Иди и делай

1. Дневник

Чернила, еще не просохшие, слабо блестели на пергаменте. Мальчик, как зачарованный, смотрел на них, и блеск их словно отражался в его темных глазах.

Чернила впитываются в пергамент, проникают в него так, что ничем не вытравить — как яд проникает в кровь, как тяжелые воспоминания оставляют неизгладимый след в памяти — не вытравить их ничем, как недоверие и подозрение тонкой струйкой протекают в самые лучшие отношения — в дружбу, в — мальчик усмехнулся — в любовь и отравляют их, и их тоже. И кровь того, кто принял смертельный яд, больше не очистится, и память того, кто увидел что-то страшное, не избавится от пережитого ужаса. И однажды отравленная недоверием дружба никогда не станет прежней. И нужно для этого — всего лишь немного чернил, перо и переплетенные листы пергамента. Слова, слова.

Чернила сохраняют тайны, сберегают, чтобы потом раскрыть. Они рассказывают, раскрывают тайны не так, как память может рассказать — они покажут только то, что захочет показать записавший рассказ, а о другом промолчат. Чернила могут обмануть. Раскрыть тайну. Разбудить тайну. Мальчик улыбнулся, проведя пальцами по написанным строчкам.

Сегодня многие линии сошлись в единый момент, чтоб поставить точку. Первую точку, хотя, конечно, их будет больше — он точно знал, что их будет больше, и тонкими штрихами он соединит точки между собой, и прекрасная семилучевая звезда засияет. Семь как число бессмертия. Не восемь, не замкнутая на себе бесконечность, а открытое и прекрасное — семь. Но это впереди. Сейчас он ставит первую точку, из которой потом проведет первый луч.

Чернила уже не блестели, и на пальцах не оставалось синих пятен. Можно начинать. Он прикрыл глаза и сжал палочку. И произнес заклинание.

Темнота стала гуще и словно непроницаемей. Он оказался в длинном, совершенно темном коридоре, с гулким эхом и насквозь продувающим ледяным и горячим ветром. Он долго шел по каменным плитам, ничего не видя перед собой, ничего не слыша, кроме гулкого эха, ничего не чувствуя, кроме обжигающе-холодного ветра и пронизывающего нетерпения. А потом он увидел другого. Высокий черноволосый мальчик, с бледным лицом и яркими темными глазами, шел навстречу.

— Так вот как ты выглядишь! — воскликнул он, и эхо донесло ответ встречного:

— Как ты выглядишь.

— Ты понял меня? — голос теперь звучал требовательно. — Память и чувства. Ты сможешь воздействовать на них, отравлять их. Ты сумеешь разрушить самую крепкую дружбу, отравить самую чистую любовь, потому что на самом деле не бывает ни дружбы, ни любви. И используя это, ты призовешь василиска из Тайной комнаты, — и повторил свой вопрос, повышая голос: — Ты понял меня?

И черноволосый бледный мальчик с яркими темными глазами кивнул, а эхо донесло его ответ:

— Яд, память, тайны. Я понял.

— Тогда иди и стань тайной, памятью и ядом.

Он стоял и смотрел, как другой уходит прочь по коридору, и хотя его не освещал ни единый луч света, тонкая высокая фигура долго еще была видна.

Он снова закрыл глаза, и мягкий вечерний свет ударил по векам, словно самые яркие лучи солнца. На ощупь он нашел дневник и коснулся его страниц. Теперь в чернилах, в пергаменте пульсировала жизнь. Теперь в дневнике жила память, способная вернуться, подчинить себе, отравить, запятнать чистоту, потому что не бывает истинной чистоты.


