Глава 1Рейтинг: PG-13
Пейринг: По тексту Рон Уизли/Нимфадора Тонкс, но у меня просто язык не поворачивается назвать эти отношения "пейрингом".
Жанр: драма
Автор: Umbrella
От автора: Вы уж простите Рона. За тоску по ушедшим близким, за юношеский максимализм и отчаянное желание найти виновных в собственном горе. Кто ищет, тот всегда находит.
Простите Тонкс. За молчаливое принятие собственной судьбы, за отрешенность и невидимые слезы на щеках. Если честно, я даже боюсь себе представить, что она чувствует.
Простите Министерство. Историю, как вы знаете, пишут победители.
Предупреждение: смерть персонажа, возможно двух. Некоторое количество ненормативной лексики.
Размещение: где угодно, только предупредите.
"...Я публика,
публика, публика,
смотрю и чего-то жую.
Я разве какое-то пугало?
Я крови, ей-богу, не пью.
Самой убивать -
это слякотно, и я,
оставаясь чиста,
глазами вбивала до шляпочки
гвоздочки в ладони Христа.
Я руки убийством не пачкала,
лишь издали -
не упрекнуть! -
вгоняла опущенным пальчиком
мечи гладиаторам в грудь.
Я поросль, на крови созревшая,
и запах ее мне родной.
Я, публика,
создана зрелищами,
и зрелища созданы мной.
Я щедро швыряюсь деньжонками.
Мне драться самой не с руки.
Махайте, тореро, шпажонками,
бодайтесь бодрее, быки!
Бодайтесь, народы и армии!
Знамена зазывней мулет.
Сыграйте в пятнашечки алые
с землей, бандерильи ракет!
Вот будет коррида, -
ни пуговки
на шаре земном! -
благодать!
Да жаль, не останется публики,
чтоб зрелище посмаковать..."
из поэмы "Коррида" Евгения Евтушенко
Мой предупреждающий звонок и робкое «Можно зайти?» в трубку не более чем формальность: Тонкс давно не придает значение таким вещам, как этикет. Я могу заявиться к ней в любое время дня и ночи, а она все так же бесстрастно ответит «Конечно» и закроет за мной дверь. Машинально укажет в угол, где валяются гостевые тапочки, и прошаркает обратно на кухню в своих огромных мужских сланцах. А я вновь, как школьник, буду топтаться на пороге комнаты, боясь потревожить хозяйку и сделать очередную глупость.
Как сейчас.
Половица скрипит, меня касается плотный сигаретный дым, и я затаил дыхание, любуясь расплывчатой фигурой у окна: Тонкс сидит за столом и курит. Размеренно подносит тлеющую сигарету к губам, размеренно стряхивает пепел после каждой второй затяжки, размеренно водит кончиками пальцев по краю кофейной чашки. Ее короткие седые волосы при тусклом свете лампы походят на призрачный ангельский ореол, создавая жуткий контраст с сигаретой и черной повязкой на глазах.
Тонкс слепа.
Я невольно смущаюсь, как можно смущаться только перед больными и калеками, стесняясь своей полноценности, Мерлин, какое дурацкое слово. Мне становится жутко и горько от того, что теперь она отворачивается к окну только по привычке, что по квартире она ходит, ведя ладонью по шершавой стене, что, стряхивая пепел, она всегда проверяет, на месте ли пепельница. Вроде бы мелочи, которые сразу и не заметишь. Но.
А еще я стыжусь того, что совершенно не так представлял себе слепых людей. Слепые не ухаживают за волосами, не моются два раза в день, не покупают дорогие духи и не курят престижные сигареты, думалось мне.
Дурак.
Тонкс молчит, и я воспринимаю это молчание как приглашение. Присаживаясь на соседний стул, я пододвигаю к себе гостевую чашку и ловлю себя на мысли, что мои действия в обществе Тонкс повторяются из раза в раз. Я совершенно одинаково приветствую ее, вешаю куртку на крючок, расшнуровываю ботинки и иду на кухню, топчусь на пороге ровно две минуты и наливаю кофе в привычную уже болотно-зеленую чашку. А Тонкс, в свою очередь, по обыкновению пожимает плечами, тушит сигарету и поворачивается лицом ко мне, так, что я вижу, как она втягивает воздух смешным вздернутым носом, словно принюхивается ко мне, чужаку в этом застывшем мгновении ее жизни. И я, взглянув на то место, где под повязкой скрыты пустые глаза, вздрагиваю. Опять же, по обыкновению.
