Глава 1Заявка: Леверлин/Делия.
Принцессой быть очень неудобно. А уж если ты молода, красива и бесстыдно золотоволоса – тогда совсем ужасно.
Тебя иронически называют Златовлаской, тебе говорят, что в другое время непоправимо бы в тебя влюбились, и помимо этого ты помогаешь исполнить пророчество.
Ты чувствуешь себя героиней старинного романа, ты бы даже поплакала пару раз ночами, но это, во-первых, тоже пристало героине_романа, а во-вторых, у тебя ночью есть более важные дела.
Ночью к тебе приходит студент. Смеётся, говорит, что вот, принцесса любит студента, студент – принцессу, и вот только её родители по несчастливой случайности не знают, а знали бы, были бы против, и тогда было бы совсем как в сентиментальной балладе.
Он уже начинает и балладу какую-то дурацкую шёпотом исполнять, а ты смеёшься, с ним эта вечная твоя похожесть на выдумку действительно кажется смешной.
Только иногда, когда совсем тревожно, прижимаешься к нему, шепчешь испуганной девочкой:
– Мне кажется, что меня кто-то давным-давно придумал.
– Глупости, – отвечает он, – такую прекрасную никто бы не смог придумать.
Но ты не отстаёшь, отстраняешь его, теребишь, пока серьёзно не заговорит.
И вот тогда Леверлин уже говорит и о том, что у тебя миллион недостатков, как у всякого обычного человека, что у выдуманных недостатков нет, а если и есть, то два-три и таких, гротескных.
А ты-ы, вы-ы, ну у вас же тысяча и один недостаток, принцесса.
Он всё время путается в этих "ты" и "вы", словно видит в тебе двух человек: обычную девушку, настоящую, и придуманную безликую Златовласку.
И когда он вас смешивает, упоминает в одном предложении, да ещё так вот ехидно – тогда тебе наконец-то становится спокойно. Тогда ты ощущаешь, что ты – есть.
И всё остальное – фон. И шаррим, и Алетта, и эти приключения. Яркая картинка, размашистые мазки, и никаких деталей.
Детали, филигранный узор тонкой кисточки – наносит Леверлин.
Так получается.
...Срываешься, падаешь рядом с ним на землю, руками машешь от избытка чувств, говоришь, я больше не намерена терпеть, это "Златовласка" уже до скрежета зубовного раздражает!
Он фыркает, говорит, где ваши манеры, принцесса, что вы, почему вы не выше этого, и вообще, Делкой буду тебя называть, неаристократичней некуда уже, хочешь, хотите, принцесса?
А ты думаешь: и правда, где твои манеры, где эта твоя отстранённость, тебе же раньше было бы всё равно?
Златовласка, ха, да это же смешно, – пытаешься думать по-старому.
И понимаешь, что эту холодность больше всего в себе ненавидишь. Она вообще не твоя, она – дворцовая, общекоролевская.
– Делка мне нравится.
...Ты не привыкай быть собой, говорит Леверлин, Дел, тебе же править потом, тебе нельзя.
И это не сказка, и я тебя не похищу из дворца, ты давай, не разучивайся. Ты должна быть отдельно, правда.
И ты начинаешь "быть отдельно", со всеми, как и раньше. Никто и заметить-то ничего не успевает.
Хорошо, не успела стать одной из. Не нашла ниточек, не связалась ни с кем, ничего толком ни о ком не узнала.
Хорошо.
От почти-незнакомцев легко быть отдельно.
А Леверлин... С ним срабатывает детское, плебейское, нелепое "не считается", да.
С ним можно.
***
Заявка: Олес/Чуба, мир, похожий на Древний Рим.
Погреться в её животном тепле.
Провести день среди пергаментов, среди псевдобукв, закорючек, которые к концу дня уже на потолке видятся огромными, и – погреться. Размять затекшие, перманентно теперь гудящие пальцы правой руки.
Чуба пахнет жизнью. Днями сидит в доме – не дома – и не жалуется. Усмехается, говорит: "Хорошо ещё, не рабы".
