Алая летопись

Глава 1

Название: «Алая летопись»
Автор: Almond
Тип: джен
Герои: Летописец
Рейтинг: G
Жанр: общий
Размер: мини
Саммари: Аналогия с Плоским миром Терри Пратчетта. У него есть импозантный персонаж с косой, ульями и внучкой, у меня — некая сущность. Она тоже влияет на судьбы живого, но в отличие от Смерти предпочитает перо.
Задумывается как цикл зарисовок.
Размещение: с моего разрешения (Almond.86@yandex.ru)
Иллюстрация: http://www.diary.ru/~almond-land/p120275402.htm
Автор коллажа: Linuxik

I

Яблоки матово поблескивали на грубой столешнице.

Летописец любил яблоки, об этом все знали и старались временами его угостить. Вот и сейчас кто-то не поленился забежать по дороге и оставить для него целый куль ароматных золотистых яблочек.

Но это попозже.

Летописец прислонил свой грязный посох к стене за дверью, отряхнул дорожный плащ и прошел к столу. Летописец не был стар, просто ему по статусу положен был посох, а так, будь его воля, он бы заменил посох зонтом или бы вообще не обременял руки поклажей.

Летописец носил светлые одежды. Не потому что любил белый цвет: в белом легче было снискать к себе уважение.
Летописец гордился своим ростом и силой. Его бледное до синевы лицо было прекрасным, а глаза без зрачков, глубокого синего цвета — страшными.

Он отодвинул яблоки в сторону и положил на стол огромную книгу в алом переплете — труд его существования.

С шорохом пролистнул несколько тонких страниц, обмакнул перо в серебряную чернильницу и вывел твердым почерком:

«Первое сентября. Начало войны».

Подумав, добавил:

«Начало войны людей».

Летописец писал долго, изредка останавливаясь, чтобы прислушаться к чему-то и согласно кивнуть или, напротив, нахмурить брови, и продолжал, пачкая белые пальцы чернилами.

Наконец исписав мелким почерком две страницы, он вздохнул и надолго задумался.

Это то, что он видел сегодня, путешествуя по одному из миров множественной Вселенной. Летопись разумного народа. Не то чтобы этот народ так уж интересовал Летописца — скажем, дела эльфов казались ему более любопытными, — но так случилось, что именно люди разбрелись, разбежались по всем мирам, что существуют, как муравьи по отрезанным кускам торта. Они были везде, и их было много, а уж тягой к активности они обладали беспредельной: в итоге само по себе получилось, что в основном Алая Летопись велась о людских жизней, и Летописец только и знал, что тратить свое время на их дела.

Сегодня у людей одного, не самого плохого, мира началась война. Летописец педантично описал, что видел: пылающий пламенем Восток, черные земли, истоптанные железными сапогами, призраки вырезанных деревень... Все ему казалось беснующимися волнами, что накатывают друг на друга раз за разом без всякой надежды на мир.

Вот в чем, по глубокому убеждению летописца, была проблема людей — они вечно ищут, не находят покоя; войны их развлекают — есть повод, нет — а в мирное время они заняты подготовкой к следующей войне.

Впрочем, и не проблема, а способ жизни. Летописец, если честно, мало понимал людей, потому и особо не задумывался над их страстями. Его дело наблюдать.

Он перевернул страницу и на чистом листе написал:

«Пути развития событий».

Этот раздел он оформлял двумя видами чернил: густо-красными, как свернувшаяся кровь, и зелеными — нежного оттенка первых березовых листьев.

Сочинение вариантов было любимой частью обязанностей Летописца, но не когда она касалась людей. С ними все скучно. К тому же люди ухитрялись иногда почудить: то веками следуют предначертанному, то вдруг найдется среди них смельчак, который неведомым образом ломает рамки и ведет за собой людей по совершенно другому, незапланированному пути.

Это раздражало: ты придумываешь, стараешься, чернила тратишь, время опять же, а они все по-своему сделают и даже не предупредят.

Летописец сердито фыркнул, и жирная красная капля упала с кончика пера, растекаясь по хрупко-зеленым записям и губя их. Будет горе... а ведь оно вышло нечаянно... вырвать страницу? Потом хлопот не оберешься, люди же дров наломают, если без сценария останутся. Нет, пусть будет.

