Глава 1Я люблю его, сколько себя помню…
Нет, не так… не люблю. Вижу, слышу, чувствую. Вздрагиваю каждый раз, когда он смеется где-то за моей спиной, обмениваясь шутками с многочисленными школьными друзьями – его смех ни с кем не спутаешь, никто в нашем дистрикте не умеет смеяться так открыто и жизнерадостно. Хмурюсь и кусаю губы, напуская на себя сердитую мину, когда он легко и непринужденно болтает с одноклассниками обо всем на свете – за всю свою жизнь мне так и не удалось понять, как можно быть таким свободным в общении и так нравиться окружающим. Ловлю каждое слово, надеясь, что когда-нибудь он скажет хоть что-то и обо мне – пусть даже отпустит безобидную шутку или просто попросит стакан воды. Прячу лицо, когда он проходит мимо меня в столовой – усердно делаю вид, что разговариваю с Мадж или увлечена поглощением своего скудного обеда, стараясь как можно дольше жевать злосчастный бутерброд.
Лишь бы не поднять глаза и не зацепиться за взгляд цвета весеннего утра.
Ему, как и мне, шестнадцать. И он похож на мою сестру. Даже больше, чем я сама – похож настолько, что иной раз мне начинает казаться, что нас с ним подменили при рождении. У него вечно взлохмаченные светлые волосы, с легким пепельным отливом – я часто замечаю, как, задумавшись, он машинально теребит их, неосознанно придавая голове вид художественного беспорядка. И глаза, как у Прим – небесно-голубые, пронизанные солнечными бликами. А вокруг зрачка то и дело появляются мелкие-мелкие крапинки неописуемого оттенка: то очень светлые, когда он удивленно улыбается или озорно щурится, то мрачные, иссиня-серые, когда сердится или огорчен… впрочем, серые крапинки практически не заметны – он очень редко огорчается.
По крайней мере, лично я видела их всего один раз. За одиннадцать лет.
***
Я помню тот день, когда впервые заметила его.
Мне только-только исполнилось пять, и это был мой первый поход в школу. Помню шерстяное платье в большую красную клетку - мама пожертвовала для первого учебного дня любимый, подаренный отцом сарафан, который надевала только по праздникам. Помню, как она ночами перешивала его на мой школьный наряд и, как умела, старательно подгоняла на узенькие девчоночьи плечи. Помню, как тщательно заплетала две тоненькие косички, перебирая пряди ласковыми материнскими пальцами – я всегда любила, когда она гладила мои по-отцовски темные волосы. Помню, как привела меня за руку в класс и, ободрительно улыбнувшись, усадила за парту. Помню, как на уроке учительница спросила, знает ли кто «Песнь долины», и я с готовностью потянула руку – мы с отцом частенько пели эту песню вместе, и, умолкая первым, он всегда слушал меня и говорил, что у его любимой девочки удивительный и редкий голос. Помню, как решительно встала на маленький стульчик перед всем классом и запела.
И никогда не забуду, как посмотрели на меня небесно-голубые глаза светловолосого мальчика с первой парты.
Я плохо схожусь с людьми. Так было всегда, даже в далеком детстве. Не то, чтобы мне не хватало смелости заговорить со сверстниками или я чувствовала себя неуверенно в присутствии посторонних – нет, посторонних в нашем доме всегда хватало, мамины золотые руки помогали встать на ноги большей половине дистрикта, и я старательно помогала ей, как умела. Хотя, по правде сказать, умела из рук вон плохо. И смелости мне было не занимать – смеясь, отец частенько сетовал, что с такой завидной регулярностью появления синяков на коленках его первенцу следовало родиться мальчишкой. Все было гораздо проще – я была твердо убеждена, что у меня есть наш дом, наша семья, любимые родители, и для полного счастья мне больше никто не нужен.
До того самого дня.
Никто и никогда не смотрел на меня так. Так изумленно и восторженно, затаив дыхание и широко распахнув глаза, в глубине которых плескались солнечные зайчики. На мгновение я растерянно запнулась, и во взгляде мальчика напротив мелькнуло ободрение – совсем, как в глазах отца, когда он хвалил меня за мои успехи. И искреннее удивление – далеко не в каждом доме в Двенадцатом дистрикте распевали песни. И неподдельное восхищение – наверно, я и в самом деле пела в тот день необыкновенно, но в пять лет мне еще сложно было судить об этом.
А еще в его глазах светилась непостижимая бесконечная доброта.
***
Лет с десяти отец начал брать меня с собой на охоту.
Мы уходили из дома еще засветло - выбирались через одну из потайных лазеек под забором, окружающим Двенадцатый дистрикт, и уходили далеко-далеко в лес, к маленькому озеру, затерянному в десятках километров от дома. Там отец учил меня плавать, различать растения, находить съедобные коренья, собирать ягоды. Он знал названия каждой травинки, каждого кустарника, каждого дерева. Однажды он смастерил мне маленький лук – вряд ли я смогла бы так же ловко, как он, подстрелить их этого лука летящую птицу, но сбить шишку с двадцати шагов уже через месяц у меня получалось довольно здорово. Я забирала добытый трофей домой, чтобы потом похвастаться матери первыми охотничьими успехами. По дороге мы всегда заходили в Котел, где отец менял нашу добычу на продукты и кое-что по хозяйству, потом наведывались в город – там нас ожидали постоянные клиенты. Мэр Андерси, отец моей единственной школьной подруги Мадж, охотно покупал для больной жены и дочери свежие лесные ягоды. Глава миротворцев без лишних расспросов выбирал индейку пожирнее, делая убедительный вид, что понятия не имеет о ее происхождении. Старый аптекарь, помнивший маму еще с тех давних времен, когда она была ребенком и жила в городе, а не в Шлаке, менял собранные мной травы на бинты и кое-какие лекарства в мамин благотворительный домашний госпиталь.