А тебе только и остаётся, что греться в её тепле, потому что бумаги эти, кровососы проклятые...
Вспоминаешь иногда Гаэдаро, как зубоскалил, смеялся, балбе-ес молодой.
Или Атар вспоминаешь – как корчился, бедняга, дрожал, и лава – кровью.
Умирающее древнее чудище – а ведь ты жил на этой земле всю жизнь.
Головой трясёшь – с тобой было, не с тобой?..
Плюхаешься на кровать, мычишь что-то нечленораздельно, сил нет никаких, ни на что.
А рядом – Чуба, тё-оплая. Кровью по венам – уверенность.
"Ну конечно, – думаешь невсерьёз, засыпая – её-то сила не уходит в бумаги".
Чуба не может теперь так – в волка, но верность-то пёсья – с ней всё равно.
И нужно не чтоб кто-то рядом был тёплый, а рядом и тёплой – всегда – самой.
Ждать – у порога и у окна – женская-волчья доля.
...На пальцах его – мозоли.
***
Заявка: джен, Гаудин, драма, "Пес на алмазных цепях Императрицы. Какие у вас ассоциации? Небось, "верный друг, защитник"? Бросьте. Я - пес, который слишком стар для всего этого. Банально и скучно, как и вся наша жизнь".
Лорд Гаудин очень любит свою работу.
До последнего торчит в департаменте – неспешно прохаживается вдоль кресел, заглядывает к работающему из-за плеча – "ну что?", - увещевает провинившихся.
Или сидит в своём кабинете и изучает обстановку, отчёты, донесения, слухи, и не приведи Бог потом окажется, что он что-то пропустил.
Их таких двое – из старой гвардии, он и канцлер.
В каком-то смысле на них держится всё. То есть, умри они завтра – не останется никого, кто умеет по-настоящему работать, кто знает, как, и кто понимает, зачем.
Так что умирать в ближайшее время было бы очень непредусмотрительно с моей стороны, думает Гаудин, заходя домой.
Домой – в манор, в даже не пустой манор, - там обитает дворецкий.
Домой. В дряхлый замок, где огонь в камине горит как-то неохотно, словно бы удивляется, что ещё кто-то когда-то зачем-то всё-таки зажёг.
Где в углах лежит самая натуральная серая пыль, как у какого-нибудь барона с Земли, а в огромной кровати вечно холодные простыни, и под пологом вечная духота.
Но это всё ерунда, предсказуемая и переживаемая. Не-ерунда начнётся потом, когда он останется в холоде кровати один-на-один с бессонницей и мыслями.
Но и тогда он будет ещё трепыхаться, оттягивать неизбежное, как ребёнок, отталкивающий ложку с лекарством.
Я отличный работник, упрямо подумает он. Без меня каких только катастроф не произойдёт.
И вот тут-то, вот тут заговорит его внутренний голос. Который, когда Гаудин на работе, говорит только о ней.
А вот когда – дома...
- Работник ты да, замечательный, - скажет голос – а вот как насчёт человека?
Голос всегда говорит с его, Гаудина, интонациями, но слова выбирает совершенно другие.
И Гаудин в очередной раз испытает это унижение – чувствовать себя человеком.
Человек ужасно мал по сравнению с кроватью, не то что с комнатой, человек мёрзнет и человеку одиноко.
Человек жалеет, что его дом пуст. Человеку хочется другого человекка под боком, и ещё одного человека в соседней комнате.
Человек сжимается в комочек под холодно-скользким одеялом.
Гаудин будет пытаться вспомнить, что эта ночь не бесконечна. Что завтра в департамент, и там...
Но привычные "посмотреть-пронаблюдать-выяснить" в темноте спальни не подействуют, не вытянут из беспросветности обратно, в работу, в обычность.
"Гаудин всегда один" – застучит в голове нелепо-правдивое.
Гаудин-всегда-один.
Вот поэтому Гаудин и думает всякие глупости ещё по дороге к дому, ещё в вимане – чтоб не становиться человеком заранее, не сдаваться раньше времени.
