Джеймс Джеймс живет у нас уже неделю, и они с Лили прекрасно проводят время: шляются по окрестностям, ловят бабочек рваным сачком или, отправившись поливать цветы, возвращаются мокрые и счастливые. А папа с мамой уехали. Вот так, просто взяли и уехали («Туни, дорогая, никогда не позволяй мальчику лезть с поцелуями на первом свидании…»). Уехали и оставили в пустом доме меня, мою рыжую и ее парня («И учти, Петуния, если я увижу тебя с этим оборванцем еще хоть раз…»). И что-то последние дня два я не слышу по вечерам характерного скрежета старого несмазанного механизма: Джеймс даже для вида не раскладывает тот диван, на котором должен спать («Петуния Эванс! Веди себя прилично!»). Я хожу по дому, топая, как слон, стучу во все двери и долго кашляю перед тем, как завернуть за угол, чтобы Лили, по крайней мере, могла вовремя криво застегнуть блузку и разыграть радость при виде любимой старшей сестры.
Но сегодня знаменательный день: они поругались. Я знаю это еще до того, как выхожу из своей комнаты: просто стоит удивительная тишина – никаких взрывов полубезумного смеха, довольных криков, грохота или звона. Дом пуст, и вопросы задавать некому. Я спускаюсь по высокой лестнице, спрыгиваю с предпоследней ступеньки. Проходя через кухню, хватаю из чаши ярко-зеленое яблоко. Протираю его рукавом, сомневаюсь, кладу обратно и беру другое. Потом, наконец, толкаю дверь и оказываюсь в саду.
Солнечно. Теплые, ласковые лучи нагрели землю и затерялись в зелени крон. Я с наслаждением топчу мамин газон, и острые травинки щекочут мои босые ноги. Я залезаю в гамак, вытягиваюсь и едва не выпадаю: материя обворачивается вокруг меня, как кокон, и я беспомощно вскрикиваю и хватаюсь за крепление. Скорее усилием воли, нежели физическим, возвращаю конструкцию в исходное положение и осторожно складываю руки на груди. Гамак легко покачивается, словно намекая, что битва еще не окончена, – дикий зверь, который затаился в ожидании более удобного момента для победной атаки. Риск моего положения только добавляет такому отдыху шарма: мышцы одновременно и расслаблены, и напряжены. Я закрываю глаза. Жизнь, в конце концов, не так плоха.
Ветер меняется – мои распущенные волосы покрывают все лицо. Я раздраженно распутываю эти лохмы и почти справляюсь, когда до моих ноздрей долетает новый, непривычный обволакивающий запах, довольно резкий. И сразу за запахом – тихая ругань. Мужской голос. Я поспешно раздвигаю ветви ближайшего куста и…
- Привет.
В тени, спрятавшись от летнего солнца, он сидит за нашим простым деревянным столиком, обложившись пергаментами и толстенными фолиантами. Обе ладони и даже правое ухо испачканы чернилами, но пергаменты девственно чисты – не написал ни строчки. Он выдавливает для меня улыбку, но я замечаю, как нервно постукивают пальцы по поверхности стола. Я отстраненно решаю: боится, что потерял мою рыжую. Очень глупо с его стороны. Я машинально киваю в ответ на его приветствие – сказать мне все равно нечего.
- Пытаюсь писать сочинение по Истории Магии, - неловко поясняет он.
А я и не спрашивала.
- Ничего не выходит – у меня нет ни одного конспекта. Никогда не было. - Он повышает голос и смотрит куда-то вверх: - Кто вообще в здравом уме может их писать?
Это звучит уже немного раздраженно. Я понимаю намек и заканчиваю за него:
- Лили.
Он молчит. Похоже, здорово разругались – решаю я. Я даже думаю, не сказать ли ему: мол, не переживай, парень – моя сестра же не такая дура, чтобы не понимать, что лучше – красивее, чистокровнее, богаче – она никогда не найдет. Я открываю и закрываю рот: кто знает, хочет ли он слышать слова утешения от меня. Да и кто знает мою взбалмошную сестрицу – вдруг она завтра же выйдет за какого-нибудь бедного кривого художника из соседнего квартала – из жалости, из вредности, из милосердия… Я молчу и пребываю в полном восторге от собственного благоразумия. Джеймс начинает писать и ставит на пергаменте кляксу. Лили нигде не видно. Ветер шумит листочками деревьев. Идиллия.
