Глава 1Сон первый
Молодая светловолосая женщина не сводила глаз со своего сына. Внимание мальчика, которому не исполнилось и шести лет, было отдано всему, что его окружало, и он не замечал материнского взгляда.
Женщина ощущала усталость, но боялась закрыть глаза. Она решалась закрывать их только тогда, когда могла прижать к себе сына. Конечно, глупо было думать, что за несколько минут с мальчиком что-нибудь случится, но слишком уж эта молодая – не больше двадцати пяти лет – женщина привыкла бояться.
Несколько лет назад ей казалось, что дядя унижает ее достоинство, выдавая замуж за парижского адвоката. Но дяде, у которого подрастали собственные дочери, было не до выбора. Не помогли ни слезы, ни мольбы.
Кузины погибли, когда чернь штурмовала их замок, а сам дядя год спустя сложил голову на эшафоте.
Но Мишель Нуартье было не до них. Свои молитвы она посвящала только сыну, так неудачно родившемуся всего за год до революции. Оттого, что ее муж радостно приветствовал события, происходящие в стране, бедной женщине легче не становилось. Сама она оставалась убежденной роялисткой, хотя ей хватало ума не высказывать свою позицию вслух.
В любом случае, находится в бурлящем Париже Мишель казалось небезопасным. На улицы выходить было страшно. Сидеть дома и слышать доносящиеся снаружи крики – не менее пугающе. Оставалась только одна радость, и она же – главный страх. Отбросив назад все свое аристократическое воспитание, госпожа Нуартье все свое время проводила рядом с сыном.
Однажды ночью Мишель разбудил муж, бросивший ей на кровать верхнее платье. Женщина должна была немедленно покинуть дом, забрав с собой сына. Это сообщение моментально прогнало сон. Мишель боялась задавать вопросы, а господин Нуартье не был склонен ничего разъяснять.
Поспешно подняв ребенка, молодая женщина начала его собирать. Быстро проснувшийся, малыш стал пытаться ей помогать, и, мешая друг другу, мать с сыном никак не могли сладить с завязками и застежками. Отцу быстро надоело наблюдать эту бесполезную суету, и, подхватив пояс, он запахнул курточку на сыне, крепко перевязал и бросил жене: «Потом разберетесь».
Только пару дней спустя, удаляясь от Парижа, Мишель узнала об изгнании жирондистов из конвента. Кого-то арестовали, кто-то успел бежать. Господин Нуартье, разумеется, бежать не собирался, но позаботился о своей семье.
Мишель с сыном, сопровождаемая только слугой своего мужа, приехала на юг Франции. Она не смотрела на листки известий, где регулярно печатали списки казненных, но имена все равно одно за другим достигали ее слуха. Некоторые были ей незнакомы, в каких-то она узнавала друзей г-на Нуартье. Мишель не желала думать, что она будет делать в тот день, когда услышит фамилию своего мужа – как и в Париже, она сосредоточила внимание на сыне.
Жерар рос капризным и, несмотря на довольно стесненные средства, избалованным ребенком. Он был единственным созданием во всем мире, которое волновало Мишель, только о нем она думала. Если, получая желаемое, сын улыбался ей, молодая женщина ощущала прилив счастья, не находя его более ни в чем ином.
Дни складывались в недели, недели – в месяцы. Шли годы. Париж не переставал бурлить. На смену жирондистам в горнило революции схлынули эбертисты, дантонисты и многие другие; закрыли Якобитский клуб. Бунт следовал за бунтом, восстание за восстанием, мятеж за мятежом.
Из памяти Жерара Париж почти стерся – он остался лишь в неясных, блеклых образах – как и образ отца. Мишель никогда не говорила о своем муже, а революция оставила множество сирот. Прошлое было подернуто невыразительной серой дымкой: дом, гораздо более просторный, нежели небольшой домик в приморском городке, окна, выходящие на серые улицы вместо утопающих в зелени переулков, и высокий черноволосый мужчина, лица которого Жерар никак не мог вспомнить – да и не стремился к этому.
Он не узнал этого человека, когда на заре нового века увидел его в доме.
Спускаясь теплым весенним утром в гостиную, Жерар с удивлением услышал, как его мать разговаривает с кем-то. Никогда в их доме не было гостей, их семья держалась особняком. Поначалу, когда они только приехали в этот городок, соседи сочувственно относились к хрупкой молодой женщине с маленьким ребенком, непривычно бледным среди загорелых лиц южан. Но отчужденность Мишель и нежелание ее общаться с окружающими поставили между их маленькой семьей и всеми остальными невидимую преграду.
- Я не понимаю, куда мне нужно «возвращаться», - голос матери звучал совершенно не по-утреннему устало, и мальчик насторожился. – Мы живем в этом городишке вот уже более семи лет. Я привыкла, Жерар привык. Ты все это время прекрасно обходился без нас.
- Мишель, ты же знаешь, что это не так, - мужчина, как с удивлением понял Жерар, судя по голосу, улыбался. – Мне очень тебя не хватало. Но ты не можешь не понимать: в Париже для вас было слишком опасно. Я не мог таскать вас за собой по подполью.
- Вопрос о том, чтобы самому приехать к нам, тобой, разумеется, не рассматривался, - Мишель говорила резко и сухо. – Не стоит опускаться до лжи. Твоей любовью всегда была только свобода – та свобода, что царит на баррикадах. Я вообще не понимаю, как ты с твоими убеждениями решил вступить в брак.
- Потому что иначе я не получил бы тебя.
Жерар не удержался и заглянул в гостиную. Высокий мужчина, смуглый и черноволосый, поймал руку его матери и поднес к своим губам. Мишель не выглядела довольной этим галантным жестом. Хоть она совсем недавно перешагнула тридцатилетний рубеж, годы, во время которых Мишель отдавала все сыну, ущемляя себя, наложили на нее свой отпечаток. Белоснежная кожа приобрела пергаментный оттенок, изящная стройность обернулась болезненной худобой, меж бровей залегла усталая морщинка. Вблизи можно было даже рассмотреть слишком раннюю седину в белокурых волосах.
И сейчас, казалось, Мишель вовсе не радовалась тому, что кто-то отдает дань ее увядающей красоте. Она с раздражением вырвала свою руку из ладони мужчины – и в этот момент ее взгляд упал на сына.
Неожиданный гость посмотрел в ту же сторону и широко улыбнулся. Жерара удивило, какие молодые у мужчины глаза – если, глядя на него в профиль, можно было дать ему лет тридцать пять, то глаза принадлежали юноше. Несмотря на то, что они имели цвет ночи, эти глаза сияли. В них, еще более, чем в подвижном лице мужчины, читались удивительная энергия и жизнелюбие.
Гость направился в сторону мальчика, и тот непроизвольно попятился назад. Как и мать, он не очень хорошо сходился с людьми, и внимание чужака, пусть даже и знакомого матери, было для него неприятно.
Мужчина остановился, и на лице его проскользнуло удивленно-недовольное выражение. Отведя взгляд от ребенка, он вновь обернулся к его матери.
- В чем дело, Мишель? – на сей раз в его глубоком голосе не звучала улыбка. – Как это понимать?
- Что именно ты
пытаешься понять? – Мишель вздернула подбородок. Она сделала несколько шагов, чтобы оказаться между гостем и сыном.
- Не глупи! Он что… не узнает меня? – густые черные брови сошлись на переносице.
- Почему бы и нет? – насмешливо протянула Мишель. – Почему бы нет? Семь лет прошло! Ему не было и пяти, когда ты выпроводил нас из Парижа, а теперь ему уже почти двенадцать! БОльшая часть его жизни прошла без тебя! Дети всегда забывают то, что происходило слишком давно, а ты и в Париже-то не слишком много времени уделял ему.
Мужчина стремительно обогнул ее и, схватив Жерара за руку, вытянул его на свет. Мальчик вздрогнул, когда широкая ладонь, взъерошив его черные кудри, скользнула по бледному лицу. Большой палец погладил висок, очертил линию скулы, уперся в подбородок. Гость рассматривал каждую черту так пристально, так внимательно, что Жерару, сжимаемому стальной хваткой, ничего не оставалось, кроме как уставиться на него в ответ.
И с удивлением обнаружить, что, оказывается, они были очень похожи. От своей матери Жерар унаследовал разве что очень светлую кожу да голубые глаза, но сейчас на лице этого незнакомого мужчины он видел свои собственные черты: тонкий, несколько длинноватый нос с легкой горбинкой и хищно вырезанными крыльями, высокие, резко очерченные скулы, острый, чуть выдающийся вперед подбородок с неожиданной маленькой ямкой под нижней губой, да и сами губы – узкие и светлые.
Догадка пришла сама собой.
- Отец? – неуверенно пробормотал мальчик и вопросительно обернулся к матери.
Мужчина посмотрел туда же.
- Вот видишь, - в его голосе снова зазвучала добродушная усмешка. – Он таки признал меня, - увидев, что Мишель недовольно пожала губы, улыбнулся. – Перестань капризничать. Мы возвращаемся в Париж. Парень уже совсем большой, ему нужно будет получить приличное образование – не хочешь же ты, чтобы его знания были ограничены несколькими классами сельской школы? Я снова на волне, и в Париже вам ничего не угрожает. Жерар пойдет в хорошую гимназию, а наша с тобой жизнь будет спокойной и приятной.
Мишель всем своим существом мечтала сказать «нет», но, глядя в лучистые глаза мужа, не могла вымолвить ни слова. Когда он был далеко, она могла убеждать себя, что не просто не любит этого человека, а испытывает к нему и ко всем его убеждениям глубокую неприязнь. Но стоило ему оказаться рядом, заглянуть ей в душу своими такими подкупающими глазами – и казалось, будто она влюблена в него как девчонка.
К тому же говорить «нет», когда г-н Нуартье решил «да», было делом бесполезным.
Через несколько дней все семейство снова перебралось в Париж.
* * *
Топот ног и громкие крики не давали сосредоточиться на работе, проникая даже сквозь стены в кабинет. Какое-то время Вильфор пытался отрешиться от посторонних звуков, но вернуть концентрацию никак не удавалось.
Да что себе позволяет этот ребенок! От Валентины никогда не было такого шума!
Встав из-за стола, королевский прокурор решительно покинул домашний кабинет, направляясь к комнате своей второй жены.
Юная белокурая женщина сидела на софе и делала вид, что читает журнал, тем временем благодушно наблюдая, как черноволосый малыш лет трех носится по комнате, раскидывая все на своем пути.
