Портрет победителя

Пролог

Знаешь,Китнисс, проживи ты хоть сотню жизней, и тогда не заслужишь такого парня (с) Хеймитч Эбернети.




Главное, не кто ты есть, а кем тебя видят…

Этот принцип новый Главный Распорядитель Голодных Игр, глава информационного вещания Капитолия, почетный сенатор Плутарх Хавенсби постоянно внушал подчиненным. За годы его работы на телевидении эти слова стали притчей во языцех всех капитолийцев, так или иначе связанных с шоу-бизнесом и телерадиовещанием. Но для сенатора это были не просто слова - это было первое и главное правило его собственной жизни. Никто не знал, кем был Плутарх Хавенсби на самом деле. Друзья, враги, коллеги, подчиненные, любовницы, телезрители, менторы, трибуты – каждый видел сенатора только с одной, предназначенной для него стороны.

Некоторые, например, президент Сноу, видели гораздо больше… но тоже далеко не все.

Однако сам Плутарх предпочитал знать о людях всю их подноготную. И имел для этого неограниченные возможности – потому что каждый год, в течение месяца по завершении Голодных Игр, лично составлял для Президента портрет очередного победителя.

Но в этом году перед ним лежал не один, а целых два портрета, и сегодня он должен был передать их Президенту. Как делал это на протяжении многих лет.

Вот только впервые в жизни он не мог решиться. После того, как свел воедино данные и увидел общую картину, сенатор уже несколько часов находился в полной растерянности. Немудрено, ведь он представлял, что информация, попавшая в его руки, могла бы изменить окружающий мир – кровавый, жестокий, порочный, омерзительный… но такой привычный. Все хрупкое равновесие этого мира могло быть нарушено, и это зависело только от того, как он, Плутарх Хавенсби, сейчас воспользуется полученной информацией. Да, он может отдать президенту оба портрета – и все останется, как есть… а может сделать так, что президент никогда не узнает истины. Несомненно, риск велик – в случае провала ему обеспечена медленная и мучительная казнь в прямом эфире… но что будет, если все получится? Страну разрушит огонь революции, погибнут тысячи людей… Где гарантии, что на осколках прежней жизни возможно будет построить новую?

Пожалуй, шансов на благополучный исход этой затеи еще меньше, чем у участников его культового шоу… хотя у того, кто стал причиной размышлений сенатора, тоже не было шансов.

И, тем не менее – перед Плутархом лежал его портрет. Портрет победителя.

Эта мысль перевесила чашу сомнений, и он решился. Расчетливый, изворотливый и циничный Хавенсби чувствовал сейчас себя трибутом, готовым сойти со стартового диска. В нем словно включился обратный отсчет, в котором секунды отсчитывали его жизнь и жизнь всего Капитолия. Всего Панема.

Он убрал один из портретов в сейф, другой упаковал в стандартный конверт с грифом «Совершенно секретно, лично президенту» и решительно поднял трубку.

- Господин президент, портрет победителя Семьдесят четвертых Игр Китнисс Эвердин готов и через десять минут будет у вас. Поскольку, согласно вашему распоряжению, все аналитики были брошены на разработку Огненной Китнисс, портрет Пита Мелларка будет завершен через неделю… там, собственно, ничего существенного, можно сказать, мальчишка выжил случайно.

Главное, не кто ты есть, а кем тебя видят…

Стартовый гонг прозвучал. Плутарх Хавенсби начал свою игру.


Глава 1. ДЕЛЛИ.ТИГРОВЫЕ ЛИЛИИ.

Делия Корриган, известный биолог и генетик, приехала в Двенадцатый дистрикт по работе – ее пригласили на аудит крупной фармакологической фабрики по переработке лекарственных растений. Рабочий день пролетел незаметно, до обратного поезда было еще несколько часов и можно было позволить себе прогулку по городу. Сколько же лет прошло с тех пор, когда она была здесь в последний раз? После Победы она много училась – сначала в Одиннадцатом, потом в Пятом; потом работала, защищала ученую степень. Теперь по стране можно было перемещаться свободно, и Делли много путешествовала из одного дистрикта в другой – где-то инспектировала предприятия, где-то читала лекции в учебных заведениях. Но она всегда отказывалась от поездок в Двенадцатый – она слишком хорошо помнила, как ее город превратился в один огромный костер, в котором сгорело все, что было ей дорого: ее родители, ее друзья, ее дом, ее любимый сад… из всей семьи уцелели лишь она да младший брат. Делли с детства побаивалась огня, а после уничтожения Двенадцатого этот страх стал гораздо сильнее ее. Она не могла. Потребовалось пять, десять, пятнадцать лет, чтобы она решилась вернуться. Хотя бы на один день. Ее муж, с которым они жили душа в душу уже много лет, перед поездкой коснулся ее щеки и ласково сказал:

- Не надо бояться прошлого, ведь без него не было бы будущего.

И она поехала.

Двенадцатый изменился. Она с трудом нашла то место, где когда-то располагался дом ее родителей. На месте сада был разбит городской парк, в котором звенели веселые детские голоса. Она очень любила детей – но не смогла заставить себя войти туда. Вместо этого ноги сами понесли ее на Луговину. Здесь, под покровом зеленой травы, в которой уже путались первые желтые листья, покоились сгоревшие в том страшном огне жители Двенадцатого. Здесь лежали ее родные... то, что от них осталось. Она молча смотрела на братскую могилу своего дистрикта, и тихие слезы катились по ее щекам. В них не было злости, горечи, обиды или страха. Эти слезы, полные какой-то светлой печали, смывали с души всю ту копоть, которую оставил в ней чудовищный пожар войны. Ее сердце светлело, подобно стеклу, с которого слой за слоем удаляли накопившуюся годами грязь…

И в какую-то минуту она смогла увидеть их, своих родителей. Словно не было войны, словно они снова встретились. Словно они сейчас были рядом. Вот мама ласково обнимает ее, а отец тепло улыбается одними глазами и таким привычным жестом треплет ее по щеке. Только сейчас она поняла, почему у нее так замирало сердце от этой ласки ее мужа – в огне войны она совсем забыла, что так всегда делал ее отец.

В ушах зазвучал его низкий голос:

- Дай-ка я ущипну тебя, моя плюшечка! – так он встречал ее, когда она была совсем малышкой. А она в ответ шутливо сердилась, топала пухленькой ножкой и отвечала:

- Пит принесет тебе плюшек, вот их и будешь щипать!

Она помнила Пита столько же, сколько помнила себя. Иногда ей казалось, что они были рядом с самого рождения. Они вместе шлепали по лужам и рассматривали в траве затейливых жуков, склонившись друг к другу так, что их светлые, золотистые волосы переплетались, как сияющие солнечные лучики. Они вместе рисовали на асфальте мелом забавных зверушек, и у Пита они всегда выходили живыми, а у нее, Делли – какими-то несуразными и кособокими. Но она никогда не сердилась и не завидовала, а наоборот, гордилась, что ее братишка рисует лучше всех остальных на улице! Да, пока они были совсем малышами, они столько времени проводили вместе, что Делли считала его своим братом и никак не могла смириться с тем, что ночевать он почему-то уходит в другой дом. Когда она чуть подросла, то поняла, что они не родственники, но все равно всем говорила, что он ее брат.

Вообще-то у Делли была на редкость счастливая семья. У нее были не только любящие родители, но даже – большая редкость в Двенадцатом – дедушка и бабушка. Все они жили в одном доме, любили друг друга и души не чаяли в малышке Делли. Любовь родных всегда окружала ее и была твердой и незыблемой, как стена, которая защищала от всех невзгод и неприятностей, от всех ужасов окружающего мира. Что бы ни случалось там, снаружи, дома ее всегда встречали улыбающиеся глаза отца и ласковые руки матери, понимающий взгляд бабушки и добрая улыбка деда. Этот мир, – ее семья – наполнял сердце Делли покоем и счастьем, и ей легко было дарить радость всем вокруг. Она всегда улыбалась людям – а как же иначе, если дома все друг друга встречали улыбкой? Она видела в людях только хорошее – еще бы, ее близкие не сплетничали сами и не приветствовали это в других. Она старалась помочь каждому, кто в этом нуждался, потому что в ее семье это было так же естественно, как дышать.

Для полного счастья ей не хватало только одного – она всегда мечтала о брате, просто потому, наверное, что все близкие ей люди были слишком взрослыми, а когда ты растешь и открываешь для себя окружающий мир, так хочется, чтобы кто-то радовался и удивлялся вместе с тобой.

А Делли каждый день радовалась и удивлялась. Тому, как необычно и терпко пахнет земля, еще пропитанная влагой от недавно сошедшего снега. Нежному оттенку первой травы, выбившейся на заднем дворе. Тугим бутонам весенних цветов. Сводящему с ума аромату цветущих яблонь. Клейким листочкам тополя, омытым дождем. Вкусу земляники. Розовой роскоши распустившихся пионов. Золотой тишине осеннего сада. Все что жило, росло, цвело – все это притягивало малышку Делли и радовало и удивляло ее каждый день, каждый час, каждую минуту. Так же, как пугало и отталкивало ее все уродливое, созданное руками человека – Делли с малых лет боялась Шлака, не любила шахты, уголь, почерневшие от пыли улицы и горящие на окраине кучи мусора. Как было бы здорово, если бы рядом был брат, который понял бы, и разделил твою радость, и защитил от твоих же страхов! Но брата не было – зато был Пит. Не каждые брат и сестра были так же близки, так же настроены на одну волну и так же понимали друг друга, как они.

Им не нужны были слова – они даже мыслили одинаково.

Мыслили одинаково, но были разными. Пит с ранних лет крутился рядом с отцом у печи. Генри Мелларку никогда не мешало присутствие ни младшего сына, ни его улыбчивой подружки. Он давал детям лепить фигурки из теста и разрешал рисовать остатками глазури на мраморной доске. Пит очень любил рисовать… но гораздо больше он любил огонь. С самого детства огонь просто завораживал его. Казалось, он не боялся ни жара углей, ни раскаленных противней, ни ожогов. А вот Делли огня опасалась. Ни дома, ни тем более у Мелларков она не рисковала подходить к печи слишком близко. У нее никогда не выходило даже нормально замесить сдобное тесто: то оно получалось слишком плотным, то с комками не промешанной муки, то почему-то не поднималось. Она не любила возиться с выпечкой, но зато обожала смотреть, как Генри, а затем с годами и Пит просеивают муку, уверенными движениями сильных рук вымешивают тесто, которое всегда у них оживает, и они ловко разделывают его, ставят в печь формы, а спустя какое-то время уже достают румяный и душистый хлеб с поджаристой золотистой корочкой. Он казался ей живым, а она любила все живое.

Пусть у нее не выходило с хлебом, но зато она любила копаться в земле. Она находила и выкапывала полевые цветы и садила их на заднем дворе. У девочки была легкая рука, и они почти всегда приживались, росли и цвели, вызывая удивление и радость окружающих – в Двенадцатом дистрикте цветы считались абсолютно бесполезной роскошью. Чиновники и миротворцы, бывшие постоянными клиентами обувного магазина Картрайтов, улыбались, видя, с каким усердием золотоволосая пышечка Делли ухаживает за своими посадками. Добрую приветливую малышку любили и баловали не только родители, но и все знакомые и даже клиенты. Все они дарили девочке цветы. Луковицы, семена, отростки. Кто-то привозил их из поездок в Капитолий или из командировок в другие дистрикты. Другие заказывали охотникам за ограждение, и для малышки в день рождения приносили подарок из леса. Так с годами у девочки появился настоящий сад. Пит всегда помогал ей в любой тяжелой работе – вскопать грядки, натаскать воды или вывезти мусор… ведь девушка не должна таскать тяжести, не так ли, Делли? – но сам он никогда не любил копаться в земле. Прополоть сорняки для него было ужасным наказанием. Почему? Может быть потому, что руки пекаря всегда должны быть чистыми? Она не знала, да и не задумывалась. Он любил бывать с ней в саду и наблюдать, как Делли хлопочет над своим цветами с первых дней весны и до поздней осени. Пит любовался ими, и в его глазах появлялось особенное выражение, мечтательное и сосредоточенное одновременно.

А потом она видела эти цветы на печенье. На пирогах. На тортах.

Они были разными, но принимали и любили друг друга со своими особенностями и недостатками.

По просьбе родителей Делли Пит честно пытался научить ее печь. Бесполезно – после пары-тройки ожогов страх перед огнем перерос в панический ужас, а мука, вода и дрожжи превращались в ее руках в липкую тяжелую массу, которая никак не хотела оживать. По просьбе Делли Пит пытался помочь ей на грядках. Только вскоре она перестала его просить – он не отличал проклюнувшиеся растения от сорняков и выдирал все подряд, мог нечаянно наступить на редкий цветок и вообще бывал на редкость неуклюжим. Все ягоды выглядели для него одинаковыми и, скорее всего, он не отличил бы сладкой жимолости от морника.

Они знали все недостатки и странности друг друга, но никогда над ними не смеялись – разве только по-доброму подшучивали.

Не было ничего, чего бы они не знали друг о друге.

Делли рано поняла, что в семье у Пита совсем другие взаимоотношения, нежели в ее собственной. Мать Пита, женщина красивая, властная и своенравная, почему-то испытывала к своему младшему сыну плохо скрываемое раздражение. Может быть потому, что он был слишком похож на отца, в то время как оба его старших брата были копией матери. Питу часто от нее доставалось. Делли была шокирована тем, что, оказывается, мать может орать на своего ребенка, и даже ударить его! В ее семье никогда не происходило ничего подобного. В такие минуты она всегда старалась поддержать Пита и помочь ему во всем найти светлую сторону, а любым поступкам его матери – правдоподобное оправдание.

Пит рано понял, что дети жестоки и вполне могут обозвать милую очаровашку Делли каким-нибудь совершенно ужасным прозвищем.Поэтому он всегда старался повернуть разговор так, чтобы всем было весело и никому бы в голову не пришло обзываться. С самыми непонятливыми приходилось разбираться другими способами, пока не видела его улыбчивая подружка. Она не любила драк.

Не было ничего, чем они бы не делились друг с другом.

Делли знала все о его друзьях, была в курсе всех его взаимоотношений с девушками, которые довольно рано начали обращать внимание на милого и веселого сына пекаря. Она переживала, когда он готовился к турниру по борьбе, и ругалась, что их с братьями тайное увлечение – все эти игры с ножами – не доведут до добра. Она помогала ему выбрать костюм на танцы и красиво укладывала волосы, когда он шел на свидание. И даже составляла букет из своего сада для очередной его пассии.

Пит знал все о ее любимых книгах и о том, с какими приключениями был добыт очередной цветок в ее коллекции. Он знал, как относятся ее мама и бабушка к учителям и подругам. Как переживает отец, что Делли придется всю жизнь торговать обувью, потому что стать биологом в Двенадцатом дистрикте совершенно невозможно. Он знал, кто из парней приглашал Делли гулять, и всегда провожал ее домой после танцев – Делли была домашней девочкой, и ее семья волновалась, если она ходила по вечерним улицам одна. Он радовался вместе с ней, когда у нее, наконец, появился долгожданный братишка, и они часто вместе гуляли в саду. Пит с удовольствием играл с малышом, и, тайком наблюдая за ними, Делли думала, что когда-нибудь из ее друга получится хороший отец.

Они знали друг о друге все, и у них не было запретных тем.

Было всего одно исключение. Табу. То, о чем они никогда не говорили.

Вернее, о ком.

Эта девочка появилась в их жизни, когда им исполнилось по пять лет. Именно в этом возрасте дети Двенадцатого дистрикта шли в начальную школу. В первый учебный день к дверям школы их привели родители. Пит пришел с отцом, а Делли – с мамой и бабушкой. Потом, в классе, учительница посадила их за разные парты. И даже в разных рядах. Ей было странно видеть Пита так далеко от себя, и она тихонько наблюдала за ним. И видела, что он тоже время от времени проверяет, на месте ли она, все ли с ней в порядке. А потом был урок музыки. И учительница спросила, кто знает «Песню Долины». Худенькая бойкая девочка в красном платье подняла руку, и учительница поставила ее на стульчик перед всем классом, она мотнула головой, так что две темные косички отлетели за спину, улыбнулась и запела…

И Делли впервые почувствовала, что Пита нет рядом с ней. Он смотрел на эту девочку зачарованным взглядом, слушал ее голос, и казалось, что весь окружающий мир прекратил для него существование. Так бывало, только когда он смотрел в огонь. Возвращаясь в тот день после уроков домой, они болтали обо всем на свете, но Пит ни словом не обмолвился о ней. И Делли почему-то ничего не спросила.