Я перекатываю тяжелое гладкое яблоко из руки в руку и пытаюсь расположиться так, чтобы было удобнее любоваться маленьким фонтанчиком, который совершенно случайно журчит точнехонько за спиной у Джеймса. Гамак недовольно сворачивается. Я сдаюсь и просто украдкой слежу за длинными пальцами, теребящими перо, солнцем, пригревающим черноволосую, встрепанную макушку, расстегнутым воротником рубашки. В этом даже нет ничего личного – между нами стеклянная преграда, он – только идеальный образ, несуществующая иллюзия, постановочный кадр на кинопленке. И мне совсем не стыдно. Никому ведь не стыдно по сто раз перематывать фильм на одно и то же место, где какой-нибудь романтический красавчик делает глубокую затяжку и выдыхает дым, или слушать в песне одни и те же десять секунд, потому что именно там голос певца звучит «как надо». Особенно, в одиночестве. А с Джеймсом я в одиночестве – он все равно меня не замечает. Я как будто сижу перед большим экраном. Только поп-корна и не хватает. Но я яблоки люблю больше.
Джеймс – не очень интересный фильм. Так, только с эстетической точки зрения. Да и как ни смешно в этом признаваться, но он мне больше нравится, когда Лили рядом – тогда он чаще смеется и больше говорит. И я вздыхаю:
- Хочешь, помогу?
Картинка на большом экране немного оживает. Джеймс то ли удивляется, то ли злится, что я несу чушь. Приходится пояснять: его дражайшая Лили порой теряет вещи. Например, кулончик. Или любовный романчик (правда-правда). А то и толстенький, затасканный, заученный конспектик по Истории Магии. А я весьма любопытна. И память у меня хорошая.
Он долго не верит, но после непродолжительного спора выходит, что дат восстаний гоблинов и принятий всяких там конвенций я знаю раз в шестьдесят семь больше, чем он сам. Это легко подсчитать: я знаю шестьдесят семь, он – ни одной. И с грехом пополам мы пишем это паршивое сочинение – с помощью моей фантастической памяти и его фантастических пальцев. Он церемонно благодарит меня, сворачивает пергамент в трубочку и снова задирает голову куда-то вверх. Я наблюдаю слегка настороженно, но с чувством собственного достоинства – еще бы, я гожусь на шестой курс Школы Чародейства и Волшебства! И все не вставая с гамака. Джеймс улыбается и торжественно сообщает:
- Дорогая, два фута, как и обещал. Я выиграл - слезай.
- Нечестно! Она тебе помогла! – доносится звонкий, незлобивый смех моей рыжей – такой, вроде и возмущенный, но ясно, что долго уговаривать не придется.
И, пораженная, я резко и неосторожно приподнимаюсь. Гамак пользуется этим моментом, скручивается в жгут, и я лечу вниз, на теплую землю, успев только разглядеть где-то в кроне дерева, прямо надо мной, ярко сверкнувшую копну солнечных локонов Лили, удобно разместившейся на одной из широких веток с очередным старинным учебником.
Нетронутое яблоко глухо падает рядом.
СириусЯ сижу на заборе и жую жвачку. Все всегда восхищаются тем, как изящно сидит на заборе Лили, и удивляются, как же у нее хватает смелости залезать на забор, будучи в коротенькой юбочке. Так вот – эти люди никогда не видели, как сижу на заборе я.
Дело в том, что не всем от природы достается такая милая мордашка, как у моей рыжей. И такой взрывной и одновременно легкий характер, который привлекает всех особей мужского пола в радиусе пары кварталов. Что же остается делать бедным девушкам вроде меня, у кого всех достоинств-то только пара длинных, безволосых и вполне себе стройных ног? Правильно. Сидеть на высоком заборе в короткой юбке и пореже открывать оттуда рот. Вот я и сижу.
На самом деле, я не просто сижу. Я еще и жду автобуса, который должен доставить меня на вечеринку и что-то совсем неприлично задерживается. Когда-то мне казалось, что автобусная остановка, центральная в моей дыре, стратегически верное место для сидения на чужом заборе и поиска парней. С тех пор, однако, мне довелось соблазнить своими голыми ногами нескольких омерзительных типов и сделать вывод: так никого привлекательного не привлечь. Сегодня, впрочем, необычный день.
Где-то неподалеку раздается жуткий грохот, скрежет, забор подо мной накреняется вперед, и я с трудом удерживаю равновесие, не успев даже испугаться. Затем на мгновение снова повисает дремотная вечерняя тишина, наполненная пением летних птиц и шепотом листьев. Ее прерывает грязное ругательство, произнесенное, однако, легко и хулиганисто.
Как и обычно Джеймс, Сириус возникает из-за кустов и говорит:
- Привет.