***
Заявка: Паколет/Арталетта, первоклассное метание ножей, уверенность Арталетты, что Паколет сжульничал.
Как, как этот плебей, этот – да его обозвать толком никак нельзя – как может он быть метче, чем она, как?!
Жулик, проклятый жулик. И вовсе она на него не смотрит, она на мишень смотрит, да.
Там, в мишени, чуть подрагивает деревянная рукоятка – простая до неприличия. В самом центре дрожит, дразнится – а-а-ах!..
Арталетта впивается ногтями в собственные ладони, со свистом втягивает воздух.
Он сжульничал, неизвестно как, неважно. Никто никогда не будет метче её.
Ник-то.
Все чувства Арталетты написаны у неё на лице, и Паколет откровенно любуется – когда ещё такую красоту увидишь. Губы поджала, глаза сузила – ну чисто кошка рассерженная, даже боязно, что бросится.
Сама – не бросается, бросает нож. И слава всем богам, что не в него, в мишень, потому что ведь не промахнулась бы.
Резная рукоять арталеттиного ножа торчит под деревяшкой паколета.
Обе – в центре.
А вообще-то, Паколету хочется провалиться сквозь землю. Потому что Арталетта во всём лучше его, во всём – да в конце концов, она кто такая и он кто.
Он всегда чувствует себя ничтожным, недочеловеком, но при ней особенно, при ней – лучше б вовсе не быть.
Спросишь: "что Паколет за человек?" – ответят тебе в лучшем случае: "А-а, этот, гусятницы внучок?"
И всё. Потому что Паколета на самом деле нет. Потому что любит-то он что – ворожить потихоньку и жаркое из свинины, и чтоб спокойно всё было.
А при ней, при ней начинает мучительно хотеться – быть, и не просто быть – а ярко, как вот Командир хотя бы, или та же Рыжая.
И он - единственное, что лучше может сделать – это ножи.
Нож чувствовать надо, видеть, как он полетит, звук слышать, с которым в цель вонзится, дыхание задерживать, когда бросаешь. Понимать нужно, она – не понимает, у неё просто техника на высоте.
А у него ножи эти - единственный козырь, и чтоб отказываться добровольно – ну не-ет, извините.
Пусть злится – зато замечает хотя бы, смотрит как на соперника, как на равного.
- Ещё раз?! – бешено.
Паколет кивает.
Оба тянутся к мишени – выдернуть. Паколет – не спеша, быть лучше - так быть лучше, важным господам торопиться не к лицу. Арталетта – горячечно, яростно.
И, конечно, Паколет касается её руки.
Разумеется.
И в этот самый момент мишень расплывается, расплывается, и Арталетта отдаляется, а потом всё сереет.
И ещё через мгновение он просыпается.
Ему время дежурить, это ночь, это Хельстад и это просто дурацкий сон.
Глава 2Кроссовер "Сварога" и ГП, в ГП время действия - пятая книга, в "Свароге" всё происходит уже после того, как главный герой покидает Талар.
Эпиграфы - из стихов Светланы Галкиной.
"О, я очень хотела убраться прочь, где никто не найдёт и никто не ждёт."
Дождь - это всем нужно - не хилая мокрота, а ливень, я имею в виду.
Кто-то под него выбегает, чтоб обновиться, что-то там смыть с души, кто-то – порадоваться, о, да, лужи, пузырьки, мокротища!..
Кретины, дождь нужен прежде всего – небу. Оно выплёскивает лишнее, так спасается.
Вода вверху, внизу, вокруг, волосы липнут к лицу, я стою, не двигаясь.
У неба проблемы, а мне всё равно.
Честно, я б многое дала, чтоб сделаться невидимой.
Чтоб ни одна сволочь не пялилась сочувственно, чтоб не смели соболезновать.
Чтоб домовой этот идиотский один причитал, а не мне на ухо.
Я не знаю, что они все думают, когда приходят ко мне и старательно делают вид, что ничего не случилось.
Может, им кажется, мне легче от этого?