С тех пор так было всегда. Делли видела, что такой веселый, общительный Пит робеет и теряется при одном только взгляде на эту молчунью. Он, которому ничего не стоило познакомиться с любой девочкой в школе – не знает, как подойти к ней. Пит, у которого никогда не было никаких секретов от Делли – за все эти годы в разговоре так ни разу и не произнес даже имени Китнисс Эвердин. Как будто такого человека вообще не существовало в природе. Его поведение было настолько непривычным и странным, что Делли сама стала невольно обращать на эту девушку особое внимание.

Китнисс была особенной. Она пела так, что птицы замолкали и слушали ее. Делли, у которой не было ни слуха, ни голоса, слушала ее пение с благоговением. Китнисс бегала быстрее всех девочек в школе, была сильная и ловкая. Для слегка неуклюжей толстушки Делли это был не предел мечтаний – это было вообще запредельно. Трусиха Делли боялась выйти из дома после наступления темноты – а Китнисс охотилась за ограждением, умела стрелять и продавала добычу в Котле, куда и за покупками-то ходили лишь самые смелые и отчаянные. Делли могла долго переживать обидное слово или косой взгляд, Китнисс же совершенно не зависела от мнения подружек и одноклассниц, танцы и прочие увеселения ей были глубоко безразличны, на моду и одежду ей было плевать, даже ее строгая коса всегда была одной и той же. Делли всячески старалась подружиться с Китнисс – но та в упор не видела ее улыбок, не слышала обращенных к ней приветливых фраз. Она была молчалива и задумчива, общалась только с дочкой мэра да еще с красавчиком Гейлом Хоторном, мечтой всех старшеклассниц, с которыми он то и дело целовался за школой. Но Китнисс, похоже, было все равно, с кем он целуется – потому что все свое свободное время он проводил с ней в лесу. Наблюдая за Китнисс, Делли было совершенно ясно, почему Пит с нее глаз не сводит – разве есть еще где-то такие же необычные, смелые, независимые и отважные девушки? Ну, может, где-то и есть, но в Двенадцатом такая одна. Неудивительно, что рядом с Китнисс Эвердин не только Делли, но и все остальные девчонки казались обыкновенными, серыми и заурядными. Примерно так же бывает в саду, когда зацветают тигровые лилии – их крупные огненные цветы настолько притягивают взгляд, что остальные растения вокруг выглядят поблекшими и какими-то полинялыми.

Тигровые лилии были любимыми цветами Пита. А Китнисс Эвердин – его секретом, тайной, которую он хранил даже от Делли.

Этот секрет, это табу стало частью их жизни, но жизнь эта текла своим чередом, и они, Пит и Делли, по-прежнему были вместе, и так же были частью друг друга, пока однажды их мир не рассыпался, словно карточный домик, в который случайно попали мячом.

Жатва.

Этого дня Делли боялась больше, чем огня. Единственный день в году, когда ее семья не могла ее защитить. Ей никогда не приходилось брать тессеры, и, казалось, ее шансы были ничтожно малы, но в этот день такие отговорки не принимались. Имя Примроуз Эвердин, сестренки Китнисс, было записано всего один раз. И, тем не менее, слезы брызнули из глаз, когда Делли услышала, как разукрашенная капитолийка жеманным голосом произнесла в микрофон имя малышки. В Двенадцатом не было человека, который не знал бы Примроуз. Не было человека, который бы ее не любил. Но то, что сделала ее сестра, повергло в шок всех, кто стоял сейчас на площади. У Делли от изумления просохли слезы и округлились глаза. Выйти добровольцем! Это неслыханно, такого никогда еще не было в Двенадцатом. Да уж, действительно, Китнисс Эвердин – необыкновенная, особенная девушка. Разве обычной девчонке вроде Делли могло прийти в голову такое – пойти добровольцем на Игры даже за горячо любимую сестру? Так никто никогда не поступал. Но Китнисс никогда не волновали чужие поступки, она всегда шла своим путем. Сердце Делли бешено колотилось, когда она смотрела на Китнисс глазами, полными уважения, восхищения и преклонения. Но когда она услышала имя юноши-трибута, сердце замерло, пропуская удар. И, глядя, как он поднимался на сцену, девушке показалось, что оно вообще остановилось, и на его месте в груди осталась лишь холодная пустота.

Пит Мелларк.

Она едва дождалась своей очереди на посещение – после того, как из комнаты вышли родители Пита. Не видя и не слыша ничего вокруг, она заметила лишь, что они сдержанно переругивались, и, всегда мягкий и добродушный, Генри Мелларк жестко отчитывал жену. Неужели и сейчас она сказала сыну какую-то гадость? В такой-то ситуации?

Скорее всего, так оно и было – когда Делли влетела в комнату, у Пита в глазах стояли слезы. Девушка шагнула ближе, взяла его руки в свои и замерла, заглядывая ему в лицо. Она не знала, что сказать. Впервые в жизни она не могла найти слов для самого близкого своего друга, человека, с которым они всю жизнь были на одной волне.

Он молча смотрел ей в глаза, и она отчетливо понимала, что он прощается с ней, что они видятся сейчас в последний раз. Что он не вернется, и не потому, что не сможет – он не захочет… он уже не хочет возвращаться, потому что вернуться должна она. Третья в их компании.

Их табу. Китнисс Эвердин.

Не сводя с него глаз, Делли собралась с духом и прошептала:

- Зато ты будешь с ней рядом. И сможешь, наконец, сказать ей… И, возможно, сможешь помочь…

Он не спросил ее, откуда она знает и как давно она догадалась – просто посмотрел на нее с благодарностью. За то, что молчала до сих пор – и за то, что заговорила сейчас.

- Знаешь, Делли, идти умирать не страшно. Страшно идти убивать. Я боюсь, что это сломает меня, а мне так хотелось бы остаться собой… до конца.

Делли смотрела в его полные слез глаза:

- Ты сможешь. Я ни одной минуты не сомневаюсь в этом, Пит.

Он обнял ее и тихо сказал:

- Прощай, сестренка.

И она заплакала, не стесняясь и не таясь, навзрыд, уткнувшись в его плечо… и плакала до тех пор, пока миротворцы не выпроводили ее за дверь. Ее время вышло – а она так и не смогла сказать ему «прощай», хотя знала, что у него нет ни одного, даже малейшего шанса.

Впервые за много лет в ее светлом и защищенном мире образовалась брешь. Горечь потери не могла заглушить даже любовь ее близких, хотя, конечно, рядом с ними Делли было гораздо легче. С ее лица сошла привычная улыбка, ей были невыносимы разговоры в школе, где все, от мала до велика, только и делали, что целыми днями обсуждали трибутов Двенадцатого, сравнивали их шансы и спорили, кто из них сможет вернуться живым. После интервью состояние в школе было близким к истерике. Даже для Делли, одиннадцать лет знавшей и хранившей секрет Пита, услышать это его признание с экрана было шоком, что уж говорить об остальных. Школа просто гудела – все спорили, правда это или специально разыгранное для шоу представление, последняя девушка Пита ходила с зареванными глазами, братья едва ли не кулаками отшивали многочисленных желающих разнюхать подробности. Делли постоянно доставали расспросами, и она несла какую-то несусветную чушь, и все чаще на переменах скрывалась в кустах под высоким дубом на школьном дворе, только бы все от нее отстали, только бы никого не видеть.

Но признание в любви перед всем Панемом было только цветочками.

То, что показали в первой вечерней трансляции игр на следующий день, сразило ее наповал. Это не Четвертому в сердце точным броском метнул нож трибут из Двенадцатого. Пит Мелларк, с незнакомым ледяным взглядом наглых голубых глаз и издевательской усмешкой на губах, пронзил этим самым ножом сердце Делли.

Не страшно идти умирать, страшно идти убивать, Делли, стучали в голове его слова.

Только теперь она увидела, насколько это было страшно. Глядя в его холодные глаза на экране, Делли видела совсем не то, что видели говорящие с Питом профи, или замершие перед экранами одноклассники, или неизвестные телезрители Панема – она понимала, что Питу было бы гораздо легче, если бы этот нож сейчас воткнули в сердце ему самому.

Да это было бы для него просто подарком! Этот парень говорил сейчас профи какие-то гадости про Китнисс, а Делли не могла прийти в себя от того, на что же ему пришлось пойти ради спасения этой девушки. Вот так наступать на себя… нет… так хладнокровно отдавать самое ценное, что в тебе есть – чистое сердце и чистую душу – вот это было для него гораздо страшнее смерти. В день Жатвы, уезжая из дома, он уже был готов к этому. Неудивительно, что в этом кошмаре единственная мысль, которая его занимала – это возможность остаться собой.

И только теперь Делли по-настоящему понимала его.

Каждый день она с нетерпением ждала трансляцию Игр – и от накатывающего ужаса не могла заставить себя включить телевизор. А в тот момент, когда увидела, как Пит добил девушку из Восьмого, в ней будто что-то сломалось. Она уже не могла выносить странные взгляды и приставания одноклассников и выскочила из класса прямо посередине урока. Она бежала туда, где ее никто не смог бы увидеть, в густые заросли под дубом. Сколько она там просидела – час, два, больше? Она очнулась, только когда чья-то легкая маленькая рука легла ей на плечо. Делли вздрогнула, оглянулась – и наткнулась на внимательные голубые глаза. На какое-то мгновение ей показалось, что она просто спала и проснулась, что и все эти Игры, и эти убийства – просто дурной сон, и Пит волнуется за нее, потому что она сбежала с урока, а теперь он ее нашел, и они вместе пойдут домой.

Но в следующую секунду все встало на свои места – Делли узнала Примроуз Эвердин.

Почему-то при взгляде на девочку ей стало гораздо легче. Возможно потому, что они невольно оказались в одинаковом положении – малышку Прим доставали в школе ничуть не меньше Делли. И только они могли понять друг друга, понять, каково это – проводить на смерть самого близкого тебе человека.

С этого дня они стали все свободное время проводить вместе. Прим расспрашивала Делли о Пите – и Делли рассказывала, как в его руках оживало тесто, как расцветали на тортах цветы и о том, что все, что он сказал на интервью, было истинной правдой. Делли расспрашивала малышку о Китнисс – и та рассказывала, как тяжело приходилось сестре после гибели отца и как однажды Пит спас их семью от голодной смерти.

- Он и теперь каждый день спасает ее, - добавила Прим, и Делли впервые подумала – и почему все вокруг считают сестренку Китнисс маленьким ребенком?

Эта девочка, так рано потерявшая отца, проводившая на смерть любимую сестру, в свои двенадцать лет повидавшая десятки смертей, умеющая зашивать кровавые раны и подбирать лекарства тяжелобольным, эта синеглазая малышка была гораздо старше и мудрее Делли, а, возможно, даже и Китнисс – она словно видела самую суть всего того, что происходит вокруг, и умела вылечить не только тело, но и душу.

Прим не дала своей новой подруге сойти с ума во время этих Игр. Делли не знала, о чем там говорила девочка с Хеймитчем после своего интервью, которое проводилось по случаю выхода в полуфинал обоих трибутов Двенадцатого дистрикта, но могла бы дать голову на отсечение, что небывалое изменение правил стало всего лишь закономерным последствием этого разговора.

Потому что Прим никогда не допускала мысли, что Пит не вернется – Делли видела, что малышка ждала их обоих, и не могла бы с уверенностью сказать, кого она ждет больше.

И потом, уже после Игр, они продолжали дружить и часто бывали в гостях друг у друга. И носили Питу цветы. А он учил их печь печенье и, шутя, распекал неумеху Делли, а Прим, наоборот, хвалил, потому что у нее все получалось отлично, и девочка улыбалась, глядя на него восхищенными глазами. И Делли все время удивлялась, почему никто, даже сам Пит, не видит, что малышка Прим давно уже не ребенок.

Теперь их было четверо. Пит, Делли, Прим и та, о которой они никогда не говорили, та, которая по-прежнему всегда незримо была среди них.

Их табу. Китнисс Эвердин.

Девочки не расставались ни на день и потом, во время Квартальной Бойни – и именно это спасло Делли жизнь. В тот вечер она, подхватив малыша Томаса, собралась к Эвердинам смотреть Игры. Мама с улыбкой попросила ее не задерживаться допоздна, отец, как обычно, потрепал по щеке и улыбнулся одними глазами. Тогда она еще не знала, что больше никогда не увидит свою семью... Сразу после того, как Китнисс выпустила стрелу в купол над Ареной, трансляция прервалась, во всем дистрикте отключили электричество, а спустя всего пару минут в дом Эвердинов ворвался Гейл Хоторн и потребовал немедленно собрать все самое необходимое, забрать детей и бежать на Луговину. Его тон был таким беспрекословным, что миссис Эвердин не посмела ослушаться и как-то подобралась, стряхнула с себя обычное свое отрешенное состояние – сунула онемевшей от паники Делли сумку с лекарствами, травами и бинтами, крепко ухватила за руки Прим и Томаса, и почти силой вытолкала их всех из дома. Когда они добрались до места, город уже полыхал в огромном костре. Люди ручейками сбегались на Луговину, оттуда через дыру в безопасном теперь ограждении уходили в лес, а Делли, прижав к груди братишку, в ужасе смотрела, как ненавистный огонь пожирал все, что было ей дорого.

Все, что было ее жизнью.

Ее семья погибла. В один миг рухнули стены, защищающие ее от ужасов окружающего мира. Кроме малыша Томаса и Эвердинов, у Делли никого не осталось. Пит, правда, вроде был жив, но где он и что с ним – никто не знал. Она оказалась в Тринадцатом. Делли всегда боялась шахт, но жизнь по строгому расписанию в этом сером подземелье чем-то нравилась ей. Горечь утраты была огромна, но здесь, под землей, было… безопасно. Она не должна была думать, чем и как кормить Томаса, где достать одежду и обувь. Им теперь не грозила смерть на Арене. Через неделю по прибытии семнадцатилетней Делли присвоили звание солдата и иногда направляли на полигон для занятий. Но все чаще в ее расписании стояла кафедра биологии. И однажды она подумала, что, возможно, ее отец был бы рад тому, что она здесь – он всегда переживал, что в Двенадцатом его дочь не найдет себе дела по душе. Они часто виделись с Прим – гораздо реже, чем дома, но все же настолько часто, насколько это было возможно в суровом Тринадцатом. Прим рассказывала новости о Пите – сестра знаменитой Сойки, символа революции, была в курсе недоступных обычным людям событий. Новости ужасали, и Прим не хуже Делли понимала, насколько плохо обстояли дела, но она всегда верила, твердо верила, что Пит вернется.

И он вернулся. В таком состоянии, что руководство Тринадцатого оказалось в полном недоумении и замешательстве – кто этот парень с мертвыми, стеклянными глазами? Чудом оставшаяся в живых после встречи с ним Китнисс, казалось, потеряла всякую надежду и теперь старалась уехать как можно дальше и от Тринадцатого, и от Пита.

По распоряжению Плутарха Хавенсби у солдата Делли Картрайт отменили все занятия. Оказалось, что она единственный человек, которого Пит может воспринимать без агрессии. После их первой беседы Делли долго рыдала в подушку. Ей казалось, что Пита невозможно вернуть. В себя ее привела Прим – девочка растолкала подругу и заставила выслушать свои соображения.

- Послушай, - сказала тогда она, - охмор действует на определенные участки мозга, подменяя воспоминания. Но тот Пит, которого мы знаем – что мы так ценим в нем? Доброту. Надежность. Спокойствие и уверенность. Верность. Умение поддержать в трудную минуту. Никогда и ни над кем не смеяться. Умение видеть красоту… и создавать красоту. Умение оживить хлеб. Хлеб – это жизнь… разве у нас с тобой, Делли, когда-нибудь получался такой, хотя мы брали столько же муки и дрожжей и точно так же заводили тесто, и ставили его в ту же печь? Но только Пит мог создать это чудо, настоящий, живой хлеб, соединяя в нем самую обыкновенную воду, муку, дрожжи и огонь… Ты ведь понимаешь меня? Все, что делает Пита тем человеком, которого мы любим – все это не в голове, это в сердце… это нельзя охморить. Я много наблюдала за больными и видела, как после травмы головы человек мог потерять разум – но если он был добрым, он добрым и оставался, - никогда еще Прим не говорила так горячо, так настойчиво и так убедительно. – Что бы там ни делал с ним Капитолий, наш Пит остался тем же Питом. И если мы хотим помочь ему, то должны обращаться не к разуму, а к сердцу… и я верю, что оно победит.