Я сразу его узнаю – и по подробному описанию моей рыжей, и по фотографии, которую она зачем-то налепила на зеркало в нашей общей ванной. Лили восхищается Сириусом, потому что он близок к Джеймсу: так влюбленные девушки самодовольно восхищаются золотой зажигалкой или экстремальным хобби своего парня. Чем круче у Джеймса друзья, тем круче и сам Джеймс. Сейчас в моих глазах Джеймс невообразимо крут.
Сириус с любопытством смотрит по сторонам, задержавшись взглядом на моих бесстыдно обнаженных ногах, и довольно ловко закуривает. Он старается вести себя небрежно и грубо, но от всего, что он делает, несет таким аристократизмом, что я невольно, но назло начинаю громко чавкать моей яблочной жвачкой. Это привлекает его внимание, он еще раз изучает меня взглядом и усмехается. Потом лениво опирается на забор, отчего тот наконец выпрямляется, и его глаза оказываются на уровне моих колен. На мгновение у меня даже возникает полубезумная, соблазнительная мысль, заставляющая меня под его лукавым взглядом поддернуть юбку чуть выше: а что если… один-единственный раз...
Я знаю: Сириус, Лили, Джеймс… Они эфемерны, они материализуются неподалеку и ненадолго, а потом исчезают так же внезапно, как и появились. Незачем увеличивать общее количество страдающих особей на планете Земля. Но я могу обожать их временно и забывать, как только освобождается пространство, в котором они были, а не проливать слезы и топтаться на этом месте, надеясь учуять оставшийся запах одеколона. Один-единственный раз, воспоминания о котором, возможно, станут сутью моего существования на долгие годы…
Я смотрю Сириусу в глаза и тут же отрекаюсь от своей бессмысленной затеи. Я даже придумываю, как это назвать: любовь на расстоянии. Не стоит приближаться к идолу слишком близко: рискуешь разглядеть померкшую позолоту и отбившуюся штукатурку. Идеал должен оставаться идеалом – недостижимым, далеким, непонятным. И я решительно поправляю юбку, запахиваю на груди плащ и перестаю думать о том, как лежат мои волосы. Он отводит взгляд. Из-за спешки вопрос выходит нелепым:
- Что делаешь?
- Жду автобус.
- Я думала, это моя реплика.
- Прости, - он выкидывает окурок и устало сползает вниз, усаживаясь в высокую придорожную траву, - Я не доучил сценарий.
Потом раскуривает новую сигарету и весело добавляет:
- Форс-мажор. Я и сам не предполагал, что придется ехать на автобусе.
Только сейчас я замечаю, что у ног Сириуса валяются какие-то странные детали, отдаленно похожие на запчасти от мотоцикла. Я не спрашиваю, почему он здесь. Не ответит – мне будет неловко, ответит – завидно. Единственное, что мне по-настоящему интересно, это: знает ли он, кто я? Но как раз этого-то по его лицу и не сказать.
Сириус спокойно докуривает и тяжело поднимается. Отряхивает джинсы от травинок, что-то недовольно бормочет. Потом достает из заднего кармана джинсов волшебную палочку, почти такую же, как у Лили, и резко ею взмахивает.
В то же мгновение в начале улицы возникает огромный, двухэтажный, фиолетовый автобус. Он несется зигзагами, на устрашающей скорости, подпрыгивая на ходу. Влетев на перекресток с круговым движением, он теряет ориентацию и начинает наматывать круги – один за другим. Наблюдая эту комичную сцену, Сириус раздраженно качает головой, а я не выдерживаю и хихикаю. Сириус смотрит на меня удивленно, и я не могу его винить: наверное, впервые в его жизни какой-то жалкой, обычной девчонке удалось посмеяться над великим и могущественным магическим миром. Но, наконец, автобус выбирается из этого порочного круга и со скрипом тормозит рядом с нами. Сириус вспрыгивает на подножку и вдруг подмигивает мне:
- А спорим, что ты выйдешь замуж раньше, чем Лили?
Я не успеваю ничего ответить: автобус вместе с моим собеседником просто растворяется в воздухе. Я невольно улыбаюсь своим мыслям: значит, все-таки узнал.
По иронии судьбы, в начале улицы появляется еще один автобус – обычный, медленный и воняющий бензином – мой. Я смиренно жду, пока он подъедет поближе, и отстраненно размышляю.