А коренастый пекарь со знакомыми глазами молча делился свежим хлебом в обмен на белку или кролика.
Заходя вслед за отцом в пекарню, насквозь пропитанную волшебными ароматами дрожжей, сыра, ванили и корицы вперемешку, я с замиранием сердца вдыхала непривычные мне запахи выпечки и разглядывала разукрашенные пироги в витрине, втайне восхищаясь и завидуя мастерству неизвестного мне художника. В редкие дни, когда кроме нас троих в пекарне никого не было, я набиралась смелости и перебрасывалась с пекарем несколькими незначащими фразами о погоде или о лесе – похоже, этому большому молчаливому человеку нравилось разговаривать со мной. Но чаще всего он бывал не один, и тогда я молчала, как испуганная мышь, и только осторожно выглядывала из-за широкой отцовской спины, то и дело сталкиваясь с мягкой понимающей улыбкой его младшего сына и читая одобрение в его удивительных солнечных глазах.
И в такие дни мне казалось, что никто в целом мире не умел так улыбаться.
Я и не заметила, когда стала нуждаться в этой улыбке и в этом ободрительном взгляде, как в глотке свежего воздуха. И когда запахи корицы и сыра стали для меня неотъемлемой частью светловолосого и голубоглазого сына пекаря.
***
У каждого человека в жизни бывают моменты, которые не хочется вспоминать даже спустя много лет. Которые рад бы никогда больше не пережить, стереть из памяти, забыть. Только забыть отчего-то не получается. То ли настолько сильны были переживания в тот день, что физически невозможно заставить себя не думать об этом каждое последующее утро, то ли память услужливо цепляется за них, чтобы было потом с чем сравнивать моменты хорошие.
Я отчетливо помню все свои кошмарные дни. Помню, хотя от всего сердца мечтаю забыть. День, когда погиб отец – январский, солнечный и морозный, пробиравший до костей и заставлявший биться в истерике и ознобе. День, когда мама перестала есть и вставать с постели – хмурый, мокрый, совсем не зимний, с глухим тяжелым туманом за окнами и висящей в воздухе мокрой пылью. День, когда учительница в школе упомянула о приюте для нас с Прим – ненастный, с яростной метелью, забивавшей ледяные хлопья за воротник прохудившегося пальто и стегавшей по щекам колючими плетьми снега. День, когда закончились последние продукты, выделенные мэрией после смерти отца – очередной кошмарный голодный день.
И еще один – день, когда я приготовилась умереть.
Я часто думала потом, что если бы попросила помощи, мне бы непременно помогли – и мэр, и старый аптекарь, и пекарь с голубыми глазами. Но я была слишком гордой, слишком сильной, слишком независимой. Слишком похожей на своего отца. Я отчаянно нуждалась в помощи, но не собиралась выпрашивать ее, как милостыню. Милостыня – удел слабых и убогих, а я всегда ненавидела слабость. Даже когда в полуобморочном состоянии упала в грязь под старую яблоню, на заднем дворе пекарни, не имея сил даже двинуться с места.
Никогда ничего не проси, говорил мне отец. Я и не собиралась просить.
Тот апрельский день – единственный из моих кошмаров, который я не хочу забывать. И запах хлеба, который украдкой бросил тогда в мою сторону светловолосый сын пекаря, не испугавшись грозной брани и тяжелой руки своей строгой матери – две большие булки, с подгоревшей коркой… аромат пшеничной муки, ванили, изюма и орехов. И счастливые, блестящие от слез глаза Прим, когда я приготовила вечером наш роскошный по тем меркам ужин – свежая, еще теплая выпечка и чай из листиков мяты. И спокойный сон на полный желудок, впервые за долгое время. И багрово-красный синяк на щеке моего спасителя, когда на следующий день в школе я, вся такая смелая и бесстрашная, так и не смогла... просто не нашла в себе смелости подойти к нему.
И пушистый ярко-желтый одуванчик, распустившийся на школьном дворе прямо у моих ног. Как знак того, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается.
***
А вслед за весенним одуванчиком в моей жизни появился первый настоящий друг. Это потом я узнала, что половина девчонок Двенадцатого дистрикта в один голос вздыхала по нему - высокому, сероглазому и темноволосому. Одноклассницы охали – какой красавец! Я увидела другое – силу, самоотверженность и храбрость.
Гейл Хоторн.
Такой же вынужденный охотник вне закона, как и я. Научивший меня ставить силки, свежевать добычу и обращаться с ножом. Не раз спасавший меня в лесу от диких зверей покрупнее белок и кроликов. Дразнивший и веселивший меня – спустя много месяцев рядом с ним я, наконец, снова начала улыбаться. Опекавший меня – неназойливо и осторожно, без лишних слов понимая, как уязвила бы его чрезмерная опека мою чрезмерную гордость.
Совсем как старший брат, которого у меня никогда не было.
Прошло немало времени, прежде чем я научилась доверять ему. Оказалось, наши отцы погибли в один день. Он тоже остался за старшего. И тоже содержал немаленькую семью, шесть дней в неделю не по-детски вкалывая в шахтах и еще умудряясь охотиться по выходным. Я восхищалась его стойкостью, его прямолинейностью во взглядах и резкостью в суждениях. В отсутствие отца мне было теперь с кого брать пример – рядом с ним было так спокойно, так безопасно. А со временем я стала замечать моменты, когда он смотрел на меня необычно и особенно – в его серых прозрачных глазах мелькала и неуверенность, и нежность, и жадность, и восторг.