После их разговора Делли ушла в оранжереи и долго в задумчивости бродила среди растений. В Тринадцатом не жаловали цветы, ведь это была бесполезная трата ресурсов и драгоценного места, но по какой-то неизвестной причине руководство прислушалось к мнению семнадцатилетней школьницы из сожженного Капитолием дистрикта, и в виде эксперимента ей выделили небольшой отсек заброшенной оранжереи. Делли посадила там цветы. Сначала те, что выкопала во время коротких прогулок наверху – дикие болотные ирисы, лесные аквилегии, нарциссы. Многие солдаты из ее класса приходили посмотреть на ее труды. Молча и настороженно, словно какую-то диковинку, разглядывали ее скромные клумбы. Потом приводили родителей и знакомых. Привыкшие к суровой жизни под землей, уставшие от ужасов войны, люди радовались золотистым головкам нарциссов, как светлому лучику надежды, как знаку того, что на развалинах и пепелище сможет пробиться новая жизнь. Больше всего Делли удивляло, когда цветы привозили ей солдаты с передовой – как будто им нечего было везти из охваченных восстанием дистриктов… Кто-то передавал ей цветочный горшок, чудом уцелевший на развалинах разбомбленного дома, другой приносил вывороченный взрывом ком земли с запутавшимися в нем корнями желтой луговой руты. В один из дней солдат Майкл Корриган привез ей целую пригоршню луковиц, корневищ и семян. Подобрал в захваченном генетическом центре Одиннадцатого. Делли обомлела от такого подарка, но Майкл лишь попросил разрешения приходить помогать ей, ухаживать за посадками.

- Тебе, малышка, не следует самой таскать воду и ворочать тачки с землей, - улыбнулся он. Солдат Корриган был гораздо старше Делли и она изредка видела его в секции биологии.

Руководство, видя, что увлечение девушки благотворно влияет на психологическое состояние солдат, позволило ей расширить площади посадок. Помогла в этом и миссис Эвердин – ведь практически все растения обладали лечебными свойствами и в будущем могли использоваться для производства лекарств и эфирных масел. Так у Делли даже под землей опять появился свой сад. Как раз сейчас в укромном уголке набирал цвет небольшой куст тигровых лилий – великолепные тугие бутоны уже раскрывали прекрасные лепестки, похожие на языки пламени. Тигровая лилия была для Делли гораздо большим, чем просто красивый цветок… Она была вне себя от счастья, когда нашла одну поврежденную луковицу среди той горсти посадочного материала из Одиннадцатого. Делли выхаживала ее с особым усердием, как выхаживают больного ребенка. Она вкладывала всю душу – и она победила.

Замерев перед кустом, Делли долго смотрела на играющее на лепестках пламя, потом нежным движением погладила одну из лилий, срезала ее и уверенным шагом направилась в палату Пита.

Его палата больше походила на камеру. Кроме того, что внутри помещение выглядело мрачным и серым, сквозь зеркальную стену за пациентом велось постоянное наблюдение. С подачи все того же Плутарха Делли уже не первый день разговаривала с Питом. Поначалу это несколько смущало девушку – те светлые воспоминания, которые принадлежали только им двоим, теперь становились достоянием десятка специалистов. Но она сказала себе – ведь Пит ради победы отдал все самое ценное, что у него было… так неужели для того, чтобы его вернуть, она пожалеет своих воспоминаний, как бы дороги они не были? Под присмотром десяти пар глаз она заставляла себя отключаться, забывать о том, что где-то там, за стеной из зеркал, бездушные машины фиксируют каждое их слово, каждый их жест. А совершенно посторонние люди смотрят на ее Пита, как на подопытного кролика, как на интересный медицинский случай. Да, среди них были и те, кто искренне любил его. Те, для кого он был лучом света в этом аду, те, кто готов был биться до последнего, чтобы вернуть того Пита, которого они знали. Их было мало – Делли, Прим, миссис Эвердин – но они верили. И эта их вера могла сдвинуть с места горы.

Эта вера придавала им сил.

Ровно на мгновение девушка помедлила перед дверью… и спустя секунду порывисто распахнула ее.

-Посмотри, Пит, что я принесла тебе, - светло улыбаясь, она вошла в палату и положила цветок ему на колени. Пит долго смотрел на него. Не поднимая глаз, опасаясь прикоснуться. Потом провел по лепестку дрожащим пальцем закованной в наручники руки, поднес цветок к лицу… осторожно вдохнул аромат... и, по-прежнему избегая внимательного взгляда своей гостьи, тихо произнес:

- Она живая… при модификации цветы получают совершенную форму, но из них уходит некая искорка жизни…

Делли помнила эти слова – слова маленькой и шумной капитолийской женщины. В тот день она впервые приехала навестить Пита в его новом доме в Деревне Победителей еще живого Двенадцатого дистрикта. И попросила его нарисовать лилию. Как давно это было…

Пит так и не поднимал глаз, сквозь полуопущенные светлые ресницы разглядывая цветок, когда девушка робко попросила:

- Пит… те рисунки... я не смогла спасти их… ты не мог бы нарисовать ее для меня еще раз? – он поднял на нее удивленные глаза, они были еще мутными, еще беспокойными… но где-то в глубине засветился тот самый, такой знакомый Делли теплый огонек, словно Пит снова любовался пламенеющими на клумбе кустами. Она напряглась в ожидании срыва – и тут…

- Нарисовать? Делли, разве здесь можно рисовать? – еле слышно выдохнул он, и цветок задрожал в его руке.

- Погоди, я узнаю, - и девушка пулей вылетела из палаты.

Это оказалось возможным. Невероятным – но возможным. Для первого эксперимента нашлись и кисти, и краски. Пит переводил кучу такой дефицитной в Тринадцатом бумаги, портя листок за листком. Рисовать в наручниках было крайне неудобно. Дрожащие пальцы не слушались. Вместо прелестного огненного цветка получалось уродливое чудовище. Но впервые за последние дни он работал как одержимый. Усмирял мелко трясущиеся руки и фокусировал внимание и бегающий взгляд. С каждым последующим наброском, с каждым эскизом цветок принимал все более и более реальные очертания. Цвет. Форму. И в какой-то момент, на бог весть каком по счету рисунке он ожил. Запылал. Совсем как раньше. Это была победа! Зарисовки Пита забирали специалисты, которые по характеру линий и цветовым сочетаниям определяли состояние его психики, их подшивали в его медицинскую карту – но этот рисунок они отдали Делли.

Прим была права. Это не в мозге. Это в сердце. Память сердца сильнее. Память рук.

Теплые руки вымешивали тесто. Невероятно – но ради следующего их эксперимента ему позволили снять наручники. Они снова были вдвоем, и, как тогда, в детстве, Делли удивлялась, как из обычной муки, воды и дрожжей получалось живое теплое чудо – хлеб. В эти редкие минуты просветления Пит снова становился собой… и даже шутил над неумехой Делли, а она утирала слезы, делая вид, что в глаза попала мука.

Глядя на удивительные результаты их терапии, даже медики официально признали, что малышка Прим оказалась права. И Питу дали действительно серьезный заказ. Можно сказать, доверили дело государственной важности. Торт для свадьбы Финника и Энни. В палате появился огромный экран. Зеленые морские волны, диковинные подводные цветы и причудливые обитатели океана. Пит часами заворожено созерцал этот загадочный мир, который потом оживал на торте. Белоснежные барашки волн, морские анемоны, дельфины, выпрыгивающие из воды перед парусником… пестрые рыбы, тюлени и неведомые морские животные. Команды наблюдающих врачей сменяли друг друга, а Делли и Прим, держась за руки, час за часом так же заворожено наблюдали, как рождался шедевр. Пит забыл про еду и сон. И они, прижавшись лбами к стеклу, не спали, не ели и не пили. Кто-то сунул ей в руку стакан чая и хлеб. Делли подняла глаза. Хеймитч. Как давно он стоял рядом, не сводя глаз с бывшего своего трибута? Делли показалось – или в его взгляде на Пита светились колючие слезы? Девушка и не подозревала, что умеет ненавидеть – но с самых первых Игр она всей душой ненавидела Хеймитча. Того Хеймитча, который всегда и везде вытаскивал Китнисс. Вытаскивал ценой жизни Пита, ценой его отрезанной ноги, его истерзанного пытками тела, его охморенного сознания… Но здесь в Тринадцатом, именно старый ментор всегда был рядом с палатой, именно он, как мог, старался помочь своему подопечному. И сейчас, поймав его взгляд, Делли впервые задумалась – а ведь, возможно, он всегда любил Пита… и, быть может, даже больше, чем Китнисс… ведь все эти недели только он вместе с девочками верил в него и пытался его вернуть…

На свадьбу Делли не пошла. Ее звали, но она не могла уйти и бросить Пита. После того, как он закончил работу над тортом, он будто пришел в себя. Он спросил Делли, помнит ли она Китнисс. И она рассказала ему, какая Китнисс замечательная, необыкновенная и как Делли всегда восхищалась ей. Пит выслушал ее со странным, недоверчивым выражением в глазах и сказал, что хочет сам на нее посмотреть. Хеймитч, услышав его слова, просиял и бегом бросился улаживать этот вопрос. Делли смотрела на Пита с опаской, но он спокойно позволил пристегнуть себя ремнями к столу и подцепить катетер с успокоительным – на случай внезапного срыва. Китнисс пришла в палату прямо со свадьбы и, молча пройдя мимо Делли, как обычно, даже не заметила ее.

К концу их разговора доброжелательная и миролюбивая Делли готова была убить Сойку своими собственными руками.

Впервые в жизни Делли душила ярость. Никто, кроме нее, и представить не мог, чем пришлось пожертвовать Питу ради этой девушки. И что он получил взамен? Эта холодная, расчетливая, бездушная стерва… она ни разу не зашла навестить его, не поинтересовалась его самочувствием, не сделала ничего, чтобы помочь ему, человеку, который отдал ей все, который ради нее потерял самого себя!

Тихий голос заставил Делли обернуться:

- Это ничего не значит. То, что она сказала. Это совершенно ни о чем не говорит.

Делли с трудом сдержалась, чтобы не наорать на свою лучшую подругу, которая имела несчастье быть сестрой этой проклятой Китнисс. Их табу. Той третьей, которая всегда была лишней, которая сломала их жизнь, сломала Пита. Она уже готова была вспылить на Прим… если бы не ее голос. Бесцветный. Потерянный. Неживой. И ее глаза – словно невыносимая и страшная боль вымыла из них краски – они тоже были бесцветные.

Неживые. И совсем недетские.

И только теперь до нее дошло. Давным-давно, с самого начала, Делли всегда удивляло, почему все вокруг считали Прим малышкой. В Шлаке дети рано забывали о детстве. Китнисс в ее возрасте была уже взрослым, самостоятельным человеком. Прим же никто из близких не воспринимал всерьез. Горе и ужасы войны заставили ее рано повзрослеть, слишком рано даже для Шлака… и… неужели это может быть правдой…? То, что Прим с той первой Жатвы ждала возвращения Пита ничуть не меньше, чем ждала Китнисс. То, как она расспрашивала о нем Делли… как с надеждой в глазах заглядывала после интервью в лицо Хеймитча – ведь у него есть шанс, хотя бы один единственный?... как старалась, выбирая для него цветы… как радовалась и краснела, когда он хвалил ее печенье… как не спала ночей у его палаты… как с красными глазами возвращалась из библиотеки Тринадцатого, где в книгах искала зацепку, хоть малейшую зацепку для его лечения. И у нее получилось, она нашла ее – и теперь у Пита появился реальный шанс вернуться… Она всегда безоговорочно верила в него, эта малышка Прим… неужели потому, что любила его? Они были с ним так похожи – она никогда и словом не обмолвилась о своих чувствах, она хотела только, чтобы они с Китнисс были счастливы… ведь и сестру она любила больше жизни.

Делли ничего не сказала, лишь обняла девочку за хрупкие плечи. Еще одно табу. То, о чем не говорят даже самые близкие друзья.

Они сидели, забившись в угол комнаты для медперсонала. Врачи настолько привыкли к ним, что не обращали на них внимания, эти девочки были здесь чем-то таким же обычным и повседневным, как мебель. Хеймитч убежал утешать Китнисс. Питу ввели успокоительное, и он уснул. Была глубокая ночь – но ради свадьбы расписание сдвинули, и их никто не искал.

- Она любит его, Делли, - говорила Прим тихим неживым голосом. – Когда ее забрали с Арены, она была в таком же состоянии, как и мама после гибели отца. Пока Пит находился в Капитолии, ее держали на морфлинге. Если бы его не вернули, она просто сошла бы с ума… Что бы она ни говорила – она никогда не сможет жить без него…

- Но почему тогда, - возмущенная Делли никак не могла успокоиться, - почему она так вела себя там, в палате?

- Вот скажи мне, ты знаешь Пита очень давно, - Прим подняла на подругу по-прежнему бесцветный взгляд, - он когда-нибудь говорил тебе, своему лучшему другу, о своих чувствах к Китнисс? Нет? А почему?

- Ну… не знаю…, - задумалась Делли. Как объяснить подруге, что Китнисс всегда была их негласным табу? – Может быть, это было для него слишком личным… то, что он хранил особо бережно… даже от меня.

- Вот так и Китнисс. Поверь – то, что ей особенно дорого, она прячет особенно глубоко. Она вообще неразговорчивая, а здесь вокруг столько людей, все смотрят, все записывают… и вот так вывернуть перед всеми душу? Она просто не смогла, - эта девочка сейчас резала себя по живому, но все равно продолжала стойко защищать сестру. Совсем как Пит.

- А Пит? Он ради нее вывернул душу перед всей страной, и ничего? – Делли возмущена, и с языка невольно срывается то, что уже давно мучило ее.

- Не сравнивай. Пит сильный, - Прим произносит его имя, и голос теплеет, - он гораздо сильнее Китнисс. Ты же видишь, он побеждает даже охмор, от которого нет лекарств. Но она нужна ему. Все дело в том, что они не смогут выжить друг без друга. Ни он, ни она. Они – две половинки одного целого... мы все не в счет…

Прим настолько вымотана этим насыщенным днем, и уже слишком поздно, так что она начинает клевать носом. Бродить ночью по коридорам в Тринадцатом строго запрещено, и девушка укладывает свою подругу на кушетку. Прим роняет белокурую головку на колени подруге и засыпает, а Делли еще долго сидит и задумчиво перебирает ее светлые локоны. В своих мыслях она прокручивает весь этот вечер, и все еще не может согласиться с Прим. Все еще спорит с ней.

Китнисс не любит его. Это точно. Она вообще любить не умеет. То, что Делли увидела сегодня, разбило все ее восхищение, разрушило тот образ Китнисс, который с детства был в ее душе. Что с того, что она умеет быстро бегать, замечательно петь или метко стрелять, что с того, что она сильная и смелая, если она не умеет любить? Хотя сестру-то свою она любит? Вышла же она за нее на Жатве? Да вышла – а что потом? Много ли она общалась с Прим с тех пор, как вернулась с первых Игр? А до Игр? Как вообще веселая и бойкая девочка в красном платье превратилась в замкнутую молчаливую охотницу? Когда? Когда умер ее отец?

Делли, совсем недавно потерявшая родителей, вполне может представить себе, что чувствовала тогда Китнисс. И ведь ей, Делли, не нужно заботиться о пропитании брата, они одеты, в тепле, под защитой… А каково это – видеть, как твоя маленькая сестренка умирает с голоду? В двенадцать лет идти в полный опасности лес? В Котел? Все свое детство Делли прожила за крепкими стенами любви ее близких, а для Китнисс эти стены рухнули слишком рано… Что бы делала Делли, потеряй она любовь своей семьи шесть лет назад, когда была еще ребенком, если до сих пор ее сердце разрывается от боли утраты? А Китнисс смогла выжить и вытащить маму и Прим. И ей никто не помог тогда… только Пит. Может быть, не столько этим хлебом – хотя и сегодня, когда он сказал о нем, Китнисс изменилась в лице – сколько своей любовью.

Прим сказала, что ее сестра любит Пита… знает ли сама Китнисс об этом – или она просто боится? Боится любить, потому что уже в детстве поняла, как больно терять того, кого любишь? Боится смотреть на него, не в силах ничем помочь, лишившись последней надежды – и ей гораздо легче поехать на фронт и лезть под пули в самое пекло, чтобы боль от ран заглушила эту боль, боль от потери человека, который тебя любил. Не красивую. Не деликатную. На редкость стервозную. Просто любил, за то, что ты есть.

После этой ночи Делли всегда защищала Китнисс. Что бы Пит не говорил о ней, как бы себя ни вел, как бы ни вела себя сама Китнисс, Делли всегда была лучшим ее адвокатом. Она должна была вернуть Пита. Даже если вернуть его надо было этой высокомерной девчонке, которая никогда не замечала ее.