Если Джеймс – это любимое кино, которое можно пересматривать бесконечно, то Сириус – та потрясающая книга, которую ты, открыв, читаешь взахлеб, наслаждаясь каждой фразой и каждым словом, а потом – странице на десятой – закрываешь, чтобы никогда не открыть вновь. Или тот удивительный фильм, который можно посмотреть один раз, запомнить на всю жизнь и больше никогда к нему не возвращаться. Просто потому, что будет невыносимо страшно: а вдруг на этот раз будет хуже, вдруг что-то изменилось? Так что, та вероятность, что Сириуса я больше никогда не увижу, должна считаться небывалой удачей.
Что останется во мне от сегодняшней неожиданной встречи? Ежась от прохладного ветерка, я представляю Сириуса, пытаюсь восстановить его в памяти в мельчайших деталях и дотошно копаюсь в самой себе: всколыхнется ли что-нибудь? упадет сердце? дрогнет рука? Ничего – в конце концов, решаю я и даже начинаю испытывать подобие гордости. Ничего – я свободна.
Автобус тормозит у остановки. Я что-то весело насвистываю, нараспев повторяю «а спорим, что ты…» и легко-легко, так, как я делала всю жизнь до этого момента, спрыгиваю с забора. Кружево юбки цепляется за какой-то несуществующий гвоздь, и в мгновение ока с противным треском расходится шов. Пока я непонимающе смотрю на кусок своей юбки, валяющийся на тротуаре, автобус бесшумно отходит.
Ну что ж. Придется пойти пешком.
СеверусЗа окном настоящая метель: снег валит, не переставая, крупными и пушистыми хлопьями, припорашивая мостовую. Я любуюсь своей улицей, которая теперь в предвечернем свете фонарей выглядит… нет, не волшебно – сказочно.
Дверь открывается без стука, и я настороженно поворачиваюсь – Северус. Шея замотана толстым, маминой вязки, шарфом, на плечах пальто и в волосах ни снежинки. Нервничает. Я смотрю на него удивленно – оделся он даже слишком тепло, но по улице не шел – это очевидно с первого взгляда. Да и голосов внизу я не слышала…
- Я трансгрессировал.
Я не спрашиваю. Я вообще не глупая девочка. Наверное, это что-то вроде перемещения по воздуху. Только зачем шарф?
Северус не тратит времени зря – он пришел по делу и не оставляет мне ни единой возможности подумать иначе. Он разматывает шарф, но отказывается снять пальто. Быстро осматривает мою комнату, выглядывает в окно и по-хозяйски опускает шторы. Потом достает из внутреннего кармана пачку писем, перехваченных лентой, швыряет ее на кровать и коротко спрашивает:
- Что ты об этом думаешь?
Мы знакомы с самого детства, почти семнадцать лет, но только сегодня в глаза мне бросается, как он изменился – повзрослел, помрачнел, посуровел. Он смотрит так строго и безжалостно, что мне становится не по себе. Я послушно тянусь за письмами.
Нескольких строчек мне хватает, чтобы понять: это переписка Лили и Джеймса. Я хмурюсь:
- Откуда ты их взял? Украл?
Он нервно, будто от озноба, поводит плечами и усмехается:
- Они сегодня выиграли матч – в гостиной балаган, все пьяны в хлам. Я просто навестил одну из спален.
- Спальню Джеймса или Лили? – зачем-то уточняю я.
Он вздрагивает, нет, скорее, его лицо сводит болезненная судорога:
- А это разве не одно и то же?
Он горько улыбается, так горько, что я перестаю сердиться: наоборот, я, наконец, начинаю что-то понимать. Бедный мой соседский мальчик, жертва вероломной красоты моей рыжей... Я качаю головой и не хочу отвечать на его вопрос.
Северус вдруг хватает меня за локоть и рывком усаживает на кровать. Стальные, ледяные пальцы, пахнущие мятой, смыкаются на моих висках. Он смотрит мне прямо в глаза, словно заглядывает в душу. Я хочу отвернуться, но не могу: какая-то сила заставляет меня встречать взгляд этих черных, непроницаемых глаз. Меня охватывает странная, липкая паника и где-то в подсознании неожиданно начинают мелькать одна за другой, яркие, четкие картинки – воспоминания об этом лете, о криво застегнутой блузке Лили, об отсутствующем, мечтательном взгляде Джеймса, о том единственном разе, когда я вошла в нашу комнату, не постучав, о той самой кровати, на которой мы с Северусом сейчас сидим...
Северус отпускает меня и резко встает:
- Письма передашь Лили.
Он отворачивается, делает пару уверенных шагов к двери, но не выдерживает: его шатает, он опирается на косяк двери и медленно оседает на пол, спрятав лицо в ладони.