Мы молчим.
Прорезая затхлый стоялый воздух, лепесток сизого дыма вьется к низкому грязно-серому потолку, касаясь крошечных трещин краски и разбиваясь о тусклый пыльный светильник. Эту жуткую, непомнящую ремонта квартиру Тонкс за бесценок снимает у какой-то пожилой женщины, и потому здесь всегда стоит вязкий, удушающий, непередаваемый запах старости и одиночества. Липкие, желтоватого оттенка стены, мебель с давно слетевшими остатками лака, расслаивающийся паркет: все это создает по-настоящему жуткое ощущение, словно это не квартира, а особо просторный склеп.
Тонкс не может всего этого видеть, но она прекрасно чувствует атмосферу своего жилища. И она смирилась. Давно.
Мы молчим.
Я никогда не могу заговорить с ней первым. Из раза в раз, в самый последний момент, когда я в спешке подберу тему и уже прорепетирую про себя нужные фразы, внутри меня словно что-то кончается, обрывается, и я внезапно понимаю, как пусты и бессмысленны все слова всех языков мира перед этой удивительной девушкой, которая за последний год пережила столько злобы и жестокости. Чьи глаза уже никогда не посмотрят в глубину голубого неба, которая не увидит красоту капель дождя по стеклу и не различит бесконечность красок ветра. Я понимаю, что мне просто нечего ей сказать.
И потому разговор всегда начинает она. Это наше неписанное правило.
- Как прошел день? – тихо спрашивает она.
- Никак. Как всегда, впрочем, – с горечью признаюсь я.
И мы снова молчим, каждый о своем.
- Ты же вроде хотел найти работу? – Тонкс прерывает наше неловкое молчание.
- Хотел. Но теперь я понял, что никто не возьмет на работу такого, как я – живого участника битвы за Хогвартс, бывшего члена Ордена Феникса, за которым по пятам идет министерство, только ища малейший повод для ареста. Меня все боятся, Тонкс. Либо презирают. Сначала я надеялся, что хоть кто-нибудь не знает моего имени, и мне хоть где-нибудь позволят работать, а теперь… Теперь я понимаю, какую службу нам сослужили Министерство Магии и газета «Пророк».
- Они продолжают писать? – девушка прикуривает новую сигарету.
- Прошло всего лишь полгода… - я бесцельно смотрю в окно. - Да, продолжают. И Министерство продолжает докапываться до нас. Ты знаешь, что на днях посадили в Азкабан Симуса Финнигана и его отца?
- За что? – бесстрастно откликнулась Тонкс.
- Как всегда. За выражение идей, противоречащих Новому Магическому законодательству.
- То есть, они защищали святость памяти членов Ордена, погибших в битве за Хогвартс? Может, еще и утверждали, что Гарри победил Волан-де-Морта, а не был с ним в сговоре?
- Да. А еще они защищали нас с тобой. Пытались выбить нам оправдание по всем статьям.
- Идиоты, только жизни себе поломали. Нам уже и так ничто не поможет.
- Ты тоже это чувствуешь? – я поднимаю на нее глаза и вновь вздрагиваю, на этот раз от правдивости и холодной жестокости ее слов.
- Мы оба это чувствуем. Нас обоих посадят и убьют, рано или поздно. Нас просто так в покое не оставят.
***
Мерный звон цепей, гулкие шаги по мраморному полу и ни звуком больше. Ни слова, ни вздоха, ни всхлипа; все очень ровно и как-то по-казенному, без лишних эмоций и причитаний. Именно с таким деланным равнодушием люди идут на собственную казнь.
