Белое, медноеДжой Корд любит английские дожди. Равно как и английские туманы. Она сидит на подоконнике целыми днями, натянув рукава белой блузки до кончиков пальцев, пьёт чёрный кофе и рассказывает седому спаниелю по имени Шерлок старые слизеринские сказки.
Знаешь, говорит вдруг она, ведь мы скоро истаем в отравленный полынью воздух. Белая кость, аквамариновая кровь – мы рождаемся со смертельной усталостью в глазах, обезображенные родственными браками наших предков. Мы растём порочными эстетами, тонкопалыми садистами, воспринимающими нормальность как отклонение; в школе нас трясёт при виде грязнокровок, но в переплетённой серебристыми линиями гостиной мы курим маггловские сигареты и выкладываем кокаиновые дорожки на столах. Мы пишем сумасшедшие картины, свитые в нашем воображении синеватым дымом, царящем по ночам в спальнях. Нам неинтересна учёба, - в наших генах заложена самая пагубная магия, - мы варим глинтвейн в котлах для Феликс Фелицис и запускаем с крыши самолётики из конспектов по истории.
Мы мечтаем о крылатой свободе - кодекс элиты позволяет запретное, но запрещает обыкновенное. И тогда мы учимся презирать свободу обыкновенных, наслаждаясь изысканной и безнравственной свободой, доступной лишь аристократии.
Мы – словно клан обречённых: держимся вместе, но даже наедине с братом или сестрой не снимаем маску, ибо наши обнажённые чувства иногда бывают сильнее Круциатуса. Мы почти не умеем любить, - наши браки предопределены, а связи недолговечны. Мы опасаемся привыкнуть, привязаться – это слабости тех, других, не-нас.
Мы действительно – не такие. Мы медленно умираем, не желая признавать этого, умираем изящно, как и положено лордам; уносим за собой эпоху менуэтов и гравюр, мрамора и ангелов с фарфоровыми крыльями. Мы должны остаться легендой, отступив во время, но мы не можем отступить просто так.
Ты же знаешь, Шерлок, я неправильная слизеринка, я слишком объективна. Наш бой бесполезен, а мечты о сохранении чистоты крови – безумны. Уже сейчас полукровки становятся глотком свежего воздуха для магического мира – да что говорить, Тёмный Лорд, луч нашего заката, столь похожего на рассвет, сам наполовину маггл (не в его присутствии будь произнесено). Его Эпоха Возрождения обернётся медленным вымиранием волшебников в целом, если он победит, и вырождением аристократии, если он проиграет.
Джой Корд молчит, глядя в дождь. Она – поэт, а поэты часто драматизируют, да и вообще воспринимают всё в других тонах. На её руке нет Чёрной Метки, и Джой вовсе не хочется её получать. Ей хочется сидеть на подоконнике и думать о чём угодно, кроме полукровки с глазами Салазара Слизерина.
На три-минутки-и-кофе-с-ромом в поместье вихрем залетает Белла. Белла-Белла, белладонна, пряный дурман, тяжёлые локоны, тяжёлый взгляд и тяжёлые украшения. Белла Упрямая ничего не хочет понимать, Белла Восторженная свято верит в Эпоху Возрождения, Белла Влюблённая говорит только о Лорде. Впрочем, и молчит - тоже о нём.
- О чём тут думать, Джой?!
О чём тут думать, Джой? Даже Люциус столько не думал, а уж этот-то все ходы просчитывает ещё перед игрой! О чём тут думать, Джой, ты сомневаешься во мне? В себе? В Нём? Опомнись, Джой, о чём тут думать, я начинаю, ей-Мерлин, подозревать тебя в магглолюбии!
И Белла упархивает, в который раз взяв с подруги обещание, что та «вот прямо завтра» придёт к выводу. Не к какому-то выводу, а к просто выводу, потому что вывод может быть только один! О чём тут думать?!
А Джой идёт под дождь, бродить по липовым аллеям, потому что зараза Шерлок, как истинный джентльмен, привык совершать ежевечерний моцион. Вороша мокрые листья ногами, Джой подставляет лицо прозрачным струям, вздыхает своим мыслям.
Говорят, Шерлок, что у слизеринцев нет чувства долга. Ах, было бы чудесно, если бы эти крикливые обвинения были правдой!.. Мой долг - по крови, по духу, – бороться против тех, кто хочет, чтобы мы остались легендой. Чистота крови, строгая иерархия аристократии – да, эти мечты безумны, но предавать идеал из-за его ненормальности недостойно герба моего факультета. И какой бы потомственной эгоисткой я ни была, долг слизеринки мне придётся исполнить, даже переступив через себя.