Джеймс, Лили, Сириус – от таких людей надо держаться подальше. Они никому не хотят зла, но, если уж ненароком оскорбят, заденут или обидят – выйдет намного больнее. Именно потому, что – случайно…
Я вздыхаю и сползаю с кровати на ковер, неловко треплю Северуса по плечу и абсолютно зря спрашиваю – что звучит, как обвинение:
- Ты не знал?
Он качает головой и глухо отвечает:
- Никто не знал. Они вели себя друг с другом как обычно… Знаешь, ругались…
Он кашляет, надрывно, хрипло, и я яростно вытираю выступившую слезу. А потом решительно дергаю Северуса за плечо и спускаю по лестнице – в кухню. И час спустя мы сидим за кухонным столом, перед нами стоит полупустая бутылка виски, и мы несем какую-то чушь.
- Зельеварение – это что-то вроде нашей биологии?
- Скорее химии, - бормочет он и, презрительно фыркнув какому-то своему воспоминанию, добавляет, - Подобие биологии в моем мире тоже есть.
Я загораюсь бредовой, пьяной идеей и хватаюсь за салфетку:
- А что, если магические способности передаются генетически? Допустим тогда, что это рецессивный признак… В таком случае, чтобы Лили получила набор гамет по маленькой «а», необходимо, чтобы оба родителя имели хотя бы одну «а», а поскольку они оба не маги, то их набор: «Аа», «Аа»… То есть, кто-то из моих бабушек или дедушек…
- Неполное доминирование, - вдруг добавляет Северус. Это звучит весомо.
Я смотрю в свои расчеты, переставая их понимать. Сфокусироваться не удается. Я отодвигаю салфетку и рисую на запястье крестик: с утра надо позвонить Софи и все у нее узнать про неполное доминирование – стыдно, вроде школу уже закончила… Крестик выходит кривым.
- Я, наверное, прощу ее, - неожиданно самодовольно произносит Северус, его язык немного заплетается и поэтому это звучит не так величественно, как было задумано: - Если, конечно, она очень попросит…
Я обнимаю Северуса за шею и что-то говорю, кажется, про то, как надо жить своей жизнью и забыть обо всех, кто на нас наплевал… Он кивает, пока хватает сил, а потом закрывает глаза и ударяется головой о столешницу. Я взваливаю его себе на плечи, удивляясь, как мало он весит, и волоком тащу к дивану в гостиной. Укладываю на потертые подушки и падаю рядом…
…представляю вообще, как сложно быть Лили, Джеймсом или Сириусом. Если ты обаятелен, талантлив и популярен, будь уверен – тебе никогда не удастся нормально общаться с людьми. Те, кто не дотягивают до твоего уровня, будут обиженно считать, что ты разговариваешь с ними снисходительно, а смотришь – сверху вниз. Если же твой собеседник, не дай то Бог, столь же популярен, обаятелен и талантлив – конкуренции не избежать.
Я хмыкаю, разыграв в воображении премилую картину: вот моя рыжая презрительно (то есть, участливо) бросает пару фраз какому-то своему однокурснику (тот смотрит на нее с обожанием и пропускает все мимо ушей). В это время Джеймс и Сириус, вальяжно (а по-другому они и не умеют) расположившись в креслах у камина, сетуют на то, что девчонки в общей гостиной опять истекают слюнями и мешают отдыхать после экзамена. Тут (слегка раздраженная своим неудавшимся разговором с тупым однокурсником) Лили на свою беду решает обмолвиться с вышеуказанными пижонами (которые, стараясь не привлекать внимания, громко смеются и уже вовсю подмигивают девчонкам) и по старой привычке обращается к ним через всю гостиную… И начинается что-то совсем уж неприличное: оказывается, что такие талантливые, популярные и обаятельные люди просто не могут вести обыкновенную беседу публично. Положение обязывает шутить, иронизировать и скандалить – ведь толпа желает знать, кто круче. Слово за слово – завязывается битва не на жизнь, а на статус. И кто-то бежит за фотоаппаратом…
Я увлекаюсь. Но суть ясна. Короче, с Северусом проще. Лежишь себе, обнявшись, на драном диване, ковыряешь ссадину на запястье, – и никому в голову не придет назвать это кокетством.
Когда я просыпаюсь утром, ничто не напоминает о его присутствии в моем доме – бесследно пропадает даже недопитая бутылка виски. Болит голова, я вытираю тыльной стороной ладони вспотевший лоб, вижу на запястье размазавшиеся чернила и долго не могу вспомнить, откуда они взялись.