Вильфор вошел столь стремительно, что мальчик не успел остановиться и с разбегу уткнулся ему в ноги. Все еще смеясь, Эдуард поднял голову, но при взгляде на суровое лицо отца, улыбка сползла с его губ. Еще немного, и лицо мальчик скривилось, он разрыдался и бросился к матери, зарывшись носом в ее юбки.
- Элоиза, сделайте же с этим что-нибудь! – раздраженно произнес Вильфор. – Вы понимаете, что я работаю?
Жена, казалось, не слушала его, склонившись к всхлипывающему сыну.
- Вы слышите меня? – повысил голос королевский прокурор. Эдуард также увеличил тональность рыданий.
- Не кричите на ребенка! – вскинулась Элоиза. – Вы пугаете его!
- Просто чудесно! – вскинул руки Вильфор. – Я пугаю собственного сына! Вам не кажется, что вы слишком балуете его? Вместо того, чтобы потакать всем его капризам, лучше бы занялись его воспитанием.
Молодая женщина возмущенно поднялась со своего места, продолжая прижимать к себе ребенка.
- Я всегда нахожусь рядом с нашим сыном! Может, это вам стоило бы подумать о том, чтобы уделять ему больше времени? Почему мужчины считают, что могут не обращать на детей никакого внимания, а потом чего-то требовать от них?
Другая женщина, тоже хрупкая и белокурая, прижимая к себе черноволосого мальчика, выпрямилась в струнку перед высоким мужчиной.
- Почему бы и нет?
- Не кричите на ребенка!
- Дети всегда забывают то, что происходило слишком давно…
- Вы пугаете его!
- Не слишком много времени уделял ему!
- Почему мужчины считают, что могут не обращать на детей никакого внимания, а потом чего-то требовать от них?
Мать всегда будет защищать свое дитя, даже если этой защиты не требуется, даже если она вредна. Никто не вправе вставать на пути матери, защищающей своего ребенка.
Вильфор устало потер висок.
- Спуститесь в гостиную, прогуляйтесь по саду – идите куда угодно… Но дайте мне спокойно закончить работу.
Видя, что муж сбавил тон, Элоиза тоже слегка успокоилась.
- Вы присоединитесь к нам, Жерар?
- Не знаю, возможно, - взгляд королевского прокурора скользнул по часам. – Хотя нет, вряд ли. Слишком много дел, а время уже позднее.
Элоиза недовольно поджала губы и, взяв за руку переставшего всхлипывать, но по привычке кривящего рот Эдуарда, покинула комнату. Когда она проходила мимо мужа, тот почувствовал, что должен что-то сказать – ей, сыну или обоим – но слова, с такой легкостью приходившие на ум в помещении суда, сейчас будто все покинули его. Молодая женщина и ребенок удалялись по коридору, а в душе оставшегося стоять в дверях мужчины продолжала расползаться пустота.
«Не так… Что-то опять не так…
Мой сын?
Разве у меня есть сын?
Я же… Я же его…
Нет, у меня нет сына!!!
Это была моя мать, а мальчик – я сам. А это был мой отец.
Но мой отец не был прокурором…
А я был?
Я был… и у меня был сын…»Глава 2Сон второй
В столовой стояла такая тишина, что тиканье тяжелых напольных часов раздавалось в ней подобно барабанному бою. За окном ярко светило солнце, заливая комнату сиянием своих лучей, но их тепло не могло развеять ледяной атмосферы.
За длинным столом сидели двое: мужчина в самом расцвете лет и юноша лет семнадцати. Если бы сторонний наблюдатель обратил внимание исключительно на их лица, у него не осталось бы сомнений, что перед ним – отец и сын. Однако утрудив себя хотя бы поверхностным анализом увиденного, мало кто не удивился бы несходству безмолвных сотрапезников.
Лицо мужчины, еще не перешагнувшего сорокалетнего рубежа, было свежим и очень подвижным. Глаза его, черные под росчерками черных же бровей, поражали своей живостью, более свойственной юношам. И напротив, на бледном лице его сына голубые глаза смотрели сухо и печально. Плотно поджатые губы больше подошли бы человеку зрелому, но казалось, другого выражения на этом лице и не появлялось.
Вот уже несколько лет этот дом существовал в молчании. Большой светлый дом, принадлежавший сенатору графу Нуартье, выглядел пустым и безжизненным.
Три года назад, когда Мишель покинула этот бренный мир, оказалось, что ее мужу и сыну нечего сказать друг другу. Оба переживали свою утрату, но ни один из них не смог стать опорой для другого.
Вернувшись в Париж, Жерар быстро понял, что с отцом будет далеко не так просто, как с матерью. Теперь главными были не его желания, а слово хозяина дома. Мальчику пришлось пережить немало болезненных для своего самолюбия моментов, от которых главная защитница – мать – так и не смогла его заслонить.
Как ни странно, между жгучей обидой и горькой злостью в душе Жерара нашло себе приют еще одно чувство: безграничное восхищение. Отец бесконечно, раз за разом восхищал его, будучи блистательным без показушного блеска, обаятельным, не стараясь обаять, и влиятельным, не пытаясь ни на кого давить. Едва поступив в гимназию, Жерар очень скоро обнаружил в себе честолюбивую жилку, стараясь занимать главенствующие позиции. Постепенно ему это удалось, но ценой огромных усилий, кропотливого труда и полнейшей концентрации. И потому он, как, наверное, никто другой, мог осознать, каким великим даром владеет его отец. То, к чему сын только стремился, отец уже обладал, причем, как казалось раздраженному мальчишке, без всяких на то усилий.
- Учебный год окончен?
Глубокий голос отца, столь непривычно разрезавший тишину, заставил юношу вздрогнуть. Вместо ответа Жерар просто склонил голову.
- Какие-нибудь планы на лето? – размеренно поинтересовался г-н Нуартье.
- Мои друзья хотели поехать в Нормандию. Я собирался присоединиться к ним.
Жерар как-то сразу понял, что врать отцу бесполезно – понял еще до того, как семья успела преодолеть путь от южного побережья до Парижа. И дело было даже не в том, что г-н Нуартье с легкостью разгадывал ложь, а в том, что он не прощал подобного поведения. И без того непростые отношения обострялись до крайности, и такая ситуация сильно давила мальчику на нервы.
Отец едва заметно приподнял бровь.
- С какими именно друзьями?
Жерар сухо и равнодушно перечислил имена. Когда его тихий голос смолк, г-н Нуартье усмехнулся.
- Мальчики из Сен-Жерменского предместья. Вы неудачно выбираете друзей, сударь.
- Мне бы хотелось оставить за собой право самому выбирать себе друзей, - Жерар разговаривал с отцом, не поднимая взгляда от столешницы.
- Что ж, - Нуартье пожал плечами. – Вы правы, каждый человек волен выбирать себе друзей. Однако я, как ваш отец, не желаю, чтобы мой сын проводил время с подобными субъектами. На поездку нужны деньги – так вот, я их вам не выделяю.
Небольшая пауза, наполненная еще бОльшим напряжением, нежели до начала разговора.
- Я располагаю некоторыми собственными средствами, - произнес юноша, стараясь говорить ровно, однако напряжение в его голове все же было заметно.
Жерар говорил правду: от матери ему осталась небольшая рента. И если он не заговорил о ней сразу, то только потому, что между отцом и сыном существовал негласный договор не вмешивать в свои отношения Мишель.
- Располагаете, - кивнул г-н Нуартье. – Но вы – несовершеннолетний, и я, как ваш опекун, не даю согласия на получение какой-либо суммы с этих средств.
Разговор можно было считать оконченным. Отец сказал свое «нет», и дальнейший спор стал бы бесполезной тратой времени. Юноша медленно сложил салфетку, которую – он сам это только сейчас заметил – доселе крепко сжимал в руках, и поднялся со своего места.
- С вашего позволения, - спокойно произнес Жерар, не глядя на отца.
Не дожидаясь ответа, молодой человек пошел вдоль стола к выходу из комнаты. В тот момент, когда он поравнялся с Нуартье, Жерар слегка сбавил шаг и холодно поинтересовался:
- Надеюсь, прогулки мне не возбраняются?
- Отчего же, напротив. Говорят, прогулки очень полезны.
Все так же глядя прямо перед собой, Жерар продолжил свой путь, когда голос отца заставил его снова остановиться.
- Вы по-прежнему не хотите смотреть мне в глаза?
- Зачем, - в этом коротком слове не прозвучало даже вопроса. – Я не знаю, что я могу увидеть в ваших глазах. Я могу идти?
- Я вас не задерживаю.
Жерар вырвался из дома, чувствуя, что задыхается. Его в очередной раз унизили – вот так просто, походя, не прикладывая ни малейших усилий. Впрочем, какие усилия нужно прикладывать, если человек находится полностью в чужой власти… При мысли о собственном бессилии юношу охватывала волна отчаянья. Ему некуда было идти из отцовского дома. У него не было ни своей крыши над головой, ни средств, достаточных для окончания образования. Наполеон начал свою очередную военную авантюру, и меньше всего Жерару хотелось через год, когда ему исполнится восемнадцать, встать под знамена узурпатора. Погибнуть за сотни километров от родины за бредовые идеи выскочки-корсиканца – что может быть глупее?
Мишель умерла до коронации узурпатора – ей, всегда так его не любившей, хотя бы не пришлось склоняться перед самозваным императором. Отец от коронации тоже был не в восторге, он всегда стоял за республику, однако принимал Бонапарта всем своим сердцем, и потому был готов простить ему тягу к императорской тоге.
И все-таки… Ах, все-таки – наступит же когда-нибудь тот день, когда он, Жерар, сможет посмотреть на своего отца сверху вниз! Когда-то должно прийти и его время, и сей непреклонный человек окажется в его власти.
Умом Жерар понимал, насколько нелепа эта мысль, но она помогала успокоиться, прийти в себя от вспышки той ярости, которую юноше с трудом удавалось сдерживать при отце, и которая выплеснулась наружу, стоило ему перешагнуть порог.
Наконец молодому человеку удалось вернуть себе определенное душевное равновесие. Он успокоил свой поспешный шаг и смог по-настоящему глубоко вздохнуть.
Оглядевшись по сторонам, Жерар понял, что ноги сами принесли его в Сен-Жерменское предместье Парижа. Наполеон называл его осиным гнездом, ибо здесь обитали потомки старинных родов Франции. Императору нужно было соответствующее окружение, и одна лишь новая аристократия не могла создать нужного блеска его молодой империи. Он позволил вернуться многим представителям старинных семей, однако ни на секунду не оставлял своих подозрений в их адрес. Любое неловкое движение, возмущение, волнение – все могло стать поводом для новых репрессий. И тем не менее люди возвращались в страну, которая была их родиной.
