Глава 1. Скорпиус«Скорпиус, мальчик мой, я рад тебя видеть. Ты так возмужал; ты очень напоминаешь мне Драко, когда он был в твоем возрасте».
«Скорпиус, я уверен, в Хогвартсе девочки сами вешаются тебе на шею! Драко всегда пользовался у слабого пола успехом. Если бы не обстоятельства, твоей матерью была бы Панси Паркинсон – одна из красивейших чистокровных ведьм Англии или какая-нибудь вейла - выпускница Шармбатона: они глупы, но красивы, и с ними не стыдно показаться на приемах».
«Скорпиус, бери пример со своего отца. Драко во всем добился высот. Разве что его брак с этой никчемной бесталанной занудой Гринграсс, не имеющей ничего, кроме связей ее папаши… Но ты ведь понимаешь, что это было вызвано необходимостью, не так ли, мой мальчик?».
Я ухожу от ответа, раскланиваюсь с дедом и ретируюсь при первой возможности. Это единственный способ показать, что я с ним не согласен. В этом доме нельзя иначе: прямое возражение непременно влечет за собой наказание для меня и, что более печально, строгий выговор деда maman. Он не упустит случая унизить ее, оскорбить, смешать с грязью, потому что знает: maman боится его. Она наивно верит, что Люциус, давно не обладающий влиянием и силой, тем не менее способен воспользоваться старыми связями в Министерстве и разлучить ее со мной. Поэтому maman молча терпит его унижения и издевательства, а я стараюсь не злить старика лишний раз. Отец все равно никогда не заступится – он слишком поглощен собственной, отдельной от нашей жизнью, появляясь дома лишь за тем, чтобы переодеться.
Дед ненавидит maman за то, что она спасла papa от Азкабана. Вернее, мистер Гринграсс, мой дед со стороны матери, спас. После войны с Вольдемортом слизеринцы оказались не у дел, зато бывший рейвенкловец Игнациус Гринграсс сумел-таки договориться с нужными людьми, чтобы отца выпустили досрочно. Конечно, пришлось пожертвовать Министерству некоторую сумму «на борьбу с послевоенной нищетой», но обычно эта деталь тактично замалчивается. Что касается papa, то он после освобождения из Азкабана в благодарность и, возможно, из-за понуканий деда в считанные дни обвенчался с maman. Впрочем, это темная история, в которую, я уверен, меня никто до конца не посвятит. Я знаю ее лишь со слов Люциуса, а он, как заинтересованное лицо, никогда не расскажет всей правды.
Кто-то говорил, что они были созданы друг для друга – тихая и незаметная Астория Гринграсс и целеустремленный, напористый Драко Малфой. Так считали в основном тетушки, бабушки и прочие родственницы maman.
Кто-то говорил, что этот брак – сделка и не более того. «Срок в Азкабане наш Драко променял на скуку с Гринграсс. Никому не пожелал бы оказаться на его месте», - это слова Блейза Забини, приятеля papa, после нескольких бутылок Огденского огневиски.
Как ни странно, но, по-моему, правы и те, и другие.
Papa и maman идеально подходили друг другу: так подходят кандалы заключенному или петля - висельнику. Мистер Забини был не прав только в одном – жалеть надо было не papa, а maman.
Daddy always thought that he married beneath him.
That's what he said, that's what he said.
When he proposed he informed my mother
He was probably her very last chance.
And though she was twenty-two,
Though she was twenty-two,
Though she was twenty-two,
She married him.
Папочка был уверен, что он женат не на ровне.
Так он и говорил, так он и говорил.
В день, когда он посватался к маме, он сообщил ей,
Что, возможно, он - ее последний шанс.
И хотя ей было всего двадцать два,
Хотя ей было всего двадцать два,
Хотя ей было всего двадцать два,
Она вышла за него.