Знаете, что чувствуют обреченные в ожидании приговора? Ничего. Ровным счетом ничего. Настолько ничего, что самому становится страшно, а ведь каких-то пару часов назад у меня в распоряжении был целый арсенал неповторимых чувств и ощущений. Я мог: горевать о своей несчастной судьбе, обижаться на весь мир, вспыхивать праведным гневом, метаться по камере в приступе ярости, многоэтажно материть невозмутимых охранников, плакать в темном углу от безысходности, даже захлебываться истерическим смехом и кататься по полу, а теперь во мне словно что-то оборвалось. Кончилось. Иссякло. Как в разговоре с Тонкс. Даже искаженные гримасой презрения лица молодых авроров-провожатых, тяжесть антимагических наручников на запястьях и тупая боль в затылке уже не раздражают, а скорее упорядочивают, настраивают. Неизбежность плотным смогом нависла над моей головой, вонючей затхлостью пронзила легкие и тугим обручем стянула сердце: я как стадо удавов невозмутим и «мне - все – равно».
Ничего странного или чересчур сложного: просто идешь и тупо пялишься на спину впередиидущего, а в голове пустота. Отупение. Бездействие и безмыслие. Защитная реакция психики, как могла бы сказать умница Гермиона.
***
- Герм?
- Что?
- Как считаешь, мы победим? Может, мы выживем, и все… станет как прежде? Как в те бесконечно далекие времена, когда мы были детьми, а жизнь казалась прекрасной и удивительной? Когда нам… не приходилось убивать людей, чтобы защитить своих близких?
- Знаешь, Рон… «Как прежде» уже не будет. Никогда. Потому что мы изменились.
***
Авроры распахнули передо мной тяжелые дубовые двери, и на меня плотоядно дохнул полумрак Визенгамота. Неужели заждался, родимый, изголодался по нашим невинным душам? Вряд ли, при таком-то количестве арестов за последние месяцы…
- Рональд Артур Уизли!
- Присутствую, – флегматично отозвался я, наблюдая, как цепи на подлокотниках тщательно приковывают меня к креслу.
Голос Фаджа срывается на визг. И как такого идиота сделали главой Отдела магического правопорядка?... Жаль, что великолепную Амелию Боунс, чуть ли не единственного толкового человека Министерства, убили за полгода до финальной битвы в Хогвартсе.
- Прекратите паясничать в зале Совета, иначе вас немедленно уведут обратно в Азкабан и применят высшую степень наказания без каких либо разбирательств! – он брызжет слюной от ярости, даже кулаком стучит - до чего разошелся. Неужели бывшему министру настолько не терпится со мной покончить?
Смею надеяться, не ему одному. В Зале Визенгамота сегодня аншлаг: на поднимающихся амфитеатром скамьях восседает почти две сотни судий, присяжных и просто зрителей, как только им всем места хватило?! И ведь ради меня тут собрались, как, нельзя же пропустить такую зрелищную бойню, расправу над чудом выжившим соратником презренного Гарри Поттера, последним аврором Ордена Феникса, ату его, ату! Сколько хватает взгляда меня окружают они, истинные победители этой страшной войны, высокопоставленные уроды с их мерзкими торжествующими ухмылками, мрази, сумевшие переделить между собой выгоду даже от падения магического сообщества, ублюдки, смешавшие с дерьмом память о погибших волшебниках, героях, которые сражались за их же поганые жизни. Жирные и тощие, долговязые и коротышки, старики и моложавые, уроды и красавцы - совершенно разные по внешности, но все как один неимоверно богатые и самодовольные, они смотрят на меня с высоты импровизированных трибун прищуренными глазками и ждут Зрелища. Почтенная публика требует моей крови, моей боли, моей смерти, жаждет увидеть мои страдания и слезы - не за оправдательным приговором она сюда пришла. Ненавижу, ненавижу, ненавижу!
Большинство из них я вижу первый раз в жизни, но в общей отвратительной массе я различаю-таки знакомые, и от этого еще более отвратительные лица. Амбридж, старая жаба, сидит рядом с Фаджем и, похоже, вполне довольна жизнью. А этот облезлый скелетоподобный мужик на третьем снизу ряду приперся ко мне домой месяц назад с целым отрядом авроров; общими силами им удалось-таки меня скрутить. На нижней скамье сидит непотопляемая старушка Скитер, вот уж кому мировые баталии до лампочки. Перси, наш вечный секретарь, устроившийся на краю первого ряда, при любом правительстве не пропадет: был бы у начальства зад, который можно незамедлительно вылизать. Гнида, даже на похороны родителей не пришел.
