы и говорили.
Ещё один человек с вашими глазами. Святой Салазар, страшно подумать.
- Антонин, а расскажите мне про Прагу.
- Хм.
Сто лет он уже не записывал ноты; и думает уже, что ничего выйдет, но острые недвижные закорючки всё-таки вдруг оживают, начинают трепетать певчими птичками на жёрдочках. Значит, кое-что он ещё помнит.
- Антонин?
- Что за ребёнок! Вот вынь и подай ей Прагу. Соберусь в Европу, возьму вас с собой, посмотрите сами.
- Ну нет, я хочу чтобы вы рассказали.
- Нечего там рассказывать. Камни. Магглы. Коты…
- Вот с котов поподробнее.
- Коты там очень несчастные, ангел мой. Голуби, эти дикие прожорливые существа, отбирают у них все средства к существованию.
- И вы их в детстве спасали? – умилённо.
- Нет, прекращал их мучения. …Да не жил я в Праге, не жил.
- Разве?.. А я думала…
- Вы слишком много думаете, - резюмирует Долохов, удовлетворённо оглядывая исписанный пергамент.
- Вам пошла бы Прага.
- Я чудно смотрюсь в любом интерьере. Так, всё, помолчите и послушайте.
Джой молчит и слушает. Да, его игру на виолончели она тоже запомнит. И ещё она запомнит его настороженным, чутким и заразительно-весёлым школьником – где-нибудь на пражских улочках. Это уже просто для удовольствия.
Вот что бывает, когда нельзя собирать вещи, - хмыкает про себя девчонка, потрепав по голове Людовика, в карих глазах которого словно отражается ждущее его сиротство.
Вот что бывает, когда родишься слегка не в то время.