Жерар прекрасно отдавал себе отчет, что для отца, как для сенатора Наполеона, знакомства сына являлись крайне нежелательными, но юноша не собирался отказывать себе хотя бы в этом протесте.
Молодой человек почувствовал, что начал снова воспламеняться, и потому с радостью отвлекся на светлый предмет, просвистевший над высокой оградой поместья, мимо которого пролегал путь, и упавший неподалеку. Жерар наклонился и поднял вещицу, оказавшуюся небольшим белым мячом с золотистой вышивкой.
- Месье, прошу прощения!..
Звонкий голосок за его спиной заставил молодого человека вздрогнуть и обернуться. Возле ограды, едва различимая за частой и толстой кованой решеткой, стояла девочка лет одиннадцати-двенадцати. Светлые, почти пепельные волосы, чуть растрепавшиеся, ниспадали на белое платье, уже по-взрослому длинное. Девочка вставала на цыпочки, будто это смогло бы помочь ей лучше рассмотреть, что творится там, за оградой, и от этого по-детски наивного движения Жерар не смог сдержать улыбки. Той самой улыбки, столь разительно преображала сухое и серьезное лицо, но которая столь редко появлялась на нем.
- Я так понимаю, это ваше, мадемуазель? – осведомился он, показывая девочке мяч. Та торопливо закивала.
Смерив взглядом частоту прутьев и оценив, что между ними мяч не пролезет, Жерар сделал пару шагов назад и, размахнувшись, произнес:
- Ловите, мадемуазель!
Девочка поняла его и тоже отошла от ограды, вытянув вперед руки.
Стараясь кидать не слишком сильно, но достаточно для того, чтобы игрушка преодолела трехметровый забор, Жерар отправил мяч в полет. Описав дугу над заостренными верхушками прутьев, мяч опустился ровно в протянутые ладошки.
- О, спасибо вам большое! – девочка просияла от удовольствия.
- Не стоит благодарности, - юноша снова не смог сдержать улыбки, глядя на ее счастливое личико. Немного угловатое, как почти всегда бывает у детей в ту пору, когда они едва-едва вступают на порог юности, оно уже сейчас обещало в будущем стать прелестным.
- Нет, стоит, стоит! – горячо возразила малышка. – Вы были столь любезны, месье…
Молодой человек понял, что она ждет, чтобы он назвал свое имя. Было бы невежливо промолчать, однако здесь, в Сен-Жерменском предместье, ему меньше всего хотелось называть фамилию своего отца. Ее здесь и без того хорошо знали – пожалуй, слишком хорошо. На несколько мгновений юноша замялся, но ответ внезапно пришел сам собой.
- Жерар де Вильфор, к вашим услугам, мадемуазель, - он слегка поклонился своей маленькой собеседнице.
- Очень приятно, - не выпуская из рук мяча, девочка присела в изящном реверансе. – А я…
Откуда-то издалека донеслись голоса, повторяющие имя: «Рене»
- Ну вот, - малышка рассмеялась. – А я все переживала, что неприлично представляться самой… Будем считать, что нас представили. Я – Рене де Сен-Меран.
- Очень приятно, мадемуазель де Сен-Меран, - совершенно серьезно произнес Жерар.
Оклик повторился снова, и улыбка девочки стала виноватой.
- Меня уже ищут… Я должна идти. Большое спасибо вам еще раз, месье де Вильфор!
Она повернулась и начала удаляться от ограды. Сперва девочка шла степенным шагом, однако через несколько метров не вытерпела, и, чуть приподняв длинную юбку, побежала. Усмехнувшись ей вслед, молодой человек продолжил свой путь. Странно, но от этой встречи ему стало легче на душе, обида и злость если и не испарились, то отползли на задний план. В конце концов, на отце свет клином не сошелся. Есть другие люди, другие имена, другой мир, наконец. Мир, в который он, только что назвавший девичью фамилию своей матери вместо фамилии отца, когда-нибудь сможет уйти.
* * *
Даже не знаешь, что выглядит более неестественным: слишком неподвижное лицо, на котором замерли все черты или слишком живые для такого лица пылающие глаза.
Господин королевский прокурор стоял возле кресла с парализованным стариком, глядя прямо в глаза тому. Видит Бог, как он не желал этого делать – но сейчас он не мог, как в юности, отвести взгляда. Ибо теперь только так можно было поддерживать тяжкие, неприятные, но подчас необходимые разговоры.
Неужели он всерьез мог думать, что однажды наступит день, когда сможет посмотреть на отца сверху вниз? Высокая сухощавая фигура королевского прокурора возвышалась над креслом, но Жерар де Вильфор прекрасно понимал, что, как и раньше, стоит на ступеньку ниже. И не имеет значения рост – здесь они с отцом давно сравнялись; неважен возраст – казалось бы, в свои пятьдесят давно уже пора перестать чувствовать себя мальчишкой; бесполезно и глупо положение – и плевать, что весь Париж отдает дань уважения королевскому прокурору.
Все напрасно.
Сколько бы лет не прошло, эти черные глаза, через всю жизнь пронесшие пыл юности, глаза человека, свергавшего короля и возводившего на трон императора, человека, стоявшего на баррикадах и упивавшегося воздухом свободы – эти глаза по-прежнему жили куда более полно и ярко, нежели большинство из тех, чьи тела двигались вокруг его застывшей фигуры.
Вильфор говорил и видел в неестественно живых глазах чуть презрительную насмешку. Это выводило из себя, но годы не прошли даром. То, что когда-то доводило едва ли не до слез, теперь почти спокойно удавалось задвинуть в отдаленные уголки души. Почти – ибо подобное отношение со стороны отца не могло не задевать, но Вильфор давно дал себе зарок не выходить из себя. Как когда-то Нуартье выполнял свои отцовские обязанности, не понимая толком, что нужно его сыну, так и Вильфор теперь твердо был намерен до конца оставаться почтительным сыном, но отстранялся от сыновних чувств.
«Что такое быть отцом?..
Что такое быть сыном?..
Мне легче понять мать… Она носит в себе дитя… Она отдает ему себя… Дитя – часть ее…
Но кто есть отец?.. Что должно рождаться в его сердце… когда рождается ребенок?..
Вина…
Долг отца – вырастить из сына достойного человека.
А если сын…
Если он…
А может, даже лучше, что он…
Он ведь тогда не сможет стать…
Он уже никем не станет…»Глава 3Сон третий
Два тела двигались в едином ритме. Горячо, страстно, всепоглощающе. Быстрые, соленые поцелуи и блеск глаз.
Наивысший пик удовольствия – и ощущение безграничного счастья.
Совсем юная девушка всем телом прижалась к лежащему рядом мужчине, наслаждаясь его близостью. Тот, в свою очередь, заключил ее в кольцо объятий, склонив лицо к головке с растрепавшимися белокурыми локонами.
Мог ли он всего несколько месяцев назад предположить, что все сложится именно так?
Жерар де Вильфор приехал в Версаль, получив повышение по службе. Для его тридцати лет и некоторых неприятных событий, имевших место за пару лет до этого, все шло очень и очень неплохо. Немалую роль в этом удачном продвижении сыграли родители его супруги, юного и прелестного создания.
И любимого, как Вильфор был искренне убежден. Если Рене, в девичестве де Сен-Меран, и не будила в душе мужа страстных чувств, то лишь потому, что, как он считал, эти чувства вовсе не были ему свойственны. Молодой прокурор был уверен, что имеет характер сдержанный и строгий, не склонный к безумствам и легкомыслию, а потому свою жену может любить только так: нежно, спокойно и с уважением.
Этому убеждению впервые нанесла удар встреча по каким-то делам с бароном де Наргоном и его молоденькой супругой. Барон уже шагнул в возраст довольно почтенный, и тем ярче сияла рядом с ним юность его жены.
Еще в студенческие годы Вильфор, со свойственной ему привычкой все анализировать, пришел к выводу, что среди женского пола наибольшую симпатию у него вызывают обладательницы белокурых локонов. Вершиной этого определения он считал свой брак с Рене, чью головку обрамляли светлые, почти пепельные волны.
Однако юная Эрмина де Наргон на Рене де Вильфор была совсем не похожа. Ее волосы обладали золотистым, с едва заметной рыжинкой оттенком, а на лице, свежестью напоминающем цветущий миндаль, вместо томных синих озер сверкали глаза цвета морской волны.
Жерар при всем желании не мог вспомнить, когда его взяли в плен веселые бесенята из этих озорных омутов. Впервые в жизни он ощутил такое яркое, такое выбивающееся из ровной канвы чувство, которое захлестнуло его целиком, не давая думать о чем-либо еще. Поразительно, но оказалось, что любовь не стучит в двери, не ждет смиренно, когда будет желание обратить на нее внимание – она врывается, сметая все на своем пути.
Прошло совсем немного времени, и они оказались в одной постели. У Вильфора подобное не укладывалось в голове, однако факт был на лицо: именно в его объятиях лежала прелестная женщина, спящая как невинный младенец. Это тоже было загадкой для господина прокурора: Эрмина, такая страстная, столь многое позволяющая себе в моменты близости, умудрялась выглядеть настолько естественной, что ее поведение даже самый строгий критик не смог бы назвать развязным. От природы в этом создании было заложено столько женственности, что самыми суровыми словами в ее адрес могли бы стать лишь «истинная дочь Евы»
Их отношения воспринимались как нечто сказочное, отчасти нереальное. И эта сказка закончилась в тот момент, когда Эрмина сообщила о своей беременности.
Наверное, ничто не повергает мужчину в такой ужас, как женские проблемы. Жерара де Вильфор редко когда посещали вспышки яркого воображения, но в тот момент фантазия в красках представила ему все возможные и невозможные последствия. Он хотел стать отцом – но отцом ребенка законного. Правда, пока их брак с Рене не дал плодов, как и брак Эрмины с ее супругом. Возможно, из-за этого мысль о том, что появляется из таких вот любовных отношений, и не приходила в голову прокурора.
Пока Вильфор приходил в себя от этого шокирующего сообщения и пытался отвлечься слишком мрачных мыслей, Эрмина деловым тоном изложила план действий на будущее. Мужчина смотрел на эту юную девушку, саму еще вчерашнего ребенка, поражаясь неизвестно откуда взявшейся рассудительности.
Если не ударяться в панику и смотреть на ситуацию спокойно, то никакой трагедии не произошло. Со своими семейными отношениями она, Эрмина, разберется сама. Если все пройдет по задуманному – а, судя по решительному лицу молодой женщины, она в этом не сомневалась – то барон даже не заметит факта ее беременности.
Разумеется, растить ребенка в доме ее мужа будет невозможно. Но она найдет какую-нибудь женщину из деревенских, которая станет кормилицей для их малыша, а заодно и вырастит в своей семье. За соответствующую плату желающая всегда найдется.