И они с Прим день за днем по крупицам собирали прежнего Пита. Пока однажды перед ними не закрыли все двери. По личному приказу президента Койн, переданному Плутархом Хавенсби, девочкам запретили посещение медчасти, в которой находился Пит Мелларк. Пытаясь пробиться к нему, Прим использовала все свои знакомства, все свое влияние как сестры знаменитой Сойки, но результаты были неутешительными. Все, что им оставалось – это так же по крупицам собирать теперь любые новости из госпиталя.

- Делли, это ужасно… Плутарх и Койн… что они делают с ним? Зачем? После их визитов ему становится только хуже. Они пытаются что-то выяснить. Что-то он говорит им сам, что-то под гипнозом. Они пытаются снова промыть ему мозги. Знаешь, я боюсь делать какие-то выводы, но, кажется, Пит работал на них в Капитолии. Его не случайно оставили на Арене. Откуда он узнал о бомбежке, если постоянно находился в камере пыток? Не президент же с ним откровенничал? А теперь они пытаются вытянуть из него какие-то сведения, но им мешает охмор. Он совсем запутается, он сойдет с ума, Делли! Они сводят на нет все, что мы делали… они не хотят, чтобы он возвращался! Им не нужен настоящий Пит! Ты слышала, что его отправляют на учения, на полигон? Да, Питу приходилось убивать, но ты же знаешь, что, делая это, он ломал себя. Сознательно ломал ради спасения Китнисс. Для него убить человека страшнее, чем умереть самому. А они делают из него солдата, они хотят послать его убивать… зачем?

И однажды все прояснилось… Прим ворвалась к подруге – она была настроена более чем решительно.

- Делли, они собираются отправить его в Капитолий на замену какому-то погибшему солдату из группы, сопровождающей Китнисс! Неужели ты не понимаешь, что это значит? Он еще не вполне здоров… они надеются, что он убьет ее! Он убьет Китнисс, а потом его как преступника растерзает толпа. Или его публично казнят. Мы не должны этого допустить… я скорее умру сама, чем допущу это! Если Пит поедет в Капитолий, я поеду туда вместе с ним!

- Ты же еще маленькая, Прим, тебе нет четырнадцати, тебя не допустят, - попыталась остановить подругу Делли.

- Допустят. Бити мне поможет. Я все продумала, я постараюсь постоянно быть рядом. Они меня не заметят, но в случае опасности я смогу их спасти. Спасти друг от друга.

Делли так и не смогла выяснить ее планов, но не прошло и недели, как Прим в составе медчасти уехала на фронт. Без нее и без Пита в Тринадцатом стало совсем мрачно и серо, и девушка старалась выматывать себя работой или проводить как можно больше времени с братишкой. Она брала его за собой даже в оранжерею – солдат Корриган давно сражался в Капитолии, и теперь ей приходилось самой носить воду… Томас помогал ей, как мог, и она радовалась, что и ее маленький братик становится настоящим мужчиной. Ведь девушка не должна таскать тяжести, не так ли?

Она смотрела на цветущие лилии – и думала о Пите. Поливала примулы – и думала о Прим. Как они там? Живы ли? Все ли у них в порядке?

А потом она узнала, что ее подруга погибла. Самой страшной смертью, которую могла себе представить Делли – в огне. Как и ее дом, ее семья, ее город. Огонь забирал у Делли все самое дорогое. Китнисс чудом осталась жива – вместо того, чтобы убить, Пит выхватил ее из огненного ада, в который превратилась площадь, сорвал полыхающую одежду и сумел-таки донести до медчасти. Она сильно пострадала, но врачам Капитолия удалось восстановить ее. Делли видела их обоих на церемонии казни Сноу. По телевизору, конечно. Китнисс спустила стрелу – и трансляция прервалась. Совсем, как тогда, на Арене…

Потом был долгий суд над спятившей Сойкой, а Пит снова попал в больницу… но это было не главное. Главное, что они остались живы… и он, как и прежде, спасал ее. Значит, смерть Прим не была напрасной.

Эта девочка верила в него – и ее вера сумела его вернуть.

Они встретились уже после победы. Китнисс и Хеймитч давно жили в Двенадцатом, а Пит все тянул, все не мог решиться вернуться. Делли внимательно всмотрелась в его лицо, которое она так хорошо знала и любила. Он изменился, словно повзрослел на много лет, но глаза, его глаза, смотревшие сквозь нее, были прежними.

- Война закончена. Куда ты поедешь теперь, Делли?

- Сейчас в Тринадцатый, Томас учится там в школе. А потом…, – девушка смутилась, - мы с Майклом хотели поехать в Одиннадцатый. Учиться на биологов.

- Я рад за тебя, Делли, - Пит улыбнулся, как всегда тепло и искренне, - ведь это то, о чем всегда мечтал твой отец. Да и Майкл Корриган отличный парень, мы воевали вместе в Капитолии…

- А когда ты вернешься к Китнисс? – перебивая его, спрашивает она – и машинально умолкает. После разговоров в лабораториях Делли до сих пор не может поверить, что эта их беседа не записывается, чтобы быть потом разобранной по буквам и по косточкам. И от этой мысли ей становится намного легче.

- Не знаю, - в глазах Пита появляется смятение, - не знаю… зачем я там нужен? Зачем я вообще нужен ей? И нужен ли?

- Послушай меня, Пит, - Делли осторожно подбирает слова – эта тема не из легких, - помнишь наше детство в Двенадцатом… Китнисс казалась такой сильной, независимой… я всегда была уверена, что она такая – и лишь совсем недавно поняла, что жестоко ошибалась. Она беззащитна. Посмотри на нее – что от нее осталось? То, что ты всегда любил в ней – этот ее огонь, эта искорка жизни, которая бывает только в природных, немодифицированных цветах… она вот-вот погаснет. Ты отлично ладишь с огнем, Пит, ты можешь разжечь его даже под водой. Только ты сможешь затеплить из этой искорки пламя. Вернуть Китнисс ее суть… просто вернуть Китнисс, - она все еще опасается, осторожно смотрит на него, вдруг он сорвется, но Пит внимательно слушает ее, так, будто перед ним не Делли Картрайт, которую он знает с рождения, а человек гораздо старше и мудрее его.

- Зачем ты ей нужен? А зачем ей была нужна Прим? Вы с Прим очень похожи. Китнисс все время думала, что она спасает, оберегает вас, но на самом деле это вы постоянно спасали ее. Вы давали ей то, в чем она больше всего нуждалась – вы давали ей любовь. Вы любили ее не потому, что она красивая, умная или сильная. Не за то, что она метко стреляет из лука и не за то, что она символ революции. Вы любили ее без причин. Просто за то, что она есть. Несмотря на все ее недостатки. И эта любовь стала главным светом, смыслом ее жизни. Ее опорой. Ее огнем. Вы заставляли ее стать лучше, побороть свою темную сторону, свои страхи и свой эгоизм. Вы сильные. Вы смогли перенести все и не сломаться. Вы были для нее той стеной, за которой она могла спрятаться от этого мира. Она почти перестала жить, когда потеряла Прим. Она чувствовала себя точно так же, когда думала, что потеряла тебя. Она просто не сможет без тебя выжить. Поезжай к ней, Пит, ты нужен ей… ты должен быть рядом с ней!

И он тихо отвечает:

- Всегда.


За воспоминаниями она и не заметила, как оказалась в Деревне Победителей. Делли устала – ведь она провела на ногах целый день – и остановилась передохнуть у невысокого резного забора. За забором пламенел красками осени сад. Был конец августа, но ласковое осеннее тепло уже наполнило воздух уютом и умиротворением. Темно-красные георгины, лохматые малиновые астры, оранжевые бархатцы и светящиеся нежные свечи гладиолусов, рдеющие ягоды шиповника – все это горело, полыхало и сияло так, как бывает только в последние дни лета.

Китнисс улыбалась. Сполохи осеннего сада отражались в ее прозрачных глазах вместе с белокурыми кудряшками малыша, посапывающего у ее груди. Малыш тихо причмокивал и иногда с мурлыкающим вздохом сонно открывал сытые довольные глаза. И в эти мгновения лицо Китнисс озарялось светом тихого счастья. У ее ног маленькая темноволосая девочка перебирала осенние цветы. А в стороне она увидела его. Пит не сводил зачарованных глаз со своей жены, окруженной пылающими бликами осени, а его кисть уверенными мазками переносила на холст этот новый образ Огненной Китнисс.

Этот прошедший все круги ада мужчина, потерявший в пламени войны свой дом и всех своих близких и только чудом не потерявший самого себя, все так же, как в далеком детстве, был заворожен огнем.

Он не видел никого, кроме своей семьи.

Она не замечала ничего, кроме глаз его сына.

Делли долго смотрела на них – но так и не решилась приблизиться. Вместо этого, стараясь не издавать лишних звуков, она легкими шагами уходила из Деревни Победителей. И уносила с собой то тепло и свет, которыми всегда был полна ее семья... каждая счастливая семья. Ни Пит, ни Китнисс так и не заметили ее. Когда-то их было трое, и Делли считала эту девушку лишней. А теперь лишней стала она. Но Делли была этому только рада.

Пусть. Главное, что они счастливы.

А через час экспресс уже уносил ее домой.


Глава 2. КАТОН. ОДИН ДЕНЬ СЧАСТЬЯ

Сегодня самый счастливый день в его жизни. День, которого он ждал тринадцать лет. Жатва. Где-то в других дистриктах подростки идут на Жатву, дрожа от ужаса, но здесь, во Втором, Жатва – это праздник. Здесь вызваться добровольцем – это не просто выкрикнуть свое имя. Право выйти добровольцем нужно еще заслужить, такой шанс выпадает далеко не каждому: нужно показать себя лучшим бойцом в Академии, пройти множество серьезных проверок и победить в целой череде турниров и соревнований. Это почет и слава, а в случае победы – обеспеченная жизнь и престижная работа. Быть ментором – это вершина карьеры. Это гораздо круче, чем белый мундир миротворца, который получат обычные выпускники Академии. Это своего рода золотая медаль, награда лучшему из лучших. Ему восемнадцать, он боец, он силен и безжалостен. Он уверен в своей победе. Ему уже сейчас не терпится поскорее попасть на Арену.

И его сердце наполняет гордость, когда он поднимается на сцену у Дома Правосудия, а многократно усиленный динамиками голос мэра объявляет:

– Сегодня в нашем дистрикте доброволец – Катон!

Попрощаться с ним приходят родители. Последние тринадцать лет он совсем мало их видел. Родители отдали своего единственного сына в Академию миротворцев, когда ему было всего пять. С тех пор они встречались лишь на несколько часов по выходным, и иногда в каникулы, если курсанты не уезжали на летние тренировки на сохранившиеся с прошлых Игр Арены… а уезжали они почти всегда. Так что к своим восемнадцати Катон едва ли мог считать их близкими людьми. Он не знал, любит ли он родителей, но не мог не уважать их – мать с отцом сделали все, чтобы обеспечить сыну достойное будущее. И это несмотря на то, что им пришлось во многом отказывать себе все эти годы, ведь обучение было недешевым. Сейчас парень с гордостью встречает родителей – ведь он оправдал их надежды: он лучший выпускник, и поэтому сегодня он трибут Семьдесят четвертых Голодных игр. Он не вполне понимает, почему мама, обняв его, вдруг начинает плакать, уткнувшись лицом в широкое каменное плечо. Он растерянно пытается погладить ее по голове – такой маленькой в его огромной ручище, что он даже боится своих движений, боится сделать ей больно.

- Ну, мам, ты что, - смущенно бормочет он. - Потерпи пару недель, и все закончится, мы будем вместе, будем жить в Деревне Победителей. Вы это заслужили. Когда я вернусь, у нас будет все, что душа пожелает, - он знает, что не умеет утешать, и выходит как-то неуклюже. Да и мать что-то не на шутку расстроилась:

- У меня плохое предчувствие, сынок. Прошу тебя, будь осторожен.

Отец, высокий и широкоплечий, с гордостью смотрит на сына и снисходительно бросает жене:

- Ну, чего ты расхлюпалась, нашла время реветь. Мы ждем тебя с победой, сын!

Мать, оторвавшись от его плеча, не может отвести еще непросохших глаз от него, высоченного, как отец, огромного, мощного – и улыбается с умилением, будто видит перед собой того пятилетнего малыша, которого она, держа за ручку, привела когда-то к дверям Академии.

- Удачи тебе, сынок… береги себя, - она тянется к нему и целует в обе щеки. Дверь открывается – посещение окончено и родители выходят. Вот теперь можно собираться в дорогу. Больше он никого не ждет – ни друзей, ни любимую девушку.

Потому что у Катона, как и у любого выпускника Академии, нет и не может быть ни друзей, ни любимых.

В Академии преподаватели обращали повышенное внимание на любую привязанность своих подопечных. Если ты замечен в дружбе – значит, рано или поздно вас сведут лицом к лицу в бою или, того хуже, заставят тебя отстегать приятеля плетьми за малейшую его провинность. Курсантов серьезно готовили к Играм, и главное правило Арены – никому никогда не доверять, не привязываться, не приближаться – вбивали в их головы намертво.

С влюбленными поступали еще жестче. Как-то в тринадцать лет враз повзрослевший Катон впервые влюбился. Его такая же неопытная избранница не смогла устоять перед чарами лучшего бойца в классе и однажды, на заднем дворе школы, целующуюся парочку застукала Энобария. Он только успел заметить ее округлившиеся от бешенства глаза, как она коротким и четким ударом вырубила предмет его симпатий так, что несчастная девушка, как тряпичная кукла, отлетела и впечаталась головой в стену школы. Изо рта потекла струйка крови.

- Ты, малолетний тупица, - шипела Энобария, свысока оглядывая своего подопечного, несмотря на то, то Катон в тринадцать лет уже был значительно выше ее. - В шахтеры захотел? Идиот! Руки, быстро, - не успел он прийти в себя, как на его запястьях щелкнули наручники.

- Попытайся все же придумать, из-за чего ты подрался с этой уродиной, да так, что насмерть угробил ее, – сквозь зубы бросила она, ведя Катона в учительскую, где, несмотря на довольно поздний час, уже находилась администрация в своем полном составе. Вопрос об отчислении не стоял, драки с членовредительством и даже смертельным исходом и раньше случались, он что-то там наплел, поэтому ограничились наказанием плетьми. Исхлестали его тогда знатно. Он молча считал удары, закусив зубами номерной медальон на шее, пока не потерял сознание. После пришлось проваляться в больнице неделю, пока капитолийские чудо-препараты заживляли раны – на ребят в Академии не жалели ни сил, ни средств, а в подобные передряги курсанты попадали нередко.

Такие мелочи, как расхлестанная в лоскуты спина, давно не волновали Катона – он был благодарен Энобарии за свое спасение.

Обычно застуканные на месте преступления влюбленные с треском отчислялись из Академии. Им заказан был путь не только на Арену, но даже в миротворцы. Значит, их ждала шахта. А кто из курсантов не знал, как любили пошутить вчерашние выпускники, недавно надевшие новенькую белую форму миротворцев, над своими несостоявшимися коллегами. Например, прийти с обыском в дом или проверить документы во время вечерней прогулки. Что-нибудь всегда оказывалось не так, и вчерашние сокурсники могли до полусмерти избить несчастного на глазах у его девушки, а потом сделать еще чего хуже с его подружкой. Тоже у него на глазах. В Академии слабаков не прощали.

Так что наказание плетьми выглядело поистине благодеянием рядом с шахтами. Тем более к тринадцати годам Катон уже даже не вздрагивал, услышав свист бича. Это поначалу, в первый год, он еще внутренне сжимался, когда на тренировках его настигали удары. Вот он, совсем маленький, висит на турнике. Ноги надо держать под прямым углом, параллельно полу, до тех пор, пока тренер не даст свисток. Минуту-другую-третью он выдерживает с легкостью, потом ноги начинают тяжелеть и дрожать, пресс невыносимо ноет, руки готовы сорваться, и глаза застилает пот. Он выдерживает еще четыре минуты, а потом ступни начинают чуть опускаться вниз… бац – и резкая боль обжигает икры, заставив его вернуться к исходному положению.

- Не лажаем, слабаки, - презрительно усмехается тренер, опуская плеть, - сказано держать десять минут, значит, держим.

Не получается захват, ты недостаточно быстро бежишь или недостаточно ловок – свистящая плеть настигнет тебя везде и заставит выжать из себя невозможное. К десяти годам он перестал обращать внимание на вспухшие тут и там алые рубцы на теле и был уверен, что только так можно стать победителем. К тринадцати годам наказание плетьми вместо отчисления казалось ему неслыханной милостью. Но он так стремительно взрослел, что ему становилось все сложнее и сложнее удерживать бурный темперамент – не помогали ни выматывающие тренировки, ни непосильные нагрузки.

