Бесконечность

Огневиски

1993 год.

Впервые в своей жизни Анджелина выпивает в четырнадцать лет. После матча, в котором Гриффиндор получил Кубок школы, Фред принес пузатую бутылку огневиски. Анджелина сидела в уголке и не обращала внимания на шум, царящий в гостиной. Нет, вечеринка — это здорово. Но ей нужно было осознать, что они — выиграли, что тысячи тренировок, на которых она была за долгие три года, крики и вопли Оливера, сломанная рука и вывихнутая лодыжка были не впустую. Что она — одна из чемпионов.
Ей вообще нравилось свои самые большие удачи праздновать в одиночестве. Так счастье чувствовалось острее. И от радости распирало, и даже вдохнуть не получалось, и на глазах выступали слезы. Она так понимала, что действительно чего-то достигла. Это в горе людям нужны поддержка, соболезнование, осознание, что плохо не тебе одному. В счастье это лишнее.
Фред дотронулся до плеча Анджелины, привлекая к себе внимание, и обойдя кресло, в котором она сидела, плюхнулся на одну из подушек, разбросанных по полу.
— Цени мою доброту, — улыбнулся он. — Ты так задумалась, что я мог запросто тебя испугать. Но не стал! — и он, явно гордясь собой, шутливо выпятил грудь.
Анджелина усмехнулась и кивнула:
— Спасибо, Фред.
Тот подмигнул в ответ и уже серьезным тоном добавил:
— До сих пор не верится, что мы выиграли. Тебе тоже?
— Да, — передернула плечами Анджелина. — Оливер, наверное, скоро взлетит без метлы от счастья.
Фред криво ухмыльнулся и, вытащив откуда-то из-за спины склянку, наполненную янтарной жидкостью, поставил ее на пол. Анджелина соскользнула с кресла вниз и, поджав под себя ноги, уселась напротив Фреда.
— Ну, и что это? — спросила она хмуро. — Знаешь, сколько с нас баллов снимут, если увидят? И Перси же тут, а это похуже землетрясения!
Фред улыбнулся, в глазах плясали чертики, а ловкие пальцы уже вытаскивали пробку.
— Энджи, — торжественно начал он, — у нас есть повод. Все остальные случаи, когда мы с тобой будем напиваться, отнесем к алкоголизму, а это — не то, это не просто так. Понимаешь?
— Думаешь, у нас этих разов будет еще много? — завороженно глядя на то, как, искрясь в отблесках пламени камина, огневиски льется в наколдованные Фредом стаканы, спросила Анджелина.
Протянув один из фужеров ей, Фред, не шутя и не издеваясь, ответил:
— Уверен, еще тысячи. Жизнь — она же такая длинная.
Анджелина быстро облизнула губы и прислонила стекло бокала к губам. Быстро отпила глоток и проглотила, не задерживая на языке огневиски. Глотку обожгло, и она поморщилась.
— Гадость какая, — скривившись, пробормотала Анджелина. — Ты как?
Фред тоже не выглядел слишком довольным, но уверенно и непоколебимо заявил:
— Это было нужно. — Он сел прямо и посмотрел в глаза Анджелины. Та тоже не отводила взгляд — влажный блеск приковывал, и чувствовалось, что есть что-то, о чем пока не получается сказать, не получается почувствовать полностью, и осознать — так это было велико — тоже не получается. — Давай стакан, — приказал Фред, протягивая руку.
Анджелина послушно отдала фужер, и Фред плеснул в него еще огневиски. Во второй раз, казалось, вкус должен был быть если не лучше, то, хотя бы, привычней, но — нет. Все та же горькая нотка и терпкость.
Фред был пьян, она была пьяна, и они смеялись так громко и радостно — даже не понимая этого, над какой-то глупостью, сказанной Фредом — что вернувшийся с кухни, в которой добывал еду, Джордж только удивленно и растерянно смотрел на своего брата и лучшую подругу.
Он уселся рядом с ними, отказался от предложенного стакана — сказал, что среди них должен быть кто-то вменяемый — и слушал то, что говорили близнец и Анджелина. А говорили они много, и все — ни о чем.
Замолчали только тогда, когда Фред схватился за ладонь Анджелины, сжал в своих пальцах — на самом деле, сначала он хотел попросить ее быть потише, Перси уже недовольно смотрел в их сторону, — а получилось так, что из головы вылетели все мысли, и все пропало, и остались только карие — как молочный шоколад — глаза Анджелины.
Они были пьяны и знали это, как и Джордж. Но Джордж знал еще кое-что: они были пьяны друг другом гораздо больше, чем огневиски.
Сегодня они выиграли, они впервые выпили, и они совершенно не понимают, что творят.
А Фред все спешит, все наполняет стаканы огневиски.
Как будто понимает, что жизнь не такая длинная, как кажется.