2. Кольцо

Кольцо — не самое красивое, не самое изящное, а напротив очень простое, даже уродливое и довольно грубо сделанное, украшенное лишь массивным черным камнем с полустертым, небрежно выцарапанным рисунком, — тускло блестело в рассеянном свете пасмурного дня. В хижине было довольно темно и неприятно пахло, как в любом заброшенном доме. Мальчик стоял у окна и, сжав кольцо двумя пальцами, осторожно вертел его, словно желая получше разглядеть. Ему показалось или нет — камень как будто поглощал свет, не отражал его. И только тонкий рисунок — всего несколько штрихов, образующих, кажется, треугольник — блестел, словно прожилки полированного черного янтаря. Все-таки почему именно этот камень? Конечно, матово-черный и гладкий, но в остальном — самый обычный, таких сколько угодно валяется на обочинах дорог, а еще больше — на берегу моря. Самый обычный камень. Почему именно его выделили и возвысили среди прочих, которых так много у обочин и на берегу моря? Почему именно на нем выгравировали герб Певереллов? Почему именно им украсили кольцо, которое многие поколения предков мальчика хранили и берегли, как великую ценность? И почему такой странный герб? Кривоватый, небрежно начерченный треугольник с еще каким-то совсем уж неясными штрихами внутри.

Он опустил кольцо в небольшую золотую шкатулку и прикрыл глаза. Пусть остается тайной, хранящей саму себя. В неразгаданной загадке есть величие, есть красота. Пусть эта тайна хранится в полумраке дома, где оборвалась цепь... Сердце мальчика пропустило удар. Вот оно!

Он вытащил палочку и громко произнес заклинание. Он мог бы и невербально, но звук соединялся со смыслом и усиливал действие. Нет, не так. Действие в любом случае будет сильным. Ему просто нравилось, как звучит заклинание. Еще одна точка для той семилучевой звезды-короны, которой он венчает себя на бессмертие.

Он вновь оказался в темном коридоре с каменным полом. И вновь умерли все звуки, кроме гулкого эха, умерли все чувства, кроме жара и холода от ветра. И всего через несколько шагов он увидел того, кто шел навстречу на этот раз. Мальчик лет одиннадцати. Черноволосый и темноглазый, с красивым бледным лицом, на котором сейчас не отражалось ничего, кроме безумной и жестокой радости.

Кольцо как звено цепи, думали они и читали отражение своих мыслей в глазах друг друга, цепи, которая соединяет с прошлым: дальним — его гордостью, близким — его стыдом. А потому он оставит это кольцо там, где оборвалась эта цепь. Новых звеньев не будет. И украшением цепи станет черный камень, пришедший из тьмы веков, тьмы прошлого, украшенный треугольником. Черный камень, который не привлечет посторонний глаз своей красотой, потому что нет в нем красоты, есть величие и тайна, хранящая саму себя. Черный — как пустота, как тьма, как прошлое, как та магия, богаче и сильнее которой нет ничего.

Кольцо связывает, соединяет, притягивает, искушает. Оно призовет прошлое, сведет с ума, замкнет цепь ненависти, страха, стыда, заставит вспомнить то, о чем хочешь забыть. Оно поведет по кругу, который замкнется в черном камне — тупиком, последней точкой. Тайной. Оно разбудит тени, приведет прошлое к порогу дома, бросит прошлое к твоим ногам. И тебя к ногам прошлого.

— Ты понял это? — без слов спросил мальчик другого. Тот кивнул. И — показалось или нет — но в ярких темных глазах его на мгновение вспыхнули алые огоньки. — Тогда иди. Кольцо ждет тебя.


3. Чаша

Он не знал, что с ней делать, с этой золотой чашей, украшенной гербом Хельги. Он забрал ее у ничтожной Хепципы, чье имя, по иронии судьбы, начиналось с той же буквы, что и имя великой основательницы Хогвартса. Конечно, она была отнята по праву — нечего великим сокровищам храниться у тех, кто не достоин их, но теперь... что делать с чашей теперь? Что отдать ей, какой смысл, какую силу? Ученики Хаффлпаффа всегда казались ему скучными и поверхностными, они не смотрели и не хотели смотреть дальше своего носа, дальше — губы изогнулись в презрительной усмешке — домашней магии — да и сама Хельга слишком много внимания уделяла ей. И жили хаффлпаффцы, как того заслуживали, возле кухни. Магия не должна служить домашнему очагу, делать жизнь легче — не то, ради чего магия пришла в мир. Делать жизнь легче... Это тление! Это гниль и грязь, это нужно сжечь и уничтожить! Усердие и правильность хаффлпаффцев — те же гниль и грязь. Их простота и нежелание открывать глубины магии, ее темнейшие, ее прекраснейшие тайны, которые иначе не постичь, не отгадать. Не проникнет в них поверхностный разум. Отвечать на сложнейшие вопросы магии они не хотят, им это не нужно.