- Запомни, мальчик, главное для тебя сейчас – это победа, - говорила ему Энобария. - До тех пор даже не смей смотреть в сторону баб. Вернешься победителем – они будут на тебя пачками вешаться, вот тогда сможешь выбирать любую и делать все, что захочешь.

И Катон послушал ее... после того случая на школьном дворе он слушал ее всегда. Он сдерживал себя, чтобы не смотреть, не видеть, не замечать никаких девчонок, не понимать их взглядов, вздохов, намеков. При его порывистом характере это было очень нелегко. От необходимости постоянно держаться ярость временами душила его, застила ему глаза – и он начинал крушить все, что попадало под руку. Энобария смеялась и с неким подобием ласки трепала огромного, звероподобного Катона по щеке:

- Растешь, малыш, кровь играет… Погоди, победишь, и все это останется позади.

Эта победа забирала у него все. Он не мог позволить себе просто погулять с ребятами – после изнурительных тренировок у него едва хватало сил доползти до кровати. Он крайне редко видел свою семью – ежедневные занятия начинались задолго до рассвета и почти всегда заканчивались затемно. Он положил всю свою юность, чтобы попасть на эти Игры – и теперь он вышел на финишную прямую. Победа была совсем рядом, оставалось протянуть руку и взять ее.

Это была его победа. Он никому не позволил бы встать у него на пути.

Роскошный столичный экспресс с огромной скоростью уносил команду Вторых в Капитолий. И Катон, и его напарница Мирта были равнодушны к шикарным интерьерам, дорогим нарядам в гардеробе и редким деликатесам на столе. Выпускник Академии не должен быть падким на подобные вещи – это сделает несокрушимого бойца уязвимым. Не успел поезд тронуться, как Брут и Энобария, менторы Вторых, всерьез взялись за своих подопечных. Расписание, тренировки, тактика, анализ будущих противников – большинство занятий у трибутов проходило отдельно. Естественно – ведь у каждого из них были свои секреты, и даже напарник, который негласно считался самым опасным противником, не должен был узнать о них раньше времени. Однако некоторые мероприятия были общими. Например, просмотр церемонии Жатвы. Катон смотрел на своих противников скучающим взглядом. Да, как обычно Первый и Четвертый выставили профи, но, положа руку на сердце, в Академии Второго эти курсанты не котировались. Их считали чересчур изнеженными, а потому слабыми. Посмотреть хотя бы на эту куклу из Первого: кривляется, строит глазки, хихикает – она куда вообще собралась? На свидание? Парни выглядят вроде ничего, но с их-то подготовкой в Академии у Вторых вряд ли возникнут сложности с ними. Дальше полная скукотища. Брут советует присмотреться к Третьему – вроде ничего особенного, но среди трибутов этого дистрикта часто встречаются настоящие таланты, способные из подручных железяк собрать супероружие. В глазах Катона мелькает искорка одобрения, когда он видит Одиннадцатого. Огромный молчаливый парень, пожалуй, даже покрупнее совсем не мелкого Катона. Интересно будет завалить такого. Хоть какое-то разнообразие, все остальные уже заранее себя похоронили. Дальше Двенадцатый. Там обычно ничего интересного. Еще парочка трясущихся от ужаса детишек. Катон отворачивается налить себе сока, как вдруг звенящий девичий крик: «Есть доброволец! Я хочу участвовать в Играх!» заставляет его обернуться и с интересом взглянуть на происходящее. Мелкая тощая девчонка смотрит на него с экрана отчаянным взглядом серых глаз.

- Доброволец в Двенадцатом? Это что-то новенькое, - в голосах менторов слышно удивление.

- Чего это она? – Катон не то чтобы удивлен, его не очень-то волнует девчонка как противник, но ее странное поведение цепляет… как и дерзкий бесстрашный взгляд.

- Вышла вместо сестры, вся такая благородная, - с издевкой бросает Мирта.

Нырок со сцены пьяного Эбернети вызывает у Вторых взрыв хохота, сопровождаемый анекдотами менторов о Хеймитче, так что второго трибута Двенадцатых вообще никто не замечает. Да, в общем-то, одним пацаном больше, одним меньше – какая разница?

Они уже в Капитолии, и теперь, когда противники известны, им остается спокойно работать на тренировках по составленному менторами плану. Но почему-то спокойно не получается. Вроде бы все идет как должно, на занятиях Вторые демонстрируют трибутам и распорядителям свою несокрушимую мощь и мастерское владение всеми видами холодного оружия. В первый же день заключают союз с Первыми, Третьим и Четвертыми. Одиннадцатый отказался, хотя они его звали, но это уже ничего не решает. Ему же хуже. Индивидуальные показы проходят на высшем уровне. И все же… что-то не так. Как в душном воздухе, затихшем перед грозой, копится невидимое, необъяснимое напряжение… что-то постоянно цепляет, царапает… Нет, не что-то… кто-то. Двенадцатые. С того самого момента, как девчонка вышла добровольцем, события развиваются как-то необычно, неправильно, соскользнув с накатанной за годы колеи. Феерический выход на Параде Трибутов, одиннадцать баллов на индивидуальных показах… какое-то смутное раздражение нарастает в команде Вторых.

Но отнюдь не Огненная Китнисс, а ее такой незаметный напарник бросает искру, от которой все напряжение последних дней прорывается оглушительным взрывом.

Признание в любви на интервью.

Сразу по возращении в апартаменты обычно сдержанная Мирта прямо-таки кипит:

- Что это было, Катон? Ты понял, нет, ты понял, что выдал сейчас Двенадцатый! Хах, им завтра подыхать на Арене, а они женихаться решили!

- Заткнись, мелкая. Бесят они меня, эти Двенадцатые, - Катон еле сдерживает ярость. Словно сверкнувшая молния высветила то, что его раздражало, что цепляло все эти дни. Эти малолетки, такие беззаботные, веселые, смеющиеся… Вот они хохочут в столовой, парень что-то рассказывает, перебирая булочки в корзинке, а девчонка прыскает в кулак. Вот она что-то говорит ему, сверкая улыбкой, а он не сводит с нее глаз, и поддакивает, и спрашивает, а потом они, звонко рассмеявшись, берутся за руки и вместе выходят из столовой. Берутся за руки. Вот оно, то, что бесило Катона, что заставляло его рычать от ярости. Они ведут себя так, будто приехали на вечеринку. Они вот так свободно могут прогуливаться за ручку и хохотать, как будто совсем ничего не боятся, как будто не видят его сокрушительной мощи и не понимают, что жить им осталось всего ничего. Он, профи, лучший в Академии, пролил море крови, своей и чужой, море пота, выдержал все, чтоб получить свою победу – а они ведут себя так, словно здесь, кроме них, вообще никого нет, словно они приехали приятно провести время.

- Ага, бесят… да тебе просто завидно! Ну-ка, Катон, скажи, скажи же, что завидно, - в темных глазах Мирты сверкает веселый огонек, а на губах играет издевательская ухмылка. Вот зараза! Эта его мелкая напарница (даже в мыслях он называет ее этой презрительной кличкой, чтобы отгородиться, не видеть в ней девушку и вообще человека), эта девчонка, похоже, умеет метать точно в цель не только ножи.

Да, ему завидно. Эти дохляки могут себе позволить держаться за руки, и смотреть друг на друга и даже признаваться публично в любви.

От такой наглости сводило скулы. Что они о себе думали там, в Двенадцатом! Что они себе позволяли! Да на тренировках их вообще не было видно, сидели себе по углам, копье нормально метнуть и то не могли. Впрочем, баллы-то они набрали высокие. Парень хоть и мелковат, а сравнялся с Первым, а девчонка вообще всех задвинула. Тощая пигалица! Катон, лучший боец лучшей в Панеме Академии, получил десять баллов, а она сумела обставить его! Да будь она здесь сейчас, от нее бы мокрого места не осталось… но перед ним сейчас не она, а Мирта, ее кривая усмешка и сверкающие шоколадные глаза.

- Заткнись, сказал, а то до Арены не доживешь, - ярость рвется наружу, и Катон уже просто рычит.

Усмешка еще кривит губы Мирты, но глаза враз становятся острыми и холодными, как кинжал.

- Ну, это мы еще посмотрим… Можешь ведь и ты не дожить…

От ее тона его словно окатывает ледяной водой.

- Ладно, не заводись. Я им завтра устрою свадьбу…

- Не забудь меня пригласить, - голос потихоньку оттаивает.- Девчонку я беру на себя.

- Заметано, мелкая, - бурчит парень и, захлопнув за собой дверь комнаты, с размаху валится поперек кровати. В эту последнюю перед Ареной ночь Катон не может уснуть. Эта его напарница, эта мелкая зараза с шоколадными глазами, как она поддела его! Как ей это удалось… если только… и она чувствовала тоже самое? Может, ей тоже было обидно? Ведь, в конце концов, они учились вместе много лет, кто сказал, что ей было легче? В Академии не делали скидок девчонкам. Ее наверняка так же гоняли и лупили, хотя она мелкая и тощая. Нет, рядом с Двенадцатой она, конечно, выглядит внушительно, но Катон как-то незаметно привык считать ее мелкой. Сам того не замечая, он давно за ней наблюдал. На тренировках в Академии он мог себе позволить смотреть на нее, правда, исключительно как на бойца. И невольно восхищался ею. Сильная, ловкая и хитрая, Мирта была очень опасна. Сколько раз он видел, как отточенным четким броском она припечатывала к полу не самых слабых своих противников. Не раз мгновенным резким движением ломала соперникам руки на болевом, прежде, чем они успевали сдаться и окончить бой… а выбраться из ее коронного захвата было просто невозможно. Конечно, с Катоном в ближнем бою она бы не справилась, но ей и не требовалось подходить близко – ее главное оружие, ножи, всегда попадало в цель. Ее рука никогда не дрожала. Эта девчонка была жестока и кровожадна. Он как-то видел, что она сделала с куклой... вернее, то, что от нее осталось. Его тогда чуть не вырвало. Это изуродованное лицо еще долго стояло перед глазами.

С пятнадцати лет курсанты Академии начинали тренировки на куклах. Так называли людей, приговоренных к смертной казни. Мужчин и женщин. Пожилых, средних лет и совсем юных. Иногда детей. Этих несчастных только частично казнили публично, большую часть привозили в Академию. Будущим победителям надо было ставить руку. Сначала их учили на манекенах, отрабатывали удар, показывали приемы, объясняли тонкости, а потом приходил черед кукол. Их надо было убивать в бою и связанных. Убивать разными способами, быстро и медленно. Некоторые не могли перебороть себя, кого-то начинали мучить кошмары. Таких слабонервных курсантов отчисляли из Академии. У Катона рука не дрожала, и кошмары ему не снились. Это было просто очередное задание, которое надо было выполнить, еще один шаг к желанной победе. А вот его темноглазая напарница, похоже, получала от убийств наслаждение. В ее глазах светился какой-то жуткий огонек, когда ей выпадала возможность убить куклу как можно мучительнее. Она могла несколько часов работать с куклой под аккомпанемент ее нечеловеческих воплей и потом выходила, словно пьяная. Взглянуть на то, что оставалось от несчастной жертвы, без отвращения не могли даже преподаватели, многие из которых прошли Арену.

Эта мелкая девчонка с шоколадными глазами… А ведь сегодня на интервью она очень даже неплохо выглядела в этом своем наряде. Такая тихая. Такая скромная. Такая опасная. Такая беспощадная.

Он вспоминал Вторую, ее кривую усмешку и думал, как это можно вот так держаться за руку, хохотать и признаваться в любви, зная, что завтра твоя напарница с удовольствием порежет тебя на ремни?

Не лучшие мысли перед Ареной... а все этот Двенадцатый – это он своим странным, необъяснимым поведением, своими признаниями спутал все мысли в голове Катона. Нет, ну куда это годится, когда профи вместо того, чтобы как следует выспаться перед заварушкой, не может уснуть ночью… и почему? Потому что вдруг увидел в своей смертельно опасной напарнице живую и привлекательную девушку. И в какой-то неуловимый миг почувствовал к ней подобие жалости. И желание защитить…

Какой бред. Первое, что он сделает завтра с особенным удовольствием– это убьет Двенадцатого. Эта мысль восстанавливает его душевное равновесие и он, наконец, засыпает.

Вот только на следующий день он Двенадцатого не убил. Совершенно успокоившись перед выходом на Арену, Катон отстоял свои шестьдесят секунд на стартовом диске, а затем отработал у Рога изобилия по заранее разработанному плану. План был простой: убрать как можно больше трибутов и захватить как можно больше припасов, желательно вообще все. Первые, Вторые и Четвертые пережили первую битву в полном составе, Третьего вроде тоже никто не задел. Часть трибутов разбежалась по арене. Одиннадцатый ушел в поле, прихватив с собой солидную добычу, но это, в общем-то, было не страшно, времени полно, не до него пока. Да и оставшегося им хватит с избытком до конца Игр. Двенадцатую Мирта пыталась достать ножом, но вроде бы ей удалось уйти. Странно, как это Мирта могла промазать… непохоже на нее. Девчонки отправились смотреть, что удалось захватить в Роге, парни добивали раненых, когда заметили в кустах у окраины леса какое-то шевеление. С мечами в руках трое профи рванули туда. Они были уже на приличном расстоянии от Рога, но еще далеко от кромки леса, когда из кустов вышел совершенно спокойный Двенадцатый. Вот уж кого они не ожидали увидеть. По всем расчетам он должен был вместе с девчонкой бежать по лесам, пытаясь спасти свои жалкие жизни, а вместо этого Мелларк (так вроде его звали) был здесь. Причем один. Он, конечно, был потрепан, на лице уже наливались синяки, а левый рукав подозрительно разорван. Похоже, в битве у Рога ему досталось, но, несмотря на это, парень смотрел прямо на профи холодными голубыми глазами и шаг за шагом уверенно приближался к ним.

- Ну все, женишок, ты труп, сам напросился! – хохотнул несдержанный Четвертый и бросился вперед, сжимая в руке окровавленный меч. Какое-то необъяснимое чувство остановило Катона, чтобы не рвануть за ним следом. Сказались многолетние тренировки, он просто кожей почувствовал опасность. Глядя на него, притормозил Первый – и вовремя. Мгновенное, неуловимое глазу движение – и Четвертый осел на землю. С ножом в сердце. Черт. Только теперь Катон понял, что его так смутило – все это время он не видел рук Двенадцатого. А надо было бы – потому что сейчас парень поигрывал охотничьим ножом, а за поясом виднелось еще несколько. Ситуация сложилась дурацкая. Профи вооружены только мечами, и Двенадцатый просто не позволит им приблизиться. Хотя зачем же он тогда вышел на открытую местность? С такой меткостью проще было подкараулить их в лесу. Но он стоял здесь, на недосягаемом для них расстоянии, с арсеналом ножей за поясом и хамской усмешкой на лице. Чуть прищурив наглые голубые глаза (что-то на тренировках Катон не замечал за ним такого взгляда), Мелларк издевательским тоном осведомился:

- Кто-то хочет быть следующим? Или поговорим?

Профи переглянулись, и Катон, который негласно считался лидером в этой команде, процедил сквозь зубы:

- А что, нам есть, о чем разговаривать?

- Думаю, да, - усмехнулся парень.

- Уж не о твоей ли прекрасной возлюбленной? – отхлынувшее было во время битвы, глухое раздражение снова потихоньку наполняло Катона.

- Возлюбленной? – Мелларк презрительно скривился. – Ну, можно сказать и так. На что только не приходится идти, чтоб развести этих девок. Одиннадцать баллов все же просто так не дают…

От этого его тона у Катона словно гора упала с плеч. Так вся эта любовь была просто игрой! Парень оказался самым обычным подлецом и сволочью. Ловко раскрутил девчонку на сопли, а она и повелась. Нет, не зря их так гоняли в Академии. Права, сто раз права была Энобария – все эти чувства для бойца недопустимая слабость.

- Ну и за что ей дали одиннадцать баллов? – в разговор встрял Марвел. Катон тайком закатил глаза –ну что за тупицы в Первом дистрикте! Если уж парень сумел узнать что-то полезное, то ни за что не разболтает раньше времени, он же не полный идиот.

- Скажем так, она очень опасна. Мне не справится с ней без вас, а вам без меня. Поэтому предлагаю союз. Тем более, что в команде, кажется, появилось свободное место, - Мелларк кивнул головой в сторону лежащего в отдалении Четвертого.

- Ладно, - бросил Катон. – Пошли. От Четвертого все равно толку особого не было.

Двенадцатый без видимого страха подошел к ним, и трибуты обменялись коротким рукопожатием.

- Ты где так с ножами наловчился? – похоже, Первый привык спрашивать все, что пришло в голову. Так он ему и скажет… Однако Мелларк с улыбкой ответил:

- Где, где… На кухне.

