Глава 1 Часть 1. Письмо.
Париж, 1911 год
Нет, мой дорогой друг, не просите, не умоляйте и не смейте требовать. Не понимаю, не хочу понимать Вас! Я могу согласиться, что всё в наших судьбах предначертано, но Вы, умнейший и добрейший из мужчин, как Вы попались в эту ловушку продуманных схем? Вероятно, Вы сошли с ума, раз позволили любви вторгнуться в вашу жизнь.
Вы сами писали как-то: «Любовь всегда больше отнимает сил, чем дает. И эту истину не изменить даже бесконечной верой в совершенную страсть». Помните? Тогда почему теперь Вы любите так, что всепрощение кажется Вам безделицей и ни одна жертва не способна испугать своей всеохватностью, если приносится на алтарь такой любви. Не могу представить, чтобы я когда-нибудь верила столь безоговорочно и свято, давала собственной страсти неограниченную власть и приходила в бешенство оттого, что судьба обделила мою душу сомнением и раскаянием. Даже Вы не простили бы мне этого безумства.
Вы обвиняете меня в идолопоклонничестве, пишете, что я верю в своё неверие, словно в святыню, и оберегаю этот образ от малейшего сомнения. Ну что ж, если пожелаете, это моя религия. И не только моя. Оглянитесь, это религия сегодняшнего дня.
Да! Да! Тысячу раз «да»! Это отрицание – моя религия, но из нас двоих «верует, ибо абсурдно»? Если кто-то однажды сказал Вам, что всё возможно в этом мире, то либо он зло пошутил, либо его также обманули, как и Вас.
И помилуйте, откуда вдруг эти банальности в Вашем лексиконе? Прошлое письмо подавляет ими. «Моя глупая, глупая девочка, предрекаю тебе ясноглазую любовь, ибо только бесшабашная веселость может помериться силами с твоим цинизмом». С каких пор Вы взяли на себя роль пророка?
Никогда ничьи глаза не перевернут мой мир! Я верю только в это!
Часть 2. Просто.
Никто не просил его являться в шесть утра и чарующей улыбкой Казановы ломать все планы. Никто не приглашал его погостить в женском сердце и не звал заполнить своей любовью всё существование робкой строительницы маленькой, невзрачной, но лично ей принадлежащей жизни. Она долго взрывала стереотипы и мучительно обретала подобие свободы, чтоб раз и навсегда сказать своим знакомым: «Мой мир я сделала сама». А он бесцеремонно ворвался в её страну редких проблем, сел рядом с властительницей, прищурился и шепнул: «А вот и я». Он не заметил (сделал вид, что не замечает) её удивления. Ошарашенная подобной наглостью, она даже не противилась его приходу.
А он… Просто он любил эту жутко самостоятельную барышню, еженедельник которой был расписан по часам от сотворения мира до его конца. Можно любить камень, можно любить образ, но любить тишину? Желать воплощение спокойствия и размеренности? Стремиться душой к призрачной дымке, изображающей вселенское творчество? Я не понимала его.
Он… Не успевшая повзрослеть шутливость и седеющие виски, игриво-озорная голубизна глаз и неуёмная серьезность в работе – это всё он, мой вечный любимец, моя радость и скука, вера и атеизм. Он был моим дядей, моим другом.
А она… А что она? Просто он её любил.
Глава 2Часть 3. Длиною в миг.
Ветер окутывал запахом мокрой сирени и тыркался в руки, как шаловливая болонка, заигрывал с непослушными кудрями и целовал улыбчивые уста. Ветер звал меня за город, шептал, соблазнял: «Что ты! Пойдём! Что ты!» Но я всё сидела, сидела, сидела, как и тогда. Кафе обновилось, дома постарели, Сена не изменилась. Прохлада весны окутала Париж, завернулась накидкой вокруг Эйфелевой башни. И только не хватало шальных глаз, в которых можно раствориться и уйти в серую матовость неба. Не хватало французской небрежности комплементов и беспечного смеха. Не хватало мгновения любви. Помню, как озорные глаза скользили по моим сверткам, гладили шляпку и зачаровывали сердце.
- Девушка из хорошей семьи, - оценили губы под смешными
усами. – Я присоединюсь…
- Это предложение? – улыбнулась я.
- Это факт.
За моим столиком сидела беззаботная молодость в форме военного летчика. До сих пор наивно вериться, что хрупкая фигура «девушки из хорошей семьи» привиделась ему в последний миг. Но нет. Я знаю: беспечно голубое небо и внезапно возникшие холмы – за эту почти открыточную прелесть зацепились шальные глаза и… ушли.
Ветер путает волосы, бьется о пестрые свертки и пахнет сыростью. Всё не так, всё исчезло, покинуло весну. А ведь я почти забыла его бесконечные глаза, почти выжила и полюбила кого-то. И только строчка в списке погибших в небе Франции, и только поздняя слеза и страшное сочетание «Первая мировая». И девушка из хорошей семьи, и кафе, и Сена – всё будет, но эти глаза не вернутся, не посмотрят, не позволят раствориться и уйти в серую матовость неба. И только ветер всё также несет сиреневую влажность и треплет усталые кудри.
Часть 4. Разговор.
- Неужели всё было так хорошо, что ты до сих пор не можешь забыть?
- Всё было несказанно хорошо.
- Пусть так. Но почему это закончилось?
- Просто я умерла.
- И что было потом?
- Память.
- И скорбь?
- Нет, только вечность и память в вечности.
- Твоя память льстит тебе. Хорошее не живет без плохого. Просто ты забыла о нем.
- Нет, плохого не существовало.
- Такого не бывает… Даже здесь…
Сероглазый ангел в ответ лишь пожал плечами, и каждый полетел в свою сторону. И только нежный стон новоприбывших сердец нарушал тишину райских просторов.