Я знаю, что означал этот его взгляд – я уже не маленькая девочка. Наверно, именно так я сама мечтала посмотреть однажды в небесно-голубые глаза. Если бы смогла.
***
- Примроуз Эвердин!
Как обухом по голове… Я не понимаю, как такое могло случиться. Я не знаю, почему из десятков и сотен абсолютно одинаковых белых бумажек в стеклянном шаре эта капитолийская женщина вытаскивает одну-единственную, на которой в первый раз написано имя моей сестры. Не знаю и не хочу знать.
- Есть доброволец! Я хочу участвовать в Играх!
Я слышу собственный голос сквозь звенящий шум в ушах. Он режет слух – такой чужой и неестественно высокий.
Иначе и быть не могло. Ровно на мгновение, подхватывая Прим на руки и оттаскивая ее от трибуны, Гейл смотрит на меня со злым укором и нечеловеческой болью. Мне нечего сказать в свое оправдание, и он знает, что я не стану оправдываться. Он знает, что я никогда не позволю моей младшей сестренке, моему маленькому утенку, этому светловолосому голубоглазому ангелу, придавшему смысл моей жизни, вот так пойти умирать. Будь моя воля, ни один светловолосый голубоглазый ангел никогда бы не попал на Арену. А Прим… скорее, я умру за нее. Ни минуты не раздумывая и не сожалея ни о чем. Ну, разве что… Нет. Я уже на трибуне. Я уже еду в Капитолий. Я - трибут Двенадцатого дистрикта. Это решено. Поздно сожалеть.
Поднимая глаза на притихшую толпу, я вдруг понимаю, что не вижу никого и ничего. Только этот удивительный восхищенный взгляд поверх других голов.
Я никогда не была наивной и никогда на что не надеялась. Здравый смысл всегда говорил мне, что он накормил бы любую девчонку, подыхающую от голода у него на заднем дворе. Что всегда и всем так улыбался, согревая чьи-то замерзшие души солнечным светом в небесных глазах – просто потому, что не умел по-другому. Что и вселенская доброта в бездонной синеве этих глаз, и эта мягкая понимающая полуулыбка, и такой уютный и домашний коричный запах его рук никогда не были и уже никогда не будут моей единоличной собственностью. Что если бы у меня было побольше смелости и поменьше гордости, я давно бы нашла в себе силы сказать ему, как давно вижу, слышу и чувствую его.
Хотя, наверно, тогда бы я не была Китнисс Эвердин.
Но вот этот последний взгляд – это мое. И только мое…
- Пит Мелларк!
Или не последний?
Глава 2Я люблю его, сколько себя помню…
…неужели все-таки люблю? Но тогда должна сейчас летать и петь от счастья – вот же он, совсем рядом, достаточно только протянуть руку! Пальцы до сих пор горят от его рукопожатия там, на трибуне в Двенадцатом – только почувствовав свою руку в широкой плотной ладони, я смогла заставить свое сердце не колотиться в груди, рискуя переломать мои ребра изнутри. Не колотиться от страха – с той самой минуты, как Пит Мелларк крепко сжал мою взмокшую ладонь, в упор посмотрев мне в глаза своими небесно-голубыми глазами, уже сутки мое сердце колотится совсем по другой причине.
Но - вот странно, да? - я отнюдь не летаю. И по-прежнему упрямо смотрю в пол в его присутствии. Причина моей холодности до банального проста. Теперь, когда мы едем в столицу, чтобы участвовать в этих гребаных Голодных Играх, пора признаться себе: в моей глупой любви больше нет смысла. Больше не нужно, как влюбленная девчонка, едва заслышав его шаги за дверью, прятать взволнованный взгляд в тарелке с очередными капитолийскими деликатесами, приписывая свое умиление и восторг апельсиновому соку или тушеному барашку с черносливом. Я сержусь на нашего пьяницу-ментора за его неуместные шутки в свой адрес – кажется, что, несмотря на свое вечное, мягко говоря, нетрезвое состояние, он видит меня насквозь. Засыпаю с надеждой, что все это просто дурной сон, что утром я проснусь, и не будет никакого, мать его, Тренировочного центра! Никакого Капитолия. Никаких Голодных Игр…
Ладно, пусть хотя бы не будет Пита Мелларка на другой стороне обеденного стола, то и дело вопросительно и внимательно заглядывающего мне в глаза!
Так или иначе, но уже совсем скоро, максимум через несколько недель один из нас умрет. Либо мы оба. Да, я пообещала Прим, что вернусь… хотя давайте смотреть правде в глаза – мои шансы на выживание в сравнении с остальными трибутами, особенно в сравнении с профи, ничтожно, сокрушительно малы. Профи готовятся к Играм заранее, они в гораздо лучшей физической форме, они умеют пользоваться холодным оружием, в конце концов, они просто сильнее и выносливее меня. И они умеют причинять боль и умеют убивать.
Я тоже умею убивать. Правда, только животных… но разве есть разница?
Для Пита – есть. Он не сможет убить человека. Для него это слишком жестоко.
И я даже боюсь представить, что кто-то причинит боль светлому мальчику с ясными весенними глазами, сидящему сейчас напротив меня с чашкой горячего капитолийского шоколада в руках.
***
И все-таки я бываю счастлива.