- Ты что, умеешь готовить? – а вот этот вопрос всерьез заинтересовал уже успевшего проголодаться Катона. Что-то подсказывало ему, что никто из профи не захочет возиться с кастрюльками.

- А что, надо? – Двенадцатый спрашивал по-деловому и без издевки, и, взглянув на Катона внимательным быстрым взглядом, сам же ответил: – Да без проблем, было бы из чего.

Вернувшись в лагерь, Катон бросил напрягшейся при виде новичка Мирте:

- Все в порядке, расслабься. Он просто развел эту дуру.

Дальше всем пришлось изрядно попотеть, перетаскивая захваченные у Рога вещи и обустраивая лагерь. Женишок, оглядев запасы продуктов, развел костер и начал готовить. Глядя на его четкие, уверенные движения, даже Мирта смягчилась – кулинария явно не входила в число любимых ее занятий, а голод все сильнее давал о себе знать. К тому моменту, когда профи вместе с Третьим, наконец-то, выкопали мины возле стартовых дисков, аппетитный запах заставил всех побросать лопаты и вернуться к костру. Следующие полчаса в лагере был слышен только стук ложек о миски – да, хороший горячий обед это вам не абы как разогретый сухпаек или корм из консервных банок. После еды на всех напала усталость. Трибуты сегодня встали ни свет, ни заря, и утречко было нелегким, так что Катон разрешил всем немного передохнуть. Уже располагаясь на отдых, Второй краем глаза заметил, что посуду после обеда женишок тоже вымыл сам. Да уж, можно себе представить, что было бы, если б пришлось заставлять это сделать, например, Диадему или Мирту… При этой мысли у Катона промелькнуло даже какое-то подобие благодарности Двенадцатому – хуже нет усмирять бабские истерики, особенно из-за такой ерунды! Ну, а им с Первым мыть посуду несолидно как-то… Так что женишок, похоже, понял свое место и больше не наглеет. Ладно, при таком раскладе пусть живет пока… убить всегда успеется, главное, сделать так, чтобы у него под рукой в этот момент не было ножей.

Когда перед вечерней вылазкой Катон собрал парней у костра, он думал, у женишка придется клещами тянуть сведения о его напарнице. Однако тот отвечал спокойно и конкретно.

- Ловушки. Думаете, почему она на всех тренировках отсиживалась в секции вязания узлов? Не знаю, как с продуктами в тех дистриктах, откуда вы приехали, а у нас бедные семьи часто голодают. Ну вот, кто посмелее, и идут в лес. Оружия, конечно, у нас не достать, но вот ловушки… Я что-то такое слышал о ней еще дома, болтали, что она заваливала даже оленей. Такие хитрые штуки, типа ты наступаешь на какой-то сучок, и в тебя со всех сторон летят заточенные колья… Или тебя вздергивает за ногу на дереве.

Катон представил такую перспективу в ночном лесу, и это ему не понравилось. За такое стоило дать одиннадцать. А женишок продолжал:

- Пришлось пуститься на хитрость. А как бы иначе я смог посмотреть, как она их делает? Кое-что я запомнил, ну приметы, по которым можно узнать, что рядом ловушка. В одиночку тут не справиться. Если я буду идти первым, то смогу их увидеть, и даже если кто-нибудь один попадется – другие смогут его вытащить. Ну, из петли, по крайней мере…

Сейчас, конечно, с усмешкой подумал Катон, так мы и будем тебя вытаскивать – скорее, приманим твою подружку на твои же вопли, а потом разом покончим с обоими.

В эту ночь профи решили не искать Двенадцатую. Пока было полно более слабых противников, но на всякий случай женишка все же решили пустить вперед. Помня о его выходке с Четвертым, Катон глаз с него не спускал, тем более, что ножи все еще были у Мелларка за поясом, но тот вел себя на редкость благоразумно. Не спорил, не выделывался, говорил мало и по делу, команды выполнял беспрекословно. Этим он выгодно отличался от Марвела, который любил повыеживаться или брякал что-нибудь не к месту. Впрочем, чего можно ожидать от курсанта из Первого дистрикта? От девахи Катон вообще держался подальше – она его уже начинала доставать своими взглядами, вздохами и улыбочками. Нашла место и время, блин. Да и Мирта как-то недобро на все это посматривала. Еще не хватало из-за этой куклы расцапаться с напарницей. Уж лучше тихий и предсказуемый Двенадцатый, который – или это просто показалось Второму – даже как-то старался поддерживать его авторитет. Когда ночью выяснилось, что Катон не до смерти уделал Восьмую, и профи начали подкалывать его и чуть не подняли на смех, Мелларк как-то в два счета прекратил спор, причем так, что никому больше не захотелось потешаться. Может поэтому, когда опьяневшие от вида крови и удачной охоты на полусонных перепуганных детишек Первые и Четвертая пристали к нему с предложением прикончить женишка прямо сейчас, Катон как-то незаметно для себя самого встал на его защиту.

А ведь всего сутки назад он пообещал себе первым делом убить этого парня.

Да и когда Распорядители устроили на Арене пожар – именно Мелларк первым почувствовал огонь и растолкал всех; именно он показывал направление, куда следовало бежать, чтобы спастись с наименьшими потерями. Когда еще не до конца проснувшаяся Первая, буквально очумевшая от приближавшейся к ним стены огня, устроила истерику и, вцепившись в Катона, завизжала, что она не намерена слушаться женишка, тот только тряхнул ее и прорычал:

- Идиотка! Пока тебя учили мечом махать, парень с детства работал с огнем, он кое-что в этом понимает, дура. Можешь жариться здесь, если тебе так хочется, - и, отшвырнув полоумную блондинку, Катон со всех ног бросился за Двенадцатым.

А тот, похоже, каким-то неуловимым образом чувствовал огонь, словно интуитивно понимал, откуда идет пламя, где напор сильнее, где температура ниже и где можно прорваться – и они прорвались. Измученные и обожженные, профи без серьезных травм и погибших выбрались из Огненного кольца.

А потом они нашли Двенадцатую. Всю их усталость как рукой сняло – еще бы, наиболее опасная противница сидела сейчас перед ними на дереве. Наглая девчонка дразнила их и смеялась, словно и не боялась вовсе, словно и не удивилась, увидев среди них своего женишка. Профи веселились, но достать Двенадцатую им не удалось: маленькая и легкая, она, словно кошка, взбиралась все выше и выше по дереву. Тяжеленный Катон чуть спину себе не сломал, попытавшись до нее добраться. Все попытки Первой попасть в нее из лука так же окончились ничем. Профи начали уже заводиться, разгоралась перепалка, когда женишок вскользь брошенной фразой опять всех утихомирил. И вправду, куда она до утра денется? Ослабнет от голода, да и к тому же она, наверняка, пострадала в пожаре, добить ее будет легче легкого. А там можно будет и от женишка избавиться… Тот, правда, если и догадывался о своей участи, то виду не подавал – быстро развел костер, и, как обычно, молча уселся в стороне. Марвел так же, как и всегда, отпускал плоские шуточки и сам же над ними смеялся. Первая, видимо, наконец-то пришла в себя и опять взялась за свои фокусы. Этой курице явно жить надоело – она как бы случайно стала жаться к Катону, заглядывая ему в глаза и хохоча зовущим смехом. Словно в упор не видела ледяных шоколадных глаз Мирты, которая молча и сосредоточенно метала перед собой нож. Катон-то знал, что Первая и глазом моргнуть не успеет, как будет хрипеть с ножом в горле, если ей случится рассердить Мирту. А когда у его напарницы такие глаза – она явно сердится. Вот только из-за чего? Двенадцатая у них в кармане, трибутов на арене осталось всего ничего, из огня все вышли с минимальными потерями, небольшие ожоги не в счет. Из-за чего же его молчаливая напарница сейчас пребывала в состоянии тихого бешенства? Катон сделал вид, что слушает бредни Диадемы, а сам из-под полуопущенных век внимательно наблюдал за Миртой. Продолжая ворковать, Первая склонила белокурую головку к широкому плечу Второго, и в эту секунду Мирта бросила на него взгляд, полный такой отъявленной ненависти, что у Катона замерло сердце. Неужели… неужели он не ошибся… эта мелкая зараза – она, что, так взбесилась из-за ужимок Первой? То есть… он боялся произнести это слово даже мысленно… она что, его ревнует? Значит, получается, что он, Катон, ей небезразличен? Занятый этими мыслями, он поднялся, стряхнув с себя уже окончательно повисшую на нем Диадему, и пошел проверять подходы к стоянке. Что-то близость этой пресловутой влюбленной парочки Двенадцатых плохо на всех действует... хотя вроде и парочки-то никакой уже не было. Девчонку на дереве как будто вообще не интересовало происходившее внизу, парень подбрасывал сучья в огонь, ворошил угли, смотрел на пламя странным отрешенным взглядом и иногда за компанию посмеивался анекдотам Марвела. Вернувшись, Катон назначил часовых. Первыми заступали женишок с Миртой. На всякий случай, если ему вдруг захочется взбрыкнуть. Мирта понимающе поймала взгляд Катона, женишок лишь коротко кивнул, не отводя взгляда от огня. Выставив часовых, профи мгновенно уснули, денек-то выдался жаркий, в буквальном смысле этого слова. Следующая смена – Катон с Четвертой. Последними должны были караулить Первые. И когда на рассвете Катона разбудил истошный вопль Мелларка:

- Подъем! К озеру, к озеру! – Катон, еще не проснувшись, уже крыл отборным матом Академию Первого дистрикта. Скорее всего, случилась какая-то гадость, а эти придурки все проворонили, уснув на посту! Мгновенно вскочив и не раздумывая бросившись к озеру, Катон все же успел оценить масштабы бедствия – пока Первые спали, девчонка сбросила на профи гнездо ос-убийц. Вчерашняя красавица и кокетка Диадема сейчас истошно визжала – ее лица не было видно из-за впившихся в него золотистых чудовищ.

«Меньше спать будешь, дура! Чему вас там только учили, если мальчик, выросший на кухне в забытом богом Двенадцатом, среагировал быстрее так называемых профи из Первого?» - думал Катон, стремительно догоняя несущегося к лагерю Мелларка. Четвертая отстала и с ужасными воплями звала на помощь. Ну, конечно, так кто-то и разбежался ей помогать.

К озеру парни вылетели почти одновременно, когда жужжащий смертоносный рой уже готов был накрыть их. Не раздумывая, прямо на ходу скидывая верхнюю одежду и швыряя на берег оружие, они нырнули в воду с головой, стараясь как можно дольше задержать дыхание. Но ядовитые жала ос-убийц уже сделали свое дело – сознание начинало мутиться… Когда вынырнувший вдохнуть воздуха Катон увидел подбегающую к озеру Мирту, он даже не понял, бред это или явь. Потому что перед тем, как последовать их примеру, Мирта одним молниеносным движением подхватила ножи Мелларка и лишь затем бросилась в воду. Катон опять нырнул, не в силах сдержать восхищения. Вот ведь зараза эта мелкая! Как она без слов сумела понять мысли Катона, как смогла, будучи в смертельной опасности, лишить врага его опасного оружия. Когда разъяренный рой улетел, трибуты выбрались из воды. Первому досталось больше всех, он едва смог добрести до палатки и упал в забытьи. Мирту искусали не так сильно, но она была гораздо меньше и легче остальных. Видимо, яд настолько подействовал на нее, что, сделав пару нетвердых шагов, девушка начала оседать на землю. Катон подхватил ее на руки, а она, глядя на него беспомощными помутневшими глазами, старательно пыталась что-то сказать, но так тихо, что он никак не мог расслышать. Ему пришлось наклониться, так что ее губы коснулись его волос, когда она прошептала: «Двенадцатый… не доверяй…», показала куда-то глазами и отрубилась. Сбитый с толку прикосновением ее губ, Катон бережно положил напарницу под навес и лишь затем повернулся в ту сторону, куда указала ему Мирта.

И увидел, как уже одетый Двенадцатый, подхватив копье Марвела, бегом направляется в сторону леса. Может, просто решил проверить, кто уже мертв? Пушка стреляла два раза. Скорее всего, это Первая и Четвертая… или Первая и Двенадцатая? Что сумела заметить Мирта? Женишок вроде не производил впечатление идиота или самоубийцы… однако, зажав в руке кинжал, Катон пустился вдогонку. Скорее всего, женишок возвращался к месту ночевки… ломится как слон, слышно за милю... так, вон труп Четвертой… значит, все-таки она... А, может, Двенадцатая просто пока без сознания, тогда самое время от нее избавиться. Вот за кустами уже то самое место, слышится чей-то сдавленный голос. Катон вылетает на поляну… и первое, что он видит – совершенно очумевшие глаза Двенадцатой: она стоит как вкопанная, несмотря на то, что Мелларк толкает ее, трясет и сдавленно кричит:

- Беги, Китнисс, беги… что с тобой, ну беги же! – но она не реагирует, тупо глядя на него остекленевшими глазами и лишь встретившись взглядом с Катоном, приходит в себя, пошатываясь, разворачивается и уже через минуту исчезает в лесу.

В первый момент искусанный осами Катон даже не вполне понимает, что произошло. Но когда до него, наконец-то, доходит, бешеная ярость застилает ему глаза. В голове бьется единственная мысль – умница, мелкая, как ты вовремя утопила его ножи! С копьем этот парень обращаться совсем не умеет. Сжав покрепче кинжал, Катон бросается на противника, целясь прямо в сердце предателя. Схватка длится доли секунды, а затем его голова вдруг взрывается звенящей темнотой…

Очнувшись, Катон не вполне понял, где он и что с ним случилось. Болело искусанное осами тело, в глазах реальность перемежалась с блестящими галлюцинациями… но больше всего болела голова. Затылок просто трещал. Осторожно потрогав его рукой, Катон нащупал приличную шишку. На пальцах осталась кровь. Кто ж его так приложил, поморщился он. Нечеловеческим усилием собирая расползающееся сознание, Катон пытался восстановить цепочку событий. Осы. Озеро. Мирта его предупредила. Двенадцатые. Женишок отпустил девчонку, и она убежала. Катон кинулся на него с кинжалом. Так. Где кинжал? Он оглядывает поляну, буквально проползает ее на четвереньках. Кинжала нет. Зато есть копье. Вернее то, что от него осталось. Копье было у женишка. Он потихоньку вспоминает, как женишок, не умеющий обращаться с копьем, перехватил его, как дубину, и с силой отбил руку Катона, пытаясь выбить кинжал. Точно. На руке огромный синяк. А парень силен, с виду и не скажешь, поморщился Катон, разминая ноющую руку. Так, что было дальше? Темнота. А перед этим? А перед этим Катон всадил кинжал в бедро Мелларку. Точно, парень же намного ниже ростом, Катон в момент удара наклонился, буквально на сотую долю секунды открыв затылок – и получил по нему древком копья, даже не успев выхватить кинжал из раны. Что он там делал у себя в Двенадцатом, гири что ли ворочал, скривился Катон – удар был очень силен. Настолько, что древко сломалось, и наконечник отлетел далеко в сторону. Скорее всего, это и спасло ему жизнь. Будь копье целым, Мелларк, даже опасно раненый, не оставил бы в живых валяющегося без сознания врага. А так, видимо, решил не рисковать. Голыми руками ему Катона не осилить, а, вытащив из раны нож, он бы мгновенно начал истекать кровью. Искать его, похоже, бесполезно. С кинжалом в ране он мог уйти довольно далеко, не оставляя при этом кровавых следов. Да и черт с ним. С такой раной на Арене он долго не проживет. Днем раньше, днем позже, все равно подохнет. А так – его смерть будет медленной и мучительной. Как он того заслуживает. Осталось только поймать его девку и отдать Мирте, чтоб поигралась с ней у него на глазах.

Мелкая заслужила такой подарок.

С этими мыслями Катон с трудом добирается до лагеря и проваливается в забытье. В кошмарах ему является Мирта – она вся блестит, блестят ее шоколадные глаза, и ее белые зубы, и ее острые ножи, которыми она режет Катона на тонкие кровавые ломти. Все вокруг покрывает его кровь, и она тоже блестит…

После того, как профи приходят в себя, он вынужден объясняться, как так случилось, что Двенадцатые ушли живыми. Перед Третьим вообще можно не распинаться, Первый, еще не до конца отошедший от укусов, понуро кивает, даже не пытаясь отпустить обычную прибаутку – видно, крепко ему досталось. Мирта молчит, но вечером, бросив ему очки ночного видения, под предлогом охоты отводит в сторону от лагеря.

- Ты реально видел, что он отпустил ее? Уверен? Тебе это не показалось? – снова и снова спрашивает она растерянным голосом. Почему ж ее так задевает именно это?