«Я на твоем месте, Астория, запирала бы Коллопортусом окна и двери, чтобы удержать Драко больше, чем на час. Уж не знаю, что ты придумаешь, чтобы привести его в церковь. Неужели ты веришь, что он с тобой навсегда? Не надейся, ты лишь временное пристанище. Драко любит иногда заниматься
благотворительностью», - незадолго до свадьбы бросила моей матери Панси Паркинсон, постаравшись, чтобы ее слова достигли ушей каждого из гостей бала. Maman тогда, как мне кажется, сказала глупость в ответ: «Он дал слово Малфоя, что мы обвенчаемся. Я верю ему». Но такова уж моя мать – легкая добыча для хищниц вроде Паркинсон… Хотя куда большей глупостью было подробно описать эту сцену в дневнике, а потом забыть помятую книжицу на кофейном столике, где ее мог подобрать кто угодно, даже дед.
К счастью, дневник нашел я.
Не зная, что это личная вещь матери, я сначала принял его за один из блокнотов, где отец записывает цифры, связанные с покупкой и продажей акций. С детства меня готовили к тому, что рано или поздно я стану управлять капиталами Малфоев, поэтому я, не ожидая подвоха, заглянул в книжицу. Я тут же понял, что именно читаю, но не мог заставить себя закрыть дневник и сделать вид, будто никогда его не открывал. Я прочел все.
Это было семнадцатое декабря две тысячи пятнадцатого года.
День, когда я понял, что ненавижу отца.
Я наизусть могу цитировать строки из дневника maman.
Хотя я в тот же день подложил неприметную книжечку в ее письменный стол, порой слова и целые фразы всплывают у меня в голове, заставляя в бессилье сжимать кулаки.
10 августа 1998 г.
« - Ты не представляешь, Астория, как тебе повезло – стать женой Драко Малфоя. Никто другой в здравом уме не предложил бы тебе руку и сердце. А нас с тобой связывают вещи куда более прочные, чем любовь и брак.
- Что именно? – я нерешительно взглянула на него. Драко даже не повернул головы.
- Нас с тобою связывают взаимовыгодные условия. Благодаря тебе и мистеру Гринграссу я на свободе, занимаю престижную должность в Министерстве и волен делать, что захочу. А благодаря мне ты можешь быть уверена, что не умрешь старой девой».
23 декабря 1999 г.
«Вечером был прием у Паркинсонов. Я плохо себя чувствовала: голова кружилась, тошнило, но Драко мне не верил и считал все жалобы притворством. Он решил, что я не хочу видеть его друзей и ищу лишь повод, чтобы лишний раз не встречаться с ними. Накричав на меня, Драко выбежал из дома, аппарировал от дверей, даже не обернувшись. Я не знаю, как мне быть».
24 декабря 1999 г.
«Драко не вернулся вчера. Весь сегодняшний день я просидела у окна. Я волнуюсь за него.
И, похоже, я жду ребенка. Во всяком случае, зелье, определяющее наличие беременности, показывает, что это так».
26 декабря 1999 г.
«Он вернулся под вечер. Пьяный. Злой. Голодный.
Ворвался в обеденный зал, накинулся на еду, словно несколько дней не ел. От него пахнет виски и другими женщинами. Пожалуй, это не лучшее время сообщать о ребенке».
5 февраля 2000 г.
«Драко сказал, что если первой родится девочка, а не мальчик, надо от нее избавиться. Конечно, Драко был не совсем трезв, но что, если он на самом деле думает так?».
Life with my dad wasn't ever a picnic
More like a "Come as you are."
When I was five I remember my mother
Dug earrings out of the car
I knew they weren't hers, But it wasn't
Something you'd want to discuss.
He wasn't warm.
Well, not to her.
Well, not to us
Жизнь с отцом была мало похожа на сказку:
Скорее суровая реальность.
Когда мне было пять, я помню, как мама
Вытащила сережку из машины.