Летописец решительно промокнул чернила, посыпал их тальком и посмотрел на дело рук своих: две страницы, два сценария — один для жизни, другой для смерти. Люди вольны выбирать. Правда, если выберут жизнь, то она будет стоить им крови — все из-за уродливого пятна, которое словно паук пирует на зеленых трепетных строчках-событиях.

Но так уж им суждено.

Летописец захлопнул книгу, убрал ее в пыльный шкаф и потянулся за яблоками.

Глава 2

II

День выдался жарким.

Мари Анна пожалела, что надела юбку плотного шелка, вместо легкой батистовой. И пусть бы все потом судачили — где это видано, на королевскую прогулку в простецком батисте являться! — зато сейчас бы она себя не чувствовала так, будто пробежала миль десять по пересеченной местности.
Хотелось пить, но напитками, как назло, угощать никто и не думал.

...То был сиявший великолепием версальский парк, и придворные в напудренных париках, кто чинно, кто не очень, прогуливались среди стриженых кустарников и изгородей, вовсе не надеясь скрыться в их жидкой тени от раскаленного майского солнца.

Мари Анна обмахивалась большим веером, одолженным ей ее сегодняшним кавалером — неким долговязым щеглом в чулках ослепительно желтого цвета: дань последнему писку моду, надо полагать. Мари Анна не решалась отправить кавалера за напитками — еще заберет веер, а потом и не вернется, мало ли других праздных красавиц в королевском парке бродит...

Солнце было в зените, значит, Его величество появится перед придворными примерно через час: он рано не встает, ему еще ванну принять нужно и утренний пунш. Дальше час на то, чтобы пробиться к нему, присесть в реверансе, сделать замечание о погоде и выслушать ответ — словом, отметиться — и тогда со спокойной совестью можно будет отправляться домой.

Мари Анна прикидывала в уме, как бы ей ловчее оказаться в первой волне придворных, что будет приветствовать короля, когда ее внимание привлек странный незнакомец.

Странные незнакомцы, конечно, предназначение такое имеют — внимание привлекать, но этот был странен не обликом... хотя... не очень странен обликом, как подумалось Мари Анне, а тем, что зачерпнул теплой воды из королевского фонтана и теперь спокойно пил ее прямо из горсти.

Из королевских фонтанов нельзя брать воду — это самое непреложное правило из всех.

Мари Анна прищурилась: позвать слуг или подождать, пока другие вскинутся? Пожалуй, лучше подождать — внимание к своей персоне привлекать как-то совсем не хочется... но, похоже, кроме Мари Анны незнакомца никто не замечал.

Она распахнула глаза во всю ширь.

Летописец напился, вытер губы и выпрямился, опираясь на свой посох. Взгляд синих, без зрачков глаз остановился на бирюзовом шелке юбки Мари Анны, затем стал подниматься все выше, пока не встретился с взглядом придворной дамы.

И тогда Летописец щелкнул пальцами.

В этом случае обычно мир останавливается. Так произошло и сейчас.

Мари Анна недоуменно покосилась на застывшего с открытом ртом кавалера, на зеленую муху, замершую на его щеке, на жадные солнечные лучи, теперь бессильные, остановившиеся на полпути к заманчивой земле, и вздрогнула.

— Я сплю? — спросила она Летописца. — Меня, видно, разморило... ну и диковинный же сон, нянюшка Мари ни за что его не разгадает, уж на что мастерица, а тут руками только наверняка разведет.

— Я позабочусь, чтобы нянюшка Мари разгадала, — вежливо отозвался Летописец.

Мари Анна глянула на него с интересом.

— Ты знаешь, что из фонтанов пить нельзя?

— Догадываюсь.

— Тебя ждет наказание.

— Я постараюсь его избежать.

— Кто ты? — подозрительно спросила Мари Анна.

— У меня к тебе дело. — Летописец откинул полу плаща и показал огромную книгу в красном переплете. — Оно простое... для тебя вариант. Ты уже подходила к вашему королю?

— Еще рано. — Мари Анна разгладила складки своего платья.

Летописец открыл книгу, пролистав почти половину страниц и внимательно просмотрев каждую, пока не остановился на одной из записей. Беззвучно шевеля губами, он прочел ее, кивнул сам себе и поднял взгляд на Мари Анну.

— Король умрет насильственной смертью через полгода плюс-минус месяц.

— О! — только и смогла вымолвить Мари Анна.

Короли не умирают, да еще и насильственно. Это такое же неоспоримое правило, как запрет пить из королевских фонтанов.

