Глава 1- Вчера она приходила ко мне.
- Вы спросили ее, чего она хочет?
- Нет.
- Возможно, вам следует это сделать. Умные люди всегда спрашивают об этом мертвецов. Иногда те даже отвечают.
Нил Гейман, «Американские боги».
Андромеда Тонкс
Темно. Ноябрь мечется за окнами, злится, воет, осыпает землю последними листьями и бесконечными потоками холодной влаги. Осень, осень, время листопада... Кто сказал эти слова? Осень – скорее время дождей. А осенние дожди все равно что слезы, такие же горькие и тяжелые...
Осень, осень, время слез...
Она никогда не плачет. Она – Андромеда Тонкс, в девичестве Блэк, и ей недавно исполнилось сорок четыре. На полке в спальне у нее стоит фотография в посеребренной рамке. Давнишняя фотография – теперь все, что происходило до войны, кажется сто лет как канувшим в лету. С небольшого куска плотной бумаги улыбаются, глядя на Андромеду, три человека – высокий, чуть полноватый русоволосый мужчина, молодая девушка с открытым задорным взглядом и нахально топорщащимися ярко-розовыми волосами и кареглазая красивая женщина с аристократической осанкой. Ее муж, дочь и она сама. Двоих из них уже нет в живых. Осталась только Андромеда. И Тедди.
Со второго этажа, чуть приглушенный расстоянием, доносится детский плач.
- Сейчас, Тедди, сейчас, - Андромеда торопливо поднимается по лестнице.
Воет, жалуется за окном ноябрь. Последний месяц осени бросает в стекла мокрые бурые листья, стучит по крыше колючими косыми строчками ливня. А Андромеда на маленькой кухоньке кормит из бутылочки своего внука.
- Кушай, Тедди. Кушай, мой хороший.
Сытый малыш засыпает у Андромеды на руках. Она чуть покачивает его, ощущая теплую тяжесть детского тельца, что-то вполголоса напевает. Смотрит на часы. Без трех минут полночь.
- Скоро, - шепчет Андромеда, укладывая Тедди в кроватку. – Уже скоро.
Она целует ребенка в лобик и выходит из комнаты, осторожно притворив за собой дверь.
На кухне женщина достает из ящика чистую скатерть. Взмах палочки – и скатерть расстилается на круглом столе подобно белому лугу, на котором вспыхивают желтые и алые цветы. Сами собой расставляются чашки, в центр аккуратно опускается пузатый фарфоровый чайник, серебряная сахарница, плетеные вазочки с печеньем и хлебом. Из холодильника извлекаются сыр, кусочек ветчины, малиновый джем и масло, на которое Андромеда тут же накладывает заклятие Холода, чтобы не растаяло. Она еще раз осматривает накрытый стол, чтобы удостовериться в том, что ничего не забыла, снимает передник и садится на стул, обхватывая себя руками.
Андромеда знает, что ждать осталось недолго.
Поначалу ее это пугало. До ужаса, до дрожи в коленях. Поначалу она думала, что сходит с ума. Кто знает, быть может, это и взаправду так? Андромеда Тонкс, вдова невинно убиенного Теда Тонкса, мать погибшей Нимфадоры Тонкс, теща убитого Ремуса Люпина и бабушка живого и здорового малыша Тедди – сумасшедшая? Андромеда не знала. Она никогда и никому ничего не рассказывала. Но пусть хоть так. Пусть сумасшедшая. Зато – она с
ними...
Часы гулко отбивают полночь. Андромеда вздрагивает. И слышит, как, поскрипывая, отворяется входная дверь.
Заходя в дом из ненастья ноября, они не оставляют на полу мокрых следов. Они вообще не оставляют следов ни на чем. Только слабую изморозь на стеклах и иногда – на фаянсовых ободках чашек.
- Здравствуй, мама.
Нимфадора входит на кухню. Нимфадора Тонкс, двадцати трех лет от роду, павшая год назад в битве за Хогвартс от руки Беллатрикс Лестрейндж. Нимфадора Тонкс, которая не любит, когда ее зовут по имени. Нимфадора Тонкс, мертвая – но не сегодня.
- Здравствуй, Дора, - Андромеда не пытается подняться и обнять свою дочь – она знает, что ее мертвецы этого не любят. – Садись. Чай стынет.
- Мейди, - улыбается с порога Тед Тонкс. Ее муж и магглорожденный волшебник. Мертвый, как и дочь.
- Тед, - улыбается в ответ Андромеда.
- Еще остался малиновый джем? – Тед заинтересованным взглядом окидывает стол.
- Целая банка, - отвечает Андромеда.
- Миссис Тонкс, - Ремус Люпин церемонно кланяется и хитро подмигивает, извлекая из рукава своей старой залатанной мантии букет белых тюльпанов.
- Цветы... Необязательно было, - добродушно ворчит Андромеда. – Поставь в вазу на полочке.
Они рассаживаются за столом и весело болтают о всяких пустяках. Болтают о «Пушках Педдл», которых снова обыграли «Торнадос», о новом редакторе «Ежедневного Пророка», о восстановлении Хогвартса, о министерских реформах, об открытии лондонского магического зоопарка. Тед намазывает один бутерброд маслом, кладет сверху сыр и ветчину, а другой – джемом и попеременно откусывает то от одного, то от другого. Дора грызет печенье и хихикает, глядя на отца. Люпин пьет чай и немного смущенно улыбается, когда Дора толкает его в бок и просит рассказать анекдот. Он отнекивается, но в конце концов отставляет чашку в сторону и выдает презабавную историю о волшебнике, который по ошибке сварил суп из флоббер-червей. Все четверо смеются.
Андромеда знает – нельзя задавать вопросы. Она уже пыталась раньше, но это приводило лишь к тому, что ее мертвецы уходили, испаряясь, как утренний туман. «Нельзя», - грустно говорила Дора, качая головой. Говорила и исчезала. А Андромеда так хотела знать – почему...
Почему – они не отвечали. Зачем, для чего, с какой целью... Словно они сами не знали, что влечет их, умерших, из неведомых краев той стороны бытия сюда, на смертную землю. Привязанность к родным? Чувство невыполненного долга? Или им так одиноко в своей стране вечности, в своем далеком раю...
- Тедди, - говорит вдруг Андромеда, и все разговоры замолкают. Нимфадора поворачивает голову к матери, и в глазах ее что-то поблескивает.
- Он спит, - тихо продолжает Андромеда. – Но... я думаю... Если бы вы хотели...
Дора сжимает руку Люпина, лежащую на столе, и Андромеда краем глаза замечает, что сплетенные пальцы начинают покрываться тонким льдистым инеем.
- Он в детской наверху, - Андромеда встает. Трое людей встают вместе с ней. – Я не заставляю. Если можете... И если надо... Возможно, вы для этого и приходите...
Андромеда поднимается по лестнице. Неслышно, как полуденные тени, крадутся за ней три силуэта.
«Почему они не решались раньше? – с горечью думает Андромеда. – Опять «почему»... Я не знаю. И никто мне не расскажет...»
Тедди спит в своей кроватке. На заколдованном потолке носятся стайки разноцветных рыбок, светятся кораллы и шелестят темно-зеленые водоросли. В тишине комнаты Андромеда слышит только биение своего сердца и спокойное, еле уловимое дыхание ребенка. Кажется, что тех троих за ее спиной просто не существует.
Они встают у колыбели малыша – трое мертвых и одна живая. Они молчат. По щеке Доры сползает одинокая слезинка и замерзает, превратившись в кусочек льда.
- Почему? – Андромеда резко оборачивается, не заботясь более о том, что будет дальше. Сердце болезненно замирает. – Почему вы приходите? Зачем вы мучаете себя и меня?