- Да, ты представляешь, этот урод, оказывается, все время водил нас за нос! Он и не думал сдавать свою девку. Ты молодец, что утопила его ножи, Мирта, - девушка как-то странно на него смотрит, и Катон понимает, что впервые назвал ее по имени. - Давно ты его заподозрила?

- Да я никогда ему не доверяла, - хмыкает Вторая, но в голосе нет привычной издевки. - Как это ты его упустил? – интересуется она, и, похоже, совсем не для того, чтобы посмеяться над ним. – Ведь у него было только копье.

- Да…, - Катон все же мнется перед тем, как ответить, - точно не помню… видимо, я недооценил этого парня. Он на редкость силен, хотя с виду и не скажешь. Вроде он стал отбиваться копьем как палкой и достал меня.

- Похоже, мы все его недооценили. И он совсем не так прост, как кажется с виду.

- Да забудь о нем. Все равно он скоро сдохнет, - Катон решается и осторожно берет ее руками за плечи. Он чувствует, как она напряглась, но не сбросила его рук. Катон смотрит ей в глаза и тихо говорит то, чего не говорил никому и никогда в своей жизни:

- Спасибо тебе, мелкая.

И она вдруг улыбается в ответ нерешительной и совсем незнакомой ему робкой улыбкой.

Но уже следующий день заставляет его забыть о нежностях. Случилось то, чего они вообще не ожидали – все их запасы взорваны. Катона захлестывает черная клокочущая ярость, Первый еле приводит его в себя, убеждая, что виновник, скорее всего, взлетел на воздух… но вечерний показ убитых говорит профи, что их главный враг еще жив. С самого утра они отправляются на поиски. Хватит тянуть. Союзников осталось всего трое, и Первый как-то подбирается и перестает наконец-то дурить. Они быстро понимают, что в этом деле у Двенадцатой был сообщник и, скорее всего, это не ее женишок. Пытаясь загладить свою оплошность с осиным гнездом, Первый вызывается сам поймать его в ловушку и заманить Двенадцатую, которую он грозится живой доставить в лагерь на потеху профи. Вторые отправляются на поиски дальше, но уже через несколько часов они слышат два выстрела из пушки. Вечером в небе появляются портреты Первого и этой черномазой малявки, Одиннадцатой. Так вот кто был таинственным союзником! Первого им совсем не жаль, им сейчас обидно, что главный враг опять ускользнул... чертова девка! На арене осталось шестеро игроков – Вторые, Одиннадцатый, Пятая и Двенадцатые, одна из которых неуловима и смертельно опасна, а другой серьезно ранен, но почему-то до сих пор жив.

А потом громогласный голос Клавдия Темплсмита объявляет, что в правилах произошли изменения. Когда они понимают, о чем идет речь, то секунду смотрят друг на друга ошалевшим, недоверчивым взглядом и, не сговариваясь, бросаются друг к другу в объятия. Они могут вернуться вместе! Им не надо друг друга бояться! Они теперь всегда будут вместе! Какое это прекрасное слово – всегда… Катон кружит визжащую Мирту и когда он останавливается, она откидывает с лица растрепавшиеся темные волосы – и совершенно неожиданно для него очень робко, очень нежно касается губами его губ…

Следующий день они ни на кого не охотятся, просто пытаются привести в порядок свой лагерь. Навес и палатка целы, но все остальное разнесено взрывами в клочья. Может это и смешно, но среди всей этой крови, смертей и взрывов они просто решили провести один день по-человечески.Просто быть рядом. Купаться, держаться за руки. Соперников-то почти не осталось, а те, кто остались, к ним не сунутся, бояться им некого, разве они не заслужили эту передышку? Нет, понятно, что купаются они, чтобы промыть раны, и не просто бесцельно бродят по лесу, взявшись за руки, а пытаются добыть себе пищу. Но на самом деле в этот день они просто забыли о недобитых соперниках и на несколько часов стали теми, кем они и были на самом деле – восемнадцатилетними парнем и девушкой, в которых под огромной толщей условностей, воспитания и жестокости каким-то чудом оказалось зернышко взаимной симпатии, готовое дать первые нежные ростки.

Вечером они сидят у костра и болтают о жизни. Вернее, это Катон пытается завести обычный человеческий разговор:

- Слышь, Мирта. Это новое правило… мы с тобой вернемся домой. Забросим Академию и будем соседями в Деревне Победителей. Мои будут счастливы. А тебя дома кто-нибудь ждет?

- Нет. Я из приюта, - и обычно-то не очень разговорчивая Мирта сейчас отвечает как-то совсем нехотя.

- Ого, а я думал, в Академию берут только тех, кто прошел все экзамены и может оплатить учебу, - Катон искренне удивлен. – Мои все жилы вымотали, чтобы платить за мое обучение.

- Я училась бесплатно. Там новеньких тестировали – и тех, кто подошел, отправили в Академию, – голос Мирты холодный и какой-то безликий. Никакой.

- Тебе крупно повезло. Даже если бы ты не попала на Арену, то смогла бы стать миротворцем, это гораздо круче, чем в шахту лезть, - продолжает рассуждать Катон довольно добродушно.

Внезапно она поднимает глаза, и ему на секунду становится жутко.

- Мой отец был шахтером. Миротворцы забили его на наших глазах, когда мне было пять лет. Мать сошла с ума. Меня отдали в приют. Я терпела эту гребаную Академию, потому что тогда я смогла бы отомстить.

Добродушие как рукой сняло. Перед Катоном мелькнуло изуродованное лицо куклы. О да, эта девочка бы отомстила! Как хорошо, что, вернувшись, он не пойдет в миротворцы. Не хотел бы он попасть в ее руки. В смысле… в качестве жертвы.

- Слушай…, - он обнимает ее за плечи, и девушка потихоньку оттаивает. – Совсем скоро мы будем дома. Нам осталось всего-то перебить четверых заморенных полудохликов. Один из которых уже скоро сдохнет сам.

- Ну, однако, не сдох же до сих пор. Погоди…, - Мирту вдруг осеняет. – А, может, она его вылечила?

- Чушь, я резанул его в бедро. Такое здесь, на Арене, вылечить невозможно. Он сдохнет точно. Чем она его вылечит?

- Ну не знаю, говорят, в дальних дистриктах нет лекарств, так они лечат травами… листьями там всякими, - не сдается девушка.

Периодически в Академии о таком шептались. Катон даже внимания не обращал на подобные высказывания. Трава она и есть трава. Как ею можно что-то вылечить?

- И ты, что, в это веришь? Ну, прикинь, говорят, что от яда ос-убийц можно вылечить листьями. Но это же бред.

- Может, бред, а может, и нет. Женишок-то не сдох, – резонно отвечает Мирта. Да, вот с этим не поспоришь. – И вообще, слушай, что они едят? – а вот этот ее вопрос застает Катона врасплох.

А ведь точно. После того, как были взорваны их запасы, у Катона постоянно сводило желудок. Его огромное тренированное тело требовало много еды, а ее не было. Есть ягоды было боязно. Того, что присылали менторы, катастрофически не хватало. Никаких зверей они не видели. Лишь однажды в траве мелькнул кролик, и Мирта попала в него ножом. Но вот снять шкуру, выпотрошить и пожарить – стало настоящей проблемой. Сырые ветки не хотели гореть, а жидкости для розжига не было. Мясо получилось подгорелым, жестким и несоленым. И его было очень, ну просто катастрофически мало. «Может нам поискать женишка, чтоб приготовил нам обед перед смертью?» – хохотнул тогда Катон. Мирта только хмыкнула – Двенадцатый мог разжечь огонь даже в луже… да и готовил отменно.

- Так вот, слушай меня, – Мирта продолжает рассуждать. – Если он до сих пор жив, то, значит, она его лечит. Зачем? Вот если бы ты нашел меня с такой раной, ты б что сделал?

- Ясно что. Добил бы. Чтоб не мучилась, - слова слетают с языка прежде, чем Катон успевает подумать.

- Вот, - Мирта удовлетворенно кивнула. Даже как-то слишком удовлетворенно. - И любой нормальный человек поступил бы так же. Но если она его не добила, то значит...

- Ты что, думаешь, она повелась-таки на его сказочку про любовь? – хмуро морщится Катон. Вспоминать об этом было неприятно, однако его нынешнее положение в какой-то мере примиряло его с идеей о любви на Арене. Мирта-то сидела сейчас у него под боком.

- Да нет, - отмахнулась она, - при чем тут это? Скорее всего, он ей зачем-то нужен.

- Зачем он ей может быть нужен в таком состоянии? Кролика поджарить?

- Нет. Я думаю, кролика она и сама поджарит. Она же эти дни чем-то питалась. Где и как она добывала еду? Думай, Катон!

Думай… почти расслабившийся от ее близости Катон не хотел думать. Какая разница, где они берут еду. Все равно им скоро придет конец. Профи теперь двое, теперь они как никогда союзники, и у них нет конкурентов. Поэтому он отвечает первое, что приходит в голову:

- Ну, женишок говорил, что она ставит ловушки.

- Женишок говорил, - передразнила его Мирта. - Женишок много чего говорил, и где он теперь? Он втерся всем в доверие, вешал нам лапшу на уши, а его девчонка тем временем перебила всех профи и взорвала нашу еду. А сама она, похоже, не голодает и даже может его вылечить. Он кучу времени водил нас за нос – и никто не догадался. Может, они так сразу задумали? Может, у них тактика такая?

Ну вот, опять эта тягомотина с тактикой. Катон искренне не понимал, зачем сейчас она нужна. Завтра с утра взять оружие, найти всех и убить. И все. Какая тактика. А Мирта тем временем упрямо продолжает:

- Двенадцатая дурочка, сразу видно, но опасная, а у парня, видать, неплохие мозги. Может, они эту комедию задолго придумали и разыграли. И теперь он продумывает ходы, а она мочит всех. Хотя он Восьмую вон тоже замочил на раз.

И Четвертого тоже на раз, добавил про себя Катон.

- Слушай, их там, в Двенадцатом, учили этому, что ли? Я всегда думала, что там одни дохляки, - не унимается Мирта. Катону надоели эти разговоры, он начинает закипать:

- Да достали они уже. Нам-то что теперь делать? Давно бы уже нашли их и прибили.

- Да нет. При таком раскладе их так просто не возьмешь. Наверняка, у них есть оружие, и они напридумывали каких-нибудь ловушек. И потом, как она убила Первого? Он, конечно, был идиот редкий, но не настолько же, чтобы его замочила такая мелочь. И у него было копье и кинжал. Нет, у нее есть какое-то оружие, секретное, о котором женишок знает, а мы нет. Мы должны это узнать.

- Ладно, Мирта, - Катону так не хочется, чтобы этот необычный день заканчивался, но, видимо, пора возвращаться в реальность. – Завтра все узнаем, а пока спать.

Но они не успевают подняться, как слышат фанфары и оглушительный голос Темплсмита. Он приглашает трибутов на Пир. На рассвете, у Рога Изобилия. Незадолго до рассвета Катон и Мирта выползают из палатки. У него помятый вид – он несколько раз просыпался, чтобы проверить, что это ему не снилось… нет, темноволосая головка Мирты действительно всю ночь лежала на его плече, а сама девушка сладко посапывала, доверчиво прижавшись к нему и даже во сне не отпуская его руку.

Ничего, мелкая, думал он ласково, не сегодня-завтра мы с тобой будем дома…

Пир – то место, где соберутся все их соперники. Тем более Пир необычный. Удобный способ избавиться от нескольких конкурентов, а если повезет, то и от всех. Мирта собирает арсенал своих ножей, Катон привычным жестом прячет кинжал и подхватывает копье. Они идут по лесу, не таясь – им бояться некого – и подходят к поляне совсем незадолго до рассвета. Катон хочет идти сам, но Мирта непреклонна:

- Двенадцатую я беру на себя. Устрою замечательное шоу в прямом эфире, - в ее темных глазах проскальзывает знакомый жуткий огонек. - А ты попробуй достать Одиннадцатого.

Они разделяются, и Катон уходит ближе к полю.

Из-под земли появляется стол с рюкзаками – Пир начался. Неожиданно из Рога вылетает Пятая и стремглав несется прямо на Катона. С другой стороны к Рогу уже спешит Двенадцатая, Мирта летит ей наперерез, на ходу выхватывая нож – и тут Пятая пролетает практически в нескольких метрах от него. Соблазн слишком велик, и Катон пускается вдогонку. Похоже, девчонка отлично знает эту часть леса, потому что со всех ног бежит в какой-то высокий и густой кустарник. Он бросает ей в спину копье, но быстрота реакции Пятой просто поразительна – она мгновенно приседает, копье пролетает над ее головой, а сама она в ту же секунду на четвереньках скрывается в густых колючих зарослях. Ушла, рыжая бестия! Кое-как освободив копье, Катон бегом возвращается к поляне, как вдруг слышит истошный крик Мирты – она зовет его, и в ее отчаянном голосе непередаваемый ужас. Что есть сил Катон несется к Рогу, не видя ни скрывающейся в кусты Двенадцатой, ни удаляющегося с двумя рюкзаками Одиннадцатого, потому что там, на поляне лежит она, его девочка, его мелкая, его Мирта… Голова девушки пробита, и зеленая трава становится бурой от крови. Когда он наклоняется над ней, она еще жива. Она фокусирует на нем угасающий взгляд и, собрав все силы, хриплым голосом говорит:

- У нее лук, - видимо, эти слова стоят ей огромных усилий, Мирта с трудом переводит дыхание, и еле слышно одними губами выдыхает: - Прости…

И из ее взгляда уходит жизнь.

Все, что произошло дальше, Катон видит, будто со стороны. Как будто это происходит не с ним, а он наблюдает за собой на экране. Как он стоит на коленях возле уже мертвой Мирты и умоляет не покидать его. Как он трое суток под проливным дождем под всполохи молний выслеживает Одиннадцатого. Как он бьется с этим парнем и ему все же удается завалить его. Не ради победы, не из-за гребаного рюкзака, а… за Мирту. Как он совершенно равнодушно открывает рюкзак с номером своего дистрикта и достает оттуда титановую кольчугу. Вот что прислала ему Энобария. Вот за что погибла Мирта. Защита от стрел Двенадцатой и от ножей ее женишка. Он натягивает кольчугу, надевает сверху куртку. Он не хочет ни есть, ни пить. Ему все равно, где сейчас его соперники и что они делают. Он безразличным взглядом смотрит на поднимающийся из леса дым костра. Он никак не реагирует, когда планелет поднимает тело Пятой. Ему надо идти убивать Двенадцатых, а он не хочет никуда идти. Ему наплевать, что его враги, скорее всего, здоровы, вооружены и ищут с ним встречи. Ему вообще на все наплевать. Перед ним до сих пор стоят ее глаза и тихий шепот. Словно он, боец, профи, убивший не один десяток людей, вдруг впервые понял, что такое смерть. Почувствовал, как это страшно и неотвратимо, когда жизнь уходит вместе с каплями темной крови, толчками бьющей из раны, вместе со слабеющим дыханием, вместе с тускнеющим блеском шоколадных глаз… какая же она хрупкая, эта жизнь, если ее так легко отнять, и никакими усилиями, никакими мольбами, никакой местью, нельзя заглушить эту боль… Почему же раньше, лишая людей жизни, он этого не видел? Или он просто не видел в своих жертвах людей? Сейчас Катон готов отдать все на свете, чтобы вернуть эту девушку, только начавшую жить, услышать ее насмешливый голос, увидеть ее глаза живыми.

И он их видит. Под необыкновенно прекрасную мелодию, которую вдруг начали распевать птицы, к нему выходит жуткий переродок. С глазами Мирты.

Годами отточенные инстинкты заставляют его очнуться. Он сжимает в руке короткий меч и вступает в бой. Переродки появляются по одному, и он отчаянно сражается с ними, убивая одного за другим. Но их много. Слишком много. Пригвоздив очередного монстра к дереву мечом, Катон пускается наутек. В конце концов – на нем кольчуга, а Двенадцатые беззащитны, вот и пусть пойдут на корм этим тварям. Он вылетает на поляну перед Рогом и видит их. У девчонки лук наизготовку, у парня зажат в руке нож. Он пролетает мимо, даже не заметив отскочившей от его груди стрелы, которая попала бы в самое сердце, не будь на нем кольчуги. Он приходит в себя только на вершине Рога. Девчонка и парень уже здесь. Она отстреливается. Он отбивается ножом. Похоже, переродок зацепил Двенадцатого - кровь хлещет из раны на ноге, и в какой-то момент в голове у Катона мелькает идиотское злое веселье: не везет тебе с ногами, женишок! Двенадцатые полностью заняты взбесившимися тварями и Катон, подкравшись, скручивает Мелларка мертвым захватом. Миг – и стрела девчонки уже направлена ему в голову. В голове становится пусто – а ведь он проиграл. Проиграл при любом раскладе. Она выстрелит, не дрогнув. Вот только почему она медлит – ведь у нее такая шикарная возможность избавиться разом от двух соперников? Так неужели все это не бред… и она действительно любит своего напарника? Парень уже хрипит и тянется к его руке. Ага, конечно, так тебе и удастся выбраться из захвата! Но он и не собирается выбираться – прежде чем Катон успевает сообразить, стрела вонзается ему в кисть… Мелларк из последних сил отталкивает его локтями… он, поскользнувшись на залитом кровью металле, летит в самую гущу завывающих переродков… еще около часа профи отчаянно сражается, но в какой-то момент просто выбивается из сил… он надеется, что теперь его быстро прикончат... но, похоже, он снова просчитался…

Впереди его ожидает его последняя долгая ночь.