— Да. Знаешь, гильотина очень коварная вещь. Ну, то есть как ответ Бастилии.

Летописец посмотрел на кавалера Мари Анны:

— Этот ваш врач и поможет королю отправиться на гильотину.

— Жан Поль? — изумлено воскликнула Мари Анна, на всякий случай, отодвигаясь от мужчины и его желтых чулок подальше.

— Именно. У меня здесь так и записано: «Жан Поль Марат». Красными чернилами, что характерно... но тебе это мало о чем говорит.

— Я не буду поддерживать с ним отношения, — заявила Мари Анна. — Убийство королей — это даже подумать страшно, не то чтобы осуществить. Как ему такая идея в голову взбрела? — она задумалась. — А я не знала, что он врач.

— Да, лучше пока оставить его. Вдруг он потом тебя узнает? Это затруднит твое дело.

— О чем ты?

— Ты станешь прислуживать ему... так. — Летописец отыскал нужную строчку. — Хм, не отмечено... наверное, из головы вылетело... сейчас. — Он полез в карман и достал огрызок карандаша. — Скажем, через пять лет плюс-минус... э-э... пусть будет две недели, ты станешь его купальщицей.

— Я? Послушай, это невозможно. Если ты не знал, я дворянка, и никому прислуживать, а тем более никого купать я не собираюсь. — И Мари Анна начала нервно обмахиваться веером, пытаясь справиться с нахлынувшим раздражением.

— Но так будет. И приготовься — я решил, что ты убьешь убийцу короля. Заколешь его в ванной... хорошо, это на твое усмотрение когда.

— О чем ты говоришь? Я тебе не верю.

— Правда?

— Нет, — Мари Анна вздохнула. — Зачем я должна убить его?

— Будешь орудием возмездия. Разве это плохо?

— Все так неожиданно...

— Неожиданности не дают нам скучать, — наставительно произнес Летописец и с шумом захлопнул книгу.

— Если я скажу, что не хочу... — начала Мари Анна.

— Правильно, это ничего не изменит.

— А почему я должна знать о том, что будет, заранее?

— На всякий случай, — ответил Летописец. — Терпеть не могу неожиданностей. Мне и без них не скучно.

Он щелкнул пальцами.

Мир вновь начал свой бешеный бег; воздух наполнился журчанием воды, смехом придворным; солнечный свет со всех ног кинулся к изнеможенной земле; а Жан Поль убрал несуществующую пылинку с пышного рукава.

— Мне пора, — сказал Летописец, беря книгу под мышку и придирчиво осматривая свой посох, прежде чем опереться о него.

Но Мари Анна не слышала; она смеялась, откинув голову и обнажив мелкие зубки, над шуткой Жан Поля.

Глава 3

III

Посвящается Весеннему Зайцу. Просто так.

Синие тонкие мазки ложились ровно, черные — отрывисто, словно нехотя, серые пастельные — мягко, широко и красиво. Краска скользила под пальцами, то растекаясь, то собираясь в комки... подсохшие, они легко растирались в порошок, и тогда холст становился похожим на припорошенный изморозью Фонарь-Из-Сказок.

Узкие оконца под самой крышей были открыты, и Художница чувствовала редкие, холодные порывы ветра, проникавшего в мансарду; слышала шум улицы. Сияло морозное солнце, и пол был залит его светом. Свет нельзя было видеть. Художница просто догадывалась о его существовании.

Бывают слепые, которые различают даже оттенки, а бывают те, вокруг которых всегда вечная ночь. Художница относилась к последним.

Большой холст из желтоватой бумаги — теплый и грубый — покрывался красками, на нем рождались размеры и формы, и картина начинала жить. То были фантазийные цвета и животные, небо, река и холмы, чудные люди и шаткие книжные шкафы, уходящие в небо. Краски — чистые, яркие. Нет полутонов и оттенков, все сияет ослепительной простотой. Это умытый невинный мир, мир, какой видят дети, до того, как коверкаются правилами взрослых.

— Я принес тебе яблоки.

Летописец всегда появлялся внезапно, не выбирая времени, места и возможности своего появления: он возник неоткуда в углу залитой зимнем солнцем мансарды.

Художница, не оборачиваясь, кивнула. На ее бледных щеках едва заметно проступил румянец — приход Летописца всегда вызывал у нее сильные чувства.

— Сколько ты закончила картин?

— Шесть.

— Я могу забрать их?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Мне сказали, что так принято.