Люпин отворачивается. Тед тихо вздыхает и прикрывает глаза. А Нимфадора криво и безрадостно усмехается.
- Потому что ты этого хочешь, мама, - произносит она.
Андромеда ошеломленно качает головой.
- Нет. Нет, Дора, я не хочу.
- Хочешь, - безжалостно говорит дочь. – Хочешь. Ты привыкла к семье. У тебя всегда была семья, но вдруг в одночасье ее не стало. И тогда ты вновь придумала ее. Но, мама... Нам ведь тоже нужен покой...
Дора приближается к спящему сыну. Протягивает руку, будто хочет погладить по голове, но тут же отдергивает.
- Тедди, - полушепотом говорит она и смотрит на Андромеду. – Он – это мы, мама. Тедди – это мы. Мы – здесь, рядом с тобой, мама, и всегда будем рядом. Мы научимся говорить, ходить, мы научимся читать, научимся прыгать, бегать и лазать по деревьям, научимся смеяться... Мы вырастем. Мы будем учиться в Хогвартсе, валяться на майской траве и грызть зеленые яблоки, плавать в озере... Любить... Мы будет жить, мама! Мы уже живем – в Тедди... Отпусти нас...
Глаза никогда не плачущей Андромеды полны слез.
Она кивает.
Тени колышутся, тени вздрагивают и тают. Тед Тонкс вытягивает вперед правую руку – ладонью вверх, таким привычным и любимым жестом. Ремус Люпин улыбается скромно, с добротой и теплом, обнимает Дору за талию. Она берет отца за руку.
- Мы любим тебя, мама, - она всхлипывает.
- И я... я вас тоже люблю, - и Андромеда смотрит, как ее мертвецы уходят – теперь уже навсегда.
Ноябрь бушует снаружи. Льет дождь. Зеркало в прихожей подергивается морозным узором. А Андромеда Тонкс, которая никогда не плачет, сползает по стене и закрывает лицо руками.
Глава 2Сириус Блэк
Азкабан – это не тюрьма. Азкабан – гробница, огромный некрополь, существующий лишь для того, чтобы копить и преумножать боль, страдания и страхи своих мертвецов.
Если, конечно, мертвецы умеют чувствовать.
Его зовут Сириус Блэк.
Нет, не так.
Его звали Сириус Блэк, а теперь он просто заключенный номер такой-то. Вот уже десятый год никто не зовет его по имени. Даже он сам. И те, кто к нему приходит - тоже. Только Джеймс по-прежнему называет его Бродягой.
- Бродяга, - грустно говорит Джеймс. – Бродяга...
Они появляются часто, его мертвецы. Иногда – поодиночке, иногда – толпами. Иные ругаются, скрежещут зубами и проклинают, иные плачут и жалуются. Кто-то просто молчит. Мертвецы, приходящие к мертвецу... Смешно, ей-богу.
- Бродяга, - тихо шепчет Джеймс.
От них от всех идет холод, как от дементоров.
- Джей... – сухие, потрескавшиеся губы узника с трудом складываются в улыбку.
Еще от них пахнет – не мертвечиной, нет, а разрытой землей и льдом. И цветами. Завядшими.
- Бродяга...
Он стоит в центре камеры, рядом с Лили. Он держит ее за руку, и смерзшийся кусок льда соединяет ладони двух Поттеров подобно Нерушимой Клятве.
- Джей... Лили... Я не смог, не смог уберечь... Простите меня. Простите...
Их глаза... Они пусты. Пусты в прямом смысле слова – бездонные черные провалы на бледных печальных лицах. Черные дыры. Вакуум.
- Я должен был! – хрипит узник, царапая обломанными ногтями ветхую рубашку на груди. – Должен был... Спасти... Я виновен. Предатель! Это я предатель... я поверил Петтигрю... Сказал... будет Хранителем... вместо меня. Я не знал... но я виновен... все равно виновен...
Темно-рыжие волосы падают каскадом на плечи Лили. Она еле заметно отрицательно качает головой.
- Нет, Бродяга, - шепчет Джей. – Нет...
- Да! – кричит, срываясь на полузадушенное сипение, узник. – Виновен... навсегда...
Он оправдывает его, Джеймс. Единственный из всех. А остальные...
- Предатель рода! – визжит Вальбурга, захлебываясь слюной. – Выродок, позор моей плоти!
Ее дряблые телеса, затянутые в зеленый пыльный бархат, трясутся и ходят ходуном. Три подбородка вздрагивают, как застоявшееся желе, а маленькие глазки горят ненавистью и отвращением.
- Наглец, не чтящий своих предков! Отступник, якшающийся с грязнокровками! – Вальбурга заламывает руки, обращаясь к небесам, но небеса не слышат ее – ей внимает лишь грязный каменный потолок камеры-одиночки. – Опозоривший славное имя Блэков!
- Садистов, сибаритов... надменных гордецов, - сдавленно шепчет в ответ узник. – Не достойных... того, чтобы их... помнили и чтили...
- Ты! – Вальбурга давится словами и багровеет от гнева. – Ты... Да как ты смеешь!!! Мразь! Подлец! Предатель!
Рядом с Вальбургой появляется седоволосый мужчина в дорогом черном сюртуке и с тростью в руках.
- Он не заслужил твоей злости, Вальбурга, - Орион Блэк внешне спокоен, но взгляд его полон презрения. – Мерзкий маленький нечестивец. Воистину, даже лучшие деревья порождают порой гнилые плоды...
- Аристократ... до мозга костей... – узник, бывший когда-то Сириусом Блэком, ухмыляется, показывая выпавшие зубы. – Если... засунуть тебя головой... в навозную кучу, отец... ты будешь... так же... высокопарно... выражаться?
Мертвецы обрушивают на узника град оскорблений и проклятий, но он не слышит их. Узник проваливается в нервный, душный и больной сон, чтобы через пару часов прийти в себя от дьявольского холода Азкабана. И вновь увидеть рядом с собой Джеймса.
- Джей... Скажи мне... – просит узник. – Скажи мне, как оно – там?
Джеймс Поттер взъерошивает свои волосы, и на пол падают крошечные ледяные кристаллы.
- Я не знаю, Бродяга, - отвечает он. – Я – не там. Я – здесь.
- Почему?
- Ты этого хочешь, - Джеймс с жалостью смотрит на друга. – И я. Иначе они все сведут тебя с ума...
Ночь близится к закату, но мертвецы не уходят.
- Братец, неужели и ты получил по заслугам? – бледно-зеленая физиономия Регулуса Блэка как никогда ехидна и насмешлива. – Получил свое, да? Так ведь, гриффиндорская выскочка?
На шее Регулуса видны яркие сине-красные отметины. Они словно ожерелье – следы пальцев, когда умирающий от жажды, удушья и боли молодой парень пытался разодрать ворот мантии, лежа на крошечном острове посреди зеленого подземного озера, только что выпив яд из заколдованной чаши и забрав медальон Салазара Слизерина...
- Доволен? – Регулус ходит вокруг узника кругами. – Доволен? Нет, я думаю. Всегда первый, всегда лучший... А ты знаешь, что я хотел быть похожим на тебя? Сильным, смелым, ловким, крутым... Шляпа предлагала мне пойти в Рэйвенкло... Но я не мог... Я не мог подвести семью! – младший Блэк в ярости сжимает кулаки. – И ради семьи я пошел служить к Лорду! И ради семьи я предал его!
- Рег...
- Ты – эгоист, братец. Ты не знаешь... Ты не можешь знать, каково это – нести ответственность за род, за предков! А ты – со своими тупыми мародерскими выходками, со своими друзьями – предателями крови... Думал, веселиться будешь вечно? Думал, выжгли тебя с семейного дерева, и все? Нееет... – Регулус смеется дребезжащим, полубезумным смехом. – Последний из Блэков, гниющий в Азкабане!
