Иди и делай

1. Дневник

Чернила, еще не просохшие, слабо блестели на пергаменте. Мальчик, как зачарованный, смотрел на них, и блеск их словно отражался в его темных глазах.

Чернила впитываются в пергамент, проникают в него так, что ничем не вытравить — как яд проникает в кровь, как тяжелые воспоминания оставляют неизгладимый след в памяти — не вытравить их ничем, как недоверие и подозрение тонкой струйкой протекают в самые лучшие отношения — в дружбу, в — мальчик усмехнулся — в любовь и отравляют их, и их тоже. И кровь того, кто принял смертельный яд, больше не очистится, и память того, кто увидел что-то страшное, не избавится от пережитого ужаса. И однажды отравленная недоверием дружба никогда не станет прежней. И нужно для этого — всего лишь немного чернил, перо и переплетенные листы пергамента. Слова, слова.

Чернила сохраняют тайны, сберегают, чтобы потом раскрыть. Они рассказывают, раскрывают тайны не так, как память может рассказать — они покажут только то, что захочет показать записавший рассказ, а о другом промолчат. Чернила могут обмануть. Раскрыть тайну. Разбудить тайну. Мальчик улыбнулся, проведя пальцами по написанным строчкам.

Сегодня многие линии сошлись в единый момент, чтоб поставить точку. Первую точку, хотя, конечно, их будет больше — он точно знал, что их будет больше, и тонкими штрихами он соединит точки между собой, и прекрасная семилучевая звезда засияет. Семь как число бессмертия. Не восемь, не замкнутая на себе бесконечность, а открытое и прекрасное — семь. Но это впереди. Сейчас он ставит первую точку, из которой потом проведет первый луч.

Чернила уже не блестели, и на пальцах не оставалось синих пятен. Можно начинать. Он прикрыл глаза и сжал палочку. И произнес заклинание.

Темнота стала гуще и словно непроницаемей. Он оказался в длинном, совершенно темном коридоре, с гулким эхом и насквозь продувающим ледяным и горячим ветром. Он долго шел по каменным плитам, ничего не видя перед собой, ничего не слыша, кроме гулкого эха, ничего не чувствуя, кроме обжигающе-холодного ветра и пронизывающего нетерпения. А потом он увидел другого. Высокий черноволосый мальчик, с бледным лицом и яркими темными глазами, шел навстречу.

— Так вот как ты выглядишь! — воскликнул он, и эхо донесло ответ встречного:

— Как ты выглядишь.

— Ты понял меня? — голос теперь звучал требовательно. — Память и чувства. Ты сможешь воздействовать на них, отравлять их. Ты сумеешь разрушить самую крепкую дружбу, отравить самую чистую любовь, потому что на самом деле не бывает ни дружбы, ни любви. И используя это, ты призовешь василиска из Тайной комнаты, — и повторил свой вопрос, повышая голос: — Ты понял меня?

И черноволосый бледный мальчик с яркими темными глазами кивнул, а эхо донесло его ответ:

— Яд, память, тайны. Я понял.

— Тогда иди и стань тайной, памятью и ядом.

Он стоял и смотрел, как другой уходит прочь по коридору, и хотя его не освещал ни единый луч света, тонкая высокая фигура долго еще была видна.

Он снова закрыл глаза, и мягкий вечерний свет ударил по векам, словно самые яркие лучи солнца. На ощупь он нашел дневник и коснулся его страниц. Теперь в чернилах, в пергаменте пульсировала жизнь. Теперь в дневнике жила память, способная вернуться, подчинить себе, отравить, запятнать чистоту, потому что не бывает истинной чистоты.