Художница наклонила голову на бок, словно прислушиваясь к звукам города, доносившихся с окон.

— Я разрешаю тебе брать все, — почти крикнула она.

Летописец положил яблоки прямо на светлые доски пола — аккуратно и беззвучно — и шагнул к художнице. Она по-прежнему стояла к нему спиной. На ней была лишь тонкая белая рубашка — такая, в каких детей крестят — запачканная красками и углем.

Летописец подошел так близко, что Художница могла слышать редкие стуки его сердца.

— Что ты рисуешь сегодня? — спросил он.

Тюбик с алой краской выпал из ее пальцев, но она этого не заметила.

— Каким ты видишь красный цвет? — Летописец почти касался губами ободка ее уха.

— Он жжется. Когда дотрагиваешься красной гуаши, она словно тянется к твоим пальцам и обхватывает их, стремится проникнуть глубоко под кожу. Красный — жадный цвет.

— Тебе он неприятен?

— Да. — Она кусала губы.

— Тогда почему сегодняшняя твоя картина закрашена им?

Летописец, не сводя синих без зрачков глаз, смотрел на полотно, в котором все еще проглядывали силуэты цветов и зверей, и книжные шкафы, спирально уходящие к черно-фиолетовому небу тоже были видны, но все было заляпано пятнами алого цвета — краска стекала, смешиваясь с остальными, и грязные капли падали прямо на босые ноги Художницы. Кожа покрывалась язвами.

— Сегодня я боюсь, — ответила Художница и наконец повернулась лицом к Летописцу. Ее глаза закрывала широкая лента из белого шелка, а длинные русые волосы струились по плечам.

— Можно я не буду больше рисовать?

Летописец осторожно разжал кровавые пальцы, сжавшие ворот его белоснежной мантии, и прижал их к своим холодным губам.

— Когда-нибудь я разрешу.

Глава 4

IV

Моему маленькому солнышку. С любовью.

Бомбино разгладил костюмчик, особенно старательно пройдясь по любимым малиновым полоскам, и выпрямился во весь рост. Его должно быть хорошо видно, он обязан производить блестящее впечатление. Бомбино главный экспонат выставки.

Зал с шахматным полом — высокий, холодный — был полон людей. Экспозиции и отдельные экспонаты рассматривались ими походя, главное же внимание было приковано к кукле Бомбино, пухлощекому мальчику в пышном пестром костюмчике. У него золотые локоны и яркие аметистовые глаза, и посетители находили это сочетание цветов просто восхитительным... умилялись восковой бледности кожи, вздернутому носику, а стрелки бровей: удивленно изогнутые, словно Бомбино открыт миру, словно этот мир все еще поражает его и готовит чудеса — только для него одного! — каждый считал идеальными. Бомбино красив совершенно.

Он был единственным ребенком на всем белом свете. Последним. Но одновременно Бомбино был куклой, потому что служил экспонатом: на него приходили посмотреть и подивиться такой редкости.

Бомбино уперся ладошками о стекло — лицом прислоняться нельзя, можно повредить, и тогда красота не будет безупречной. Вокруг него было много людей — тонких, молчаливых и жадных до него.

Но один из них... в нем виднелось что-то неправильное. Отличающее от всех.

Простой белый плащ, посох и синие пустые глаза. Капюшон покрывал белоснежную голову. Улыбка на губах. Самое неправильное.

Ладони Бомбино скользнули по стеклу — они вспотели под взглядом незнакомца. И даже не волновало, как выглядят малиновые полоски. И то, что кружева на манжетах измялись.

— Здесь холодно, правда? — спросил Летописец, подойдя ближе.

Бомбино моргнул. Никто никогда не пытался заговорить с ним. С куклами не разговаривают.

— Малыш, как ты думаешь?

— Наверное... нет. Да. — Бомбино с опасением слушал свой голос... вдруг он будет хрипеть как старый сломанный паровоз? Или наоборот свистеть как воздушный шар? Или как звуки из динамиков экскурсовода — с металлическими, бездушными интонациями... это самое страшное. Даже у паровоза есть душа. Но оказалось, что и у Бомбино... ну почти... он с удивлением понял, что ему приятно слышать свой голос.

Летописец оглядел его.

— У тебя все хорошо. Неплохо, да?

— Не знаю.

— Ну, подумай: есть крыша над головой, еда, одежда. О тебе заботятся. Ты даже популярен. Многие бы посчитали, что тебе крупно повезло.