Я знала, что это чужое, но
Такие вещи не хочется обсуждать.
Он не был добр.
По крайней мере, не к ней.
По крайней мере, не к нам.
Со стороны всем казалось, что мы живем счастливо. На приемах улыбки словно приклеивались к нашим лицам, так, что скулы сводило от постоянного напряжения.
«Какая чудесная пара!» - говорили, скаля зубы в притворной ухмылке, гости, чтобы потом, за нашими спинами, обсудить новые донжуанские похождения papa. Я никогда не считал, сколько длились его связи с разными женщинами, но слышал, что он меняет их, как перчатки.
«Ты должен гордиться своим отцом», - дед изрядно постарел, но не забывал напоминать о главной обязанности почтительного сына в этом доме. А я молчал, с ненавистью вспоминая, как в прошлые выходные жег в камине чей-то голубой шейный платок, небрежно брошенный аляповатым пятном на красном ковре. Я старался не давать maman лишних поводов для печали, для боли, но она и сама все прекрасно понимала, заставляя себя вновь и вновь играть роль «счастливой супруги Драко Малфоя».
Меня зовут Скорпиус Малфой.
Мои ровесники-слизеринцы мечтали бы оказаться на моем месте.
А я был бы рад родиться в семье Уизли. Говорят, они живут душа в душу.
Глава 2. ВикторияПревращение дурнушки в красавицу обходится в пять галлеонов и пятнадцать сиклей ежемесячно. Я торопливо отсчитываю их из семи галеонов карманных денег и прячу в ящик стола. Надо быть осторожной. Если мама узнает, что почти всю выдаваемую мне наличность я трачу на пудру, помаду, тени, лак для волос, на отвлекающие внимание заколочки, брошки и прочие дешевые, но яркие побрякушки, она мигом лишит меня моей «Алохоморы» в мир красивых девочек», как я это называю. Но что поделать, если мне не достались гены мамы-вейлы?
Дурнушка Вики Уизли.
Непримечательная фигурка, простоватое деревенское личико. Я не могу жить без косметики. Тушь, помада, пудра, тени – вот настоящие волшебные палочки, за каждую из которых я готова без помощи колдовства отдраить до блеска даже туалет плаксы Миртл! Все говорят, что я красавица, но я-то знаю, что они просто меня успокаивают. Я уродина. Посмотрите на мою маму-вейлу, а потом на меня.
И не прячьте глаза - я знаю, что она всегда будет лучше.
С самого раннего детства я пыталась понять, насколько красива моя мама. Я замечала каждый взгляд, который на нее бросали, каждый восхищенный вздох ей вслед. Когда мама улыбалась, мороженщик не брал с нас денег - наоборот, он вручал нам в подарок самое вкусное «Гранд-макси апетайт» с семью шариками! В наш двор вечно убегали чужие коты, улетали квоффлы, за которыми наши соседи - любители квиддича - заходили всей толпой, с извинениями и подарками вроде сладостей и приятных пустячков. Их жены обычно косо смотрели на маму, но это просто потому, что они понимали - им с ней не сравниться.
Мама была похожа на ту золотую рыбку, что плавала в «Фонтане Победы» в Косом переулке. В этом фонтане были десятки других рыб, больших и маленьких, но все приходили смотреть только на золотую, загадывали желания, обращаясь к ней, бросали ей мотыля и сушеных дафний. Именно из-за нее к фонтану была приставлена специальная охрана из двух домовиков, которые подозрительно следили за каждым, кто проходил мимо. Говорят, они дежурили даже ночью! Рыбку звали Голди Виктори. Это была самая красивая золотая рыбка, скоро ставшая достопримечательностью Косого переулка, символом победы в войне, символом мира. Символом превосходства красоты над всем остальным, как скоро стала считать я. Сверкающая, аккуратная, ловкая, Голди Виктори плавала между своими неповоротливыми, серыми, скучными собратьями. На нее смотрели со всех сторон, ее снимали на пленку и потом украшали колдографиями свои дома. Рыбка Голди всегда была лучшей, всегда была звездой, как и моя мама. Не помню, как скоро я стала мысленно называть маму именем этой рыбки, но знаю, что называю ее так про себя до сих пор. Ведь ничего не изменилось.