- Регулус...
- А ведь мне не было все равно, - лицо брата искажает странная гримаса боли и негодования. – Ты презирал меня – за трусость, за слабоволие, за нерешительность... А я боготворил тебя, братец! Я любил тебя! И видел в ответ одну лишь насмешку... Насмешку...
Фигура Регулуса Блэка исчезает, сливаясь с каменными склизкими стенками.
Заключенный номер такой-то, известный когда-то под именем Сириус Блэк, бессильно сворачивается в клубок на холодном полу. Мгновение – и на месте человека оказывается худой и облезлый черный пес. Пес тихо поскуливает. За решетками крошечного окна брезжит линялый равнодушный рассвет.
Его мертвецы ушли – на сегодня. Но завтра они вернутся вновь.
Глава 3Северус Снейп
Он просыпается поздно ночью оттого, что кто-то сидит у его кровати.
- Люмос! – золотистый свет озаряет маленькую комнату.
Северус Снейп пристально вглядывается в лицо человека напротив и вздыхает.
- Я же, кажется, просил не будить меня посреди ночи. Ну, да ладно, - он взмахивает палочкой, и под потолком загораются одна за одной оплывшие воском свечи.
Снейп натягивает на колени одеяло – сегодня дует холодный ветер с озера, и в подземельях это особенно заметно – и садится.
- Говори, - покорно произносит он.
Лили Эванс торжествующе хмыкает и потирает ладони.
- Я нашла это в ящике твоего стола, Сев, - говорит она и протягивает Снейпу потрепанную толстую тетрадь. – Потрясающие исследования на тему взаимодействия лунной росы, папоротника, русалочьих слез и толченого панциря мантикраба. Почему ты их нигде не опубликуешь?
- А почему ты роешься в моем столе? – задает резонный вопрос Снейп, и Лили обиженно надувает губы.
- Я не роюсь! Я пошутила. Это все Лили-вторая.
- А, ну да, ну да, - понимающе тянет Снейп.
Лили Эванс сидит перед ним на шатком стуле. На ней все то же зеленое платье и белые туфельки, в которых он увидел ее в первый раз много-много лет назад на детской площадке. Рыжие волосы заплетены в две короткие косички, руки вымазаны в земле. Ей девять лет.
- Больше ничего не скажешь? Тогда иди, Лили. Я спать хочу.
Лили-первая, все так же обижаясь, поднимается со стула и уходит прямо в стену.
- С каждым разом все интереснее и интереснее, - Снейп гасит свечи. – Знать бы, как это пресечь. Да, знать бы. Но вот только как быть - я совсем не желаю ничего пресекать...
Следующий день выдается преотличным. Снейп читает кучке перепуганных хаффлпаффцев лекцию о скудоумии и моральной деградации некоторых представителей оного факультета, снимая попутно двадцать баллов. На обеде ссорится с МакГоннагал, которая вновь пытается упрекнуть его в предвзятом отношении ко всем, кроме Слизерина. Орет на Лонгботтома и Поттера. Назначает отработку близнецам Уизли. Дает подзатыльника старшему Криви, неосторожно выложившему на парту колдографии собственного производства, заодно их конфискуя. А когда возвращается после праведных трудов в свой кабинет, то обнаруживает сидящую за столом Лили-вторую. В руках у нее пресловутая тетрадь с записями.
- Почему ты их не опубликуешь? – грозно спрашивает Лили.
Лили Эванс сидит перед ним за столом. Она в школьной мантии, через плечо перекинута сумка с учебниками, распущенные волосы перехватывает голубой ободок. Ей пятнадцать лет.
- Как ты себе это представляешь, - деланно-равнодушно произносит Снейп. – Пожиратель Смерти, публикующий какие-то там научные исследования! Да сам Мерлин в кои-то веки не от стыда, а от смеха в гробу перевернется!
- Бывший Пожиратель Смерти, - спокойно поправляет его Лили-вторая.
- А, может, не бывший, а нынешний, - Снейп горько усмехается.
- Нынешний нынешнему рознь, - задумчиво изрекает Лили и исчезает, рассыпаясь в воздухе подземелья сотнями зелено-алых искорок.
Солнце опускается за зубчатые стены Хогвартса. Снейп расставляет в шкафу склянки с зельями, стоя спиной к окну. Когда он оборачивается, то видит женский силуэт на фоне закатного неба, и сердце у него сжимается.
Лили Эванс стоит у открытого окна. На ней та же одежда – джинсовая длинная юбка, белая рубашка - как в день ее смерти. Темно-рыжие волосы вспыхивают красным золотом, когда на них падают солнечные лучи. Ей двадцать один год.
- Здравствуй, Лили.
- Здравствуй, Северус, - отвечает Лили-третья.
Его мертвецы. Его персональные мертвецы, если вообще существует подобное выражение. Они приходят к нему, приходят не первый год, и на них абсолютно ничего не действует: ни время суток, ни погода, ни зелье Снов без сновидений, ни логика. Они приходят. И все тут.
- Лили, Лили...
Она красивая. Лили всегда была красавицей. А еще добрая, честная, открытая, не знающая злости и зависти, не злопамятная, отзывчивая, милая и совсем-совсем домашняя... Из таких, как она, получаются отличные жены и матери, возлюбленные и друзья... Жаль лишь, что он, Северус Снейп, ничего этого не заслужил.
В кабинете становится холодно. Стеклянная банка с заспиртованной в ней саламандрой покрывается тонкой сетью морозных стрелок. Пар белым облачком вырывается изо рта.
Его мертвецы на самом деле – одна Лили. Только в трех ипостасях. Как в какой-то религии, где существует тройное воплощение Бога. Да вот только Северус Снейп в Бога не верит.
- Что? – Снейп замечает лежащую на подоконнике тетрадь. – Опять двадцать пять?
- Зря ты так, - Лили-третья, она же Лили Эванс, настоящая, единственная и давным-давно мертвая, пожимает плечами. – Быть может, это – твой счастливый билет.
- Счастье не для меня, - угрюмо отрезает Снейп.
- Счастье для всех. Для тебя тоже.
- Не после того, что я совершил.
- Ты совершил не больше, чем другие.
- Не важно. Я стал причиной твоей гибели, Лили.
Лили Эванс смотрит на него грустными зелеными глазами.
- Нет, Сев...
- Да! – Снейп со злостью ударяет кулаком по столу, в кровь разбивая костяшки пальцев. – Я УБИЛ ТЕБЯ! ЭТО Я СДЕЛАЛ! И ПОСЛЕ ЭТОГО ТЫ ГОВОРИШЬ О СЧАСТЬЕ? НЕ ДЛЯ МЕНЯ!
Лили низко опускает голову.
- Для чего? – успокоившись, тихо произносит Снейп. – Ты приходишь – для чего? Я думал – судить... Никто не может осудить меня так строго, как это сделал я сам... Но твой взгляд... Ты не обвиняешь – почему?
- Опубликуй, - Лили показывает на тетрадь.
- Это не ответ, Лили.
- Опубликуй, - зеленые глаза смотрят на него в упор, но Снейп знает, что они смотрят не на лицо, а в душу. – И прости.
Снейп в отчаянии вцепляется себе в волосы.
- Кого? Кого мне прощать?!
- Себя, - и Лили делает шаг вперед.
Она стоит перед ним, юная и стройная, и в глубине матово-черных зрачков отражается ярко-зеленый росчерк – луч Авады, оборвавший ее жизнь. Снейп ловит себя на мысли, что хочет протянуть руку и дотронуться до ее щеки – но к мертвым нельзя прикоснуться. Нельзя.
- Лили, я... я тебя...