В те редкие минуты, когда позволяю себе забыться, расслабиться и не пытаться спрятать ото всех вокруг ноющее чувство внутри себя, я могу с каким-то мазохистским удовольствием слушать его мягкий голос. И ясно и отчетливо понимать – здесь и сейчас он, наконец-то, говорит только для меня. Неважно, что - рассказывает ли о хлебе из разных дистриктов во время перерыва между обязательными тренировками или, пытаясь развлечь меня, шутит за обедом об ужасных опасностях, таящихся в капитолийских ваннах. С самого приезда в Капитолий в его глазах больше нет безмятежных и счастливых солнечных бликов, но они по-прежнему небесно-голубые и все так же излучают необъяснимое тепло. Не только я, все вокруг замечают и чувствуют это. Он смотрит на меня, мягко и внимательно, словно заглядывает в самую душу. Не имеет значения, как я выгляжу – я не питаю иллюзий насчет того, чтобы понравиться ему. Не время и не место. Слишком поздно. Я даже не слышу его слов – я просто слушаю его голос, втайне мечтая когда-нибудь вернуть в эти глаза крупицы солнечного света.
А он просто говорит и держит меня за руку. И улыбается.
Держаться за руки придумал Цинна – мой зеленоглазый капитолийский стилист. И друг. И заодно мой персональный ангел-хранитель. Или скорее, наоборот – ангел-хранитель, друг, а уже потом стилист… неважно. Вот и сейчас он сидит в кресле напротив и ласково улыбается мне одними глазами, подведенными золотистой линией. Ему трудно со мной: я никогда не питала слабости к нарядам, возможно, по банальной причине их отсутствия, и вряд ли смогу в полной мере оценить его старания для сегодняшнего особенного вечера. По крайней мере, мне так кажется до тех пор, пока я не надеваю свое платье для интервью и не подхожу к зеркалу.
Он незаметно усмехается - по всей видимости, выражение моего лица красноречивее любых высокопарных слов и лучшая награда за его труды.
Существо, которое я вижу перед собой в большом зеркале, явилось из другого мира – оттуда, где кожа блестит, глаза вспыхивают огнями, а одежда из драгоценных камней. Платье - это что-то невероятное! - целиком покрыто сверкающими самоцветами: красными, белыми, желтыми и кое-где, на самых краешках огненных узоров, голубыми. При малейшем движении меня словно охватывают языки пламени. «О, Цинна, спасибо!» – шепчу я, глядя на собственное потрясающее отражение. Нет, я не красивая, не великолепная, я - ослепительная как солнце!
Способно ли это солнце озарить любые, даже самые несчастные глаза? Я не знаю. Но искренне на это надеюсь.
***
- Не может быть, чтобы у такого красивого парня не было девушки! Давай, скажи нам, как ее зовут!
Я судорожно сжимаюсь в кресле, отчаянно пытаясь сохранить лицо. Им мало того, что у меня жутко вспотели ладони и трясутся поджилки от одной мысли, что я сижу перед всем Капитолием, перед президентом Сноу, вся такая невозможно красивая, и на меня в прямом эфире сейчас смотрит весь Панем, включая Двенадцатый дистрикт? Мало того, что моя правая щека прокушена изнутри, и теперь я чувствую на языке солоноватый привкус крови, от которого меня начинает мутить – очень к месту, это ведь презентация трибутов семьдесят четвертых Голодных Игр! Мало того, что я не спала всю ночь, тщетно обдумывая, что и как я скажу Цезарю Фликерману, когда придет моя очередь - Хеймитч, наш полоумный ментор, накануне полдня потратил на то, чтобы хоть как-то разговорить меня, заранее подозревая, что его попытки обречены на провал. Мало того, что пару минут назад, так и не придумав за ночь ничего путного, я несла какой-то детский лепет о пуншах и барашках и, как глупая кокетка, кружилась на сцене в своем драгоценном платье…
А теперь они хотят заставить меня услышать имя его девушки?
- Ну, вообще-то, есть одна девушка, - его взволнованный голос доносится до меня через плотную ватную пелену, невесть откуда взявшуюся в ушах. – Я люблю ее, сколько себя помню. Только... я уверен, до Жатвы она даже не знала о моем существовании.
Да как он может?! Это нечестно! Нечестно говорить о ней моими словами! Нечестно вообще так говорить: могу спорить на что угодно, в Двенадцатом дистрикте нет ни одной девушки, которая не была бы знакома с обаятельным и улыбчивым сыном пекаря! И уж точно нет ни одной, не знающей о его существовании! Мадж считает его очаровательным, Делли Картрайт – да-да, та самая Делли, по милости Пита Мелларка заочно спасшая мою глупую болтливую голову несколько дней назад! – никогда не упускает возможности заскочить в пекарню, чтобы перекинуться с ним хотя бы парой слов. Даже моя маленькая Прим, мой светловолосый ангел, не на шутку привязана к нему…
И даже я, Китнисс Эвердин, гордячка, молчунья, холодная и нелюдимая колючка – и то, как распоследняя дурочка, с пяти лет влюблена по уши в его невозможные голубые глаза и одуряющую улыбку!
- Значит, все, что тебе нужно, это победа: победи в Играх и возвращайся домой. Тогда она уж точно тебя не отвергнет, - ободряет Цезарь Фликерман. Сквозь шум в ушах слышу, как Пит что-то бормочет насчет того, что победа для него не выход. На мгновение я перестаю понимать, о чем вообще идет речь…
- Потому что, - его голос предательски дрожит… не припомню, чтобы он когда-нибудь нервничал и запинался, - потому что… мы приехали сюда вместе.