1998 год.

Анджелина не плачет. Глаза сухие, только губы — все искусанные, покрытые ранками — кривятся. Джордж толкает к ней фужер. Стакан, по скрипом проехавшись по столешнице, замирает напротив нее, на самом краю. Анджелина сжимает его в пальцах, стекло приятно холодит кожу и отвлекает от мыслей.
В душе пусто. Раньше казалось, что такие слова — выдумка, ну не может человек так чувствовать. А потом пришло понимание, что нет, может. Еще как.
Внутри словно огромная черная дыра. Засасывающая все эмоции, которые могут возникнуть. Анджелине не холодно, но и не тепло. Не плохо, но, конечно, и не хорошо. Она не устала, но и бодрой себя не чувствует.
Анджелине никак.
Вздохнув, она проводит пальцами по столу, размазывая каплю воды — Джордж пролил, когда трясущимися руками пытался подать матери попить — и, облизнув сухие губы, спрашивает:
— Сколько времени?
— Полпятого, — хрипло отвечает Джордж, глядя в пол.
Это — хорошо. Это значит, впереди еще несколько часов, полных горького вкуса огневиски, шершавых ладоней Джорджа, в которых он сжимает пальцы Анджелины, и запах сигарет в воздухе — Анджелина пробует учиться курить.
Это хорошо, потому что ложиться не скоро. Это хорошо, потому что не надо уходить и оставаться наедине с собой. Но и плохо, потому что и сейчас — одиноко. И слишком острые края у этого одиночества, слишком параллельны линии молчания, чтобы пересечься и слиться во что-нибудь другое — да хоть в пустой разговор о погоде! — слишком хорошо прочерчены линии квадрата, в который заключены Анджелина и Джордж, чтобы вырваться на свободу и вдохнуть полной грудью.
Она отпивает глоток, чтобы заставить себя не думать. Задерживает пойло во рту, пробуя на вкус. Есть теперь в этом что-то такое, чего она не замечала раньше. Какая-то странная... обреченность?
Именно.
У огневиски вкус обреченности.
Джордж задумчиво, медленно скидывает на пол свой стакан. Бокал летит, расплескивая янтарь — тот сверкает в солнечных лучах, квадратами ложащимися на паркет, — и, ударившись о твердость пола, взрывается сотней осколков. И те — тоже сверкают, аж глазам больно.
— Красиво, — тихо говорит Анджелина.
— И быстро, — усмехается Джордж.
Он прикладывается прямо к бутылке, Анджелине видно, как двигается кадык, когда Джордж шумно глотает — острое, острое, болезненно-яркое, слишком напоминающее — пойло.
Анджелина молчит. Одергивает манжеты черной рубашки — ну не идет ей черный! В черном она чувствует себя отвратительно, — и смотрит на свои ногти. На Джорджа нельзя — слишком страшно. Она за весь день ни разу не взглянула на него дольше, чем на пять секунд — не в лицо. Видела как-то урывками: то руки, то губы, то шея, на которой трепыхается голубоватая жилка.
— Еще? — спрашивает Джордж, впрочем, уже наливая в бокал выпивку.
Анджелина послушно пьет.
Время течет — как-то негромко, играясь и слегка издеваясь. Оно словно шутит и все никак не хочет замереть — совсем скоро за окном становится темно.
А в голове — слишком много голосов, и все они — о своем, о разном. Анджелина старается не слушать, но не получается.
Она поднимается из-за стола, покачиваясь — удержаться на ногах сложно — и бормочет:
— Мне надо идти. Завтра работа, и...
Джордж поднимается следом и тоже стоит неуверенно. Кивает и шепотом:
— Спасибо.
Анджелина понимает, за что ее благодарят. Поэтому улыбается — криво, уголками губ, и отвечает:
— И тебе.
Она идет к двери, распахивает ее и поворачивается к Джорджу в последний момент. Джордж ловит ее ладонь и крепко сжимает. И они смотрят друг другу в глаза, и в этот раз глаза Анджелины — горький, темный шоколад. И холодный, застывший.
И в этот пьяны они. И пьяны горем. Чудно различным, странно противоположным, отвратительно непохожим, но все же общим горем.
— Я еще зайду, — обещает Анджелина, смаргивая непонятно откуда взявшиеся внезапные слезы.
— Буду ждать, — откликается Джордж, и его глаза тоже, оказывается, покраснели. Он, как и Анджелина, плачет впервые за день.
Дверь за ней закрывается с глухим, утробным звуком и лязганьем. Анджелина спускается по лестнице, слишком чеканя шаг и выходи из дома, в котором расположена квартира Джорджа.
А раньше — была и Фреда.
Она идет по пустой улице, и голова болит, виски ноют, и хочется поскорее стащить с себя все это черное.
Фонарь на углу мигает и вдруг гаснет. Неожиданно, обрывисто. Анджелина замирает и долго смотрит на него. Почему-то напоминает бокал Джорджа.
И жизнь Фреда.
Красиво. И быстро.
Жизнь и впрямь не такая длинная, как думалось. Совсем наоборот.
Сегодня они похоронили Фреда.