- Не надо, Сев, - Лили Эванс, его Лили, уходит прочь в закатное небо, и рыжая волна волос растворяется в сиянии исчезающего дня...
Когда Альбус Дамблдор читает однажды за обедом в научно-магическом журнале статью, посвященную исследованию необычных свойств одного зелья, то только многозначительно хмыкает в свою белоснежную бороду. Северус Снейп же ничего не отвечает.
И он себя никогда не простит.
Глава 4Альбус Дамблдор
- Профессор, а что вы видите в этом зеркале?
- Я? Я вижу себя самого, держащего в руке пару новых шерстяных носков.
Ложь. Ложь и еще раз ложь.
У Кендры Дамблдор высокие скулы, смуглая красноватая кожа и черные волосы, и в этом она удивительно похожа на североамериканских индейцев. Кто знает – может быть, где-то в неуловимой глубине веков, среди запутанных и ветвистых поколений бесчисленных предков и затесалась в эту семью далекая заокеанская кровь. Персиваль, напротив, светловолосый и светлокожий, как и его дочь Ариана. Ее золотистая коса небрежно свешивается с правого плеча, а ясные фиалковые глаза глядят с теплотой и безмятежностью. Аберфорт чуть улыбается, глядя на старшего брата, и по привычке прячет руки в карманах.
Ничего этого нет.
Ничего не существует.
Это просто иллюзия.
Тяжелее всего переносить боль, когда остаешься наедине с собой. Поздно вечером, в помпезном директорском кабинете, где глаза порой ломит от обилия золота и кричащей алой драпировки стен, когда портреты бывших директоров и директрис Хогвартса прекращают свои мелкие дрязги, сплетни и болтовню и замолкают, засыпая... А ты не спишь, и наедине с самим собой ты больше не великий волшебник с кучей почетных регалий и орденов, а просто-напросто жалкий, больной и несчастный старик.
Что ж, получил, что заслужил.
- Альбус, помоги брату покормить коз!
- Не могу, мама, я занят. У меня эссе по трансфигурации.
- Альбус! Посмотри, пожалуйста, за Арианой, мне надо приготовить ужин.
- Не сейчас, мама. Я же говорил, что пишу трактат об использовании драконьей крови...
- Альбус!!! Хоть раз ты можешь оторваться от своих заумных книжек и обратить на меня внимание? Я все-таки твой брат, если ты забыл. Я собираюсь в город. Поэтому...
- Я сегодня встречаюсь с Геллертом, Аберфорт. Я ему уже пообещал. Съезди завтра, ладно?
- Альбус!
- Нет...
- Альбус?
- Некогда...
- Альбус...
Он держит в руке кольцо Марволо Гонта. Внушительный, массивный древний перстень с чернильно-черным необработанным камнем. Альбус Дамблдор чуть наклоняет перстень, и падающий свет выхватывает на поверхности камня странный символ – треугольник, в который вписан круг, разделенный поперек чертой. Знак, похожий на глаз. Знак Даров Смерти.
Он держит в руке кольцо Марволо Гонта. Никакое это не кольцо. Это крестраж Волдеморта. И один из легендарных, мифических подарков Смерти, сделанных ей трем братьям Певерелл.
Воскрешающий камень.
Кто слушает голос рассудка, когда душа кричит о другом? Кому интересны трезвые доводы, когда кровь с размаху ударяет в виски, а сердце заполошно пропускает удар, а потом взрывается и устремляется вверх, к горлу? Кто будет взвешивать все «за» и «против», если прямо тебе в руки опускается шанс, о котором ты мечтал всю жизнь?
Альбус Дамблдор трижды проворачивает камень на правой ладони. Ее моментально обжигает колючая, невыносимо сильная, яростная боль, которая, однако, ничто по сравнению с тем, что он чувствовал, живя со свинцовым бременем вины.
И они появляются. Его мертвецы.
Отец, умерший в Азкабане. Мать, убитая выбросом неконтролируемой магии своей дочери. Сестра, погибшая от случайно отскочившего заклинания... от заклинания, чьего творца Альбус когда-то считал своим другом.
Персиваль. Кендра. Ариана.
- Простите меня... простите, пожалуйста... – седой старик падает перед мертвыми на колени. – Я виноват... Я не заслуживаю... Но я прошу...
Мертвые молчаливы и спокойны. Они не удивляются ни тому, что их вытащили из их мира с помощью неведомой силы, ни тому, что такой правильный, такой гордый Альбус Дамблдор, лучший ученик и первый сын, плачет и вытирает слезы с крючковатого носа рукавом фиолетовой мантии. Мертвые вообще очень хладнокровны и терпеливы. На то они и мертвецы.
Позолоченные рамы картин облекаются в паутину инея. На ярко-красных драпировках и гобеленах нарастает ледяная кора. А человек, стоящий на коленях, горько плачет, и крупные, блестящие слезы падают на пол, покрытый ковром, унося с собой муки стыда, страдания и унижения.
- Не нам тебя прощать, - произносит Кендра.
Кендра молода. Она похожа на Ариану – они будто близнецы, если исключить цвет волос, глаз и кожи. Кендра всегда любила дочь сильнее, чем сыновей.
- Ты просишь нас. Тех, кто умер. Но не умерших надо просить, а живых, - Персиваль смотрит на старшего сына своими прозрачно-синими глазами.
Альбус всегда думал, что плохо помнит отца – тот отправился в Азкабан, когда Альбус был ребенком. Но нет... Теперь ему кажется, что за его плечами всегда стоял этот крупный, светловолосый и немного неловкий человек, направляя, подсказывая, утешая...
Ариана улыбается. Ариана, маленькая, беззащитная, трогательная в своей доверчивости сестренка. С сердцем, способным вместить всю Вселенную.
- Альбус... – говорит она, и нет в звуках ее серебристого звенящего голоса ни сухости, ни упрека, ни разочарования. – Мы никогда тебя ни в чем не винили. И не будем. Мы любим тебя. Но Аберфорт...
- Он обижен на меня. Он прав, - Альбус сглатывает комок в горле. – А я – разве я имею право умолять его простить?
- Сначала сделай. Попроси. А потом думай, имеешь право или нет, - Кендра встряхивает черными волосами. – Только сделав, можно об этом судить.
Персиваль кивает.
Темно-бордовый ковер покрывается белым холодным налетом изморози.
- Он... не захочет, - Альбус словно цепляется за последнюю соломинку. Но соломинка слишком хрупкая и рвется, едва он ее касается.
- Заставь, - отец улыбается. Едва-едва.
- Ты же старший брат, - уверенно произносит Ариана.
- Он меня ненавидит.
- Он тебя уважает. Уважение сильнее ненависти. И любовь – сильнее.
Жжение в руке нарастает. Плоть почернела, сморщилась, как сгнившее яблоко, и неправдоподобно ярким кажется древний массивный перстень Марволо Гонта на пораженной проклятием кисти правой руки.
- Я... – начинает было Альбус.
«Я умру?» - хочет спросить он.
- Да, сынок. Но не сейчас, - она смотрит на него – больше не строгая Кендра Дамблдор, а любящая мать. – Не сейчас.
Когда-то и он говорил эти слова. Роковые слова. «Не сейчас». Тогда они отсрочили от него жизнь. Сегодня – смерть. Но отсрочить не значит отменить.
- Вы... будете ждать? – с какой-то детской надеждой спрашивает Альбус у своей семьи.
Мать кладет руку отцу на плечо. Сестра поправляет золотую косу.
- Да, - отвечают они хором. Три голоса сливаются в один, и мертвые отправляются туда, откуда пришли. А Альбус Дамблдор тянется к мечу Гриффиндора и наконец-то проваливается в спасительную ласковую тьму, лишаясь сознания.