Когда мама, моя Голди Виктори, забирала меня домой с детских праздников, то все, даже глупые мальчишки, разинув рты от восхищения, смотрели на нее, а я гордилась и думала: «Это моя мама – самая лучшая на свете! Я вырасту и буду похожа на нее!». Ведь взрослые так часто говорили мне об этом! Я верила и мечтала, что однажды утром увижу в зеркале не маленькую, нескладную Вики Уизли, а элегантную и невероятно красивую Викторию…. Впрочем, в пять лет я еще не знала таких слов. Мне просто хотелось иметь послушные густые светлые волосы и ровный носик, как у мамы, а не рыжеватые, похожие на солому лохмы и нос картошкой – в папину родню.
В пять лет я еще верила, что чудо случится.
Но, когда мне было шесть, я нечаянно услышала, как мама в разговоре с тетей Джинни посетовала: «Нет в ней вейлы и не будет». И, хотя я не знала, что такое вейла, но отчего-то догадалась, что красивой принцессой мне не стать. В тот день дурная привычка подслушивать под чужими дверями сослужила мне плохую службу. Через пару дней, когда мы всей семьей пошли покупать в Косом переулке новый костюм для папы, я попросила у мамы сикль и, подбежав к фонтану, загадала желание стать такой же красивой, как моя Голди Виктори. Кинула монетку в воду - и тут же какая-то глупая серая рыба проглотила ее. Никогда прежде я не чувствовала такой горечи и обиды.
Mother always said I'd be very attractive
When I grew up, when I grew up.
"Diff'rent," she said, "With a special something
And a very, very personal flair."
And though I was eight or nine,
Though I was eight or nine,
Though I was eight or nine,
I hated her.
Мама всегда говорила, что я буду очень привлекательна,
Когда я вырасту, когда я вырасту.
"Другой, - говорила она. - С особой "изюминкой"
И совершенно неповторимой".
И хотя мне было восемь или девять,
Хотя мне было восемь или девять,
Хотя мне было восемь или девять,
Я ненавидела ее.
«Ты самая красивая девочка в мире», - с улыбкой говорила мама, расчесывая мои непослушные волосы. «А ты – самая красивая мама!» - гордо отвечала я, не сомневаясь в своей правоте.
А вот в словах мамы - сомневалась. Я не походила на куколку; у меня не было длинных черных ресниц, пухлых губ, золотых локонов. Я не стоила и ногтя на мамином мизинце. И никогда не буду стоить; никогда. Думаю, мы обе уже тогда это понимали.
- Мама, а тетя Гермиона красивая?
- Да, дорогая.
- Такая же красивая, как ты?
Мама хмыкнула, презрительно морща нос, и ответила с надменной улыбкой:
- Я бы сказала, что ее красота несколько другого рода.
Я знала, что означает такой ответ – это было завуалированное короткое «нет». Признаюсь, такие разговоры я заводила часто: было приятно лишний раз убеждаться, что моя мама – самая лучшая. Гордость, любовь, детский восторг смешивались воедино, и я с обожанием глядела в глаза моей единственной и неповторимой Голди Виктори, которая с годами, казалось, становилась только прекраснее.
«Вики, в школе ты разобьешь сердца всем мальчикам!» - смеялся папа, глядя на мои тщетные попытки превратить себя в прекрасную принцессу с помощью косметики тети Джинни. Мне было семь лет, но уже тогда я отчетливо понимала, что такой красивой, как мама, мне не быть, как бы я этого ни желала, сколько бы ни прикладывала усилий. Двух Голди Виктори, одинаково великолепных и ярких, не бывает.