***
Я еду в лифте и считаю секунды, остающиеся до двенадцатого этажа.
Сжимаю кулаки, душу в себе злые слезы и молчу, упрямо уставившись в дверцу перед собой. Вижу в ней его смутное отражение - Пит стоит прямо за моей спиной. И тоже молчит. Меня охватывает невообразимая, неконтролируемая злость: только что там, на сцене, он выглядел таким несчастным и таким убедительным, признаваясь Панему в своей безответной любви ко мне – а теперь просто молчит! Почему же я едва не плачу и с трудом сдерживаюсь, чтобы не броситься ему на шею? Да потому что мечтаю броситься на него с кулаками! Потому что это все враки, вся эта его любовь - вымысел с первого и до последнего слова, уж я-то знаю!
Тренькает колокольчик, дверцы распахиваются, и я, как ошпаренная, вылетаю в коридор. Надеюсь, у него хватит ума не приближаться сейчас ко мне – я словно бушующий ураган! Если бы – он быстро выходит следом и пытается ухватить меня за локоть, определенно намереваясь что-то сказать. Очередные признания? Нет! Не хочу больше ничего слышать! Даже не успеваю сообразить, как толкаю его в грудь, и он теряет равновесие, со звоном приземляясь на что-то стеклянное.
- Ты не имел права! Не имел права говорить обо мне такое! – в порыве слепой ярости я не замечаю, как появляется Хеймитч, Цинна, Эффи, Порция… сейчас мне нет до них дела. Хочется ругаться, плакать, рвать и метать одновременно. Ловлю всепонимающий и всезнающий взгляд ментора – ага, так вот кто заварил эту кашу?
- Это ведь ты придумал, да? - набрасываюсь я на него. - Выставить меня дурой перед всей страной?
- Это была моя идея, Хеймитч мне только помог, - мягко подает голос Пит, поднимаясь на ноги и морщась от боли. Он вытаскивает из кровоточащих ладоней впившиеся осколки – все, что осталось от злосчастной хрустальной вазы. Что я наделала? На мгновение мне хочется броситься к нему – поймать его израненные по моей вине руки и зарыться в них лицом. Спрятаться в них от всего мира. Поверить каждому его слову.
Оскорбленная гордость проигрывает свое сражение со счетом десять-ноль.
И тут они все начинают говорить наперебой… Что я должна быть благодарна, потому что сама по себе не представляю – и даже не пытаюсь представлять! - ничего интересного. Что так было нужно, а Пит просто великодушно помог мне выглядеть обольстительной в глазах капитолийской публики – и все ради того, чтобы привлечь внимание спонсоров к моей непрезентабельной персоне. Что моя бурная реакция оказалось именно такой, какую все и ожидали, и что я очень натурально смущалась и краснела перед камерами. Еще бы мне не краснеть, когда драгоценные чувства, которые, как мне казалось, я надежно и безоговорочно похоронила в самой глубине своего сердца, вот-вот готовы вырваться, выплеснуться наружу и прилюдно накрыть меня жаркой волной? В панике я понимаю, что мне дурно, у меня начинает кружиться голова, и я не могу разобрать ни одного слова из этого разноголосого лепета, отвечая невпопад… Из беспамятства меня вырывает знакомый голос - спокойный и чуть раздосадованный:
- Да мне без разницы… но я уверен, у твоего парня хватит ума распознать притворство. К тому же, ты ведь не говорила, что любишь меня. Так что можешь не волноваться.
Великодушие, парень, притворство? О чем они? Все еще в оцепенении я поднимаю рассерженные глаза и встречаюсь с его внимательным взглядом. Столько всего в нем: мягкость, досада, нежность, понимание, сочувствие... только не любовь. Сердце обливается кровью, а оскорбленная гордость трещит по швам и с треском лопается, как мыльный пузырь, заставляя меня растянуть губы в неживой улыбке. Да, он тысячу раз прав, я такого не говорила… и теперь уж точно не скажу ни за какие коврижки! К черту твое сочувствие, Пит Мелларк! Ах, ты сделал все это ради меня? Обманул весь Панем ради интереса Капитолия?
Что ж, продолжай думать, что меня устраивает твой дурацкий обман. Продолжай изображать из себя влюбленного олуха. Удачи.
***
В пустой гудящей голове нет ни одной разумной мысли… да нет, вообще ни одной. Только тонкие холодные пальцы Цинны в моей вспотевшей руке.
В полумраке передо мной - металлический диск, который через каких-то пару минут поднимет меня на Арену. Где-то дальше по подземному коридору, в одной из таких же полутемных комнат, светловолосый голубоглазый мальчик так же держит за руку Порцию, своего стилиста. И друга. О чем он вспоминает сейчас, глядя на этот круглый лифт на эшафот? Боится ли? Понимает ли? Сожалеет ли? Жаль, я уже никогда не узнаю об этом. Знаю, что в эту минуту должна думать о предстоящей бойне, о выживании, о соперниках… но думаю только о нем. В последний раз.
Я сижу на диванчике рядом со своим капитолийским другом и заново учусь дышать.