Глава 5Эта и последующие главы немного отличаются от предыдущих. Но смысл все тот же.
Молли Уизли
- Мама! Билл стащил из сарая папину метлу!
- Мам, а можно я пойду с ребятами? У Джереми отец из Румынии зверька какого-то привез... Да нет, мам, что ты. Какие драконы!
- Ма-ам! Скажи этим занудам, чтобы не мешали делать уроки!!!
- Мама, а ты знаешь, что Фред и Джордж опять какие-то опыты в саду на гномах ставят?
- Мам, старая рубашка Перси мне уже мала. Отдай ее Рону, а?
- Мам, а старая рубашка Чарли – велика. Верни ее ему обратно, пусть порадуется!
- Мам, а мам? Ты не видела мои очки?
- Мам, а Рон обзывается!
- Мама! Мамочкаа! Аааа! Кто подкинул мне в суп дохлого таракана?!
- Мам, пусть Перси не выдумывает. Таракан - резиновый!
- Мама! Мама-мама-мама! Да ничего не случилось. Это я свою артикуляцию тренирую...
- Мам, ну пожалуйста... Ну можно мне хоть глазком взглянуть на Гарри Поттера?
- Мама! Билл подает сестре плохой пример! Ты не поверишь, но она тоже сперла папину метлу!
- Мам, ты это брось. Я не буду подстригаться! Ни за что!
- Мамуль, что у нас нынче на ужин?
- Ма! И вовсе этот топик не короткий! Что за страмодные взгляды на жизнь?
- Мама, ты только послушай, какую отличную реорганизацию некоторых отделов провело министерство... Сейчас зачитаю...
- Мама! Мы тут решили и подумали – мы открываем свое дело! Откуда деньги? Эээ... Секрет. Ай, за что?!
- Мама?
- Мама...
- Мама!
И так – всю жизнь. Кажется, что никогда и не было веселой бесшабашной веснушчатой девчонки по имени Молли Прюэтт, а была только она – мама. Мать семерых детей, рыжая, полненькая Молли Уизли, вечно хлопочущая по дому, вечно чем-то занятая, вечно обремененная проблемами – большими и маленькими. Мама, мамуля, мамочка... Вытирающая простуженные носы, рассказывающая сказки, ругающая за грязную шею и плохие отметки, радующаяся успехам и грустящая из-за печалей и горестей своих детей.
Говорят, за каждым великим мужчиной стоит женщина.
А за каждым ребенком – его мать.
Когда-то у Молли Прюэтт было двое братьев. Когда-то и ее семья считалась большой и дружной. Но, как и многие семьи того неспокойного времени, ее настиг однажды грозовой фронт войны...
На них обратили внимание не сразу. Они были чистокровным, известным магическим семейством с непререкаемой родословной. Чистокровным – да. Но на свою беду Прюэтты слишком – по понятиям других древних родов, симпатизирующих режиму Волдеморта – лояльно относились к магглам и магглорожденным...
Гидеон и Фабиан Прюэтт – близнецы. Высокие, голубоглазые и темноволосые, похожие друг на друга настолько, что даже миссис Прюэтт не всегда могла их различить. И совершенно не похожие на свою сестру. Бездельники и шалопаи.
Фред и Джордж Уизли – близнецы. Высокие, кареглазые и огненно-рыжие. На их свитерах, связанных миссис Уизли, видны большие заглавные буквы их имен. Приколисты с неуемным характером и постоянными шуточками.
Гидеон и Фабиан Прюэтт – чистокровные представители не последней в волшебном мире семьи. Выступившие против тирании самого опасного и безжалостного темного мага столетия и его приспешников.
Фред и Джордж Уизли – чистокровные братья из семьи магглолюбцев. Состоящие в Ордене Феникса.
- Да что ты, сестренка! – Фабиан снисходительно-покровительственно смотрит на Молли. – Мы – и вдруг участники какой-то там подпольной организации!
- Ага! – подхватывает Гидеон. – Придумала тоже... Там ведь сыро и темно!
- Чт... Сыро? Где сыро? – Молли Прюэтт недоуменно переводит взгляд с одной хитрой физиономии на другую.
- Как где? – искренне удивляется Гидеон. – Под полом. «Под польная организация», смекаешь?
И оба братца заходятся неудержимым смехом.
- «Вы не можете участвовать в общих собраниях»... Мам, но мы же совершеннолетние! – на вид Фред серьезен как никогда, но в светло-карих глазах прыгают смешинки. – А согласно статье сто тридцать пятой, насильственное принуждение к смене своего мнения, действия или решения, совершенное одним взрослым волшебником по отношению к другому, или несанкционированный запрет, карается... карается... мм... штрафом в размере тысячи галлеонов? Сроком в Азкабане? Лишением волшебной палочки и торжественным ее сожжением? Пением гимна Великобритании двести сорок восемь раз подряд? Я не помню, надо у Гермионы спросить...
- Братишка, ты ошибся, - Джордж становится в строгую позу. – Это статья тридцать пятая. Сто тридцать пятая – о нарушениях в процессе добычи буботубного гноя...
- Я так и знал, - с траурной миной произносит Фред.
Молли Уизли обреченно возводит глаза к потолку.
Их находят у развалин маггловского дома. Обрушившиеся стены, дотлевающее пожарище, рассыпавшаяся обгорелая черепица, блестящие стеклянные осколки, в которых отражается седое мрачное небо... Они лежат рядом, плечом к плечу. Неудивительно. Они всегда шли по извилистой тропе жизни именно так – плечом к плечу... Лица у близнецов испачканы гарью и кровью, но странно умиротворенные и довольные. Наверное, смертоносное проклятье настигло их одновременно. Они умерли вместе. Как и жили.
Среди завалов обуглившихся деревянных перекрытий и кирпичного крошева авроры обнаруживают еще девять тел. Из них – шесть убитых Пожирателей Смерти. Три других тела принадлежат маггловской семье.
Гидеон и Фабиан просто шли мимо, говорит кто-то из авроров оцепеневшей от горя Молли Прюэтт. Шли мимо и наткнулись на Пожирателей Смерти, занимающихся своим любимым делом – истреблением магглов. Скорее всего, дом уже горел, а несчастные магглы были убиты или насмерть замучены, когда братья Прюэтт вступили с Пожирателями в бой. В бой, стоивший им жизни.
- Ваши родные погибли не напрасно, мисс, - говорят Молли авроры. – Они вступились за поруганную честь невинно убитых. За человеческую честь. Вы можете гордиться.
Она будет гордиться. Всегда.
Молли Уизли держит на руках своих новорожденных сыновей-близнецов.
- Как мы их назовем? – Артур склоняется над женой и сыновьями.
- Я... не знаю. Они... – Молли вглядывается в крохотные личики. – Ох, Артур. Они так похожи на...
Молли не договаривает. Но Артур все понимает.
- На твоих братьев. Милая, если ты хочешь...
- Нет, Артур. Не надо давать детям имена умерших. Знаешь... Мне нравится имя Фред...
- А мне – Джордж. Я даже когда-то хотел, чтобы меня так звали.
Близнецы обретают новые имена. Фред и Джордж – не Гидеон и Фабиан. И глаза у них карие, а не голубые. Но, когда Молли Уизли всматривается в эти глаза, она понимает, что видит не своих сыновей, а давно умерших братьев.
Ее мертвецы, облекшиеся в новую плоть.
Молли, Молли, Молли Уизли... Уже не Прюэтт. И не веселая веснушчатая девочка с пышными рыжими волосами. А мама.
Но даже мама – прежде всего не мама, а женщина. А женское сердце знает многое. Многое и еще чуть-чуть...
- Поэтому ты нам не говори...
-... что нам нельзя в Орден...
-... а то мы обидимся...
- ... и напустим в гостиную докси!