От мужчины же требуется совсем немного, и с этими словами Эрмина прильнула к своему любовнику. Просто быть рядом. Их ребенок – это плод их счастья, их радости, их любви. И пусть они не могут быть рядом часто, но пусть встречи продолжаются, как и прежде.
Все эти слова утешали и успокаивали. Собственно, Вильфор и не собирался отказываться от ребенка: в конце концов, даже появившись на свет незаконнорожденным, это все равно будет его дитя. А раз все разрешится вот так, без особых проблем – то разве не все прекрасно?
Это была ужасная ночь.
Вечером, едва стемнело, в Версаль примчался слуга от Эрмины с просьбой приехать немедленно. Сославшись на срочные дела, Вильфор поспешно отправился в Отейль.
В комнате было жарко и душно. Дождливый и ветреный сентябрь заставлял держать окна закрытыми, в то время как камин, возле которого сидел Вильфор, нещадно наполнял небольшое помещение избыточным теплом. Их здесь было всего трое: Эрмина на кровати, помнящей все ночи их страсти, бледная, с алыми пятнами на щеках, с перекошенным от страданий лицом, женщина, которую определили в кормилицы и которая помогала с родами, и он, не знающий, куда ему встать и что делать. Когда простая женщина, деловито снующая по комнате, наткнулась на Вильфора в третий раз, то не сдержалась и довольно резко поинтересовалась, почему бы благородному господину не пойти прогуляться. Королевский прокурор был бы рад последовать этому грубоватому совету, но Эрмина слабым, прерывающимся на стоны голосом попросила его остаться, и Вильфор отошел в самый угол комнаты, опустившись на кушетку возле камина и подтянув ноги, чтобы занимать как можно меньше места.
Время тянулось слишком медленно. Казалось, что оно вовсе застыло на месте, и в мире, наполненным мучительными стонами и вырывающимися болезненными вскриками, не осталось больше ничего. Находиться рядом с любимым созданием и быть не в силах помочь ему хоть чем-нибудь, хоть как-то облегчить страдание – эта невыносимая пытка. Вильфор давно уже перестал пытаться сохранять благородную позу, он согнулся, обхватив голову руками и упершись локтями в колени. Боже, неужели каждая женщина рожает в таких муках?!.
Сквозь огненный туман, заполнявшим разгоряченный и усталый мозг королевского прокурора, с трудом пробился чей-то голос. Неимоверным усилием воли Вильфор заставил себя поднять голову и сконцентрироваться.
В комнате стояла подозрительная тишина. Стоны больше не слышались, лишь измученные вздохи время от времени доносились со стороны кровати. А прямо перед прокурором стояла та самая деревенская женщина с чем-то маленьким на руках. Увидев,
что она держит, Вильфор почувствовал дурноту, ибо это маленькое создание казалось пародией на человеческое дитя: багрово-синюшное, со сморщенным личиком и необрезанной пуповиной.
Что-то не так… Что именно – королевский прокурор не знал, но инстинкты, которые еще оставались в этом человеке, всю жизнь приучавшего себя верить только голосу разума, кричали, что все идет не так, как планировалось.
- Что? – пробормотал Вильфор и, поняв, что губы не слушаются его, с усилием сделал еще одну попытку: - Что вы сказали?
- Он не дышит, месье! – повторила, видимо, не в первый раз несостоявшаяся кормилица. – Даже не кричал, когда родился… Дети всегда кричат, - пояснила она, увидев непонимающий взгляд мужчины. – Испокон веков так было. А этот малыш не кричал… Мертвым родился…
В голосе женщины звучало неприкрытое сожаление. Эрмина, договариваясь с ней, обещала за труды довольно неплохую сумму, и для крестьянки, у которой помимо пару недель родившегося мальчонки дома по лавкам сидело еще четверо пострелят, это стало бы хорошим подспорьем в хозяйстве.
- Жерар!..
Сердце Вильфора пропустило удар. Стараясь не смотреть на страшноватое создание на руках у крестьянки, он поднялся с кушетки и подошел к кровати. Алые пятна сошли, и теперь лицо Эрмины выглядело совершенно белым. Этому лицу, такому юному, печать недавнего перенесенного страдания, придавало жутковатое, гротескное выражение. И только глаза сияли чем-то новым, сильным и на удивление притягательным.
Вспомнив, что нужно дышать, Вильфор сглотнул. Последние недели перед родами Эрмина только и говорила, что о ребенке. Она полюбила его, еще не увидев. Кто бы мог подумать, глядя эту юную страстную девушку, что предстоящее материнство выглядит для нее настолько заманчивым?
И вот теперь она предвкушала, как прижмет к себе своего малыша…
Ну уж нет! Вильфор твердо решил для себя: хотя бы мечта о ребенке должна остаться нетронутой. Пусть это дитя останется в сердце Эрмины таким, каким она наверняка его себе представляла: очаровательным розовым ангелочком. Он, Вильфор, не нанесет ей окончательного удара, показывая маленькое чудовище.
Присев на кровать рядом со своей возлюбленной, Жерар бережно взял ее за руку. Эрмина слабо улыбнулась ему.
- Ну где же? – прошептала она. – Где же он? Или она? Кого послал нам Господь?
Вильфор медленно поднес ее тонкую белую руку к своим губам.
- Господь, Эрмина, - с трудом подбирая слова, произнес королевский прокурор, после поцелуя прижимая ладонь молодой женщины к своей груди, - решил забрать свой дар. Мужайтесь, моя милая…
Осознание медленно проникало в разум несчастной. Вильфор, не отводивший взгляда от ее лица, видел, как недоумение сменяет растерянность, потом – удивление, испуг, боль и наконец отчаянье.
- Нет… Нет! – воскликнула Эрмина. Она попыталась встать, и мужчине еле удалось удержать казалось бы обессилившую женщину. – Пустите! Дайте мне посмотреть на него! Да пустите же меня!
Однако эта вспышка сошла на нет, и Эрмина, сотрясаемая рыданиями, упала в объятия возлюбленного. Он прижал ее к себе, поглаживая вдоль вздрагивающей спины. Первый шок уже прошел, и Вильфор пытался срочно сообразить, что же делать дальше. Нужно куда-то деть тело – но куда?
Похоронить. Да, конечно же, похоронить.
Уложив всхлипывающую Эрмину обратно в постель, Вильфор огляделся по сторонам. На глаза ему попался небольшой ящичек, примерно двух футов в длину. Как раз должен подойти. Королевский прокурор, не глядя, вывалил из ящика какие-то старые письма и протянул крестьянке, все еще держащей мертвого ребенка. Та обрадовалась возможности куда-то его деть, и, поспешно завернув в одну из приготовленных пеленок, опустила малыша в его первую и последнюю колыбель.
На негнущихся ногах несостоявшийся отец покинул скорбную спальню.
Пока королевский прокурор спускался по потайной лесенке, пока шел по узкой тропинке, в голове его теснилось множество мыслей. Сегодняшнее жуткое событие – не наказание ли это Господа за их грех? И если Эрмину еще можно понять – ей, совсем девчонкой выданной за престарелого барона, трудно не заглядываться на других мужчин – то могут ли найтись извинения для Вильфора? Он счастливо женат на красивой молодой женщине, глубоко его любящей. От добра добра не ищут – права народная пословица. Довольно! Хватит с него любовных авантюр. Он почтенный человек, у него ответственная должность, и его дома ждет любимая супруга. Больше никаких адюльтеров! Он вернется домой и проживет всю свою жизнь с нежной Рене.
Это была последняя мысль Вильфора перед тем, как нож неизвестно откуда появившегося человека вонзился ему в левый бок, и королевский прокурор упал, истекая кровью.
* * *
– Мне двадцать один год, или, вернее, мне исполнится двадцать один год через несколько дней, так как я родился в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября тысяча восемьсот семнадцатого года.
При этих словах сердце Вильфора затрепетало. Каждое следующее слово подсудимого внушало ужас. В панике вглядываясь в нахальное лицо молодого человека, известного свету под именем Андреа Кавальканти, а полиции – под именем Бенедетто, королевский прокурор пытался обнаружить сходство. С кем? С кем угодно, хоть с кем-нибудь! Очень часто внебрачные дети своей внешностью выдают согрешивших родителей, однако в данном случае все сложилось иначе. Разве что только яркие, насыщенного золотого цвета волосы этот юноша мог унаследовать от Эрмины – но мало ли на свете златоволосых людей? И уж тем более не было ничего общего между смазливым молодым человеком и тем страшным младенцем.
Но каждый следующий ответ на все новые вопросы лишь подкрепляли ужасный факт.
И в какой-то момент господин королевский прокурор почувствовал, что у него больше нет сил. Слишком много страхов – он больше не может бояться; слишком много смертей – он больше не в состоянии требовать еще одной; слишком много отчаянья – он больше не может дышать этим отравленным воздухом.
Мальчишка довольно ухмыляется, говоря о чем-то с председателем суда. Как он невозмутим, как талантливо строит из себя светского человека!
Пусть… Пусть…
Уже поздно, слишком поздно.
Доказательства? Они еще хотят доказательств?
Если бы Вильфор хотел, он отмел бы их все. Он столь досконально знал закон, что умел повернуть его практически в любую сторону. Он может доказать что угодно. Но у него нет ни сил, ни желания для борьбы.
Не стоит продлевать пытку; не нужно доказательств. Проще признать все и сразу. Только бы выйти, только бы вырваться отсюда. Если он останется здесь, то сойдет с ума.
«Я едва не убил своего сына…
Я похоронил его…
Нет!!!
Этого не может быть.
Это не он, это другой…
Мой сын ждет…
Я найду его…
Я буду искать…
Я обязательно его найду…
Потому что я не мог… Не мог…
Я больше не могу…»Глава 4Сон четвертый
Такая мягкая, нежная, чуть прохладная ладонь… Разгоряченному лбу она приносила облегчение самим своим прикосновением. Даже не хотелось открывать глаз, ибо одним касанием уже все сказано.
Но лежать вечно с закрытыми глазами тоже было невозможно.
Родное лицо с ласковой улыбкой на губах, а во взгляде – тревога, которую молодой женщине так и не удалось скрыть, хотя она и старалась это сделать.
- Я вас разбудила? – немного виновато прошептала Рене, отдергивая руку, но он поймал эту узкую, почти детскую ладошку и прижал к своей груди.
- Что вы… Вы всегда приходите только вовремя, - Жерар улыбнулся жене, и ему удалось справиться с улыбкой лучше, чем ей – со взглядом.