Руфус Скримджер же выглядит потрепанным и бесконечно усталым, смотрит на меня с холодной всепоглощающей ненавистью; все еще министр, все еще держится. Причем даже я, далекий от тонкостей политики мальчишка, великолепно понимаю, что сидеть в вожделенном кресле Руфусу осталось совсем недолго: как только улягутся волнения, его сменят на кого-нибудь более удобного новому правительству. Хотя вряд ли я это увижу.
Не дадут.
Я же теперь важное лицо, а как же, самая болезненная заноза в заднице министерства: не так много членов Ордена Феникса выжило после войны, чтобы просто так о них забыть. Строго говоря, нас осталось всего двое, и лучшее что мне теперь светит – пожизненный срок в Азкабане. Но меня ведь наверняка убьют, если не заклинанием через тюремную решетку, то сфабрикуют доказательства и отправят пешком через Арку Смерти.
Надо быть реалистами, правда?...
От захлестнувшего возмущения Фадж постепенно переходит на ультразвук, заставляя ближайших соседей морщиться и прикрывать уши, но заткнул его, как ни странно, Скримджер.
- Успокойся, Корнелиус, – он глянул на меня сверху вниз и скривился от отвращения. - Заканчивайте поскорее с этим ублюдком, мне тошно находиться с ним в одном зале.
Даже так? Бедный Руфус, как же ты постарел и поглупел за эти полтора года… Неужели ты веришь всем тем бредням, которые тебе про меня наплели снизу? Что я несостоявшийся Пожиратель, шпион Волан-де-Морта в Ордене Феникса, и хладнокровно вырезал всю свою семью? Кажется, только ты в мой состав преступления и поверил, настолько бредовые докозательства там приведены.
- Вы правы, Руфус, – чинно кивнул Фадж. – Если вы не против, я зачитаю обвинение и вынесу приговор?
- Да ради Бога… Мне не жалко, – тот устало откинулся на спинку парадного стула и прикрыл глаза.
- Итак, - зашуршал бумагами Фадж, хотя было и так понятно, что заветный листок с приговором он давно выучил наизусть, - Рональд Уизли, вас доставили в Совет по магическому законодательству, чтобы вы могли высказать ваше последнее слово перед тем, как будет вынесен окончательный приговор. Этим Совет Визенгамота проявляет свою высокую милость и более чем гуманное отношение: по Новому Магическому законодательству вы, как государственный преступник и изменник, не имеете права на защиту. Мы вообще не обязаны вести суд по вашему делу, Новое законодательство специально для вас предусматривает такие исключительные случаи, – на этом месте Фадж не удержался и открыто ухмыльнулся. – Итак, хотели бы вы что-нибудь нам высказать напоследок?
Именно это его тягучее «напоследок» добило меня окончательно.
Мои родные и друзья, вырезанный под чистую Орден Феникса. Полыхающий дом на площади Гриммо 12, глухие крики Джинни вдалеке, тело Фреда, с глухим стуком падающее на холодные плиты, взрывающаяся Северная Башня, в ту ночь прихватившая с собой жизни почти всех студентов факультета Рейвенкло, изуродованные лица Билла и Флер, закрывающиеся глаза Гермионы, силуэт Гарри вдалеке…
Нет, их всех убили Пожиратели Смерти. Но по-настоящему наслаждается их гибелью именно Министерство.
Меня с головой накрыла жгучая волна ярости, безумной, неконтролируемой ярости, от бурлящего потока которой слепнут глаза и мутнеет рассудок, такой, что под ее напором разлетаются в пыль жалкие остатки моих внутренних барьеров и ограничений.
Забыв о цепях, я изо всей силы рванулся вперед, силясь дотянуться до ближайшего зрительного ряда. В тот момент я мечтал только об одном: убить, прихватить с собою "напоследок" хоть одну тварь, повинную в этом кошмаре, готовую ради высокой должности уничтожать всех и вся на своем пути, бросить в Азкабан десятки неповинных людей…
Почти весь первый ряд отпрянул от меня в ужасе, и прежде невозмутимые маги вжались в спинки своих стульев от страха, раскрыли рты в немом крике. Каюсь, вид их побелевших лиц доставил мне некое извращенное удовольствие, мне даже показалось, что я вот-вот дотянусь до края чьей-то мантии…
В этот момент из спинки моего кресла вырвались дополнительные цепи. Они змеями опутали мою грудь и шею, заставляя все тело изогнуться от боли, и я на мгновение захлебнулся только что сделанным вдохом.