«Мама, почему Дэн не обращает на меня внимания?» - мне было девять, и я плакала, уткнувшись носом в подушку. Мама сидела рядом и ободряюще гладила меня по голове. Дэн Смит, умный и зеленоглазый, мечта всех девчонок в нашем районе, был моей первой любовью, и он едва знал о моем существовании, предпочитая проводить время с ноутбуком.
«Он маггл, Вики, а они и понятия не имеют о красоте», - утешение, в которое мне отчаянно хотелось верить.
Но в одиннадцать лет я окончательно поняла, что мама ошибается. Никто из моих знакомых не считал меня красавицей, а в Хогвартсе прозвище «картошка» приклеилось ко мне с самых первых дней.
И, несмотря на заверения мамы, я не становилась красивее.
Нос не выпрямлялся чудесным образом, волосы из рыжих не становились хотя бы золотыми, а в тринадцать я, к своему ужасу, узнала о существовании прыщей.
А мама, моя неповторимая и эффектная Голди Виктори, оставалась такой же, как на фотографиях десятилетней давности, словно возраст был над ней не властен. Она по-прежнему говорила, что я красавица, но я-то прекрасно понимала, что в сравнении с ней я просто безликая тень, снитч без крыльев, фальшивый, а потому никому не нужный галлеон.
Now,
"Diff'rent" is nice, but it sure isn't “pretty”.
"Pretty" is what it's about.
I never met anyone who was "diff'rent"
Who couldn't figure that out.
Итак,
"Другая" - это прекрасно, но это вовсе не "красотка".
"Красотка" - это что-то значит.
Мне не доводилось встречать "других",
Кто смог бы с этим что-нибудь поделать.
- Мама, я, правда, красивая? - затаив дыхание, я ждала ответа.
- Конечно, красивая, - мама, улыбнувшись мне, поправила прическу перед зеркалом.
- Такая же красивая, как ты? - я хотела, я очень хотела, чтобы она солгала, но мама всегда говорила со мной откровенно. Она считала, что дети заслуживают правды: ложь они узнают сразу, так пусть верят хотя бы словам родителей.
- Твоя красота, Вики, - она другая. Она не имеет ничего общего с магией вейл, она естественная, как ручей в лесу, как блики солнца на глади озера… Она не требует обрамления в рамку и выставления напоказ, на витрину. Ты такая, какая есть, и поверь, когда-то я очень хотела быть такой, как ты, - мама грустно вздохнула. - Но сейчас нам пора идти, папа ждет нас внизу.
Я всегда знала, что я не такая, как Голди Виктори. У меня нет блеска, лоска, привлекательности. Я одна из тех серых рыб в фонтане. Никто не знает, сколько их и как именно они выглядят. Серые рыбы лишь обрамляют красоту той, золотой. И я – одна из них. Это был мой приговор на всю оставшуюся жизнь.
«Вики Уизли, ты такая же, как сотни девушек вокруг. Посмотри на них, а затем в зеркало, и ты это поймешь. Расстанься с иллюзиями», - твердила я самой себе.
Но в одно прекрасное утро я решила, что все-таки попытаюсь...
So beautiful I'd never lived to see.
But it was clear,
If not to her,
Well, then... to me...
Я не рождена красоткой,
И это было ясно
Если не ей,
То... мне.
…Ради стройной фигуры я изнуряю себя диетами, и когда другие наслаждаются сладкими, вкусно пахнущими пирогами, шоколадками, свежими, еще горячими булочками, запеченной до хрустящей корочки бараниной, я грызу морковку, делая вид, что этот жесткий рыжий корнеплод – самая вкусная еда на земле.
Каждое утро я трачу по полтора часа на макияж, а сняв его, не узнаю себя в зеркале.