— Не знаю.

Летописец вздохнул.

— Хочешь уйти отсюда?

Бомбино поднял на него свои прекрасные глаза. В них отразились преломленное стекло, лицо Летописца, черная толпа вокруг... в Бомбино не было жизни, он всего лишь изображал — неумело, небрежно, плохо — жизнь. Он кукла.

А Летописец отвернулся. Даже не дал рассмотреть себя.

Он разложил на полу книгу, нашел чистые листы и сказал Бомбино:

— Не молчи, пожалуйста. Смотри.

На выцветших листах появились невидимые строчки:

«Дитя не сидит на месте, ни секунды, вертится как юла. Он умеет заливаться звонким смехом и горьким плачем, он первооткрыватель, слушатель и зритель. Он нуждается в любви и сам дарит любовь... его нежные золотистые локоны целует ветер, а про его ясные глаза говорят, что в них зеркало души... он так похож на Бомбино. У него нет пестрого костюмчика, но все же...»

Ногти Бомбино царапали стекло.

— Пойдем. — Летописец спрятал книгу и протянул Бомбино руку.

Шахматный зал остался позади.

Глава 5

V

Посвящается Sine_spe. Лучшему шипперу.

Сегодня Джинни проснулась рано. На востоке розовела полоска рассвета, и белый свадебный шатер под окном слегка окрасился нежным цветом, но сизый сумрак все еще охватывал и его, и небо.

Джинни лежала на кровати, заложив руки за голову, и смотрела на горизонт, где просыпалось солнце.

Оно всходит каждый день. И мы перестаем замечать его.
Будет очень печально, если и Гарри так считает.
Но зачем печалиться? Это правда ясно.

У него сегодня день рождения. Будет ли этот день непохожим на все предыдущие? Скорее, нет. У Гарри дни рождения по ощущениям никак не отличаются от череды будних дней, Джинни знала.

Гарри вообще очень самодостаточный. Он вполне серьезно верит, что может быть один. Один — защитить себя, один — защитить других, один — спасти всех. И у нее никак не получается его в этом переубедить.

Джинни смотрела, как всходит солнце. Длинные косые лучи тянулись все дальше и дальше к их дому, шатру, к увитым цветами колоннам. Это странно страшно — все понимают — но веселью еще есть здесь место.

Когда прозрачно-золотые лучи поползли по ее пестрому одеялу и коснулись лица, Джинни зажмурилась, поддаваясь их нежному теплу. Она всегда так делала.

А открыв глаза, увидела, что в комнате находится незнакомец в белом плаще. Он непринужденно сидел на подоконнике; его посох и книга в старом переплете лежали у ног, а сам он внимательно рассматривал Джинни синими глазами без зрачков. Если бы Джинни закричала, вскочила, испугалась бы, то незнакомец исчез — откуда это знание пришло, она не знала, но оно было удивительно четким.

Потому Джинни просто села на кровати.

— Доброе утро.

Она была очень вежливой девушкой.

Летописец откинул капюшон, подставляя белокурую макушку сонно щурившемуся солнцу, и слегка ворчливо отозвался:

— Доброе утро. Иногда приятно, чтобы мне удивлялись. Это кстати. Все же я не совсем... скажем, обыденная личность.

— Я удивлена.

Летописец пошевелился, что у него было признаком крайнего смущения.

— Тебе не интересно, что меня привело?

— Очень интересно, — пожала плечами Джинни.

Сегодня Гарри семнадцать, и мне снится сон. Этот... ангел?.. призрак?.. наверное, я слишком много думаю о том, что Гарри пытается все решить один, не ища ни у кого помощи… словно ему никто не нужен. И мне снится сон, где будет дан ответ. Я ведь тянусь к нему...

— Герой.

— Что? — встрепенулась Джинни, отвлекаясь от своих мыслей.

— Тебя любит Герой, потому я здесь, — раздраженно ответил Летописец, скрещивая руки на груди.

Джинни молчала.

— Разве важно, что он меня любит? — наконец прошептала она.

— Конечно, важно.

Джинни закрыла глаза.

— Послушай. — Летописец поправил плащ. — Героям нужна уверенность, что их любят. Что защищает кто-то, пока они сами защищают всех. Спасает кто-то, пока они спасают всех. Без этого чувства, с дном души сросшегося, Героем быть невозможно. Это как твердое знание, что все будет хорошо, потому что солнце всходит каждый день.