Вильфор плохо помнил, как попал домой в ту ужасную ночь. Он помнил удар ножом, после которого рухнул на землю, считая, что прощается с жизнью. Помнил, что, придя в сознание через некоторое время, нашел в себе силы подползти к потайной лестнице, и Эрмина, которая вместе с несостоявшейся кормилицей собиралась покидать дом, наткнулась на его тело. Но эти события, которые он с трудом мог связать друг с другом в своей памяти, дальше таяли в тумане. Кажется, его отвезли в Версаль, где он путано объяснил жене свое ранение дуэлью. Врач, поспешно вызванный в дом, лишь хмыкнул в ответ на эти слова: спутать отверстия, проделанные ножом и шпагой, было бы позором для последователя Гиппократа – однако промолчал. Он здраво рассудил, что прокурор – эта такая профессия, которая порождает врагов в большом количестве. И в то же время такая, что прекрасно позволяет с этими врагами расправляться.
К ранению, самому по себе тяжелому, добавились и последствия от лежания на холодной земле, под дождем и ветром. Вильфора долгое время не отпускала сильнейшая лихорадка, рана то и дело открывалась, ибо больной метался в жару, и были дни, когда врач мягко намекнул убитой горем супруге господина прокурора, что стоит приготовиться и к самому худшему.
Но Вильфор был молод, он едва перешагнул тридцатилетний рубеж, и его тело медленно, шаг за шагом, избавлялось от болезни. Оно истратило на этот титанический труд все резервы организма, но постепенно победило. Для восстановления сил врачи рекомендовали отправиться на юг, что супруги и сделали.
Сразу после Рождества пустившись в путь, они неспешно добрались до Марселя, где и пребывали вот уже второй месяц. В эти края весна приходила раньше, радуя глаз ярким солнцем и расцветающими то здесь, то там цветами – даже трудно было поверить, что в Париже сейчас царят слякоть и непогода.
И все равно выздоровление шло медленно. Лихорадка то и дело возвращалась, неизменно тревожа Рене. Жерар же иногда ловил себя на малодушной мысли, что сам он рад этим дням: тогда его мозг заволакивала горячечная дымка, не дающая пробиться жутким воспоминаниям.
Но в эти дни Вильфор как никогда четко осознал, что все же в одном жизнь была к нему точно благосклонна. Рене, всегда казавшаяся ему трогательно-беззащитной, эта девочка, плавно перешедшая из-под опеки родителей под опеку супруга, становилась неожиданно твердой и решительной, когда на ее хрупкие плечи ложилась забота о муже. Ни одна сиделка не могла бы стать более нежной и внимательной, нежели это светлое создание. Рене всегда была рядом, и Жерар привык, что из темного забытья его вытягивают именно эти изящные руки.
Руки любимой жены. Здесь, в Марселе, Вильфор будто в первый раз пережил новую волну любви к Рене. Господи, да разве может быть на свете женщина прекраснее? Нежность, верность, заботливость – вот женские добродетели, и Рене де Вильфор в полной мере наделена ими. Вот если бы у них еще были бы дети…
Но на этом благостные мысли обрывались, ибо перед внутренним взором Жерара неизменно вставал страшный младенец, и непреклонный прокурор впадал в состояние ужаса.
Рене, то ли заметив, то ли почувствовав, что взгляд ее мужа становится рассеянным, поспешила отвлечь его внимание. Она взмахнула письмом, которое держала в свободной руке.
- Только послушайте, Жерар, что пишет отец! – произнесла Рене бодрым голосом.
- И что же пишет господин маркиз? – усилием воли вырываясь из цепких лап воспоминаний и как утопающий за соломинку хватаясь за возможность перевести мысли в другое русло, поинтересовался Вильфор.
- Он говорит, что гордится вами. Ибо… - здесь Рене смущенно покраснела, - очень рад, что дворянство мантии помнит еще, что такое суд чести, а не только суд права. Конечно, не дочери осуждать отца, но все же, Жерар, я очень прошу вас не руководствоваться этими словами! Была бы его воля, он возродил бы традиции Божьего суда, но вы-то, я надеюсь, воздержитесь впредь от подобных безумств?
- Я обещаю вам, Рене, - абсолютно серьезно ответил Вильфор. Он уважал чету де Сен-Меран и испытывал некоторую неловкость от того, что ввел их в заблуждение. К тому же это был первый раз за все полгода, прошедших с момента его ранения, когда жена вообще заговорила на сию тему.
- Спасибо, - на сей разу улыбка молодой женщины была искренней. Рене склонилась к мужу, поправляя подушки, и прошептала: - Я тоже горжусь вами, но только не пугайте меня так больше, ладно? Мне не нужно доказательств, что вы – самый смелый мужчина в мире. Вы ежедневно подтверждаете это, вступая в борьбу с врагами королевства, и этого вполне довольно!
Дни летели, складываясь в недели и месяцы. Иногда Вильфор даже испытывал некоторое дежавю: он будто снова вернулся в детство. Юг, солнце, полная свобода и наслаждение любовью самого близкого человека. Только на сей раз рядом с ним была не мать, а жена.
Они снова, как и в дни помолвки, гуляли по берегу моря, но теперь их никто не мог потревожить – ведь его работа осталась далеко в Париже. Правда, трости сейчас проходилось выполнять роль не просто изящного дополнения к образу, а действительно опоры, но Вильфор уже чувствовал, что тяготы болезни остались позади, а скоро пройдут и последние ее следы. Скоро придет пора возвращаться в столицу, ко всем проблемам и страхам – но пока есть время порадоваться жизни.
Жизнь…
Как никогда глубоко Вильфор ощущал звучание этого слова. Он видел его во всех красках, чувствовал его вкус, касался кончиками пальцев… Оно было таким глубоким и всепоглощающим – наверное, только вплотную приблизившись к краю жизни и заглянув в темноту за гранью, начинаешь по-настоящему ценить то, что всегда казалось таким обычным, самим собою разумеющимся.
В одну из таких прогулок, когда супруги медленно шли по берегу, Рене, сама того не зная, затронула болезненную тему. Начав откуда-то издалека, она вдруг произнесла:
- А знаете, что мне говорила мама? Что мужчина по-настоящему может остепениться, только познав отцовство…
Вильфор вздрогнул. Это слово настолько ужаснуло его, что он даже не позабавился очаровательной непосредственностью супруги, которая наивно рассказала об одной из «женских премудростей».
Ибо чем лучше становилось физическое состояние господина прокурора, тем более мрачные мысли овладевали им. Почти каждую ночь во снах Вильфору являлся тот младенец: ему казалось, что это создание выходит из могилы и угрожает ему. Ведь пока он, Вильфор, находится здесь – кто знает, что творится в Париже? С одной стороны, если бы разразился скандал, новости долетели бы и сюда, но с другой – ведь нет сомнений, что тот корсиканец, что подстерегал его, все видел! Видел, как его жертва рыла яму, видел, как укладывала ящик… Кто знает, а вдруг он его откопал?
Нет, нет… Те, кто приходит с целью ограбления, не нападают на людей. Вильфор провел слишком много уголовных дел, чтобы достаточно изучить преступную натуру. Кто промышляет воровством, тот не будут брать на себя «отягчающие обстоятельства». А раз корсиканец поднял на него руку – значит, именно этого он и хотел. Так может, ящик все еще на месте? Как только они вернутся, нужно будет его перепрятать… Вот только находится ли он там по-прежнему?
Эта мысль терзала, не давая покоя. Но к ней присоединялась и еще одна, более страшная. Конечно, внебрачный ребенок – это большая тень для человека столь публичного, как королевский прокурор, но тем не менее вряд ли найдется француз, способный по-настоящему корить мужчину в слишком большом пристрастии к женскому полу. А что малыш родился мертвым – так то несчастье, а не повод для обвинений.
Другим же страхом являлась обеспокоенность самим фактом подобного стечения обстоятельств.
Отчего все так получилось? Эрмина – молодая, пышущая здоровьем и жизненной силой женщина. Значит… дело в нем? А что будет, если и у них с Рене все выйдет так же? Перенесет ли хрупкая Рене этот ужас?
Но ведь не может же он рассказать ей о своих кошмарах. Вильфор твердо решил, что скорее удавится, подвергнув себя одному из самых страшных грехов, нежели признается своей нежной жене в этом проступке. И потому он заставил себя улыбнуться, глядя в фиалковые глаза:
- Маркиза абсолютно права, дорогая Рене. Правда, некоторых мужчин не может остепенить ничто… Но ведь это не про нас, верно? – он поднес ее ладошку к губам и коснулся гладкой кожи ласковым поцелуем. – Мы будем счастливы, когда Господь благословит наш брак ребенком.
Произнеся эти банальные слова, Вильфор внезапно застыл, так и не выпустив руки жены.
Вот оно!
Он ведь уже думал об этом – тогда, с саду. Связь с Эрминой была грешной, преступной – и высший Судия назначил им кару. Но они с Рене столько выстрадали: он – физически, она – духовно, что должны были дружно искупить этот грех. Только держа себя в руках, только следуя строгости и придерживаясь справедливости можно заслужить счастье, которое обязательно к ним вернется.
Вильфор снова улыбнулся жене, встревоженной этими странными перепадами настроения, и сейчас, впервые за долгое время, эта улыбка вышла вполне искренней. Господин прокурор нащупал почву под ногами, он твердо решил, что разберется с остатками своего прошлого и забудет о нем навсегда. Он использует шанс начать жизнь заново.
* * *
Дети всегда растут так быстро… Не только чужие, но и свои тоже. Особенно дочери. Казалось бы, только вчера они были малышками – а сегодня уже юные девы, похожие на готовые распуститься бутоны.
Взрослая дочь неизменно является для отца смущающим фактором – определение, не лучшим образом подходящее под семейные отношения, но за долгие годы Вильфор привык не только говорить, но и думать казенным языком.
Взрослая дочь – это молодая женщина, вступившая в самую прекрасную свою пору. Она уже не совсем принадлежит отцовскому дому – как и все дети, достигшие определенного возраста – но в отличие от сыновей не имеет возможности покинуть его по собственной воле.
А особенно тяжело, когда дочь так похожа на свою мать…
На семейных обедах, видя перед собой молодую жену и дочь, уступающую мачехе всего шесть лет жизни, Вильфор невольно испытывал неловкость: подчас, когда усталость застилала взор, ему казалось, что это Рене сидит возле него и смотрит с тихим укором. Глупости, конечно, более свойственные впечатлительным барышням, нежели королевскому прокурору, но от ассоциаций, рожденных не логикой, а воображением, избавиться не так-то просто.
Стоит ли удивляться, что естественное желание отца найти для дочери хорошую партию неизменно подстегивалось затаенной мечтой избавиться от этого периодически пульсирующего чувства вины?