Никогда не чувствовала времени. Никогда не думала, насколько это много – день, как это бесконечно – год. Не ценила. Только теперь, мысленно отсчитывая каждую минуту здесь, в катакомбах под Ареной, я как никогда отчетливо вижу и заново переживаю каждый момент своей жизни. Заглядывая в зеленые глаза Цинны, вспоминаю другие – светло-серые, почти прозрачные, цвета хмурого осеннего утра глаза высокого темноволосого охотника, его прощальный взгляд, полный сожаления и боли. Едва заметно шевеля пальцами, ощущаю в них мягкие золотистые волосы сестренки, шелком струящиеся по ее хрупким плечам. Мысленно прощаюсь с ними обоими и прошу прощения за свои промахи и ошибки. Всего на мгновение позволяю себе забыться, и воображение тотчас услужливо подсовывает другие прозрачные, только уже голубые глаза и другие светлые волосы. Пит… я все еще сержусь на него. Но это не мешает вспомнить каждый свой спрятанный взгляд, услышать каждое непроизнесенное слово. И, кусая губы, безумно сожалеть о своей хваленой гордости, своей хваленой смелости… смелости? Скорее, об откровенной трусости.
И о драгоценных секундах рядом с ним, бездумно потраченных впустую.
Я неуверенно поднимаюсь с диванчика, глубоко вдыхаю и делаю шаг на платформу. Сверху, отрезая меня от заботливых рук Цинны, опускается стеклянный цилиндр.
Вот теперь действительно все. Если до этой минуты я еще не до конца верила, еще глупо на что-то надеялась, еще пыталась дышать и мечтать, то теперь всем моим жалким потугам побороть животный ужас перед Ареной пришел конец. Сказать, что я просто боюсь – значит, не сказать ничего. Чувствую, как желудок делает сальто, а потом скручивается в тугой узел, пытаясь вытолкнуть наружу завтрак, который я так тщательно запихивала в себя пару часов назад. Цинна касается пальцами подбородка: выше голову!
А если бы… Нет. Поздно сожалеть. Я задираю нос кверху и расправляю плечи.
Цилиндр начинает подъем.
Глава 3Я люблю его, сколько себя помню…
Да что уж, хватит бояться… именно так, люблю. Давно и безнадежно. Думала, здесь, на Арене, ежеминутно сражаясь за свою жизнь, у меня не будет ни сил, ни желания вспоминать о нем, добровольно и сознательно вычеркнутом из сердца. Я и не вспоминала… до первого вечернего гимна и череды лиц выбывших трибутов в ночном небе. А когда поняла, что его нет в этом списке, что он все еще жив, что пережил этот ужасный день, эту кровавую мясорубку у Рога Изобилия, то разревелась, как последняя дура. Размазывала по щекам соленые слезы и давилась душившими рыданиями, зажимая руками рот, чтобы не шуметь и не выдать свое убежище. Всего на минуту представила, что бы случилось со мной, окажись он в числе погибших – и поняла, что все это время малодушно и жестоко обманывала саму себя.
Вижу, слышу, чувствую? Хватит врать и прятаться за своим враньем.
Я люблю его.
Вот так, короткая и предельно ясная, будто откровение свыше, эта мысль уже который день преследует меня. Люблю. Даже после того, как он выставил меня круглой идиоткой перед всей страной… хотя, по правде сказать, я до сих пор не могу понять, зачем он это сделал – ну на самом деле, не ради же спонсоров? Даже после того, как объединился с профи… каким образом ему удалось заговорить зубы трибутам Первого и Второго дистриктов - еще одна непостижимая загадка! Даже после того, как практически у меня на глазах добил несчастную девушку из Восьмого – не потому, что на самом деле собирался убивать ее, а просто пожалел и не позволил мучиться в предсмертной агонии…
Я люблю его… и скучаю по нему.
Это дома, в Двенадцатом, я видела его всегда и везде - то в школе, то в пекарне, то на ули-це. На рынке. В аптеке. Возле мэрии. Фактически, в моей жизни не было ни дня, чтобы мы не столкнулись хотя бы на несколько секунд. И этих секунд бывало достаточно, чтобы озарить пасмурный день, скрасить неудавшуюся охоту, просто поднять плохое настроение. Его согревающая улыбка и искрящиеся смехом голубые глаза стали моим наваждением. Я отчаянно ругала себя за слабость… и ждала нового дня, с покорным трепетом представляя, где и как увижу его завтра.
А теперь каждый день я с ужасом жду наступления темноты, чтобы снова и снова с облегчением не видеть его лица в безмолвном ночном небе.
Неужели мне нужно было попасть в ад, чтобы принять очевидное? Пройти собственный тернистый путь через боль, страх и отчаяние, чтобы понять, что жизнь не бесконечна, что если тебе выпадает шанс, нужно этот шанс использовать?
***
В полумраке в очередной раз играет гимн. Зажатое пружиной напряжение вот-вот лопнет… только бы не он! Но нет, погибших сегодня нет. Вместо этого гремят трубы, а за ними громогласный голос Клавдия Темплсмита объявляет об изменениях в правилах Игр. Все еще оглохшая на левое ухо, я тупо смотрю в ночное небо – правильно ли я услышала? Но это невозможно… какие еще изменения в правилах? Сколько я себя помню, на Играх всегда было только два правила – шестьдесят секунд на стартовом диске и один победитель… Один победитель? Я слышу, что говорит легендарный голос Капитолия… и не могу поверить собственным ушам. Может, это очередная слуховая галлюцинация?
Если последними выжившими оказываются два трибута из одного дистрикта, оба они будут объявлены победителями.
Мы оба можем быть победителями…
- Пи-и-ит!!! – вырывается само собой прежде, чем я успеваю себя остановить.
