Огневиски1993 год.
Впервые в своей жизни Анджелина выпивает в четырнадцать лет. После матча, в котором Гриффиндор получил Кубок школы, Фред принес пузатую бутылку огневиски. Анджелина сидела в уголке и не обращала внимания на шум, царящий в гостиной. Нет, вечеринка — это здорово. Но ей нужно было осознать, что они — выиграли, что тысячи тренировок, на которых она была за долгие три года, крики и вопли Оливера, сломанная рука и вывихнутая лодыжка были не впустую. Что она — одна из чемпионов.
Ей вообще нравилось свои самые большие удачи праздновать в одиночестве. Так счастье чувствовалось острее. И от радости распирало, и даже вдохнуть не получалось, и на глазах выступали слезы. Она так понимала, что действительно чего-то достигла. Это в горе людям нужны поддержка, соболезнование, осознание, что плохо не тебе одному. В счастье это лишнее.
Фред дотронулся до плеча Анджелины, привлекая к себе внимание, и обойдя кресло, в котором она сидела, плюхнулся на одну из подушек, разбросанных по полу.
— Цени мою доброту, — улыбнулся он. — Ты так задумалась, что я мог запросто тебя испугать. Но не стал! — и он, явно гордясь собой, шутливо выпятил грудь.
Анджелина усмехнулась и кивнула:
— Спасибо, Фред.
Тот подмигнул в ответ и уже серьезным тоном добавил:
— До сих пор не верится, что мы выиграли. Тебе тоже?
— Да, — передернула плечами Анджелина. — Оливер, наверное, скоро взлетит без метлы от счастья.
Фред криво ухмыльнулся и, вытащив откуда-то из-за спины склянку, наполненную янтарной жидкостью, поставил ее на пол. Анджелина соскользнула с кресла вниз и, поджав под себя ноги, уселась напротив Фреда.
— Ну, и что это? — спросила она хмуро. — Знаешь, сколько с нас баллов снимут, если увидят? И Перси же тут, а это похуже землетрясения!
Фред улыбнулся, в глазах плясали чертики, а ловкие пальцы уже вытаскивали пробку.
— Энджи, — торжественно начал он, — у нас есть повод. Все остальные случаи, когда мы с тобой будем напиваться, отнесем к алкоголизму, а это — не то, это не просто так. Понимаешь?
— Думаешь, у нас этих разов будет еще много? — завороженно глядя на то, как, искрясь в отблесках пламени камина, огневиски льется в наколдованные Фредом стаканы, спросила Анджелина.
Протянув один из фужеров ей, Фред, не шутя и не издеваясь, ответил:
— Уверен, еще тысячи. Жизнь — она же такая длинная.
Анджелина быстро облизнула губы и прислонила стекло бокала к губам. Быстро отпила глоток и проглотила, не задерживая на языке огневиски. Глотку обожгло, и она поморщилась.
— Гадость какая, — скривившись, пробормотала Анджелина. — Ты как?
Фред тоже не выглядел слишком довольным, но уверенно и непоколебимо заявил:
— Это было нужно. — Он сел прямо и посмотрел в глаза Анджелины. Та тоже не отводила взгляд — влажный блеск приковывал, и чувствовалось, что есть что-то, о чем пока не получается сказать, не получается почувствовать полностью, и осознать — так это было велико — тоже не получается. — Давай стакан, — приказал Фред, протягивая руку.
Анджелина послушно отдала фужер, и Фред плеснул в него еще огневиски. Во второй раз, казалось, вкус должен был быть если не лучше, то, хотя бы, привычней, но — нет. Все та же горькая нотка и терпкость.
Фред был пьян, она была пьяна, и они смеялись так громко и радостно — даже не понимая этого, над какой-то глупостью, сказанной Фредом — что вернувшийся с кухни, в которой добывал еду, Джордж только удивленно и растерянно смотрел на своего брата и лучшую подругу.
Он уселся рядом с ними, отказался от предложенного стакана — сказал, что среди них должен быть кто-то вменяемый — и слушал то, что говорили близнец и Анджелина. А говорили они много, и все — ни о чем.
Замолчали только тогда, когда Фред схватился за ладонь Анджелины, сжал в своих пальцах — на самом деле, сначала он хотел попросить ее быть потише, Перси уже недовольно смотрел в их сторону, — а получилось так, что из головы вылетели все мысли, и все пропало, и остались только карие — как молочный шоколад — глаза Анджелины.
Они были пьяны и знали это, как и Джордж. Но Джордж знал еще кое-что: они были пьяны друг другом гораздо больше, чем огневиски.
Сегодня они выиграли, они впервые выпили, и они совершенно не понимают, что творят.
А Фред все спешит, все наполняет стаканы огневиски.
Как будто понимает, что жизнь не такая длинная, как кажется.
1998 год.