Фред и Джордж Уизли синхронно хихикают.
Молли Уизли стоит на крыльце Норы, и взгляд ее устремлен на золотые колышущиеся хлеба. Как в прилив волна за волной вскипают желтые гряды пшеницы, а сверху на них опускается вечернее лазоревое небо.
- Я лишь прошу... Не забирай их, как это однажды случилось... Не надо.
Слова уносятся ввысь и пропадают. Слова – просто звук. Но что же тогда немые чувства?
Небо выполнит эту просьбу. Только – наполовину...
Глава 6Петунья Дурсль
Петунья Дурсль – тощая длинная женщина с жидкими блондинистыми волосами. У нее сухая кожа, бегающие водянистые глазки, лошадиный прикус и весьма неприятный характер. А еще – шея, коей, без сомнения, позавидовал бы любой жираф. Больше всего на свете она обожает сплетни, слезливые мыльные оперы, диетическую овсянку и своего толстого и капризного сына Дадли. Она ненавидит фокусников, детские качели, сов и своего странного племянника Гарри Поттера.
Петунья Дурсль – тощая и весьма неприятная женщина. Но у Петуньи Дурсль тоже есть сердце. Петунья Дурсль – тоже человек.
Порой в это трудно поверить. Очень-очень трудно.
- Поттер! Где этот мерзкий мальчишка? А ну, иди сюда, хулиган. Будто я не вижу, что ты задумал! Что «тетя»? Постыдился бы: мы тебя кормим, одеваем... Что значит – «в обноски Дадли»?! Да ты благодарен должен быть, что с нами живешь! Как это – «лучше бы у меня вообще никого не было»?! Как ты смеешь, ты, неблагодарный маленький парш...
От веранды доносится трубный возглас Дадли. Петунья, только что находившаяся в предпоследней стадии бешенства, расплывается в умильной улыбке, демонстрируя здоровенные зубы.
- Да-да, мой Дадлюшечка, солнышко мое пухлощекое! – громко сюсюкает Петунья. - Мамочка сейчас разберется с этим малолетним негодяем и придет! Да, моя пампушечка, мороженое – тебе. Да, и тортик – тебе. И лимонад. И мармеладки – я специально купила такие, как ты любишь, в форме червячков. Кушай, зайчик. А ты, Поттер...
Но дальнейшие словоизлияния доброй тетушки Петуньи Дурсль прерывает дикий истошный крик.
- ААААА! – вопит Дадлюшечка-пампушечка, на крейсерской скорости пролетая мимо матери, занятой воспитанием мелкого паршивца и социально опасного элемента по имени Гарри Поттер, и скрывается в саду, прорубив заодно в зарослях сирени нехилую такую просеку.
- Дадлик! – всплескивает мосластыми руками Петунья и кидается вслед за сыном.
На полпути она разворачивается и, мгновенно меняясь в лице, надвигается на Поттера подобно атомному ледоколу.
- Это ты!!! Что ты сделал с моим сыном?!
Она хватает племянника за ухо и тащит по направлению к веранде.
На разогретых солнцем досках ползают, извиваясь, желейные полосатые червяки. Ожившие.
Петунья Дурсль с гордостью причисляет себя к лику «нормальных». Тех, кому почту приносят почтальоны, кто ездит на работу на автомобилях и знать не знает никаких Хогвартсов, квиддитчей, Косых аллей и непонятно как пронумерованных платформ. И магии.
У Петуньи Дурсль была сестра.
Давно. Очень давно.
Ее звали Лили. Лили Эванс.
Рыжеволосая, зеленоглазая, особенная Лили Эванс.
Которая не была «нормальной». Которая знала, что такое Хогвартс, квиддитч, Косая аллея и платформа с непонятной нумерацией.
Которая умела заставлять распускаться увядшие цветы, двигаться карандашные рисунки и высекать из тоненькой деревянной палочки снопы разноцветных искр.
- Знаешь, что делали с такими уродами, как ты, в Средние Века? – надменно цедит старшая сестра, застав Лили, переливающую какое-то ярко-синее зелье из маленького котелка в колбу. – Их сжигали на кострах. А толпа вокруг славила Господа Бога и Святую Инквизицию, кричала «Ура!» и бросала в огонь цветочки.
Петунья Дурсль, она же Петунья Эванс, никогда ничего подобного не умела. Не умела левитировать предметы одним усилием своей мысли. Не умела приказать свету погаснуть и вспыхнуть вновь. Не умела выбежать под проливной дождь без зонта, а домой вернуться совершенно сухой. Не умела использовать магию, не умела колдовать. Она была обычным человеком. Магглом.
И это заставляло полыхать обжигающее пламя, однажды и навечно поселившееся в душе Петуньи Дурсль. Ибо она горячо, глубоко и отчаянно завидовала своей маленькой, зеленоглазой, необыкновенной, наделенной таким неправильным, но таким чудесным магическим даром сестренке...
- Уродка... – бросает она Лили, провожая ее в Хогвартс. – Уродка!
Зависть – чувство-трансформер, чувство-метаморф. Переплавляясь в тигле Петуньиной души, зависть эволюционирует в ненависть.
Годы идут, а ненависть все крепче, все сильнее, она обволакивает своими черными скользкими щупальцами и совершенно не желает отпускать. И Петунья Дурсль, когда-то – Эванс, начинает видеть мир сквозь мутную призму, порожденную самыми низменными, самыми мерзкими чувствами человеческой натуры.
Лили бы сказала, что любой дементор, сожрав Петуньину душу, тотчас бы сдох от сильнейшего расстройства желудка.
Но Лили больше нет. Лили умерла.
- Тетя? – нерешительный голос племянника заставляет задумавшуюся Петунью вздрогнуть.
Мармеладные червяки больше не шевелятся. Собственно, так им и положено.
- Чего тебе на... – начинает было она, но замолкает, словно ее обрубили, стоит ей только увидеть глаза Гарри Поттера. По-настоящему увидеть.
Они яркие. Зеленые, с темным ободком и совсем чуть-чуть раскосые. Как у Лили.
Не Гарри Поттер смотрит на нее с боязнью и осторожностью, но смотрит ее умершая сестра, ее Лили. Лили Эванс, которую Петунья ненавидела, а в далеком безоблачном детстве – любила.
- Смотри, Тунья! Смотри, как я умею!
Рыжеволосая девочка в зеленом платье все сильнее и сильнее раскачивает качели. Скрипит ржавое железо, с металлических балок осыпается бурая пыль... И маленькая Лили взмывает в небо и с хохотом парит в воздухе, а с покосившегося телеграфного столба срывается стая перепуганных воробьев... Лили планирует, широко раскинув руки, и мягко приземляется вниз, на землю, встает на ноги и оборачивается к сестре. На загорелом лице расцветает ясная, счастливая улыбка.
- Смотри, Тунья! Смотри!
- Тетя? – Гарри Поттер испуганно дергает Петунью за рукав летнего платья. – Тетя, что с вами?
А Петунья Дурсль, желчная, ядовитая, бескомпромиссная Петунья Дурсль, похожая на высохшую старую селедку, плачет и не может сдержать слез.
- Смотри, Тунья!
Это все было для нее. Все – для озлобленной, жестокой, равнодушно-презрительной и до ужаса циничной «нормальной» старшей сестры. И распускающиеся цветы, и волшебные картинки, и загадочные зелья – однажды Лили сварила одно, от простуды, когда Петунья очень долго болела, и, как та не отнекивалась, заставила ее его выпить...
Все было для того, чтобы вдохнуть в ее зачерствевшую, холодную душу, оплетенную отвратительными щупальцами ненависти, хоть немного теплого, дружеского участия и любви. И волшебства...