Но не таким – видит бог, не таким! – способом избавиться!
Окружающие считали, что королевский прокурор – слишком серьезный человек, чтобы проявлять нежность по отношению к дочери. Сама Валентина смирилась с мыслью, что новая семья для отца важнее, чем она. Что думал по этому поводу господин Нуартье не знал никто, ибо Валентине он сообщать подобные соображения не торопился, сына его мнение не интересовало, а больше никто не понимал несчастного паралитика.
Сам Вильфор старался держаться от дочери на расстоянии, ибо своим рациональным умом не видел, что мог бы дать ей. Валентина самим своим обликом порождала множество воспоминаний – самих по себе нежных и теплых, но тем не менее неизменно мучительных. И все же Вильфор скорее согласился бы оказаться приговоренным ежеминутно смотреть в глаза своей дочери, нежели обнаружить ее бездыханное тело.
«У меня нет дочери.
Все, что порождал я… Это все разрушало…
Сильно, слабо…
Мои порождения стремились к разрушению…
Она была светлой…
Она несла в себе любовь…
Она готова была дарить свое сердце…
Это была ЕЕ дочь –
А у меня не было дочери…»Глава 5Сон пятый
В день своей свадьбы невеста должна улыбаться.
И она улыбалась: радостно, светло, счастливо. Так, как будто выходила замуж за любимого человека, а не за сурового прокурора, по возрасту годящегося ей в отцы.
Вильфор смотрел, как Элоиза, чуть наклонившись, поправляет рюши на платье Валентины. Одной шестнадцать, другой десять – их легче было бы принять за сестер, если бы не разительный контраст между печальным личиком девочки и безмятежной улыбкой девушки.
Собственно, именно поэтому он и выбрал именно ее.
Когда год назад умерла Рене, мысль о новой женитьбе и не приходила Жерару в голову. Жаль, конечно, что у них так и не успел родиться сын, однако ему было трудно представить рядом с собой другую женщину. Пусть они остались с маленькой Валентиной вдвоем – но вместе они должны справиться и помочь друг другу пережить свое горе.
Однако несчастье пришлось на разгар судебной сессии. Господин королевский прокурор возвращался домой поздно, когда Валентина уже спала, да и просто каждое свободное мгновение старался занять работой – лишь бы не оставить места чувствам. Вильфору казалось, что ему надо сперва взять себя в руки: дочь была так похожа на покойную мать, что при взгляде на нее у строгого прокурора иногда перехватывало горло.
Но не зря говорят в народе, что беда не приходит одна. Новым потрясением для семьи стало сообщение об ударе, постигшем господина Нуартье. Вильфор не представлял, как подобное могло случиться: отец был высоким худощавым мужчиной, подвижным и активным, несмотря на то, что он уже перешагнул шестидесятилетний рубеж. Жерар даже не мог вспомнить, болел ли отец хоть когда-нибудь.
Сыновний долг превыше всего, и Вильфор распорядился, чтобы господина Нуартье перевезли к ним. Неизвестно, согласился бы гордый старик оказаться на попечении сына, с которым так и не наладил отношений, если бы не маленькая внучка. Не смирившись с невесткой из семьи роялистов, он неожиданно тепло отнесся к ее дочери.
Сперва королевский прокурор даже порадовался этому. Рене всегда была нежной и заботливой супругой – будет просто чудесно, если Валентина воспитает в себе те же качества. Однако со временем он понял, что дочь все больше и больше отдаляется от него, при этом, и ранее не будучи особо жизнерадостным ребенком, стала совсем тихой. Незаметно, как тень, Валентина скользила по дому, спускаясь к деду и проводя у него целые дни.
В доме воцарилось гнетущая тишина, даже слуги переговаривались только шепотом. Немота и неподвижность отца, личико Валентины, чью бледность подчеркивало траурное платье…
С этим нужно было кончать. Еще немного, и они все – все трое – сойдут с ума в этом царстве молчания.
Дому нужна новая хозяйка. Валентине нужна мать. Похвально, что девочка столь заботливо относится к старику, но не дело для ребенка целыми днями просиживать вместе с полутрупом. А кроме того, Валентина скоро вступит в пору юности – кто-то должен наставлять ее на этом пути.
Это должна быть молодая женщина, энергичная и веселая. Она должна растормошить Валентину – даже не как мать, а, скорее, как старшая сестра. Пусть заинтересует всеми этими женскими безделушками и забавами. Переборщить будет трудно – настолько дочь прокурора была далека от подобных вещей. Главное привить хоть какой-то интерес к жизни.
Именно этими критериями руководился Вильфор, подыскивая себе новую супругу – и Элоиза полностью соответствовала его пожеланиям. Девушка сама рано потеряла отца и жила вместе с матерью в довольно стесненных обстоятельствах, однако сумела сохранить жизнерадостность.
Эта девушка, появляясь в обществе, своим сияющим видом вызывала теплые улыбки. Редкий для горожанки цветущий вид, нежная кожа с приятным румянцем, пушистые волосы, в которых, казалось, запуталось солнце, и веселые глаза прозрачно-голубого цвета. Если бы художник задумал написать ее портрет, ему потребовалось бы взять краски самых чистых, самых насыщенных цветов. В отличие от многих, Элоиза спокойно смотрела в глаза Вильфору, а когда тот поинтересовался, не боится ли она королевского прокурора, безмятежно ответила, что люди, у которых есть дети, не могут быть страшными.
Была и еще одна причина, по которой Вильфор твердо решил вступить в повторный брак. Несчастье, произошедшее с его отцом, навело Жерара на мысли о своем будущем. Никогда господин прокурор не был склонен к философствованиям, признавая лишь факты – и вот теперь факт смотрел ему в лицо.
Больше всего Вильфор боялся не смерти. Однажды заглянув ей в глаза, он понял, эта гостья может быть милосердной, избавляя от страданий. Куда худшей судьбой представлялась ему немощь, когда тело и разум разделены, когда человек не властен над собой, а находится в зависимости от других. Господин Нуартье, проживший жизнь, наполненную свободой и независимостью, по мнению его сына должен был испытывать страдания даже не столько физические, сколько духовные, ибо для такого человека оказаться в плену собственного тела должно было невыносимым.
Но у отца был он, Жерар. Какие бы стены между ними ни стояли, какие бы убеждения их не разделяли, сын не имеет права оставить своего отца без опеки, когда она так нужна ему.
А кто станет опорой самого Вильфора? Ему уже за сорок – еще не старость, конечно, но и молодые годы давно позади. Ведь дочь – она как птица. Наступит срок, и она улетит из родительского дома вить новое гнездо...
От этих мыслей ужас ледяными пальцами сжимал сердце Жерара. Несколько раз ему снилось, что это не отец, а он сам неподвижно сидит в кресле, не в силах даже крикнуть – и просыпался в холодном поту. Чувство беспомощности давило, заставляя мозг мучительно искать выход.
И выход приходил в голову лишь один. За все тысячелетия своего существования человечество нашло единственный способ обеспечить свою старость: это семья с преемственностью от отца к сыну.
Итак, повторный брак – самое оптимальное решение. Так будет лучше и для Валентины, и для самого Вильфора.
На какое-то время семейное равновесие было восстановлено. Со стороны могло показаться, что семья королевского прокурора – образец для подражания. Очаровательная молодая жена, прелестная дочь и маленький сын, наследник рода – может ли мужчина мечтать о большем?
Но именно вопрос о наследстве стал камнем преткновения. Сам Вильфор никогда не отводил деньгам большой роли в своей жизни. В своих привычках он был довольно умерен, а власть – главное достоинство больших состояний – получал через свое положение. Разумеется, Вильфор был человеком небедным, но все познается в сравнении. Чета маркизов де Сен-Меран пережила свою дочь, и потому свое завещание переписала на единственную внучку – это было вполне естественно. Однако довольно неожиданно, что и господин Нуартье поступил также.
Впрочем, для Вильфора это особым сюрпризом не было. Он так давно отмежевался от своего отца, настолько старательно возводил стену между собой и ним, что мысль о том, что однажды сможет наследовать этому человеку, казалась ему нелепой. Еще в юности Жерар пришел к мнению, что наследование будет через его голову – и смирился с этим. Правда, и предположение о том, что жирондист Нуартье сможет оставить все внучке роялистов, тоже выглядело несколько странным, но, с другой стороны, иных родственников у старика не было, а почти миллионное состояние, находясь в здравом уме и твердой памяти, не выбрасывают на ветер. Сомневаться же в здравом уме отца у Вильфора причин не было.
Но от брака с Элоизой у Жерара родился сын. В отличие от Валентины, пошедшей в мать, маленький Эдуард куда больше походил на отца. Вильфор и сам, хотя раньше никогда не понимал, как на детском личике умудряются разглядеть, чей нос, а чей рот, видел, насколько этот ребенок повторяет его собственные черты. А значит – и черты господина Нуартье.
Казалось бы – вот она, прямая линия. Однако Нуартье, с насмешливостью относившийся ко второй жене своего сына, не отдал своей симпатии и внуку. Возможно, он был не согласен с даваемым мальчику воспитанием, возможно, у него были какие-то иные причины, однако Эдуарду не досталось и сотой доли той любви, которую старик испытывал к Валентине.
Вильфора это не волновало. Он не продавал своих убеждений – в этом еще много лет назад успели убедиться те, кто пытался «договориться» с королевским прокурором. В семейной жизни Жерар был не менее непреклонен, чем в жизни общественной. Он не собирался, приближаясь к пятому десятку, завоевывать благосклонность отца – пусть даже она и измерялась сотнями тысяч франков. Эдуарду придется удовлетвориться тем, что унаследует от Вильфора – пусть эта сумма и уступает в несколько раз будущему состоянию его сестры.
На этом разговорам о наследстве был положен конец.
Элоиза, никогда не шедшая наперекор мужу, казалось, была согласна с этим решением. Ее отношение к Валентине не изменилось, и для всего Парижа семья королевского прокурора продолжала оставаться образцовой. Вильфор, даже если и подозревал, что чувства жены к его дочери были отнюдь не столь теплыми, какими изображались, ничего не предпринимал. Чужого ребенка трудно полюбить сердцем, а соблюдать внешние приличия он и сам был мастер. Элоиза – умная женщина, и, как считал Жерар, делает все, чтобы сохранить в семье мир и покой.
* * *
Как такое могло случиться?