- Так вот как ты обошелся с нашей милостью? – Фадж улыбался. Улыбался мерзко и торжествующе, с видом победителя.
- Засуньте вашу высокую милость в ваши не менее высокие задницы! Сдохните, твааааа… - цепь еще сильнее стиснула горло, и из моей груди вырывается лишь глухой хрип.
- Ну что ж, раз ты сам так решил… Рональд Артур Уизли, за шпионаж в пользу Темного Лорда, сговор с Пожирателями Смерти и убийство шестерых магов, из которых трое были членами вашей собственной семьи, вы приговариваетесь к смертной казни. О точной дате проведения церемонии Арки Смерти вам сообщат заранее, в течении ближайшей недели, – мне показалось, или почти весь зал прищурился от удовольствия?... - Увести!
Увести? Назад в Азкабан? Значит, я еще смогу увидеть Тонкс…
___
Мне, как начинающему автору, очень нужны отзывы с Вашей конструктивной критикой.
Глава 2Сплошные флэшбеки. Я вас предупредил.
"Когда закончилось все, мы осознали, что остались ни с чем.
Генералы делили победу за нашим плечом.
Мы стояли на коленях в храме среди тысяч свечей,
Благодарили Небо за право пожить еще.
Корабли уходили без нас, нас не брали на борт,
А в газетах писали, что каждый уцелевший герой,
Нашим домом, похоже, надолго, становился порт,
И рада нам была только та, что звалась сестрой.
Это конец войны.
Несколько лет в аду.
Только дождись меня,
Я по воде приду...
Как велика земля!..
Где-то цветут сады,
Мне бы дойти туда,
Мне бы глоток воды...
Неотправленные письма, как испуганные птицы в силках
Ломали крылья, пропадая в почерневших лесах,
Старуха выносила мертвых на костлявых руках,
Живые теряли разум, заглянув ей в глаза.
Мы стояли по горло в трясине, улыбаясь весне,
Мы глохли от взрывов, мы видели вещие сны,
Мы сжигали деревни, и плавилось солнце в огне,
Мы знали слишком много такого, чего знать не должны.
Мы обязаны выжить просто потому, что нас ждут.
И вдруг все затихло, мы не знали, что конец войны...
Не знали, что конец войны...
Нас оставили там, обрекая на самосуд.
Мы сделали все, как нужно, и теперь не нужны.
Это конец войны.
Несколько лет в аду.
Только дождись меня,
Я по воде приду,
Я по воде...
Река нас вывела в город вдоль горных цепей.
День за днем оживали кварталы, вставала заря.
Мальчишки гоняли по крышам ручных голубей,
И глядя на них, мы понимали, что не все было зря.
Но мы отравлены дурью, мы чужие на этом пиру.
Эти марши оркестров, фейерверки помпезных ракет,
Эти флаги с гербами, реющие на ветру,
Это наша страна, которой до нас дела нет.
Это конец войны.
Несколько лет в аду.
Только дождись меня,
Я по воде приду,
Я по воде..."
Белая Гвардия, "Песня рядового"
Расчерченное в крупную клетку окно, через которое виден лишь серый клочок неба с краешком облака. Сырые, холодные и чертовски шершавые стены, о которых я в приступах отчаянья не раз разбивал в кровь руки. Соломенный тюфяк, насквозь пропитанный моим лихорадочным потом и слезами. Недоеденные остатки безвкусной еды в железной тарелке.
Здесь я прожил уже больше недели, так ничего и не узнав о судьбе Тонкс. Ее приговор должны были зачитать на следующий день после моего слушания, и я сходил с ума от отчаянья и незызвестности. Что с ней? Как она? Может, ее оправдали?
От этой мысли мне захотелось рассмеяться, но из пересохшего горла вырвался лишь слабый хрип.
Наверное, ее камера просто слишком далеко от моей. И казнят нас в разные дни, чтобы мы так и не увидели друг друга.