Мама продолжает утверждать, что моя красота «натуральная». Но я не думаю, что нос картошкой и прямые рыжие волосы – это красиво. Так же, как и маленькие глазки, короткие пальцы, бесцветные ресницы. Я всегда проиграю сравнение с мамой. Я не вейла, и никогда не буду красивой по-настоящему. Никогда.
В памяти остаются красота или уродство. Таких серых посредственностей, как я, легко забыть и легко игнорировать. Я боюсь быть такой, как все. Смотрю утром в зеркало и ненавижу себя, ненавижу каждую черту лица, фигуру, голос... Переодеваюсь в полутьме, чтобы ненароком впопыхах не увидеть в зеркале кривые ноги и костлявое тело без уже необходимых в моем возрасте округлостей. Рву на мелкие части не вовремя снятые колдографии.
Я знаю с пеленок, что красота открывает любые двери, а значит, я должна быть красивой, чтобы не утонуть в этом сером болоте, чтобы подниматься выше, чтобы обращать на себя внимание. Я не стану такой, как мама, но я могу хотя бы выглядеть ей, если хочу чего-то добиться, а не оставаться всего лишь «дочерью Флер Делакур-Уизли». Пусть мне никогда не быть Голди Виктори. Но я хочу стать хотя бы Викторией Уизли.
У меня просто нет выбора.
Глава 3. ЛилиЛежа на кровати в Норе, перебираю свои сокровища - старые газетные вырезки, с которых мне улыбаются папа и мама. Вот они на открытии нового кафе в Косом переулке, вот папа выступает с каким-то докладом, а вот здесь маме вручают медаль «За благотворительность»… Этим колдографиям уже много лет, и по ним можно проследить все важные события в жизни нашей семьи. Вот улыбается беззубо пятимесячный Джеймс, вот первая колдография Ала - он смешно кривит рот и сжимает-разжимает крошечный кулачок, а вот я – мне нет и года, и я очень похожа, говорят, на маму в детстве. Первый полет Джеймса на метле – он едва не врезался в столб, когда попытался поймать в испуге улепетывающую от него кошку. Ох, и ругалась тогда миссис Фигг, старушка, которой эта кошка принадлежала! Журналисты тогда собрались, чтобы запечатлеть, как папа жертвует деньги кошачьему приюту, так что проступок Джея не остался безнаказанным. «Сын Героя превзойдет в безрассудстве отца!» - я помню тогдашние заголовки газет и наигранную бесшабашность Джеймса. Не знаю, наказали ли его потом, но на метле с тех пор он стал летать осторожней… А вот папа, мама и я стоим на платформе 9 ¾, провожая моих братьев в Хогвартс. Ал тогда жутко нервничал, трусишка! Я-то через год, когда настала моя очередь, была рада-радешенька попасть в школу, о которой была так наслышана. Да, «была рада» - пока не поняла, что Хогвартс отдаляет нас от родителей еще больше…
Эти газетные вырезки – почти семейный альбом. Впрочем, для меня так оно и есть. Только на колдографиях в газетах мы вместе и счастливы. На самом деле все не так…
Сколько себя помню, я и мои братья вечно находились на попечении кого угодно, кроме наших родителей: дяди Рона и тети Гермионы, дяди Билла с тетей Флёр, бабушки Андромеды, дяди Джорджа, дяди Перси, иногда даже дяди Ли и тети Парвати. Кто-то проводил с нами время часто, как бабушка и дедушка, кто-то, наоборот, посидев один вечер, больше не появлялся - как дядя Чарли, который нас часов пять, наверное, пытал рассказами о драконах, чтобы потом, соскучившись по ним, аппарировать обратно в заповедник… Для него эти противные зубастые ящерицы были как дети, и он не находил ни сил, ни желания бросить их одних даже на день. А вот папа и мама зачастую забывали о нашем существовании, днях рождения и данных обещаниях…
Поначалу они, рассказывала бабушка Андромеда, целиком и полностью были заняты друг другом, а сейчас каждый души не чает в своей работе. Папа целыми днями торчит в Министерстве, будто приклеенный к стулу «вечным клеем», который все собирается разработать дядя Джордж. А мама дома почти не появляется, постоянно проводя время на тренировках или матчах со своими «Гарпиями», которых я уже просто ненавижу.