Вильфор скорее был готов увидеть за преступлениями руку собственной дочери, нежели жены. Натуры, склонные к меланхолии, иногда и правда оказываются подверженными тяге к убийствам. Нет, конечно же, Валентина была предпоследним человеком, которого королевский прокурор смог бы заподозрить в смертях, охвативших его дом – но годы привычки не проходят даром, и с момента отравления маркизы де Сен-Меран разум Вильфора непрестанно анализировал сложившуюся ситуацию.
Да, в Валентине трудно было заподозрить убийцу: она всегда была такой тихой, такой нежной и хрупкой девочкой…
Но с другой стороны – кто знает, какие тайны могут храниться за той завесой, которой дочь прокурора отгораживалась от мира? Какой родитель, пусть даже самый любящий, не задумывается подчас, а что же прячет в душе его чадо?
Но еще меньше, чем Валентина, подозрений вызывала Элоиза. Разве можно всерьез считать преступником человека, чья жизнь проходит на виду и вся будто пропитана светом? Элоиза, солнечный котенок, безмятежная душа и безгранично любящая мать. Элоиза, которую Вильфор за время их брака даже полюбил: не нежно – как Рене, не страстно – как Эрмину, а так, как любят маленьких детей, подчас шаловливых, но неизменно смотрящих таким чистым и светлым взглядом, что не впустить их в свое сердце просто невозможно.
Элоиза, на которой Вильфор женился, дабы сохранить мир в семье, методично, одного за другим, уничтожала ее членов. Как, почему эта девочка решилась на такой шаг? Ведь достать подходящий яд не так-то просто. И без поддержки на подобное не отважиться. Кто-то наверняка стоял за спиной женщины, в чрезмерности материнских чувств позабывшей о ценности человеческой жизни.
Но так ли важно – кто?
В то роковое утро на Вильфора накатил редкий в его жизни приступ малодушия: обвинять одного из двух оставшихся у него близких людей казалось ему непосильной обязанностью. Он был бы счастлив, если бы получил на завтрак чашку с отравленным шоколадом, однако судьба – или же тот, кто дерзко взял на себя ее обязанности – распорядилась иначе. По этой дороге следовало пройти до самого конца.
Так ли значительно, что его репутация была втоптана в грязь, положение – низвергнуто, на деле, которому он посвятил всю свою жизнь, поставлен крест? В любой другой день Вильфор нашел бы в себе скрытые резервы для борьбы или, по крайней мере, попытался бы их отыскать – но на этот раз силы оставили его. Последний приговор, который Жерар произнес, был вынесен жене. Пусть убийце – а кто он сам? Да, он не знал, не мог знать, что тот мальчишка двадцать один год назад родился не мертвым – но ведь это именно Вильфор повинен в том, что это недоразумение все-таки увидело свет. Сколько зла причинило это порождение греховной связи? Жулик, вор, убийца. И пусть современное общество проводит черту между родителями и детьми – Вильфор сам, отрекаясь от прошлого отца, прошел через это – но Святое Писание упорно гласит другое. Преступление рождает преступления, грех – грехи.
Мысли путались в разгоряченной голове. Да в конце концов, черт с ним, с этим… как его? Кавальканти? Бенедетто?.. Неважно. С ним уже ничего не поделаешь. Его дело закончит другой королевский прокурор, а ему, Вильфору, нужно торопиться. Элоиза считает, что у нее несколько часов, наверняка она сейчас плачет в своей комнате, оттягивая все до последней минуты… Маленькая Элоиза… Все, что не лежало в пределах досягаемости, она вечно откладывала; всегда надеялась, что все как-нибудь да уладится без ее участия. Любой по-настоящему решительный шаг занимал у нее целую кучу времени.
Поэтому он успеет, обязательно успеет. Вряд ли прошло больше часа – а хотя он не знает точно. Но время еще есть, и Вильфор успеет остановить этого заигравшегося ребенка. Может, и она пожалеет его – а он простит ей все. Простит даже смерть Валентины – от мысли, какой удар бы обрушился на бедную девочку сейчас, Вильфора, несмотря на разгоряченное состояние, охватила ледяная дрожь. Господь милосерден – как знать, не явил ли он Валентине особую благодать, избавляя ее от страданий этого мира, который так внезапно повернулся к семье бывшего прокурора самой неприглядной своей стороной.
Говорят, последняя надежда рушится – у Вильфора последняя надежда раскрошилась. Сперва с нее, как с подточенной временем стены, осыпались мелкие камушки, а потом она медленно, будто во сне, начала превращаться в пыль.
Он был готов на все: понести любое наказание, даже взять на себя грехи свой жены. И правда, почему бы ему самому не убить своей дочери? Не попытаться отравить отца? Это так просто – отравление. На руках не будет крови, слуха не коснутся предсмертные хрипы. Кому, как не королевскому прокурору, знать о преступлениях все? Перед чьими еще глазами прошла такая роскошная череда доказательств человеческой низости?
Все, что угодно, лишь бы Элоиза успела увести из этого зараженного ненавистью дома их сына. Кто еще остался нетронутым, кто сохранил свою чистоту и невинность – ведь все дети невинны, какими бы проказливыми они ни были. И даже в том, что Эдуард рос слишком избалованным ребенком, в том, что Элоиза столь безоглядно потакала их сыну – в этом тоже виноват он, Вильфор! Как знать, быть может, проявленная хоть раз отцовская твердость помогла бы спасти столько жизней…
Слишком много мыслей умещается в голове, в то время как душа, не надеясь на только уши, всем существом прислушивается, в мучительном томлении мечтая почувствовать удар сердца. Вот сейчас… сейчас… Ребенок спит, во сне сердце бьется медленнее…
«- Он не дышит, месье!.. Мертвым родился…
Какие глупости! Мой сын не мог родится мертвым!..
Но где он? Где же тогда?..
Почему его нигде нет?..
Он украл его, украл моего сына!..
Он… Он наверняка закопал его где-нибудь…
Ведь закопать – это лучший способ спрятать…
Я найду!
Я найду моего сына!..
Даже если мне придется искать его до Страшного суда»Глава 6Эпилог
- Мадам, месье, прошу вот сюда… Господин доктор сейчас подойдет.
И действительно, гостям не пришлось ждать долго: едва они успели оглядеться в небольшой, но очень светлой комнате, как дверь снова распахнулась, впуская высокого плотного человека средних лет. Обменявшись с посетителями приветствиями, он подтвердил, что письмо их получил и не видит никаких причин для отказа.
Когда несколько лет назад вызванная наконец-таки слугами полиция вошла в дом королевского прокурора, она не обнаружила никого, кто мог бы им что-либо объяснить: слуги были наняты совсем недавно (и, разумеется, больше всего жалели, что вообще переступили порог этого дома), хозяйку и ее маленького сына нашли мертвыми, престарелый отец прокурора – парализован, а сам хозяин дома пребывал в невменяемом состоянии.
Париж тогда смаковал эту загадку, даже было высказано предположение, что прокурор давно двинулся на почве преступлений, и сам отравил всех членов своей семьи. Однако начавший было разгораться скандал удалось более-менее быстро заглушить: слишком многие высокопоставленные лица считались друзьями бывшего королевского прокурора. Публичный процесс, разумеется, этим людям не мог принести ничего хорошего: в доме врача не болеют, в доме прокурора не совершают преступлений. Впрочем, судебные органы и сами не стремились давать ход этому делу.
Постепенно ажиотаж сошел на нет. Какими бы громкими не были последние происшествия, их вскоре сменили другие. Быть может, они оказались не столь яркими и волнующими, но зато эти события обладали иным отменным качеством: они были новыми.
Вильфора поместили дом для сумасшедших, однако почти сразу после этого к владельцу небольшой частной клиники в одном из предместий Парижа обратился некий господин с предложением перевести к нему бывшего королевского прокурора. Шумиха к тому времени уже утихла, и никто не возражал – ведь, кроме всего прочего, дела на Вильфора так и не завели. А владельцу клиники было довольно того, что за этого пациента ему платили.
Прошло несколько лет, и он снова получил письмо от неизвестного покровителя: тот спрашивал, могут ли они с супругой навестить своего протеже. Врач, энтузиаст своего дела, с юных лет увлеченный психиатрией, не замедлил ответить согласием. В его практике складывались различные ситуации, и почти каждая была интересной иллюстрацией к еще одной странице человеческого разума и характера. В данном случае ему хотелось взглянуть, кто решил взять на себя хлопоты по обеспечению заботой человека, от которого открестилось общество.
Сейчас перед ним стоял высокий подтянутый мужчина лет тридцати-тридцати пяти, несомненно военный или совсем недавно бывший таковым. Держался он спокойно, хотя то и дело бросал тревожные взгляды на свою жену. Его супруга, тоже высокая, но при этом хрупкая молодая дама лет двадцати, белокурая и голубоглазая, выглядела взволнованной. Эти двое смотрелись красивой парой, и доктору было интересно, что заставило их отвлечься друг от друга для столь скорбных дел.
Показывая гостям дорогу к нужным комнатам, хозяин клиники как бы невзначай поинтересовался, не родственники ли они господину де Вильфор. Дама при это вопросе вздрогнула, но ее муж спокойно ответил, что да, но дальние.
- Я потому спрашиваю, - продолжил доктор, - ибо не могу поручиться, что он вас узнает. За эти несколько лет у нас не было случая проверить: из близких родственников у господина де Вильфор, насколько мне известно, никого не осталось, и иных посетителей здесь за все время не было. К тому же, по правилам, мы забрали у него очки: сами понимаете, металлическая оправа, стекла… Мало ли что.
Молодая женщина судорожно вздохнула и прижала платок, который до этого теребила в руках, ко рту. В этот момент они уже подошли к концу своего пути и остановились. Владелец клиники сделал знак сопровождающему их санитару отпереть дверь, однако господин Моррель, так представился муж впечатлительной дамы, преградил ему путь.
- Один вопрос, господин доктор. Это не опасно?
- Что? – тот сперва не понял вопроса. – Ах, что вы, нет, конечно же, нет. Я знаю, что вы имеете ввиду: о буйных помешанных ходят легенды. Но в данном случае все обстоит иначе. Видите ли, каждый сумасшедший – это уникальный случай, хотя, разумеется, есть и общие черты. Но дело в том, что каждый индивидуум концентрируется на чем-то своем. Господин де Вильфор занят поисками, и ничто другое его не интересует.
- И что он ищет? – все еще не отходя от двери, спросил Моррель.
- Вы не знаете? – доктор вопросительно приподнял бровь. – Впрочем, да, дело так старались замять, что, наверное, подробностям удалось не просочиться. Но о том громком, самом последнем деле королевского прокурора вы, несомненно слышали?
- О… том молодом человеке, подсудимом, который оказался его сыном? – впервые заговорила молодая дама. Ее голос звучал совсем негромко, однако на удивление твердо. И посмотрела она рассказчику прямо в глаза.