Сама чаша, небольшая, не вытянутая и стройная, как кубок, а слегка приплюснутая, с двумя округлыми маленькими ручками, наводила скорей на мысли о домашнем очаге, о кухне, чем о древней истории, об Основателях. Только по изображенному на ней барсуку можно было догадаться, что чаша эта — непростая.

Хельга брала к себе трудолюбивых и честных, упорных и узколобых. И тех, у кого не хватало ума или способностей, чтоб их приняли Салазар, Ровена или Годрик. И это — грязь и гниль. Что есть трудолюбие? Что есть неспособность лгать? Упорство? Нежелание видеть дальше собственного носа? Посредственность! Зачем нужны эти качества? Кому нужны они? Он отбросил чашу, и яркие блики вспыхнули на ее дне.

Когда станет он надо всеми, когда обретет власть и бессмертие, он сожжет, уничтожит без следа, так, что даже золы не останется — и трудолюбие, и неспособность лгать, и упорство, и ограниченность. Он уничтожит их, потому что не нужны ему хаффлпаффцы. Не нужны ему все остальные. Потому что он приближает одних и убивает прочих. И огонь будет пылать в чаше Хельги. Огонь очистит ее от гнили и грязи.

Он поднял палочку и произнес заклинание. Горячий и ледяной ветер растрепал его волосы, темнота бесконечного коридора словно ослепила его. Ребенок шел навстречу, неуверенно, словно не знал, верна ли дорога. Но другой не было, а потому всего через несколько шагов они встретились.

— Зачем ты позвал меня? — голос ребенка слегка дрожал, а в бездумных, тускло-темных глазах блестели слезы. — Я ничего не знаю.

— Ты будешь ждать. Ждать, пока огонь не уничтожит все, что было дорого Хельге, пока яд не проникнет в души тех, кто шел за ней, — и тогда ты поймешь.

Ребенок всхлипнул. Он остановился, и на мгновение могло показаться, что он хочет развернуться и броситься бежать, но он вытер слезы и кивнул.

— Теперь иди.

— Мне страшно, — пробормотал ребенок. — Чаша не примет меня, ты не дал мне никакой силы.

— Ты будешь ждать! — закричал он. — Иди же!

Ребенок снова вытер слезы и, спотыкаясь, побежал обратно по коридору. Вскоре он пропал из виду, и ветер на мгновение стих. Чаша приняла его.

В чаше не будет силы, она — только символ, только знак ожидания будущей победы. Знак того, что однажды ее наполнит яд, который выпьет всякий, кто не пожелает идти по дорогам, указанным черной магией. А до того времени пусть она хранится там, где никто не сможет ее забрать.


4. Диадема

Больше всего прекрасная Ровена ценила острый ум. И в Рэйвенкло попадали только те, чей ум был несомненен, те, кто обладал способностью не только верно затверживать правила и пересказывать учебники, но и думать самостоятельно, думать необычно, свободно и творчески. И орел, с его острым зрением, стал знаком Ровены. И слова о том, что ум ценней золота, были выгравированы на диадеме, заколдованной так, что она прибавляла ума всякому, кто носил ее. Конечно, сама Ровена могла обойтись и без этого сомнительного украшения, и он, Лорд Волдеморт, тоже мог. Зависеть от украшения — какая глупость! Он выше этого. Но сама диадема, с ее свойствами, с ее — Лорд Волдеморт усмехнулся — историей, как нельзя лучше подходила ему. Здесь даже и думать не надо было над тем, какой силой наделить диадему, к каким темнейшим сторонам души того, кто по неосторожности наденет ее, воззовет она, какие худшие чувства пробудит. Диадема, искушавшая своими чудесными свойствами, зажигавшая огонь даже в тех умах, что сами не могли воспламениться, украденная из зависти, спрятанная в темной чаще, многие годы бесплодно разыскиваемая, она найдена и будет вновь сокрыта, но на сей раз в школе, которую помогала создавать ее первая владелица. И не она ли, прекрасная Ровена, придумала Комнату, что открывается лишь избранным, лишь тем, кто достоин? И то, что Комната открылась лорду Волдеморту, не знак ли это, что и Ровена признавала его величие и его право владеть диадемой?