Сочувствовать мне – это у нас нынче новая мода. Твой день прожит зря, если ты не посочувствовал лауретте Сантор.
Не подставил плечо в трудную минуту, не помолчал понимающе, не поскорбел за компанию об ушедшем.
Я же просто не показываю, как мне плохо. Я же его любила.
И поэтому дома меня ждёт Бони, на работу норовит увязаться Леверлин, Чари с капралом норовят напроситься на ужин. Улыбаются, развлекают, всё очень трогательно.
Я их убью, я когда-нибудь их всех убью.
Он же не навсегда ушёл, он же непременно вернётся.
***
Пропади оно всё пропадом, я выйду навстречу.
Или просто – буду ждать в другом месте.
Потому что – не могу уже, эти сочувственные рожи, эти дружно подставленные плечи, какие-то постоянно люди: дома, в дороге, на работе.
Меня не бросают, меня не оставляют одну, о да.
Я сижу на подоконнике и на полях какого-то указа пишу записку Леверлину: страшные керуанские заклинания надо прятать лучше.
Высовываюсь, вдыхаю как могу глубоко, кидаю взгляд на Семел и наконец-то, наконец-то сваливаю ото всех.
Плюхаюсь на пол. Кто-то рядом вопит: "Прочь, отребье!!!"
С прибытием тебя, Мара.
Тут тёмно-зелено, пыльно, полно занавешенных портретов и орут.
Орёт женщина. Ничего так, наверное, была в юности.
Здравствуйте, говорю, мило, какая встреча, а ничего, что у меня нож, а вы портрет.
Визг прекращается.
Одна победа есть.
Да, мир, здравствуй, да, я всегда буду такой наглой, а что ты мне сделаешь, что отберёшь-то?
Пока я препираюсь с миром, ко мне подходит мужик. Точней, выходит, видит меня, удивляется, достаёт палку и швыряет в меня из неё заклинанием.
Сколько меня учили, и всё для того, чтоб я, эффектно раскинув лапки, валялась на полу в чужой прихожей.
Да, ничего он со мной не сделал особенного, банально обездвижил.
Я бы вырубила сразу, если бы шла война, и всякие незнакомые рыжие шастали по моему дому.
Про войну он мне потом рассказал, а тогда нож забрал. Подумал.
Подхватил меня под мышку и приволок на кухню, я подумала: как давно меня никто не лапал, даже смешно.
Усадил на стул, ещё поудобней пытался, дурак. Сказал что-то, и меня к спинке – верёвками. Плечом попробовала дёрнуть – получилось.
У меня кое-что было в рукаве, тут можно было ещё поразвлечься, но я не стала.
Я расстраивалась, что не успела уклониться, - как идиотка, удивилась, что колдуют палками.
Нет, не так: я не успела уклониться, потому что смотрела, какие у него усталые глаза.
А он отошёл и смотрит: буду трепыхаться, нет?.. Я сижу показательно тихо.
Этот плюхается за стол, подпирает голову ладонью и говорит так задумчиво:
- Ну и чего?..
Я спросила, как его зовут, имечко дурачкое на редкость: "Сириус".
Моё ему понравилось, сказал, острое.
Он один жил, представляете?
Был там ещё пучеглазый, вроде нашего Караха, только этот, скотина такая, всерьёз ненавидел.
И крестник был – далеко, не писал, и про зеркало связное забыл.
Нет, я его не жалела, вы что. Таких невозможно жалеть.
Да и не терпят они этого, бесятся.
Я к нему ночью пришла и говорю: ты же, наверное, со своим Азкабаном женщин давно не того?
А он мне: "девочка, остань, я сплю".
Вот странно, я кого бы другого за "девочку" убила, а этому хоть бы что сказала.
Иди спать, повторяет, я вот видишь, уже.
Ага, уже. Лежит и в потолок пялится, и о чём думает, лучше не спрашивать.
Я подумала: ну что за бред, почему я по заданию могу, а просто так нет.
Подошла, скинула мантию – я в его мантии тогда ходила, - говорю:
- Хочешь?