***
Общие страдания, воспоминания и сожаления одновременно связывают и разделяют близких друг другу людей, так, словно между ними материализуется тонкая стеклянная стена, через которую можно видеть и слышать, но не возможно осязать. Я чувствую, как прикасаюсь к холодному стеклу, скольжу по нему кончиками пальцев, силясь дотянуться до Тонкс, согреть ее своим дыханием, нашептываю что-то глупое, наивное и успокаивающее, но Тонкс передо мной застыла словно статуя, неподвижная, равнодушная и тихая.
А я пытаюсь разбить эту стену робкими прикосновениями губ и теплом своих ладоней на ее бледной коже. Да, глупо, сам знаю, но ничего не могу с собой поделать. Ведь переплетение пальцев и тихие объятья, знаете ли, дают такое ложное, но такое упоительное ощущение близости.
Это тоже входит в наш негласный договор.
Я сильно повзрослел за последний год и не питаю лишних иллюзий. Целуя мягкость ее губ, лаская нежность ее шеи, плеч, груди, повторяя руками изгибы ее талии и бедер и ощущая робкий ответ ее пальцев на своем теле, я почти отдаю себе отчет в том, что делаю. Конечно же, я не люблю ее, и она не любит меня. Между нами общее горе и тоска, в какой-то степени понимание и личная симпатия, но никак не чувство, похожее на любовь. Просто, соединяясь в единое целое, проникая в тела и души друг друга, заполняя душевную пустоту состраданием и захлебываясь отголосками наслаждения, нам обоим становится не так больно.
Просто двое взрослых людей делят на двоих свое одиночество.
А когда-то я мог только молча восхищаться Тонкс, преклоняться пред ее полувзрослой красотой, ее силой и недосягаемостью. С тех пор она потеряла два самых дорогих существа в ее жизни, Ремуса и сына, потеряла зрение, надежду на будущее, а вместе с ней и желание жить дальше. Чем же могу помочь ей я? Дать иллюзию любви?
Я жалок.
И плевать, что в руках друг друга мы содрогаемся не от минутного счастья, а от безмолвных рыданий. Плевать, что она старается не дотрагиваться до моего лица, боясь обнаружить на нем чужие черты, а я нарочно не прикасаюсь к ее волосам, пытаясь представить пушистые темные пряди на месте короткого седого ершика самой Тонкс. Плевать, что Тонкс в это мгновение благословляет свою слепоту, а я отчаянно страшусь открыть глаза, ведь только так нашим губам позволительно едва различимо шептать имена погибших любимых. Плевать. Журчащее «Гермиона». Плевать. Шелестящее «Ремус».
И я притворюсь, что не вижу, как чуть позже она, съежившись и обхватив плечи руками, сидит на краешке кровати и мерно раскачивается из стороны в сторону. Я, представьте себе, тешусь мыслью, что понимаю Тонкс и разделяю ее чувства. Ну не дурак ли?..
***
Я с детства пытался приучить себя не оглядываться на вещи, которые остались в далеком прошлом и уже никогда не вернутся назад. Не жалеть. Не тосковать. Не вспоминать. Так проще, верно?
Но я всего-навсего человек, и большинство моих недостатков связанно именно с этим прискорбным обстоятельством. Сейчас, когда я лежу на тюфяке тюремной камеры, усталый, жалкий и беспомощный, образы любимых мною людей, воспоминания безвременно оборванной юности терзают спасительную темноту закрытых век, ржавым гвоздем сожалений вворачиваются мне в виски и тисками сдавливают грудь. Даже Тонкс, вместе с которой мы создали лживую, иллюзорную любовь, пытаясь утешить и облегчить страдания друг друга, никак не может вытеснить из моего сознания другой, гораздо более яркий женский образ.
Гермиона.
Ее прекрасный призрак не раз являлся перед моими больными глазами, иллюзорной тенью кружил по закоулкам сознания, сияющей фигурой дурманил остатки воспаленного разума, будоражил воспоминания о том времени, когда нам было хорошо вместе.
Если подумать, не так уж давно это было. Война далеко не сразу калечит людские судьбы и души.