Как поздно она это поняла! Как поздно, как не вовремя... Лили нет – она ушла туда, где наверняка нет ни упреков, ни оскорблений, ни злобных завистливых сестер. Где качели – до небес и выше, где вместо колкого гравия пыльной детской площадки – серебряные облака, и где никто никогда не поведет рыженькую улыбчивую девчушку на эшафот во имя непонимания и страха.
- Смотри, Тунья! Смотри, как я умею!
Петунья Дурсль, которая отныне умеет чувствовать не только ненависть, плачет, а ее племянник – странный, особенный, «ненормальный» Гарри Поттер с глазами умершей Лили, робко касается сухой узловатой кисти тетушкиной руки.
- Тетя... Не надо, не плачьте. Все хорошо.
- Ступай, - бессильно машет рукой Петунья. – Ступай, мальчик...
Гарри Поттер отходит в сторону. Нехотя и неуверенно. Какое-то время он смотрит на нее, а из глаз его смотрит на сестру Лили Эванс. Потом племянник исчезает, перепрыгнув через клумбу с гортензиями. Желейные червячки валяются на полу. Не шевелятся.
Петунья Дурсль продолжает плакать.
У Петуньи Дурсль тоже есть сердце...
Глава 7Барти Крауч – младший
Маленький мальчик с глазами цвета грозового неба подбрасывает вверх охапку разноцветных осенних листьев.
- Мама! Мама, смотри – дождик!
Резные кленовые пластинки мягко планируют на землю, и сентябрьское солнце высвечивает в их тонкой хрупкой плоти темные дрожащие прожилки. Мальчик с разбегу прыгает в кучу листьев под деревом и весело хохочет.
- Барти, - улыбается мама. – Перестань, ты себе всю одежду испачкаешь.
Отец берет ее под руку.
- Испачкает – постирает. Так ведь, Барти?
Тот кивает, довольный появившейся ответственностью.
- Пойдем, сын. Скоро обедать.
Трое людей исчезают в туманной дымке английского парка.
Худой подросток с угрюмым красивым лицом сидит, склонившись низко-низко, за ученическим столом, заваленный грудой книг, и отчаянно царапает что-то в длинном пергаментном свитке. Русые волосы падают ему на лицо. Темные глаза сосредоточены и мрачны.
А за окнами цветет июнь, и ясное аквамариновое небо плещет пенные лодки облаков. Запах молодой сирени долетает в распахнутое окно, и подросток поднимает голову. Лицо искажает страдальческая гримаса.
- Барти Крауч-младший, - строго произносит отец, стоящий за спиной. – Ты не забыл,
что тебе надо делать?
- Нет, - злобно-покорно отвечает сын, и острый кончик пера от неловкого задеревеневшего движения прорывает пергамент.
- Я не удивлен, что ты получил «Удовлетворительно» по Истории Магии. Такой редкостный бездельник заслуживает «Отвратительно», на мой взгляд...
- Но это же уроки Биннса! – срывается Барти, отшвыривая перо в сторону. – Тупого старого придурка-призрака! Их же никто не учит!
- Бартоломью! – бледнея от гнева, рычит отец. – Что ты себе позволяешь! Еще неделя домашнего ареста! А если я еще хоть когда-нибудь увижу «Удовлетворительно» в твоем табеле...
- Что? Убьешь меня? Так пожалуйста. Начинай хоть сейчас!
Гром семейной ссоры потрясает маленький домик.
Агнесс Крауч тихо плачет, не смея перечить мужу.
Барти Крауч-младший ненавидит своего отца. Ненавидя, он начинает искать причины этой ненависти, которая постепенно выливается на весь мир вокруг.
«Мертвые. Мертвые вы. И ваши порядки – мертвые. Ваше поклонение деньгам, ваша вера в непогрешимость власти. Звон галлеонов – цена вашим душам, погребальный колокол – ваш праздничный оркестр. Вы рождаетесь с формалином, текущим по вашим жилам вместо крови, чтобы карабкаться по лестнице, не имеющей конца и начала, - твердит Барти Крауч-младший, не замечая, как от философии перетекает к безумию. – Чтобы заменить жизнь суррогатом жизни, чтобы превратить смерть в посмешище или в пугало. Вы боитесь перемен, вы боитесь вдохнуть полной грудью. Вы боитесь сделать шаг в сторону. Вы боитесь отложить перо бухгалтера, чтобы взять в руки садовые ножницы и выстричь заразу, от которой гниете и загибаетесь. Вы слишком держитесь за окружающий вас мир. Вы его рабы. А у меня ... у меня нет ничего, и потому я – свободен...»
Огромная зала с вечера полнится людьми и огнями. Сияет натертый до зеркального блеска медовый паркет, вспыхивают ровно и торжественно свечи в кованых старинных канделябрах, тяжелые портьеры скрывают от собравшихся зимнее безумство вьюги. Смех, радостные восклицания, звон каблуков и хрустальных бокалов, тонкие нотки табачного дыма, обжигающе-быстрые женские взгляды из-под приспущенных вуалей и полумасок. И гремит, гремит вальс великого австрийца*, и сверкают золотом и рыжей медью трубы, и поют скрипки и виолончели – то весело-пьяно, то задумчиво и трогательно, то грустно и тягуче...
В ярком кружении пар он находит взглядом своих родителей. Отец танцует с матерью, бережно обнимая ее за хрупкую талию, длинные фалды его синего бархатного сюртука реют за спиной, словно ласточкин хвост. На матери черное шелковое платье, в гладких каштановых волосах влажно поблескивают капельки бриллиантов. Мать ловит глазами взгляд своего сына, стоящего в одиночестве у колонны, улыбается ему нежной и ласковой улыбкой. И в леденелой, проржавевшей насквозь душе что-то странно вздрагивает. Он криво улыбается в ответ.
Очередной министерский праздник. От одних только хлопков бутылочных пробок ломит зубы и нестерпимо хочется сплюнуть прямо на натертый мастикой пол. Столько чужих фальшивых лиц, натужно старающихся казаться приветливыми и счастливыми. Столько мелких и средних чиновников, старательно примеряющих маску светскости и аристократизма, при всем при этом будучи не в состоянии скрыть под взятой напрокат парадной мантией свое жирное брюхо или тощие кривые ноги. Надушенные размалеванные красотки, в глазах которых – пустота. Высохшие старухи с пятнистыми артритными руками и крикливым взвизгивающим голосом, дующие шампанское бокал за бокалом. Подобострастные лакеи и официанты, на груди которых – белоснежная манишка, а в голове – мысль: «Чтоб вы все сдохли». Дрянная выпивка. Лестный неприличный шепот, прокуренный смех, женские обнаженные плечи в скатавшихся комках от пудры, острая вонь духов и пота. Какой-нибудь идиот, что не преминет наступить на ногу и будет долго раскланиваться, извиняясь и показывая покрытую испариной лысину. Перепившийся франт, блюющий в углу за портьерой. Тискающаяся там же парочка.
В этом зале нет живых. Здесь одни смердящие трупы.
Полная идиллия.
От перекипевшего негодования во рту остается мерзкий гнилостный привкус. И человек со взглядом под цвет грозового неба, стоящий у колонны, резко разворачивается и направляется к выходу.
- Барти! – мать догоняет его. – Ты куда?
- Домой, - злобно произносит сын.
- Что-то случилось? – материны глаза, внимательные, добрые, с тревогой вглядываются в его лицо. – Что с тобой, сынок?
Рассказать ей про зловонную клоаку, затягивающую заблудившегося в болотных топях путника на дно? Или про тяжелые кандалы на запястьях, цепи которых свиты из стального сплава правил и законов? Про отцовское пренебрежение, про недоверие, про ревность и злобу, про взгляды, порицающие и обвиняющие, про намеки о разрушенных надеждах и несбывшихся честолюбивых планах?