Анджелина не плачет. Глаза сухие, только губы — все искусанные, покрытые ранками — кривятся. Джордж толкает к ней фужер. Стакан, по скрипом проехавшись по столешнице, замирает напротив нее, на самом краю. Анджелина сжимает его в пальцах, стекло приятно холодит кожу и отвлекает от мыслей.
В душе пусто. Раньше казалось, что такие слова — выдумка, ну не может человек так чувствовать. А потом пришло понимание, что нет, может. Еще как.
Внутри словно огромная черная дыра. Засасывающая все эмоции, которые могут возникнуть. Анджелине не холодно, но и не тепло. Не плохо, но, конечно, и не хорошо. Она не устала, но и бодрой себя не чувствует.
Анджелине никак.
Вздохнув, она проводит пальцами по столу, размазывая каплю воды — Джордж пролил, когда трясущимися руками пытался подать матери попить — и, облизнув сухие губы, спрашивает:
— Сколько времени?
— Полпятого, — хрипло отвечает Джордж, глядя в пол.
Это — хорошо. Это значит, впереди еще несколько часов, полных горького вкуса огневиски, шершавых ладоней Джорджа, в которых он сжимает пальцы Анджелины, и запах сигарет в воздухе — Анджелина пробует учиться курить.
Это хорошо, потому что ложиться не скоро. Это хорошо, потому что не надо уходить и оставаться наедине с собой. Но и плохо, потому что и сейчас — одиноко. И слишком острые края у этого одиночества, слишком параллельны линии молчания, чтобы пересечься и слиться во что-нибудь другое — да хоть в пустой разговор о погоде! — слишком хорошо прочерчены линии квадрата, в который заключены Анджелина и Джордж, чтобы вырваться на свободу и вдохнуть полной грудью.
Она отпивает глоток, чтобы заставить себя не думать. Задерживает пойло во рту, пробуя на вкус. Есть теперь в этом что-то такое, чего она не замечала раньше. Какая-то странная... обреченность?
Именно.
У огневиски вкус обреченности.
Джордж задумчиво, медленно скидывает на пол свой стакан. Бокал летит, расплескивая янтарь — тот сверкает в солнечных лучах, квадратами ложащимися на паркет, — и, ударившись о твердость пола, взрывается сотней осколков. И те — тоже сверкают, аж глазам больно.
— Красиво, — тихо говорит Анджелина.
— И быстро, — усмехается Джордж.
Он прикладывается прямо к бутылке, Анджелине видно, как двигается кадык, когда Джордж шумно глотает —
острое, острое, болезненно-яркое, слишком напоминающее — пойло.
Анджелина молчит. Одергивает манжеты черной рубашки — ну не идет ей черный! В черном она чувствует себя отвратительно, — и смотрит на свои ногти. На Джорджа нельзя — слишком страшно. Она за весь день ни разу не взглянула на него дольше, чем на пять секунд — не в лицо. Видела как-то урывками: то руки, то губы, то шея, на которой трепыхается голубоватая жилка.
— Еще? — спрашивает Джордж, впрочем, уже наливая в бокал выпивку.
Анджелина послушно пьет.
Время течет — как-то негромко, играясь и слегка издеваясь. Оно словно шутит и все никак не хочет замереть — совсем скоро за окном становится темно.
А в голове — слишком много голосов, и все они — о своем, о разном. Анджелина старается не слушать, но не получается.
Она поднимается из-за стола, покачиваясь — удержаться на ногах сложно — и бормочет:
— Мне надо идти. Завтра работа, и...
Джордж поднимается следом и тоже стоит неуверенно. Кивает и шепотом:
— Спасибо.
Анджелина понимает, за что ее благодарят. Поэтому улыбается — криво, уголками губ, и отвечает:
— И тебе.
Она идет к двери, распахивает ее и поворачивается к Джорджу в последний момент. Джордж ловит ее ладонь и крепко сжимает. И они смотрят друг другу в глаза, и в этот раз глаза Анджелины — горький, темный шоколад. И холодный, застывший.
И в этот пьяны они. И пьяны горем. Чудно различным, странно противоположным, отвратительно непохожим, но все же общим горем.
— Я еще зайду, — обещает Анджелина, смаргивая непонятно откуда взявшиеся внезапные слезы.
— Буду ждать, — откликается Джордж, и его глаза тоже, оказывается, покраснели. Он, как и Анджелина, плачет впервые за день.
Дверь за ней закрывается с глухим, утробным звуком и лязганьем. Анджелина спускается по лестнице, слишком чеканя шаг и выходи из дома, в котором расположена квартира Джорджа.
А раньше — была и Фреда.
Она идет по пустой улице, и голова болит, виски ноют, и хочется поскорее стащить с себя все это черное.
Фонарь на углу мигает и вдруг гаснет. Неожиданно, обрывисто. Анджелина замирает и долго смотрит на него. Почему-то напоминает бокал Джорджа.
И жизнь Фреда.
Красиво. И быстро.
Жизнь и впрямь не такая длинная, как думалось. Совсем наоборот.
Сегодня они похоронили Фреда.