***
- Ро-оооонни, маааму нашу общую так-растак, - после пятого стакана огневиски и третьей стопки водки Джордж становится счастливым обладателем заплетающегося языка и мутного расфокусированного взгляда, который, надо признать, несказанно ему идет, - Отп-ппусти наконец свою драгоценную дэ-эээвушку и ползи к старшим братьям. Не в-волнуйся, Великий и Ужасный Об-больститель Поттер не ворвется в нашу скромную обитель и не уведет чужую да-ааааму в свой гар-гарем!
- Джордж, ну ты крут! – прижимая к груди драгоценную кружку, Фред с неподдельным восхищением пялится на брата. – Ты хоть сам понял, какую сложную фразу только что толкнул?
- А вы меня больше слуш-слушайте, й-а еще и не такое скажу-ууу! – Джордж гордо выпячивает грудь и машет руками, опасно балансируя на двух ножках раскачивающегося стула. – Я, может, и н-не Великий Трах-трах-трахатель П-поттер, нооооо… - на этой радостной ноте братец все-таки теряет равновесие и, довывая в полете свое бесконечное «о», падает на пол.
Девушки смеются над нелепым приземлением Джорджа, парни радостно и самозабвенно матерятся. Не от злости, а просто так, за компанию.
И мне хорошо. Впервые за последние полгода мне по-настоящему хо-ро-шо, а не как обычно «скверно», «паршиво», «покатит» и «жить можно». Ведь этим вечером мы всем скопом ставим себе цель напиться. Нет, даже не так: мы решаем по-настоящему НАБУХАТЬСЯ. Набухаться до потери пульса, сознания и рассудка, до синюшных чертиков и плясок на столах, до массовой извращенной оргии и оглушительного храпа под столами, так, словно жизнь кончена, нам завтра умирать и мы пьем в последний раз. И нам глубоко плевать, что об этой попойке скажут на утро Люпин, мама и иже с ним, что утром неминуемое похмелье разнесет наши буйные головы на сотни мелких осколков, и что трясущиеся руки не смогут удержать в завтрашнем бою чертовски тонкие и скользкие волшебные палочки. Нам на все плевать! Чарли, Билл, Фред, Джордж, Невилл, Джинни, Гермиона, Тонкс – они рядом со мной, и, о Мерлин, я по-настоящему счастлив! Пускай мне завтра снесут голову в этом чертовом поместье Малфоев, пускай случится очередная катастрофа глобального масштаба, и пускай весь этот гребанный мир провалится в тартары, но только завтра, а сегодня я пью в компании самых лучших друзей и обнимаю за худые плечи самую удивительную девушку!
Черт, я наконец-то снова стал похож на прежнего безбашенного подростка Рональда Уизли, такого глупого и наивного, но такого живого и настоящего.
- Не-не-не, я своего Герм-ивоннчика никуда не отпущу! Ведь Герм-ивоннчику со мной хорошо и уютно, правда? – я рассеянно глажу густые каштановые волосы.
- Да-аа, что правда, то правда… – то ли от выпивки, то ли от смущения, но Гермиона едва заметно краснеет. Она смеется и, развернувшись, легонько целует меня в щеку.
- Вот ви-ииидите, как она меня лю-ююбит?! Нет, вы видите-еее?!
***
А я правда любил Гермиону, любил давно и без всякого шанса на спасение, вкладывая в это чувство всю силу своей безумной мальчишеской души. Ее удивительно пушистые волосы, ее дурманяще мягкие губы, ее упоительно гладкая кожа, вся она год за годом заставляла меня терять рассудок и лелеять в глубине души пьянящую надежду, что рано или поздно мы сможем быть вместе. И мы смогли. Я тогда буквально парил над землей, ведь это удивительное счастье, когда твои чувства находят свой ответ. Но, отдаваясь любви без остатка, я одновременно потерял что-то очень важное.
***
- Да как ты можешь?! – каждое ее слово как будто наотмашь бьет меня по лицу, заставляя морщиться от почти осязаемой боли. – Как ты смеешь вслух говорить такое, Гермиона? Какого черта ты творишь, или тепличные условия в штаб-квартире совсем лишили тебя остатков разума, дура лохматая? – я уже понимаю, что говорю глупости, о которых буду потом жалеть, но не могу остановиться.