Бабушка Андромеда все пытается объяснить мне, почему так происходит. «Понимаешь, Лили, мы все - живые люди со своими слабостями и желаниями. Твой папа не видел в детстве ласки и заботы, потому и не умеет любить вас так, как вы этого заслуживаете. Он привык быть Героем, как бы ни хотел это скрыть. Ему льстит, когда люди нуждаются в нем, а то, что в первую очередь он нужен своей семье, Гарри просто не понимает...». Она устало вздыхает, гладя меня по голове, но взгляд ее направлен мимо, в пустую стену. Иногда я замечаю, как в уголках ее глаз блестят слезы. Она думает о чем-то своем, но никогда и словом не обмолвится об этих печалях. Вместо этого она ободряюще хлопает меня по плечу и неожиданно улыбается, светло и немного грустно. «Понимаешь, Лили, золотко, Джинни еще слишком молода, чтобы чувствовать себя матерью. Да и выросла она в большой семье, и теперь хочет чуть-чуть пожить для себя. Ты не должна их винить, Лили, они очень любят тебя. Тебя и твоих братьев».
Я и не виню, просто не понимаю.
Слова бабушки проникают мне в самое сердце; я утыкаюсь в родное плечо и, вдыхая запах сирени, который вечно витает в доме Тонксов, беззвучно плачу. Сухая теплая морщинистая рука утешающе гладит меня по спине, а потом неожиданно бабушка тоже начинает плакать. Я знаю, что во время войны погибла ее дочь. Наверное, разговаривая со мной, бабушка Андромеда вспоминает о ней: говорит со мной, как говорила бы с ней; журит, как когда-то журила ее. В такие моменты я понимаю, что необходима ей, дорогА как живое воспоминание.
Я люблю своих родителей и горжусь ими, но не перестаю спрашивать себя: зачем папе и маме были нужны мы, их дети? Зачем им нужна была я?
I don't know what they were for or against, really,
except each other.
I mean I was born to save their marriage
but when my father came to pick my mother up
at the hospital
he said, "Well, I thought this was going to help.
but I guess it's not..."
Честно, я не знаю, что их заботило,
кроме них самих.
Я имею в виду, что мое рождение должно было спасти их брак.
Но когда папа приехал за мамой
в больницу,
Он сказал: "Я думал, это поможет,
Но, кажется, я ошибался".
Похоже, мы оказались просто неприятным, но обязательным приложением к счастливой супружеской жизни. Как грязная посуда после веселого застолья или налог на только что купленный шикарный особняк.
Я поняла это слишком рано, благодаря одному диалогу между папой и тетей Гермионой, который с удовольствием забыла бы, но не могу и каждый раз вспоминаю в мельчайших подробностях.
- Гарри, ты знаешь, я думаю, даже четвертый ребенок не удержит Джинни дома, - сказала десять лет назад папе тетя Гермиона, когда мама в очередной раз, забыв о гостях, аппарировала на экстренный сбор команды, стоило лишь голове тренера Джо появиться у нас в камине.
- Я знаю. Джинни сбежала из больницы на пятый день после того, как родила Лили. До сих пор не понимаю, как она могла ее бросить, - папа, досадуя, скомкал в руках красно-белое полотенце, которым по-маггловски вытирал посуду. Тетя Гермиона, как это частенько бывало, вместо мамы готовила нам обед.
- Гарри, ты сам в больнице так и не показался. Сказал, что венгерские дипломаты не могут ждать, хотя я прекрасно знаю, что могли… - тетя Гермиона вздохнула и бросила на меня и братьев ободряющий взгляд.