Мне нечем дышать. Мысли мечутся – что делать, что делать, что делать? Пит… Я ведь понятия не имею, где он может находиться! Я не представляю, как найти его раньше трибутов из Второго. Наверняка, Катон и Мирта тоже слышали капитолийское нововведение - они единственные, кого эта новость обрадует не меньше, чем нас с Питом. Профи и так были сильнее, а теперь плюс ко всему Пит ранен и, скорее всего, тяжело - я помню, как там, у лагеря, Катон говорил об этом. И даже если я найду Пита… нет, не так - когда я найду его - я понятия не имею, что буду делать с его раной.
Но его так и не показали в ночном небе, а значит, он все еще жив – и это самое главное.
Успокойся, нет смысла искать его ночью, говорю я себе, пытаясь унять дрожащие руки и звон в ушах. Нужно дождаться утра. Не знаю, каким нечеловеческим усилием воли я буквально заставляю себя уснуть. Не помню, что мне снится – наверное, ничего – но утром я уже готова к поискам. Правда, при свете дня моей вчерашней бравады поубавилось: возможно, профи не решились бы напасть на меня, пока я спала наверху, на дереве, однако внизу на земле вполне могут устроить засаду. Но, как бы ни был велик мой страх, мне нельзя терять ни минуты - неизвестно, в каком состоянии я найду Пита.
Но я найду его. Без вариантов.
***
- Пришла добить меня, солнышко?
Сердце ёкает и пропускает удар. Солнышко! Я замираю посреди неглубокого ручья и растерянно озираюсь. Мне не могло показаться – это был его голос! Слабый, хриплый и едва различимый, но все-таки его голос! И он, как всегда, шутит… Меня душит истерический смех: только Пит Мелларк может шутить в такой кошмарной ситуации!
Я внимательно оглядываю заросший берег ручья, делаю один осторожный шаг, второй…
- Эй, не наступи на меня!
Я медленно опускаю взгляд себе под ноги. Из грязи, травы и валунов на меня смотрят его небесно-голубые глаза. И больше ничего. Пытаясь сдержать рвущийся наружу вопль счастья, я опускаюсь возле него на колени. Что и говорить, чудеса маскировки! А я-то убивалась… да если бы не его рана, он мог бы до конца Игр спокойно лежать на этом самом месте, с ног до головы художественно измазанный грязью, и никакой Катон ни за что не нашел бы его!
Сердце колотится где-то в горле: я нашла, нашла его! Но моя внезапная радость так же быстро улетучивается – на самом деле наши дела плохи… очень плохи. Хоть он и пытается шутить и подначивать меня, его сил хватает только до того момента, когда я, кое-как вытащив его из спасительной грязи, пытаюсь сдвинуть Пита с места - черт побери, мы ведь должны убираться отсюда! Он едва не теряет сознание от боли, и только тогда я начинаю представлять масштаб грозящей нам опасности: Пит абсолютно беспомощен, и случись здесь появиться Катону или даже его подружке Мирте, мне придется в одиночку защищать нас обоих.
И это почему-то придает мне силы.
Следующие часы для меня сущий кошмар. Сначала я решаю отмыть его. Казалось бы, что может быть проще? Вскоре понимаю – да все, что угодно! Здесь, у берега, слишком мелко, и ручей всего в двух шагах, но я не могу сдвинуть Пита даже на сантиметр, не причиняя ему боли. Мысль о том, чтобы идти куда-то, теперь кажется мне беспросветной глупостью. Ободрительно улыбаясь, я ловлю его потухающий взгляд – еще мгновение, и он потеряет сознание! С грехом пополам нам удается немного приблизиться к воде. Кое-как справившись с грязью, я обрабатываю укусы пчел и мелкие ожоги. Следующий шаг - рана на ноге… ох нет, меня сейчас вырвет! - глубокая, воспаленная, сочащаяся кровью и гноем. А хуже всего запах... запах гниющего мяса. Украдкой бросаю взгляд на Пита – он совершенно бледный, почти зеленый… боюсь, я сейчас такого же цвета. Ничего, потерпи, как-нибудь переживешь, мысленно уговариваю я себя, отчаянно пытаясь подавить приступы рвоты и сосредоточиться на том, чтобы не сделать ему еще больнее. Мои движения машинальны: я тщательно промываю порез, прикладываю волшебные листья, вытягивающие гной – ими снабдила меня моя маленькая погибшая союзница – перевязываю рану бинтами, найденными в ее рюкзаке, стираю измазанную в грязи одежду Пита… точнее, то немногое, что от нее осталось после моего вмешательства.
Лишь бы не думать... только бы не думать…
Так проходит час или два… я теряюсь во времени. Наконец раны обработаны, и пока одежда сохнет на разогретых валунах, разбросанных вдоль берега, я позволяю Питу немного поспать. Под вечер легонько трогаю его за плечо – ждать дольше я не решаюсь. Впереди самое сложное - найти убежище и убраться с открытой местности. Помогаю Питу одеться и встать. Нам нужно уходить отсюда, немедленно! Мы проходим около пятидесяти ярдов по дну ручья, при этом Пит все время опирается на мое плечо. Каждым нервом ощущаю терзающую его боль, но он покорно терпит, лишь до скрежета сжимает зубы и издает совершенно невозможные звуки, будто подвывает смертельно раненый зверь. Я стараюсь не смотреть ему в лицо – не хочу видеть, как он плачет. Наконец я нахожу более-менее подходящую пещеру. Помогаю Питу устроиться, а сама пытаюсь замаскировать вход. Получается отвратительно – художник из меня никудышный.