- Можешь не стараться, мне плевать, что ты обо мне говоришь и думаешь! Ну давай, давай, назови меня грязнокровкой, я ведь чувствую, как у тебя чешется твой поганый язык, так воспользуйся самым старым и проверенным методом – напомни о моем магловском происхождении! Только у тебя на это духу не хватит!
- И назову, клянусь, сотню тысяч раз назову, если это поможет хоть чуть-чуть вправить тебе мозги!
Мои руки дрожат, костыль, на который я опираюсь, ходит ходуном, и стыдно сказать, но у меня в глазах застыли слезы. Наверное, от бессилия.
- Гермиона, - шепчу я. – Что ты делаешь? Зачем ты это делаешь? Ты не сможешь…
- Что не смогу? Бросить все? Уйти? Участвовать в битве наравне с остальными? Убить другого человека? Или прожить без тебя и твоего назойливого опекунства? Договаривай, Рональд Уизли.
- Ты ничего не сможешь, я знаю тебя и твои возможности! Гермиона, от тебя нет никакой практической пользы, никакого толка! Ты всего лишь штатный аналитик, рядовой в окопах, пассажир на корабле, ты умеешь только книги читать и в бумажках копаться! Я знаю, ты сейчас пытаешься воспользоваться тем, что я ранен и не могу пойти за тобой, не могу остановить и удержать тебя, но ты не понимаешь! На войне тебя пришибут мгновенно, первым же неосторожным заклинанием, так какого черта ты суешься туда, где не сможешь ничего сделать?!
- Рон, лучше заткнись.
- Зачем ты туда идешь? Кому и что ты хочешь доказать? Ах да, я знаю, ты же вся такая красивая, благородная и честная, ты хочешь защищать высокие моральные принципы, постоять за родину-матушку Англию и погибших товарищей! Так может, ты еще и мстить за кого-то собралась? Может, за невинноубиенных родителей? Великая месть, не спорю, в самый разгар битвы сдохнуть из-за собственного упря…
Хлоп.
Гермиона разворачивается и заносит ладонь для нового удара. Ее побелевшие от ярости губы дрожат, а по щекам текут слезы.
- Не смей, ты, слышишь… - ее голос переходит в хрип. – Если ты, тварь поганая, произнесешь еще хоть одно слово…
Я подношу свободную ладонь к лицу и непонимающе смотрю на нее. Беззвучно раскрываю рот, в попытке что-то сказать, возразить, объяснить…
- Т-только попробуй… - Глаза Гермионы полыхают безумием, и я не сомневаюсь, что прямо сейчас, в этот момент, она способна убить человека.
Мои ноги подкашиваются, и я, теряя равновесие, опираюсь плечом о стену, чтобы не упасть окончательно. Закрываю лицо руками и тихо всхлипываю, все от того же бессилия.
- Какого черта, Гермиона? Я ведь люблю тебя, что ты собираешься сотворить со своей жизнью? Ради чего, ради какого дурацкого принципа, ты готова подохнуть во всей этой военной мерзости, захлебнуться в чужой ненависти, крови и боли?
Она с тоской смотрит на меня и молчит. Бесконечно красивая, умная, правильная, родная Гермиона, самая удивительная на свете девушка. Моя Гермиона.
Почему мы не можем вновь стать подростками в мире без войны? Мы бы самозабвенно любили друг друга, ссорились, расставались, мирились, сходились, из раза в раз искренне уверенные, что это навсегда. Может, поженились бы в итоге, построили собственный маленький домик в пригороде Лондона и завели детей. Были бы счастливы.
Почему все так… усложняется? Почему нам приходится искать страшные ответы на страшные вопросы?
- Ради чего? Разве я в чем-то ошибаюсь на счет тебя?– повторяю я.
Она пристально смотрит на меня и жестоко произносит:
- Ничего-то ты обо мне не знаешь, Рон. Ничегошеньки.
Гермиона давно ушла с остальными, но я еще долго стою в пустом коридоре, прислонившись затекшим плечом к стене, и тихо всхлипываю.
Потому что Гермиона права. Мы ничего не знаем о тех, кого так искренне любим.
***
Тогда я не смог понять Гермиону. Сейчас же не понимаю Тонкс.
А способен ли один человек когда-нибудь понять другого человека?