Замки

Замки.

Джордж.

Джордж не любит закрытые двери. С детства не любил. Ему казалось, что там что-то прячут и — обязательно — от него. Поэтому Джордж всегда лезет отпирать замок, смотреть, подглядывать. Это, конечно, нехорошо — мама сто раз это говорила — но Джордж ничего не может с собой поделать.
Джордж не любит закрытые двери. Поэтому, когда Фред запирается от него, уходит в себя, скрывается, словно они — не братья, словно они — не близнецы, Джордж не знает, как ему быть. У Фреда никогда не было тайн, не от него.
А теперь она у него есть. И имя этой тайне — Анджелина Джонсон.
Анджелина вся состоит из загадок, что так не любит Джордж. Начиная с улыбки — о, Джордж ее терпеть не может, эту улыбку, понимающую и заигрывающую, — и заканчивая острым, опасным взглядом, который предупреждает.
О чем — черт его знает. Джордж просто чувствует, каждой своей клеточкой, что Анджелина так и кричит: не подходи, опасно.
Он слышит. Фред — нет.
Вероятно, он просто подобрался слишком близко. Наверное, так и есть. Когда Анджелина — Энджи, чтоб ее, — рядом, Джордж и то не может соображать. Просто смотрит на тонкие пальцы, играющие с черными прядками, на гладкую, шоколадную кожу, на четко очерченные губы, влажно поблескивающие — ему кажется? — и ощущает то, что, вероятно, ощущает Фред. Анджелина затягивает — правильная, неправильная, такая храбрая, такая трусливая, когда дело касается темноты и гроз, такая верная, такая смешливая, что запросто оценит, как шутку, мышь в сумке, — и Джордж поддается ей. Закрывает глаза на запертые двери.
У нее какие-то дела с Фредом? Отлично.
Он о них не знает? Еще лучше.
Брат не говорит с ним неделями и торчит у озера со своей бесценной Анджелиной? Совсем круто.
Джордж не любит закрытые двери. Может, потому что за ними скрывается самое сладкое и самое желанное.
Может, потому что за закрытыми дверьми всегда что-то чужое.
Может, потому что он мечтает, чтобы за его закрытыми дверьми была Анджелина.

Фред.