В панике чувствую, что где-то под сердцем снова начинает затягиваться пружина… не думать… не думать… не думать…
Пока я тщетно вожусь с маскировкой, проклиная свою неумелость, Пит начинает бессвязно лепетать какие-то глупости: пытается оправдаться за какие-то прегрешения, благодарит, что нашла его, сокрушается, что теперь он обуза для меня. Я смотрю на него, как на умалишенного – неужели даже сейчас он не понимает, что я спасаю его ради себя? Что иначе просто не смогу жить дальше? Вот он бормочет что-то вроде «если я не вернусь»… ну хватит, замолчи, это уже выше моих сил!
Пружина внутри меня натужно звенит и с треском лопается – не соображая, что делаю, я наклоняюсь и целую его. В первый раз.
***
Питу гораздо хуже.
Я скрываю от него истинное положение дел, но его не так просто обмануть. Он по-прежнему пытается шутить и дурачиться - и по-прежнему улыбается мне! - прекрасно зная, что рана смертельна. И там, в Капитолии, тоже знают об этом. Распорядители Игр не хуже меня видели его ногу – налицо все признаки заражения крови… а значит, Питу срочно нужно лекарство. Настоящее, капитолийское. Где же наш ментор? Он-то должен понимать, что теперь, когда судьба - или милость Капитолия - дала мне еще один шанс, я ни за что не брошу Пита умирать на Арене! Поэтому, когда звучат очередные фанфары перед новым объявлением, я почти уверена, что именно услышу. Пир у Рога Изобилия. Где каждый оставшийся в живых трибут найдет то, в чем больше всего нуждается.
В Капитолии прекрасно знают, что сейчас жизненно важно для Китнисс Эвердин.
Я и рта не успеваю раскрыть, как Пит яростно начинает требовать от меня каких-то обещаний никуда не ходить и ни во что не ввязываться… грозит пойти вслед за мной – пойти? Это просто нелепо! Меня пробирает идиотский смех и нервная икота. Скажите, пожалуйста, как это он собирается идти, если не может даже сдвинуться с места? Смотрю в его абсолютно серьезные и непреклонные голубые глаза – неужели он действительно думает, что я стану его слушать? Но он упрям, как осел, и мне приходится уступить его требованиям.
Ну, или сделать вид, что я уступаю.
***
- Вот тебе десерт. Я нашла еще немного ягод дальше по ручью.
Пит смотрит на меня с благодарностью. Наивный, он даже не подозревает, чем именно я собираюсь его накормить - на первый взгляд в жестяной банке всего лишь пустившие сок лесные ягоды да пара перетертых листочков мяты. Он мне верит: покорно проглатывает и мое неумелое вранье, и первую ложку успокоительного снотворного сиропа, присланного Хеймитчем и ловко замаскированного под дары леса – дозой, которую я собираюсь сейчас скормить ему, можно усыпить на целые сутки – потом морщится и жалуется на странный вкус. Я не даю ему ни сопротивляться, ни говорить – кормлю из рук, как беспомощного, но упрямого ребенка. Лишь бы подействовало…
Он должен уснуть, чтобы я смогла осуществить свой коварный план.
Ловко управляюсь с ложкой и почти насильно заталкиваю ему в рот как можно больше снотворного, а в голове уже который раз за последние дни бьется один и тот же вопрос – что, если бы все в моей жизни пошло по-другому? Если бы отец остался жив – неужели в свои шестнадцать я была бы такой же нелюдимой и замкнутой? Если бы не вынуждена была охотиться вместо него – неужели Гейл Хоторн никогда бы не стал единственным настоящим другом, так и оставаясь в моих глазах заветной мечтой девчонок всего дистрикта? Если бы Пит Мелларк не отдал мне тот хлеб, который позволил выжить моей семье и научил меня не сдаваться и сражаться за свою жизнь – неужели я так никогда бы не призналась самой себе, что люблю его? Если бы в тот роковой день на Жатве не вытащили имя моей сестры… и его имя тоже – как бы все сложилось?
Или нет, не так – если бы в далеком детстве, одиннадцать лет назад, не я заболела его улыбкой и его голосом, а он заметил и полюбил меня?
Еще ложка. И еще одна. Последняя.
- Странные ягоды… сладкие, как сироп, - говорит он с полным ртом. - Сироп!
Глаза Пита расширяются, когда он понимает, в чем дело. Я зажимаю ему рот ладонью, силой заставляя проглотить. Он пытается вызвать рвоту – слишком поздно! - и вырубается. В осоловевших глазах злой укор. Боюсь, прощения мне не будет.
Ну и кто не умеет хитрить, Пит, усмехаюсь я, осторожно убирая с лица спутанную светлую челку и стирая с подбородка прилипший кусочек ягоды. Ты думаешь, я боюсь? Да, боюсь. Думаешь, не понимаю, что этот мой шаг - сумасшествие чистой воды? Понимаю. И поэтому ты наивно решил, что я послушаюсь тебя и откажусь от своей безумной затеи? Нет уж, дудки! Я понимаю, что это ловушка, и все равно пойду туда. Я смогу достать это гребаное лекарство. Благодаря тебе теперь я это знаю. И знаю, что я, Китнисс Эвердин, смогу победить и вернуться в Двенадцатый дистрикт. В конце концов, я ведь пообещала это своей сестренке? И что бы ты там не пытался все эти дни втолковать мне о своей неизбежной смерти, Пит Мелларк, ничегошеньки у тебя не выйдет – ты возвращаешься вместе со мной! Больше никаких сомнений. Это решено. Точка.
Никогда не поздно сказать правду. Я люблю тебя и не позволю тебе умереть. Я не могу даже представить, что ждет нас дома в Двенадцатом… Там будет видно. Потом. Завтра.
Но сегодня, сейчас, больше никаких «если бы»…