Он стоял среди бесчисленных рядов самых разных и порой весьма неожиданных вещей: тут были и горы сломанной мебели, и драконьи яйца, и скелеты каких-то опасных тварей, и прочий мусор. Сложно даже вообразить, кто принес сюда весь этот хлам, но, на самом деле, Лорда Волдеморта это не интересовало. Он шел, минуя все эти безумные нагромождения, и размышлял, где лучше оставить диадему. В конце концов он остановился у старинного серванта с красивыми стеклянными дверцами. Пусть здесь. Чем-то даже напоминает прежнее ее хранилище — дупло дерева. Волдеморт внимательней посмотрел на узорчатые дверцы серванта и усмехнулся. Там был изображен орел. Тем более — пусть хранится здесь.

Диадема пообещает и обманет, отравит ложной надеждой, подарит ложную уверенность, зажжет обманчивый огонь, не способный ничего дать, но только уничтожающий всякого, кто окажется слишком близко. Нет ничего страшней этого яда, потому что не приходит он извне, а рождается внутри, в голове, в сердце, и никому не под силу избавиться от зависти и от бесплодных надежд. Нет ничего страшнее этого огня, потому что он обманчив, он дарит ложные надежды, наполняет ум призраками, бестелесными чудовищами, которые сводят с ума всякого… Потому что всякий человек слаб и легко поддается им — ведь даже дочь прекрасной Ровены поддалась, даже ее острый ум притупила, отравила диадема — и сгорела она из-за ложных надежд, как ее собственных, так и того, кто желал ее.

Эхо в коридоре звучало глуше, чем прежде, и ветер был не такой обжигающе-холодный. Может, виновата Комната? А в том, что воздух в коридоре, прежде свежий и чистый, стал как будто затхлым — и пахло здесь теперь так, как пахло в оставленной далеко позади хижине Гонтов — тоже была виновата Комната? А в том, что никто не шел навстречу, что Лорд Волдеморт, похоже, совершенно один был в коридоре, тоже — Комната? Но он не мог быть один. Слишком многие умерли, чтоб некому было сейчас идти навстречу, чтоб выслушать приказ и подчиниться. И семилучевая звезда еще не дочерчена. А потому он шел, почти бежал вперед по коридору, подталкиваемый ветром.

И наконец он увидел того, кто шел навстречу. И на мгновение испугался. Он едва доставал Лорду до колен, но самым страшным было даже не это: ребенок с трудом держался на ногах, он шел, задыхаясь от напряжения, то и дело останавливаясь, цепляясь на стену, иногда он опускался на пол и пытался отдышаться, отдохнуть, но легче ему не становилось. Лицо ребенка было совершенно бледным и усталым, в глазах его иногда вспыхивал странный красный огонь, но в остальное время они оставались тусклыми, словно потухшими.

— Ты знаешь, что мне нужно? — требовательно спросил Лорд Волдеморт. Ребенок кивнул. — Тогда иди.

На подгибающихся от слабости ногах он побрел, почти пополз назад. Лорд долго смотрел ему вслед, а потом чернота коридора сменилась рассеянным светом Комнаты — и Лорд открыл глаза.