«Опять разводишь философию, - устало укоряют хозяйку шоколадные глаза спаниеля, - ровно дитя малое, сама с собой софистикой занимаешься. Будто не знаешь: откажешься – убьют. Проявила б лучше профессиональное благоразумие, соглашалась бы скорее…»
Вечером, когда Джой укутывается в плед, раскидав по комнате мокрую одежду, в холле хлопает входная дверь.
- Племянница! – весело, с едва улавливаемой ноткой усталости.
Медные пряди, выбившиеся из хвоста, насмешливый излом бровей, сквозь тёмное золото ресниц – серьёзный взгляд каре-зелёных глаз.
- Привет, Руди. - Они здороваются за руку, как «мужчина с мужчиной». Джой уже не помнит, откуда взялась эта штука про «мужчину с мужчиной» - наверное, что-то из раннего детства… надо спросить. Когда-нибудь. Не сейчас.
- Этот чёртов дождь меня угробит, - он прислоняет зонт к гардеробу чёрного дерева, заправляет прядь волос за ухо.
В ненастные дни у Родольфуса надрывно и размеренно ноет старая рана, сувенир от ирландского аврора. Поэтому он не любит ни дождь, ни осень, ни, в особенности, авроров. И Джой, глядя на его усталую, измученную улыбку, тоже начинает проникаться к этим факторам неосознанной ненавистью.
Зябко обнимая узкими ладонями фарфор чашки, Руди на правах родственника отчитывает племянницу за шатание под дождём без зонта, за низкий балл по Трансфигурации, за что-то ещё – Джой почти не слушает, она знает, что это делается чисто символически.
- С Беллой давно болтала? – мимолётно, равнодушно; Джой чуть вздрагивает, отводя взгляд от его тонких пальцев.
Племяшка, давно ли ты видела Беллу? Я – давно. Что мне с ней делать, племяшка? Что она со мной делает?
Мне даже нечего ей сказать. Что – что я постоянно, мучительно вспоминаю аромат её кожи – миндаль, амаретто? Что я обожаю смотреть, как она улыбается во сне – так по-детски безмятежно? Что мне не нравится, что она находит в жестокости изощрённое наслаждение? Что она, девочка (всего на три года старше тебя!), уже принимает участие в пытках, и это - неправильно?
Что я – люблю её?..
Родольфус этого не скажет – ни Джой, ни Белле. Он привык молчать, когда слишком хочется говорить.
Поднимая глаза на племянницу, сглаживая улыбкой возникшую паузу, Руди вдруг понимает, что и эта девочка, дочь его сестры, скоро перестанет принадлежать самой себе. И не кто-нибудь, а он, Родольфус, подтолкнёт её к этому. Потому что он когда-то был таким же «мизантропом и аутистом», как сейчас Джой, и только он может уговорить её добровольно принять присягу.
Он это сделает, - аристократическая этика слишком сложна, чтобы объяснить её в двух словах. Он это сделает. И будет вынужден смотреть, как Джой, Джой-поэт, Джой-мальчишка медленно превращается в убийцу.
Как Белла, его жена, некоронованная королева Вальпургиевых рыцарей.
А Джой улыбается – короткие лохмы, стоящие торчком на затылке, ореховые глазища, чудно изогнутые брови. Не в Рамину пошла, в Корда.
- Знаешь, Руди, Белла меня убедила.
…и, ради Салазара, не смотри на меня так.
Я не позволю тебе самому поставить меня на колени перед Тёмным Лордом, а потом изводиться из-за этого. Я сама. У меня, в конце концов, такой же долг, как и у тебя. Ты в сорок лет, как в пятнадцать, боишься сделать что-нибудь не так, как того требует этика; на мне – тяжесть ответственности последней в роде, как же я ненавижу эту ответственность!
Да, Руди, я решила. И вы меня отведёте туда, господин опекун!..
Родольфус вздыхает – облегчённо и глухо.
Джой Корд долго стоит у окна, провожая взглядом отточенный силуэт, медленно исчезающий в косых линиях дождя.
- Дура.
«И аморальная притом», - Шерлок опускает кофейно-серебристую голову на лапы и закрывает глаза.