Он откашлялся... все же разговоры с влюбленными девушками не входили в число его любимых. Хотя бы потому что в такие моменты он переставал чувствовать себя крутым профессионалом.

— Просто... — ему вдруг захотелось пожаловаться. — У вас ведь война... книга вся сплошным алым залита. Зеленые чернила теряются... моя работа это исправлять. И когда наоборот — тоже. Иногда мне кажется, что чернила вертят мною, а не я ими... — Он задумался. — Хотя это вряд ли.

Летописец несколько секунд слепым взором смотрел на солнце, затем встал с подоконника, поднял книгу и посох.

Напоследок он обернулся.

Джинни смотрела в его страшные глаза и улыбалась.

Солнечно и нежно.

Глава 6

Название: Жизнь прекрасна
Автор: Almond
Герои: Летописец, Сьюзен Сто Гелитская
Рейтинг: G
Жанр: общий
Размер: мини
Саммари: Летописец появляется где угодно, в том числе и в Анк-Морпорке.
Дисклеймер: Что не мое — сэру Теренсу Дэвиду Джону Пратчетту
Размещение: с моего разрешения (Almond.86@yandex.ru)

Сегодняшний вечер был густо-синим.

Что в Анк-Морпорке большая редкость, ибо обыкновенно сумерки крадутся по городу в желтовато-сером, таком безопасном для них, мареве.

Но сегодня ветру с Овцепикских гор повезло: он преодолел кордоны из капусты, окружавшие город и защищавшие его не хуже оборонительных стен, и принес в Анк-Морпорк свежую морось, на время очистив воздух.

— А дождика нам не надо, — пробормотала Сьюзен себе под нос, снимая с головы капюшон.

Идея прогуляться перед сном пришла внезапно. Лучше так посчитать, ведь нормальные люди склонны совершать спонтанные поступки. Нормальные люди знать не знают, что такое предчувствие. По крайней мере, большинство из них. Твила, конечно, всегда с удивительной точностью может сказать, за какой проступок ее накажут, а какой спустят с рук, но тут дело в детской восприимчивости и знании психологии родителей. Всего лишь. А она, Сьюзен, здесь не в счет.

Сьюзен почти пришла к нужному ей месту.

Только человек с несколько гипертрофированным представлением о собственной жизнестойкости рискнет приближаться к мосту Призрения.

Глаза от невыносимого запаха начали слезиться еще за милю. Однако предчувствие гнало Сьюзен именно туда. Что ж, нормальные люди ведь иногда хотят погулять у воды, забраться на такой романтичный мостик, подышать свежестью... например, гильдия купцов именно в подобном духе составляет свои рекламные проспекты, и ведь все всё понимают, никто не возражает, даже восхищаются где-то глубоко в душе и гордятся наверняка. По крайней мере, река Анк состоит из воды. Большей частью. Есть все подозрения. Ну что-то от воды ведь должно быть, если и человек состоит на семьдесят процентов из воды, и что-то, близкое к воде, из человеческих почек в Анк всяко попадает. Иногда... ну хорошо: хотя бы вместе со всем остальным.

Сьюзен, стараясь не дышать, забралась на горбатый мост и облокотилась о перила.

Прохладный ветер играл с прядками ее волос, решивших на сегодня взять отпуск и вести себя, как подобает нормальным прядям, не заплетаясь, не завиваясь и переплетаясь по своему обыкновению, как хотят, а лежа по плечам себе спокойно. И если ничего не случится — могут ведь предчувствия лгать? — то можно почесть, что день прошел вполне нормально. А что? Твила не нашла под своей кроватью ни одного Страшилы; Гавейн, правда, показал Сьюзен призрачного медведя на прогулке, но сам же сказал, что трогать его не надо: тот катался на качелях, Гавейн решил присоединиться к нему. И страшностей — ноль.

Тем более и видений не было... то есть будущее сегодня не вздумало вдруг потихоньку прокрасться в настоящее, приоткрыть дверь, оглядеться — и выпрыгнуть, предъявив себя во всей красе, чтобы Сьюзен не знала, что и полагать: то ли она уже в будущем, то ли будущее подменило собой настоящее, то ли это вообще прошлое, подмяв под себя завтра, шалит.

Видений не было — есть все шансы, что все закончится нормально.

— Ты думаешь?

Сьюзен прикрыла глаза и очень медленно повернула голову.

— Кто ты?

— Если не возражаешь... в общем, не могла бы ты удалиться?