Дверцы серванта почему-то закрылись, и диадема сейчас едва виднелась сквозь полупрозрачное стекло. «Нужно отметить это место», — подумал Волдеморт. Он направил палочку на дверцы. Зеленоватый огонь словно плеснул на сервант, и узорчатая поверхность стекла покрылась пузырями, словно плавясь в сильном огне. Теперь очертания орла были едва различимы. Волдеморт бросил последний взгляд на тайник, где теперь хранилась диадема Ровены, и пошел к выходу из Комнаты.


5. Медальон

S упруго свилась и застыла на тяжелом золотом медальоне. Лорд Волдеморт легко, почти нежно коснулся пальцами крохотного замка, и створки с щелчком раскрылись. Внутри не было ни рисунка, ни фотографии. Ни о ком не хранили память последние потомки Салазара, закрывшиеся от мира в своей полуразвалившейся хижине. Сам медальон для них был памятью об ушедшем величии, был их непреходящей гордостью. И к памяти и униженной гордости воззовет медальон, отмеченный знаком великого Салазара. Дурные и горькие воспоминания пробудит он, зависть и ревность — как чувства попранной гордыни — призовет, и ничем не победить их. Даже самое отважное, самое открытое и чистое сердце окажется бессильным перед горькими воспоминаниями и задетой гордостью. Они убьют веру и надежду, столкнут с пути, заставят сомневаться, задушат любовь. Они сделают отважного трусом, великодушного заставят завидовать, душу доверчивого и открытого отравят подозрением и ревностью.

До звезды о семи лучах осталось совсем немного. Еще несколько линий провести — и засияет его звезда короной над головой бессмертного, победившего и посрамившего смерть. Лорд Волдеморт улыбался — ликующе, не скрывая торжества. Медальон Салазара, великого Салазара — его, Волдеморта, предка. Медальон воззовет к гордости, пробудит жажду величия и славы даже в ничтожных. Каждого, кто наденет его, приблизит к великому Салазару — и горе тем, кто не способен понять, горе тем, кто не способен покинуть Ровену, Хельгу и Годрика и прийти к Салазару, горе этим несчастным! Пусть медальон сведет их с ума, собьет с пути, уведет во тьму — и тогда они станут немного выше своих посредственности, твердолобости, неспособности понять. Пусть цепь обовьется вокруг горла того, кто попытается сопротивляться, ибо Салазар, а вслед за ним и Лорд Волдеморт не терпит неповиновения.

Он еще раз провел пальцами по створкам медальона и, подняв палочку, произнес заклинание.

Темнота в этот раз не была густой, поглощающей, абсолютной, а ветер стих. Воздух казался странно-пыльным и несвежим. Шаги не рождали эха. И тишина стояла оглушающая.

Он шел, чувствуя под ногами прохладу пыльного каменного пола. Откуда здесь могла быть пыль? Но он не задержался на этой мысли: что за нелепость думать о пыли в момент нового торжества?! Он торопливо шагал вперед, высматривая впереди того, кто должен был идти навстречу. И хотя в коридоре было не так уж темно, сероватые сумерки словно рассеивали взгляд, размывали резкость очертаний. Но где же?.. Где он?

Наконец, ребенок появился. С трудом переставляя ноги, он шел, цепляясь за стену, боясь сделать в сторону даже малейшее движение, боясь упасть, потому что больше он не поднимется. Лорд Волдеморт невольно даже ускорил шаг, хотя, казалось бы, быстрей идти просто нельзя было.

— Ты слышал меня? — сначала казалось, что голос четко и звонко звучал в тишине коридора, но потом становилось ясно, что она словно поглощала, сглаживала, оглушала. Он опустился на колени и поддержал ребенка. Тот ответил лишь слабым кивком. В мутных глазах ничего не отражалось. Казалось, ребенок ничего не чувствовал и почти ничего не понимал — только подчинялся заклинанию. — Ты слышал меня! — теперь это был не вопрос, а облегченное восклицание. — Тогда иди! Скорей иди! Совсем немного осталось до момента моего торжества!

Зависть и ревность победят отвагу. Дурные и страшные воспоминания оглушат и раздавят, и самый сильный не сможет поднять голову под тяжестью их. Змея обовьет его и задушит.