- Да, мадам, - почтительно ответил ей хозяин клиники. – По моим изысканиям, в разуме господина де Вильфора произошло наложение этих двух событий: тайные похороны младенца двадцать лет назад и смерть его маленького законного сына. Все так интересно перепуталось, теперь он считает, что некто похитил его сына – уж не знаю, которого из них, он не очень-то расположен к общению – и закопал. И теперь задача господина де Вильфор его отыскать. В результате у нас вечно перекопан сад, - доктор развел руками, широкой улыбкой стараясь разрядить обстановку. – В сухое время года это еще ничего, но в начале весны и конце осени, когда кругом не земля, а сплошная грязь, это что-то ужасное. Удерживать его бесполезно, ибо состояние резко ухудшается, поэтому я пришел к мнению позволять ему делать то, что он хочет. Правда, в последнее время возраст дает о себе знать: ведь он копает до тех пор, пока силы совершенно не оставят его…
Изящная рука снова прижала платок к бледным губам. Господин Моррель вопросительно посмотрел на свою супругу, как бы надеясь, что она еще может передумать, но та лишь покачала головой. И уже через минуту мадам Моррель переступала порог комнаты.
Валентина вошла и слегка замешкалась на входе. Вот уже несколько лет они с Максимилианом пребывали в счастливом браке; в Марселе их остался ждать трехлетний сынишка, и дедушка Нуартье жил вместе с ними. Валентина ощущала себя счастливой, как никогда в жизни.
И все же была у нее на душе одна тревога, не дававшая покоя. Валентина была уверена, что ее дочерний долг позаботиться об отце, но то отстраненное благоговение, которое она всегда перед ним испытывала, сдерживало ее. Она не могла представить себе отца лишенным разума и в глубине души страшилась этого зрелища.
Максимилиан молчаливо дал своей возлюбленной жене понять, что полностью примет ее решение – каким бы оно ни было. В разговорах же с дедом Валентина ни разу не поднимала этой темы, будто подсознательно чувствуя, что господин Нуартье здесь будет не на стороне сына.
Время после свадьбы, рождение ребенка, связанные с этим событием приятные хлопоты – все отвлекало на себя внимание. Однако когда малыш немного подрос, Валентина снова начала ощущать неясную тревогу. Материнство лишь усилило свойственные ее натуре нежность и заботливость, и молодой женщине казалось недопустимым и далее избегать встреч с отцом.
Они с Максимилианом условились, что Валентина зайдет сюда одна. Моррелю это не очень-то нравилось, он опасался, что его хрупкой жене может быть нанесен какой-либо вред, однако Валентине удалось мягко, но упорно настоять на своем.
И вот теперь она здесь, а последних шагов сделать не решается.
Когда хорошо знаешь человека, можно легко определить, где он живет: личность накладывает свой отпечаток на среду пребывания. Расстановка вещей, мелочи, общий настрой – все служит подсказками.
Валентина привыкла, что в покоях отца всегда царил порядок: каждая, даже самая незначительная деталь обстановки пребывала на своем месте. Выровненные, будто по линейке, аккуратно расставленные, они оставались неизменными годами.
В этой комнате порядка не было. Нет, она выглядела прибранной – в клинике тщательно следили за чистотой; однако не было здесь той четкой упорядоченности, так запомнившейся Валентине.
На противоположном конце комнаты, возле окна, стояло кресло, в котором угадывалась человеческая фигура. Собравшись с духом, молодая женщина заставила себя сделать несколько шагов вперед.
Неподвижность Вильфора не напоминала неподвижность его отца. Тощая длинная фигура полулежала в кресле, под таким ломким углом, что издалека могла бы показаться небрежно отброшенной марионеткой. В ней не было сковывающего напряжения, напротив, она выглядела расслабленной. Только пальцы, сохранившие остаточную энергию, то нервно поглаживали, то нетерпеливо скользили по подлокотникам.
За прошедшие четыре года волосы Вильфора отросли и теперь, уже не уложенные в привычную Валентине аккуратную стрижку, беспорядочно падали на плечи. Пряди, ранее имевшие седину лишь легкими мазками на висках, совершенно побелели. Глаза бывшего королевского прокурора были открыты и смотрели куда-то в сторону окна – но не в него, а сквозь, в пустоту.
Валентина сделала последний шаг и остановилась возле кресла. Потребовалось некоторое время, чтобы Вильфор заметил ее, но, заметив, он обернулся в ее сторону резко – настолько, что молодая женщина едва не отпрянула.
Если у господина Нуартье на застывшем лице жили лишь глаза, то у Вильфора, несмотря на то, что лицо его приобрело несвойственную ему ранее подвижность, глаза выглядели пустыми. Некогда ярко-голубые, они, казалось, окончательно выцвели.
Несмотря на слова доктора, мадам Моррель почему-то надеялась, что отец обязательно узнает ее. Просто… это казалось ей естественным. И потому взгляд, равнодушно скользящий по ее лицу, несколько обескуражил Валентину. Она смешалась, пытаясь подобрать слова – и в этот момент в глазах Вильфора мелькнуло… узнавание.
Он подался вперед – с трудом, через силу, но при этом не отводя взгляда от лица молодой женщины.
- Вы?.. Вы пришли… за мной?
Валентина помнила голос отца резким, не терпящим возражений – голос прокурора, читающего обвинение и не желающего расстаться со своим образом и вне службы. Однако сейчас этот голос звучал тише и, несмотря на заметную хрипловатость, более мягко. Вильфор протянул вперед руку, и Валентина, не думая, дала ему свою. Мужчина стиснул ее и прижал к своей груди.
Сквозь тонкую рубашку – ни сюртука, ни даже жилета на бывшем прокуроре не было – молодая женщина отчетливо ощущала, как быстро и сбивчиво колотится его сердце. Такой вид несколько смущал Валентину – даже в раннем детстве она не могла припомнить отца иначе, нежели полностью одетым и застегнутом до самой последней пуговицы – но она не смела отнять руку, под ладонью которой билось это сердце. Не зная, что ей делать дальше, госпожа Моррель застыла неподвижно, и вздрогнула лишь снова услышав голос отца:
- Матушка…
И слова вдруг потоком полились из Вильфора. Он говорил быстро, сбивчиво, перескакивая с одного на другое, и потому Валентине не сразу удалось уловить смысл. Когда, наконец, ей это удалось, ужас сжал ее горло: Вильфор жаловался на своего отца.
- Он помогал ему, понимаешь? Он помог ему украсть моего сына! Я видел, я сам видел… Зачем мы вернулись к нему?..
Мужчина поднял голову и встретился взглядом со своей дочерью. Валентина почувствовала, что ее собственное сердце замедляет свой стук: глаза отца, всегда такие непроницаемые, сейчас были наполнены отчаяньем. Не отдавая себе отчет, молодая женщина протянула вперед свободную руку и коснулась ею головы отца. Медленно поглаживала она седые пряди – точно так же, как гладила кудри своего трехлетнего сынишки, когда тот прибегал к ней с какими-то своими детскими проблемами; и почти совсем не удивилась, когда Вильфор, согнувшись, уткнулся в нее лбом.
- Все будет хорошо, - пробормотала Валентина, чувствуя, как слезы подступают к ее глазам. – Все обязательно будет хорошо…
Вильфор не двигался, и молодая женщина тщетно пыталась подыскать слова:
- Нельзя терять надежды, надо верить, что…
- Я верю!.. – перебил ее мужчина, не поднимая, однако головы. – Я ищу, я правда ищу. И я обязательно его найду! Но я так виноват… Ничего уже не будет хорошего…
- Но, - осторожно произнесла Валентина, - у вас ведь есть не только сын. У вас есть дочь, и я…
- Нет, - внезапно вновь ставшим резким голосом оборвал ее Вильфор, и его тело под рукой молодой женщины заметно напряглось. После небольшой паузы он с напористой решимостью повторил: - У меня нет дочери.
- Но почему? – слезы вновь подступили к глазам Валентины. Она склонилась к отцу, пытаясь посмотреть ему в глаза.
Вильфор пошел ей навстречу и поднял голову. Медленно подняв руку, он вдруг провел кончиками пальцев вдоль бледного лица дочери. По губам его скользнула странная кривая улыбка. Он огляделся по сторонам и сделал Валентине знак наклониться еще ближе. Когда ее ухо оказалось почти у самых его губ, Вильфор еле слышно прошептал:
- Я проклят, понимаете? Я сам, весь мой род и все, кого коснулась моя пр
оклятая рука… Валентина… бедная девочка… Пусть хоть на том свете ее головы не коснется моя зараза… Она не моя дочь, понимаете?.. Да простит мне Рене… Это моя жена, матушка… Нет, и она не моя – главное, чтобы не моя, понимаете?.. Я отказываюсь – я отказываюсь от них всех.
Эти последние слова прозвучали неожиданно твердо, венчая всю ту страшную путаницу, которую произнес бывший прокурор; путаницу, выглядящую тем более жуткой, чем понятнее она становилась.
Валентина, отняв руки, в ужасе отпрянула. Вильфор, лишившись опоры, опустился на подлокотник кресла и, казалось, силы покинули его настолько, что он даже не смог поднять головы.
Восстановив дыхание – и только сейчас осознав, что она задыхалась, молодая женщина заставила себя вновь приблизиться к креслу. Вильфор оставался неподвижен, и Валентина опустилась на колени. Нежно коснулась она губами посеребренного сединой виска, после чего, поднявшись, медленно покинула комнату.
Карета увозила месье и мадам Моррель из Парижа обратно в Марсель. Максимилиан сидел, придерживая Валентину, которая тихо плакала в его объятиях. Молодой человек мысленно корил себя, что согласился на эту поездку, но вслух не высказал ни слова. Он понимал, что, отсиживаясь в Марселе, они бы ничего не выиграли: возможно, у Валентины не было пути, огибающего эту страшную веху.
- Я ничего не могла сделать, Максимилиан, - прошептала Валентина, уткнувшись носом в плечо мужу. – Он отказался от меня – как он считает, для моего же блага…
- Это его решение, - Моррель обнял жену покрепче. – И это решение нужно уважать.
- Я уважаю, - тихий всхлип. – Но я… я была уверена, что смогу сделать больше…
- Ты сделала все, что могла. Разве твой отец сам не хотел, чтобы ты была счастлива?
Валентина улыбнулась сквозь слезы. Максимилиан, пользуясь этим проблеском, перевел разговор на их сына, и постепенно влажные дорожки на щеках его жены начали высыхать. Слезы еще не раз выступят на ее глазах, но прошлое всегда уступает место будущему – рано или поздно.