Сьюзен резко открыла глаза.

Рядом с ней (а ведь только что здесь никого не было! Почти наверняка), положив ладони с тонкими пальцами на парапет, стоял человек в белом плаще.

— Послушай, это, правда, важно. Просить тебя уйти невежливо... возможно, — с сомнением добавил он. — Умеешь читать мысли? Я умею, ты тоже, думаю.

— Кто ты такой? — резко спросила Сьюзен.

Предчувствия, что за невезенье, начали сбываться.

— Мне нужно тебе сказать, — Летописец тяжко вздохнул и уставился на твердые волны Анка. — Я, наверное, и не смогу по-другому, правда? Если ты велишь, к примеру, ВОТ ТАКИМ ГОЛОСОМ.

— О! — Сьюзен отступила от него на шаг. — Так вот в какие игры мы играем... Дедушка не стал бы... ты ведь не от дедушки?

— Ты единственная, чьи мысли я не могу прочесть. Кажется, это уже было?

— Да, в одной из множественных вселенных, — кивнула Сьюзен. — Но не отвлекайся — что ты должен мне сказать?

Летописец помолчал и мягко спросил:

— А ты действительно хочешь знать? Учти, тебе может не понравиться. И насколько я знаю, Сьюзен Сто Гелитская целью своей жизни (нынешней) считает провести ее нормально и в нормальном (по нынешним стандартам, опять же) мире. А то, что я скажу... вдруг это будет самым ненормальным из того, что тебе доводилось слышать?

— Я же говорила — эти игры я знаю, — поморщилась Сьюзен. — В любом случае, я уже вмешалась, потому что пришла сегодня на мост Призрения. Мне интересно: уж не дедушка тебя послал? Обычно он любит таким образом впутывать меня в свои дела... говори.

— Смерть не имеет ко мне ни малейшего отношения.

— Это вряд ли. Смерть относится ко всем без исключения.

— Но не ко мне.

— Разумеется, ты вправе полагать, как тебе угодно.

— Да? Да. Никогда не задумывался на этот счет.

Сьюзен с любопытством взглянула на Летописца.

— Я... скажем, я — самый обыкновенный человек... сущность. — Летописец пожевал губами. — У меня есть работа, некие обязанности, я вкладываю в них душу... нечто, подразумевающее ее у меня. В этом я схож со Смертью. Но моя работа — в ней больший простор для фантазии. Ты понимаешь?

— Пока нет. Кто ты?

— Ну можно сказать — Распорядитель.

— Здорово. Что это значит?

— Я записываю.

Сьюзен вглядывалась в синие без зрачков глаза.

— А дальше?

— Что дальше?

— Зачем ты пришел на этот мост?

— Тебе не интересно, что я записываю? — в голосе Летописца прозвучал намек на обиду.

Сьюзен покачала головой.

— Прости. Я ведь решила, что нормальная жизнь — это как раз для такой девушки, как я. Знаю, что... думаю, ты пришел... гуляешь по разным мирам. Ты не человек. И тем более не обыкновенный. Меня не то, что учили видеть такие вещи... у меня это в крови, выразимся так. Поэтому скажи просто, для чего должна была состояться наша встреча. Ведь она должна была состояться.

Летописец склонил голову на бок. Если плохо его знать, можно было бы решить, что ему не известен ответ на вопрос.

— А как ты думаешь?

— Я ничего не думаю, — устало сказала Сьюзен. Нормальный день, вечер, жизнь… возможно ли все это в Анк-Морпорке? Лакомый кусок для бездельничающих городских философов. Сьюзен искренно верила, что возможно все. Если очень захотеть. Она не учла одного — в ее случае это действительно так.

— Вроде как ты должна меня спасти, — буднично поведал Летописец и отвернулся. Ему показалось, что его восковым щекам стало подозрительно жарко.

Анк монотонно накладывал то, что у него сходило за волны, на далекий пирс — и утлое суденышко Себя-Режу-Без-Ножа Достабля уже возвышалось на добрые полмили над городом.

— Наверное, мне нужно сказать, что я постараюсь.

— Было бы очень любезно с твоей стороны.

— Вряд ли. Но я очень постараюсь. — Сьюзен положила теплую ладошку поверх ледяных пальцев Летописца.

Если очень захотеть... почему бы и нет? Ведь в любом случае жизнь... существование для них прекрасно. Большей частью. Есть все подозрения.