И скоро восторжествует Лорд Волдеморт! Скоро...


6. Младенец

...он оказался в коридоре, залитом зеленовато-белесым светом. Он не ожидал этого, конечно же, и не произносил заклинания — какая-то иная сила бросила его в этот коридор, и Волдеморт не знал, сможет ли выбраться. Самым главным сейчас было убрать этот омерзительный свет, вернуть прохладную, всепоглощающую темноту, вернуть эхо и ветер. И найти выход.

Но здесь всего один путь — вперед, откуда-то он знал, что и шагу назад сделать нельзя, потому что тогда не увидишь того, кто идет навстречу, разве что — и все внутри задрожало от одной только мысли — через сильную боль, через, даже возможно, смерть.

В коридоре внезапно стало немного темней, исчез зеленоватый свет — он почувствовал ветер. Сильный, обжигающе-холодный, кружащий голову и сбивающий с ног ветер. Как тогда — много лет назад, когда он встретил в черном и полном отзвуков эха коридоре стройного бледного юношу с яркими темными глазами. Но это не мог быть тот же ветер, чем-то он отличался, но чем?..

Лорд Волдеморт шел вперед, сквозь зеленоватый свет, сквозь оглушающую тишину, сквозь...

Да! Ветер был другим. Таким же сильным, таким же горячим и ледяным, но другим — Лорд Волдеморт не знал, отчего этот ветер поднялся тогда, зато понял, что вызвало его в этот раз: страх и отчаяние. Это гнев, страх и отчаяние сейчас обжигающе-холодным ветром пронизывали его, кружили голову, сбивали с ног.

Что произошло в доме этих... этих ничтожеств? Почему не удалось убить младенца? Какая сила отбросила заклинание, от которого невозможно защититься? Какая сила швырнула его, Лорда Волдеморта, в коридор вопреки его воле, против его воли?..

Но внезапно ветер стих. Так же резко, как поднялся. И воздух в коридоре вновь стал неподвижным. И зеленоватый, грязный свет вновь залил все вокруг. Все получилось. Во всяком случае, все получилось. Да, Авада Кедавра ударила по нему, но он не умер — как не умер и младенец.

Он шел и шел по коридору. Свет становился все ярче — и это пугало. Выйти из коридора нельзя было, нет — это бы значило смерть. Он должен просто покинуть это место. Закрыть глаза здесь, а открыть — в проклятой деревне, украшенной к празднику, посреди развалин дома. Туда, туда — он должен вернуться туда. Но свет становился все ярче. Он уже почти ослеплял...

...и тогда появился ребенок. Ничуть не похожий на того младенца, который должен был погибнуть этой ночью. Гораздо меньше, с огромными мутно-черными глазами и шершавой, похожей на чешую, в темных пятнах кожей. Ребенок полз по каменным плитам пола, но не вперед, не навстречу тому, кто призвал, пусть и невольно, его. Он дрожал и полз вслепую, от одной стены к другой, иногда заваливаясь набок и беспомощно, как едва живая, задыхающаяся на берегу рыба, барахтаясь, иногда что-то невнятно бормоча, иногда морщась и хныкая. Казалось, каждое прикосновение к полу или стенам царапало его кожу, причиняло боль.

Ребенок! Он был омерзителен. Лорд Волдеморт почувствовал новый приступ гнева, ужаса и отчаяния. Он не мог покинуть коридор, пока это оставалось здесь. Нужно что-то сделать, как-то прогнать его. И тогда можно будет закрыть глаза здесь и открыть уже там, за пределами коридора.

Он подошел к ребенку и поднял его с пола.

— Я выброшу тебя отсюда, — свистящим шепотом произнес он. — Выброшу.

Ребенок вырывался и плакал, если конечно можно было назвать плачем те странные прерывистые стоны, которые он издавал.

— Выброшу тебя! Выброшу! Я не хочу... не желаю, чтоб ты был здесь!

Их крики смешивались, и скоро уже было трудно понять, трудно отличить их.