Ну, глазищами, само собой, сверкаю бесстыже, прям лучусь желанием, - казалось бы, бери да радуйся.
А он мне говорит: лет тебе сколько? А сколько раз ты уже?.. А хотела – сколько?
Я ответила, а он говорит: бедная моя.
И гладит по голове. Голую.
Я спрашиваю: ты точно не хочешь, я много могу, меня хорошо учили.
А он говорит: дура ты.
Я в ту ночь ревела наконец-то, и по командиру, и просто, так стало обидно, хоть вой.
Ну, я и выла, и он выл, под дверью.
Когда тебя не берут даже не потому, что не нравишься, а из жалости – он же хотел, я видела, - это очень грустно.
***
"А вообще ты чудесный, живой как ртуть, улыбнулся глазами – взведён курок, и никто бы так больше сказать не мог: "Счастья, светлая. В добрый путь".
Мы тогда с ним вышли в ночь, и он говорит: я сто лет на улице не был.
Он правда не выходил сколько-то месяцев.
Я говорю: уходи со мной, ну. Он: нет, у меня тут крестник, Орден и война.
Я говорю: чёрт, да хочешь я грохну этого Лорда, обыкновенный колдунишка зажившийся, я могу, я не боюсь.
Подобраться – и из шаура, или звёздочку метнуть, да мало ли способов?
А он: у него много жизней.
Я отвечаю: убью столько, сколько нужно, в чём проблема, а сама уже знаю – он останется, и хочется опять реветь, и я удираю оттуда как дура, пытаюсь удрать, а он меня грабастает, к груди прижимает и говорит:
- Удачи.
И с этим тёплым "Удачи" в своей груди я валю куда-то ещё.
***
- И "куда-то" оказывается Таларом?
- Совершенно верно.
Сварог прижимает Мару уже к своей груди – хватит, нагулялась, пропахла чужими звёздами.
- Ты его любила, кошка?
Мара молчит.
***
Тётка Чари/Шег Шедарис
В тот трактир Шег, правду сказать, пришёл выпендриться. Перед кем – да перед судьбой.
Условие поставил, как сопляк молодой.
Вот какое: либо он тут пропивает всё до нитки, остаётся в исподнем, приходит к началу, а она, судьба, ему ещё шанс даёт – и тогда он трезвеет, трясёт головой и живёт дальше, - либо судьба ему шанса не даёт, и тогда он умирает.
Спивается, дерётся с кем-нибудь, и ему проламывают башку.
Судьба у Шега оказалась необидчивая: по голове за такую наглость не ударила, только подзатыльник дала.
Показала ему эту женщину.
Женщина усмехнулась, скользнула взглядом по всем его украшениям – он же был вроде как при полном параде, вроде как благородный, - и фыркнула:
– Пропьёшь же всё.
Как будто давно его знала.
– Пропью, - согласился Шег и вошёл, потирая затылок.
Трактир не обманул ожиданий – куда как хорошо было тут пропивать последнее.
Шег сидел в комнате, требовал выпивки и думал: что ж ему хозяйка-то в душу так запала.
Ну, потискать есть за что, ну, глазищи не потухшие, умные – и что, навалом же таких.
На-ва-лом, убеждал он себя, а хотелось – плюнуть на всё и начать уже вести себя, как положено влюблённому. И чтоб как в молодости, чтоб не лапать, а только смотреть.
Судьба ему шанс дала – пришёл, пришёл лаур, предложил дело.
Шанс Шег принял, обещание родиться заново выполнил – уж уговорился с судьбой, так нечего, - но радости никакой не было.
Всё думал: свёдет их, или он так и уедет дурак дураком? Она-то остаться хотела.
Свело.
А всё просто же: они – из одного куска сделаны.
Это у благородных половинки сердец на цепочках этак трепетно соединяются, а они с Чари что?
То ли топорище с обухом, то ли меч с рукоятью – кусок-то один.
И без друга им не жить, а мыкаться, прозябать и на судьбу жаловаться.