- Да, Гермиона, до сих пор не знаю, как вас с Роном благодарить, что Лили забрали, - папа в смущении уронил тарелку на пол и мгновенно присел на корточки, чтобы собрать осколки.
- Репаро. Все нормально, Гарри.
Одно слово тети Гермионы, и тарелка вновь оказалась цела. Папа, краснея, как школьник, быстро поднял ее с пола и протер полотенцем.
Для фарфора, может, все и было нормально, но человеческие отношения - куда более хрупкий материал, который не склеишь бытовым заклинанием. В тот день мне показалось, что мое сердце треснуло пополам от обиды и боли.
Когда-то я думала, что тетя Гермиона может все. Склеить заклинанием разбитую тарелку, высушить промокшую одежду, сделать из отломанной ветки куклу или одним взмахом волшебной палочки призвать поющих канареек в любое время дня или ночи. В детстве для меня почему-то была важна именно материальная составляющая отношений, но сейчас, в семнадцать лет, я понимаю, как была неправа.
Тетя Гермиона, конечно, талантливая волшебница, но есть то, что ей не под силу, – внести мир и гармонию в мою семью. Никто не может этого сделать, кроме нас самих; вот только никому из Поттеров и в голову не приходит что-то менять.
Anyway, I did have a fantastic fantasy life.
I used to dance around the living room
with my arms up like this
My fantasy was that it was an Indian Chief...
And he'd say to me,
"Maggie, do you wanna dance?"
And I'd say, "Daddy, I would love to dance!"
Но все равно, у меня была волшебная жизнь в мечтах.
Я танцевала в гостиной,
Держа свои руки вот так,
И представляла, что рядом со мной индейский вождь,
И он спрашивает меня:
"Мэгги, ты хочешь танцевать?".
И я отвечаю: "Папочка, с удовольствием!".
И все же мое детство было незабываемым.
У бабушки Молли я училась кулинарным премудростям, и уже в восемь лет могла приготовить сносный ужин на всю семью.
С дедушкой Артуром мы, все трое, одевшись, как магглы, гуляли по немагическому Лондону, рассматривая витрины, прохожих и вывески. Мне кажется, во время таких прогулок я узнала больше, чем за весь курс маггловедения в Хогвартсе.
С дядей Джорджем было весело, и он всегда нам первым показывал новинки магазинчика «Ужасы Умников Уизли».
Бабушка Андромеда научила меня читать, а тетя Гермиона – основам математики и решению логических задач, которые она считала «неотъемлемой частью начального образования». С тетей Флер можно было обсудить понравившегося мальчика, а ее дочь Вики стала мне как старшая сестра, и часто мы вместе ходили по магазинам.
У меня было чудесное детство, если бы не одно "но": я почти не помню дней, когда родители были рядом со мной и братьями. Даже в квиддич, так любимый и папой, и мамой, нас учили играть дядя Ли и дядя Джордж.
Из года в год, задувая свечи на праздничном торте, я загадывала одно-единственное желание: чтобы папа и мама хотя бы один день в неделю принадлежали только нам, нам троим. Мы бы гуляли по парку или сидели бы дома у камина и пили горячий шоколад из больших коричневых кружек со смешными оленями. Мы могли бы закрыть дверь на ключ и провести вечер впятером, так, как не проводили никогда…
Но этому желанию не дано осуществиться…
Если я открою семейный альбом с колдографиями, мне будут улыбаться и махать руками все наши родственники, друзья и даже почти незнакомые люди, которых я встречала всего один или два раза в жизни. Но увидеть папу и маму я могу только на вырезках в газетах.
У нас нет совместных фотографий, потому что мы не бываем вместе.
Выбирая между семьей и карьерой, родители выбрали второе.
А трое детей – что ж, это просто приложение к золотым кольцам.
Как бородавки, возникающие, если переболеть жабьей оспой.