— Выброшу!.. Не нужен!

Ребенок кричал и кричал, бил руками по лицу, выворачивался.

— Не нужен!..

Он оба ослепли от боли, которую причиняла эта безумная борьба, оглохли от собственных криков. Они катались по полу коридора, не в силах ни победить другого, ни оттолкнуть.

— Не... нужен...

А когда он уже ничего не чувствовал и ничего не понимал, коридор утонул в полыхающем зеленом свете. И все звуки умерли.


7. Нагини

Дневник, кольцо, чаша, диадема, медальон — его звезда не была завершенной, пусть даже каждый из ее лучей действовал и служил бессмертию. Но она нуждалась в последнем луче, который замкнул бы ее, сделал цельной. Лорд Волдеморт не терпит незаконченности.
Он был беспомощен сейчас, полностью зависим от ничтожного слуги, которого удерживал только страх. Он не мог бы сейчас искать достойный предмет, достойное вместилище для седьмой части своей души.
— Он совсем старый, хозяин. Но кровь его сладкая.
Говорила Нагини. Минут пятнадцать назад ей было позволено съесть старого маггла, который осмелился подслушивать. Теперь змея свилась в кольцо у кресла, где лежал Волдеморт. Петтигрю вертелся рядом. С ужасом и плохо скрываемым омерзением он косился на змею, словно опасаясь, что она может напасть в любой момент. Может и нападет. Темный Лорд усмехнулся:
— Хвост, подай мне палочку и исчезни из комнаты. Не вздумай подслушивать: Лорд Волдеморт знает, когда слуги не покоряются ему, и покарает всякого, кто пожелает знать больше, чем положено ему. Иди прочь.
Петтигрю кивнул и пискнул:
— Слушаюсь, хозяин. — Неловким движением он бросил палочку на кресло и выскочил из комнаты — в ту дверь, через которую совсем недавно вошел безымянный маггл.
— Слушай, Нагини.
Змея зашипела, упруго приподнялась и положила голову на ручку кресла.
— Слушаю, хозяин.
— Я хочу оказать тебе честь, Нагини. Ты станешь завершением моей семилучевой звезды бессмертия. Ты замкнешь ее. Ты будешь хранить мое бессмертие. Всякий отступит перед тобой.
Змея зашипела. И он произнес заклинание.
… он шел по коридору. Он шел по коридору. Как долго он был лишен возможности ходить! Темнота вокруг казалась зыбкой, непостоянной — словно в любой момент мог вспыхнуть свет (какого цвета он будет? ), и ни один, даже самый слабый порыв ветра не нарушал спокойствие стоячего, пахнущего отсыревшей золой воздуха.
Он шел.
Прежде, кроме эха и разговоров, никакие звуки не наполняли коридор. А сейчас Лорд Волдеморт услышал шелест. Что это? Кто приближается? Он остановился, чувствуя испуг, совершенно не подходящий этому моменту торжества и завершения давней идеи. Что-то странное двигалось навстречу. Что-то серебристое и гибкое… Что-то обвилось вокруг его ноги. Он осторожно присел, чтоб рассмотреть. Страх пропал. Ничего опасного не могло двигаться ему навстречу в этом коридоре, куда он пришел ради достижения своей цели. Змея — тонкая и скользкая, с серебристой, отливающей зеленым чешуей — скользнула по его руке и замерла. Он чувствовал ее гладкое, гибкое тело, и торжество наполняло его.
— Идти, — прошептал он ей. — Ты замкнешь звезду, закончишь мой путь к бессмертию, станешь серебряным обручем короны, увенчавшей меня. Иди.
Змея скользнула на пол и через мгновение пропала. Только странный шелест донесся вновь до слуха Волдеморта.
Он встал и вновь закрыл глаза, возвращаясь назад, в дом своего ничтожного отца, к преданной Нагини, к трусливому Петтигрю и к тому, кто вскоре присоединится к ним.
Завершено. Теперь никто и ничто не станет на пути Лорда Волдеморта, величайшего Темного Лорда.