- Ничего, мама. Я немного устал, только и всего.
Она принимает любую его ложь.
Она ведь его любит, своего единственного сына.
И он ее - тоже. Тоненькая, маленькая женщина, выносившая и родившая его, кажется ему каким-то чудом. Непостижимое, загадочное создание, любовь которого ворует у него тот, кого следует называть отцом.
- Вот ты где, Агнесс, - Крауч-старший подходит к жене и сыну. – А ты это куда собрался?
В его тоне сквозит чуть заметное раздражение.
Неужели же ты, парень, хоть один вечер не можешь вести себя нормально?
- У меня незавершенный отчет, отец. Завтра надо его нести на работу.
Ну ты ведь в курсе, не так ли? Ты, старый козел. Не твое собачье дело, куда я иду!
Отец смотрит на него – с недовольством и недоверием.
- Мог бы и повеселиться. Такие торжества не каждый день проводятся.
Когда-нибудь я узнаю, что ты задумал и с кем якшаешься по ночам...
- Не люблю подобные сборища. Слишком шумные и бестолковые.
Когда-нибудь я с тобой, урод, за все расквитаюсь.
- Пусть мальчик идет, Бартоломью. Не задерживай его, - вмешивается мама, и очередная мысленная дуэль между отцом и сыном гаснет, уходя в небытие.
- Ступай, сын. Раз уж у тебя дела...
Только потому что ты так сказала, Агнесс.
- Приятного вечера. Увидимся дома, мама, - он сознательно игнорирует присутствие отца.
Я тебя люблю, мама. А ты... Ты получишь свое. Однажды.
Крауч-младший уходит – но не домой, а туда, где чувствует себя много лучше, чем дома. Где не надо притворятся мертвым. Где надо всего лишь делать мертвыми других.
Сегодня очередь МакКиннонов.
- Круцио! – смеется Беллатрикс, и угольно-черная грива волос танцует за ее спиной.
На заляпанном кровью полу бьется в агонии то, что еще несколько минут назад было человеком.
- Круцио! – в бешеном, безудержном веселье кричит Крауч-младший. Кажется, даже приплясывает от переизбытка чувств.
Кусок мяса хрипит и пускает кровавые пузыри. А Крауч-младший с каким-то болезненным наслаждением продолжает мучить ни в чем не повинного, представляя на его месте своего отца.
- Круцио!
Белла все смеется. Крауч-младший, сам того не осознавая, любуется ей – жестокой, бессердечной, умной убийцей с улыбкой садистки-школьницы, слишком красивой, чтобы принадлежать ему, слишком свободной, чтобы отдать свою душу кому-то, кроме Лорда...
- Круцио!
На заседании суда он смотрит только на свою мать. Побелевшие худые скулы, выцветшие от душевной боли светлые глаза, призрачные дорожки слез на щеках. Ему ее жаль. Но так надо, мама. Лучше
так, чем как вы. Лучше быть живому в тюрьме, чем живому среди мертвых...
Отец зачитывает приговор с каменной маской вместо лица.
С треском выдираются густо исписанные страницы из книги жизни Барти Крауча-младшего.
Азкабанские ворота смыкаются за новым арестантом.
Годы проходят. Мерный стук капель, продолбивших себе дорожку в каменном ложе, уносит прочь его рассудок. Теперь ему кажется, что он такой же мертвый, как мир, откуда он сбежал. Теперь ему хочется вернуться, почувствовать вновь хотя бы тот суррогат жизни, выдаваемый обществом за действительность. Теперь его больше не тянет превращать живое в мертвое. В своих рассуждениях он дошел до глинобитной стены тупика. Он потерял нить, оправдывающую свои поступки. Он потерял себя.
- Агнесс...
- Я так решила, Барти. Пускай. Мне все равно недолго осталось. А он... Он же так молод...
Скрипит подъемная решетка. Два человека заходят под плесневелые своды тюрьмы.
- Мистер Крауч, - раскланивается дежурный аврор. – Миссис, мое почтение...
Он провожает их по коридору ко входу в маленькую камеру и исчезает.
Безумный человек в драном балахоне поднимается с каменных нар и внимательно смотрит на маленькую женщину. Она начинает всхлипывать.
- Успокойся, Агнесс, - глаза мужчины обращены к арестанту, и плещется в них глухая, горькая злоба. – Ты решила. Мы решили.
Жестким выверенным движением мужчина вырывает у пленника клок волос. Женщина дрожащими руками достает из-за пазухи два хрустальных пузырька с мутной жидкостью.
- Я люблю тебя. Прости, - шепчет женщина, обращаясь не то к сыну, не то к мужу.
Пленник жадно вырывает из ее рук флакон с зельем и, давясь, пьет.
Мертвецы меняются местами.
Крауч-старший берет лже-жену за локоть. На лице мелькает отвращение, потом – боль.
- Прощай, - сдавленно произносит он, не глядя на сына... на Агнесс.
Они приходят домой вовремя. Светлые глаза жены темнеют, грозовая туча заволакивает серую радужку.
- Империо, - твердо произносит Крауч-старший.
Где-то далеко, в темной и холодной камере, маленькая женщина в образе своего сына опускается на колени.
- Pater noster, qui ts in caelis, - шепчут ее покрытые лихорадочной коркой губы. - Sanctrticetur nomen Tuum**...
Дементоры, с жадностью впитывая мысленные эманации, клубятся у ржавой решетки.
- Adveniat regnum Tuum. Fiat voluntas Tua, sicut in caelo et in terra...
Море вгрызается в каменные стены Азкабана.
- Panem ... nostrum quotidianum... da nobis hodie...
На нижнем уровне кричит, захлебываясь в рыданиях, сумасшедший узник.
- Et dimitte nobis... debita nostra, - шепот ее срывается в хриплое сипение. - Sicut et nos... dimittimus debitoribus nostris.
Ветер приносит в северные воды ночь.
- Et ne nos inducas... in tentationem, - умирающая женщина плачет. Наверное, это ее последние слезы. - Sed ...libera... nos malo... Amen... Amen...
Она сползает на ледяной пол. Сознание покидает ее, унося по крошечным песчинкам и ее жизнь. Но, даже умирая, она нисколько не винит своего сына. Ей не за что винить маленького мальчика с глазами цвета грозового неба. Ведь в ее сердце он так и не превратился в безжалостного и безумного убийцу...
Осенние теплые листья вьются перед порогом домика. Солнце робко выглядывает из-за сизой тучи и просвечивает листья насквозь, вплоть до тоненьких каппиляров-прожилок. Скрипит входная дверь. Слышатся шаги. Крауч-старший поднимает тяжелую гудящую голову от столешницы, не понимая, что происходит.
- Агнесс?
- Империо, - с глумливыми интонациями тянет незнакомый голос. – Идиот, ой, какой же ты идиот...
Питер Петтигрю пинком открывает дверь в комнату Крауча-младшего.
- Здравствуй, Барти, - ухмыляясь, говорит Петтигрю, пассом снимая заклятье с собеседника. – Есть дело...
Глаза цвета грозового неба вспыхивают сумасшедшим огнем. Крауч-младший запрокидывает голову к потолку своей последней тюрьмы и разражается диким хохотом.
ОН НЕ МЕРТВЫЙ.
О нет. Он отныне гораздо хуже, чем мертвый.
* - имеется в виду любой из вальсов Иоганна Штрауса, подходящий под данное торжество, к примеру, Венский вальс.
** - здесь и далее Агнесс читает на латыни молитву «Pater noster» - «Отче наш».
Засим автор прощается с вами, дорогие друзья.
И помните, что жизнь вовсе не кончается могильной плитой.
А мертвые – пусть они всегда живут в нашей памяти...
К О Н Е Ц