Фред, конечно, далеко не самый организованный человек на свете. Да что там, он до сих пор не может понять, почему нужно раскладывать вещи по полкам, половину запихивать в сундук, а оставшееся красиво повесить на плечики и убрать в шкаф. Это глупо, считает он. Если ваш носок валяется под кроватью, а его пара — висит на светильнике, вы всегда легко их найдете. Совсем другое дело копаться в ящиках и зарываться в горах ткани, только бы отыскать чертову футболку.
Но есть кое-что, в чем Фред организован. Это не домашние задания, учебники и тому подобная фигня. Это его личные вещи — и они действительно личные. В них нет места даже его изобретениям, приколам, придуманным с Джорджем, или, к примеру, украденному у Филча вечность назад клоунскому носу, который пищит каждые двадцать секунд и выдает идиотскую шутку — ценное приобретение, между прочим.
Нет, он хранит под замком, в маленьком сундучке — ужасно сентиментально, не так ли? — всякую глупость, которая совсем не глупость: там есть кольцо, подаренное Анджелиной, есть заколка, которую она потеряла, а он — нашел, и не подумал вернуть, и есть их колдография.
Три жалкие вещички, запертые на сотни заклинаний и спрятанные под пятью оберегами. Кольцо он бы носил, что уж там. Просто Джордж смотрел на него с таким выражением лица, что поначалу Фред предпочел сначала носить его на шее, на цепочке, но Джордж — заметил, ухватил взглядом и нахмурился.
Фред готов на многое, но не готов терять Джорджу — пусть ему и непонятно, с чего тот вдруг взъелся на него. Поэтому кольцо перекочевало в сундучок.
Анджелина увидела, конечно, что он больше не носит ее подарок, но ничего не сказала. Улыбнулась, когда он принялся оправдываться, и заявила, что все в порядке, что ничего страшного.
Фред ей поверил. А как иначе?
И Джордж больше не морщился, как будто ему в рот запихнули флоббер-червя.
С заколкой отдельная история. Анджелина обычно собирает волосы в хвост — ну, удобно, челка на лицо не падает, да и на тренировках проще, — но однажды — всего раз подобное было — она спустилась в гостиную такая…
Фред потом еще долго смущался — Джордж частенько передразнивал его физиономию, когда он увидел Энджи.
Она была красивая, красивее, чем обычно. Темные, густые прядки кто-то — судя по довольному виду, это была Кэти, — закрутил во вьющиеся локоны и прихватил заколкой — разноцветная бабочка с широко раскинутыми крыльями. Фред думал, что прибьет каждого, кто проезжался по Энджи — по его Энджи! — восхищенным взглядом. Он даже начал было вопить, но тут…
В общем, на глаза попался Джордж. Вот уж чья физиономия была воплощением поклонения. Фред, конечно, потом ни словом не обмолвился. Зачем?
Анджелина терпела ровно до обеда: крутилась, дергала прядки, нервно смеялась над очередным комплиментом, но после того, как к ней подкатил Монтегю — Монтегю, понимаете! — с предложением сходить в Хогсмид вместе, она потащила Кэти, по ее словам, разрушать созданного ими монстра.
Монстра убрали, Анджелина стала собой обычной. Вернулась в Большой Зал, уронила заколку на стол и принялась за пирог.
Фред незаметно положил заколку в карман. И издевательски пропел, что прическа Анджелины теперь напоминает прически тех маггловских музыкантов, которыми она так заслушивалась — кудряшки никуда не делись.
Анджелина в ответ отобрала у него пудинг.
А Джордж все равно смотрел.

Колдография — шутка, не больше. Они сидели у озера, когда к ним подлетел Джордж с украденным у Колина колдоаппаратом и заголосил, что они должны снять кальмара. Анджелина фыркнула, взяла колдоаппарат, усадила близнецов под дерево и, приказав улыбаться, нажала на кнопку.
Джордж долго возмущался, что у него взгляд стеклянным вышел, несмотря на то, что картинка — живая. Фред не упомянул, что он у него всегда такой, когда Энджи рядом. Поднялся и сказал, что сфотографирует их вместе.
Анджелина не отказалась — с чего бы? — а Джордж дернулся. Но послушался.
Но когда он собрался снимать брата с Анджелиной, пришел разозленный маленький Криви и вернул себе колдоаппарат. И ушел, сопя под нос, и не слушая просьб сфотографировать Анджелину с Фредом.
Поэтому Фред хранил в сундучке колдографию Джорджа с Энджи. Отчего-то так было спокойнее.
Кто его знает, зачем он так прятал эти вещи. Ну, подумаешь, Джордж бы обозвал его девчонкой, что с того?
Но Фред не собирался никому ничего показывать. Он с таким упорством накладывал одно заклинание за другим, что, заставший его за этим делом Ли, фыркнул, что ящик даже после его смерти никто не откроет.
Его и не открыли, кстати.