Эти жуткие твари с острыми, как бритва, когтями рвут на куски его тело… час, другой, третий. Ему больно, очень больно, но он привык терпеть боль. Хуже всего их глаза. Глаза убитых трибутов. Это невозможно, он ведь убил их, он убил их всех… как же так получилось, что сейчас они мстят ему, вернувшись в этом дьявольском обличии? От боли в глазах начинает двоиться, и ему кажется – или переродков действительно становится больше? Нет, это же просто куклы, как он раньше не понял! Мужчины и женщины, юноши и девушки, старики и дети, они стоят перед ним окровавленные, со следами его мечей, ножей, копий, и смотрят на него, неотрывно смотрят такими печальными глазами. Он не может вынести их взглядов и начинает орать, бешено орать, чтобы они убирались, но они подходят все ближе и ближе. С каждым часом их становится все больше, и он ужасается – когда и зачем он убил столько людей? Ради чего? Ради этой долбаной победы, будь она проклята? Это ради нее он настолько вытравил в своей душе все живое, что не мог, как нормальный человек, просто взять за руку любимую девушку? Его первая любовь, вот она, стоит в этой толпе и смотрит на него, а из уголка рта все еще стекает струйка крови. Ради чего она умерла? Ради его победы? Мирта, она тоже здесь. Девушка, подарившая ему один день счастья. Стоит с проломленным черепом и смотрит. Это невыносимо. Это гораздо ужаснее всех телесных мучений. Он пытается закрыть глаза, но это не помогает. Он начинает умолять их, чтобы они оставили его, просто оставили рядом с этими тварями, с этими переродками, которые медленно порвут его на куски. Это было бы благодеянием. Но они не уходят. Они стоят вокруг него и молча смотрят. Он уже не может кричать, он просто тихо стонет.

А ночь никак не кончается…

Проходит много-много часов, целая вечность, и к толпе его жертв добавляется еще одна пара глаз. Глаза его матери. Женщины, которая всю ночь, все эти долгие часы сидела, будто прикованная, перед экраном, на котором в прямом эфире ее единственного сына, ее любимого мальчика медленно превращали в окровавленный кусок мяса. Он уже не может этого вынести. Ни одна победа на свете не стоит, чтобы за нее платили такую ужасную цену. Первые лучи солнца освещают окровавленные морды переродков. Они зачем-то волокут его наружу. Сквозь помутневшее от нечеловеческой боли сознание он слышит какие-то голоса:

- Может, у тебя получится застрелить его?

- Осталась одна стрела. Она в жгуте.

- Ну так возьми ее.

Что это, неужели хоть кто-то смилостивился над ним? И его злейшие враги, Двенадцатые, сейчас избавят его от мучений? Ненависть исчезает, и его заливает огромная благодарность. Этой странной парочке, рядом с которой он понял, что он не только убийца, но и человек. Этому парню, который не боялся смерти ни тогда, когда прикрывал свою девчонку, ни сейчас, когда отдал для него, Катона, последнюю стрелу из жгута. Этой девчонке, которая почему-то лечила своего женишка, и даже рискнула сразиться с Миртой, чтобы спасти ему жизнь. Он так хотел их убить… но только рядом с ними он увидел, что есть другая жизнь, которую он не разглядел в своей кровавой гонке за победой. Ему достался всего один день. После которого победа потеряла смысл. Она уже не нужна. Он не сможет жить с ней после всего того, что он понял здесь, на Арене. После того как увидел глаза убитых им людей.

Не кукол.Людей.

Он едва шепчет – убей меня.

Свист тетивы, разгоняющий стоящих перед ним призраков.

Заливающий все вокруг яркий свет.

Выстрел пушки.

И его победа достается Двенадцатым.



Глава 3. ПОРЦИЯ. ПО ВЕЛЕНИЮ СЕРДЦА.

- О, Порция, привет! Ты уже решила, с кем будешь работать?

- Пока нет, ты же знаешь, я не люблю смотреть Жатву. Мне нужно увидеть их самой.

- Вон, посмотри, какой красавчик Второй в этом году. Похоже, у Энобарии будет-таки победитель. Какой рост, фигура, а взгляд… рядом с таким парнем и о работе забудешь, а, Порция?… Да ну тебя, ты даже не смотришь… неужели не нравится?

- Подожди-ка, а вон тот, светленький – кто это? Да нет, вон тот, невысокий… у него еще синяк… Двенадцатый? Я выбираю его!

***

Маленькая, веселая, заводная Порция работала на Играх уже не первый десяток лет. Ее хорошо знали и распорядители, и победители, и менторы – последние наперебой старались заполучить для своих подопечных такого замечательного стилиста. Ее ценили, несмотря на странности и маленькие прихоти – например, она предпочитала мальчишек, а решающим в выборе подопечного всегда оставляла первое личное впечатление. Порция практически не смотрела телевизор, даже обязательную к просмотру Жатву она умудрялась пропускать. Ей нужно было самой взглянуть на трибутов, и если уж она кого-то выбирала, решение это было окончательным и бесповоротным. Изменить его не могли даже деньги, причем деньги немалые, которые частенько предлагали ей менторы, пытаясь привлечь талантливого стилиста на свою сторону: уже с первых лет работы Порции на Играх было очевидно, что ее креативные идеи и золотые руки делают неотразимыми даже самых невзрачных на первый взгляд мальчишек – она умела разглядеть изюминку в каждом из них и так преподнести своих подопечных, что они, будто магнит, притягивали внимание зрителей и спонсоров. При таком раскладе затраты менторов окупились бы с лихвой, но очаровательная Порция умела быть упрямой и непреклонной.

Только личный выбор.

Ее давний друг Цинна не раз с укором спрашивал, зачем она так старательно наряжает и разукрашивает этих идущих на смерть детей. Порция предпочитала отмалчиваться, но каждый год снова и снова возвращалась на Игры, чтобы выбрать очередного подопечного, которого потом ей приходилось либо оплакивать, либо встречать с победой – и вовсе не потому, что она была жестокой и равнодушной. При всей своей взбалмошности она четко понимала, что не сможет изменить систему – но вопреки этому снова и снова, из года в год, делала все возможное, чтобы помочь выкарабкаться очередному обреченному несчастному мальчишке. Все, что от нее зависело. Чаще всего они погибали… но тех, кто возвращался, она встречала со счастливой улыбкой, радуясь, что старания ее были не напрасны – она любила своих победителей, и они отвечали взаимностью этой маленькой искренней женщине.

В этом году ее выбором стал Двенадцатый. Она вряд ли смогла бы внятно объяснить, почему этот голубоглазый паренек с синяком на скуле привлек ее внимание. Она доверяла своему первому впечатлению о человеке, и интуиция еще никогда не подводила ее.

Каждый раз, перед первой встречей с трибутом, Порция собирала все свое позитивное настроение, чтобы вытащить своего нового подопечного из того мрачного и подавленного состояния, в котором находилось большинство ребят после приезда в Капитолий. Еще не отошедшие от ужаса Жатвы, эти дети попадали в совершенно другой мир, где все, начиная с Центра преображения, подавляло и шокировало их. Не каждому парню понравится то, что делала с ним команда подготовки – для ребят из дистриктов все эти процедуры были как минимум дикостью, а многие вообще воспринимали их как личное оскорбление. Даже девушки не всегда понимали, зачем нужен, к примеру, педикюр, что уж говорить о парнях и депиляции! Именно поэтому Порции частенько приходилось прилагать максимум усилий, чтобы к параду трибутов очередной ее мальчишка был в нормальном расположении духа – без внутреннего настроя все внешние ухищрения она считала бессмысленными.

Тем более ее удивила реакция Пита Мелларка. В ответ на приветствие стилиста его лицо осветилось очаровательной улыбкой, а голубые глаза наполнились теплым, мягким светом. Было видно, что он смущается своей наготы, но это смущение проявлялось лишь в озорных золотистых искорках в уголках глаз. Создавалось впечатление, что это он пытается поддержать Порцию, которой досталось такая сомнительная работенка – разглядывать сейчас своего подопечного в чем мать родила.

Порция осталась довольна увиденным – это, конечно, не Второй, но парень отлично сложен. Уже скомандовав одеваться, она подошла поближе.

- Погоди-ка, Пит… что это у тебя? – она осторожно взяла его за запястье, поворачивая руку ладонью вверх… не для того, чтобы внимательнее разглядеть многочисленные старые отметины от ожогов – просто ей вдруг захотелось прикоснуться к нему. Рука была теплая, сильная, ладонь сухая и пальцы не дрожали, как это часто случалось у трибутов – словно парень совсем не волновался, и это не ему предстояло вскоре выходить на Арену.

- Я с самого детства помогал отцу у печи, - мягко улыбнулся он. – К тому времени, как испечешь хоть что-то приличное, получишь немало таких отметин.

Точно. Он же сын пекаря. Она видела личное дело.

- Отлично, значит, ты не испугаешься, когда мы тебя подожжем!

- Вы серьезно? – если он и был напуган, то не подал и виду. – А Китнисс?

- И ее тоже. Вы же у нас угольки…

- Ну… если только вместе с Китнисс…

Ох уж эта Китнисс… Ершистая и колючая, она не очень понравилась общительной и милой капитолийке. Только ради Цинны Порция уже не раз сдерживалась, чтобы не осадить ее... хотя, положа руку на сердце, она признавалась себе, что зря придиралась к девочке. Все потому, что видела, как ее подопечный не сводил с напарницы зачарованных глаз, бросаясь на помощь и прикрывая ее раньше, чем она успевала сообразить, что вообще происходит. Вот только Китнисс в упор не замечала того золотистого сияния, которым наполнялся взгляд Пита, когда он обращался к ней, смотрел на нее, говорил с ней – она либо холодно молчала, а если уж открывала рот, то рявкала на него и шарахалась, как от прокаженного.

Вот и сейчас эта несносная девчонка вылетела из столовой, яростно хлопнув дверью. И это после того, как парень битый час расписывал ментору ее непревзойденную меткость и прочие достоинства лучницы. Причем о собственных способностях он отозвался настолько пренебрежительно, словно заранее сбросил себя со счетов… а когда рассказал, как мать провожала его на Арену – Порции показалось, или никто не обратил внимания на его слова, от которых у нее навернулись слезы? Хотя нет, кажется, даже эта невозможная Китнисс буквально оторопела от его рассказа… что, впрочем, не помешало ей, как обычно, вспылить на напарника.

Двенадцатые давно уже ушли на тренировки, а Порция по-прежнему мерила шагами общую гостиную и все еще не могла прийти в себя. Какой же бесчувственной должна быть женщина, если у нее повернулся язык сказать своему сыну подобное! «Наконец-то в нашем дистрикте будет победительница!» Сказать такое, отправляя на Арену своего собственного ребенка!!! Да на ее месте сама Порция бы…

Стоп… на ее месте?

Как ты можешь так думать, трусливая дрянь, осадила она себя. На ее месте… Как ты можешь рассуждать так, когда на своем месте ты не смогла защитить своего сына… который был бы сейчас ровесником Питу Мелларку. И так же был бы на голову выше тебя. И смотрел бы на тебя из-под прищуренных пушистых ресниц задорными голубыми глазами, в уголках которых плясали лукавые золотистые искорки. И улыбался бы совершенно неподражаемой, ласковой и смущенной улыбкой, от которой на щеках появлялись милые ямочки. И ты, не стесняясь, могла бы подняться на цыпочки и взъерошить его густые непослушные волосы. И не придумывать себе оправданий, будто тебе нужно посмотреть состояние кожи, чтобы просто взять его за руку. Если бы ты была на ее месте… Ты была – и ты испугалась.

Просто струсила.

А теперь посмотри на этого мальчика – вот он, почти что твой сын… и ты своими руками отправляешь его на Арену, чтобы потом смотреть, как его убивают.

Эти невеселые мысли преследовали ее весь вчерашний день. Куда же подевался ее извечный оптимизм? Она чувствовала себя как никогда потерянной и разбитой, снова и снова ругая собственную слабость… но сегодня, рано утром, открыла глаза и твердо решила – ну уж нет! Не в этот раз. Пусть она струсила тогда, когда, молодая и глупая, побоялась остаться на улице без денег, без связей, без работы, с ребенком на руках – но сейчас ее так просто не испугаешь. Убивают? Это мы еще посмотрим. Если вся их компания глаз не сводит с колючки Китнисс, значит, ей самой придется заняться Питом Мелларком. У мальчика нет шансов? Ерунда! Главное – внутренний настрой. Нет веры в себя? Ее веры хватит на двоих!

Порция решительно поднялась из кресла. Вытерла предательски намокшие глаза, тряхнула головой, сбрасывая невеселые мысли, улыбнулась самой себе и твердым шагом двинулась в столовую апартаментов на двенадцатом этаже, где вместе со всеми уже обедал ее подопечный – все так же заворожено глядя на Китнисс, с улыбкой отчитываясь Хеймитчу о тренировках и иронично подшучивая над своей неловкостью.

Он еще не знал, что появился человек, который готов был на него поставить.

Она еще не знала, что появился человек, ради которого она готова была изменить мир.

***

Все последующие дни Порция наблюдала за парнем – и то, что она видела, ей совсем не нравилось. Тот самый внутренний настрой. Она прошла в качестве стилиста немало Игр, повидала немало трибутов и знала, что перед Ареной нервничают даже профи, просчитывая в уме свои шансы, продумывая, что предпринять, чтобы выжить.

Так вели себя все и всегда, так вела себя сейчас Китнисс.

Но ничего подобного умудренная опытом общения с трибутами Порция не замечала за Питом. Говоря о тренировках, он давал взвешенные и трезвые оценки всем своим будущим соперникам, кратко, но емко характеризовал их сильные и слабые стороны, подбадривал и поддерживал напарницу, с некоторым даже преувеличением рассказывая о ее достижениях – но сам при этом предпочитал оставаться в тени. Причем это выходило у него настолько естественно, что никто, кроме нее, ничего не замечал... да и кому нужно было замечать Пита Мелларка? Послушать его, так он вообще ни на что не способен, кроме как булочки испечь! Хеймитч в кои-то веки вышел из многолетнего запоя и всерьез взялся за Китнисс. Похоже, увидев ее баллы на индивидуальном показе, он определился, кого из них будет вытаскивать с Арены. Цинна вообще впервые работал на Играх и, опять же, глаз не сводил со своей музы. Гений, что с него возьмешь! Может быть, посоветоваться с Эффи? Что-то подсказывало Порции, что, несмотря на свою внешнюю капитолийскую глупость и манерность, она была умной и проницательной женщиной. Нет, Эффи отпадает – она постоянно занята этой бумажной волокитой, расписаниями, звонками, интервью, встречами, съемками, документами, тянет воз официальщины за себя и вечно пьяного Двенадцатого и проводит с детьми не так много времени.

Придется Порции во всем разбираться самой.

Но чем больше она пыталась разобраться, тем больше приходила в недоумение. Весь ее предыдущий опыт на Играх подсказывал ей – да что там, ее опыт просто кричал! – что Пит Мелларк не боялся своих соперников. Что он уже трезво оценил возможности каждого и расставил их словно фигуры на шахматной доске. Более того – он уже разыграл эту партию.

И знал, что победителем будет не он.

Его поведение не на шутку пугало ее. Оно совсем не походило на ту безысходность и отчаяние, с которыми большинство трибутов опускали руки и умирали у Рога изобилия в первый же час Игр. Она боялась озвучить свои выводы даже самой себе, потому что такого просто не могло быть… это противоречило доводам разума и самой человеческой природе! Голодные Игры проводились уже в семьдесят четвертый раз, но она не помнила случая, чтобы один трибут так расчетливо и хладнокровно шел умирать за другого. Все так восхищались Китнисс, когда она вызвалась на Жатве, заменив собой сестру. Возможно, в тот момент девочка и осознавала, что идет на верную смерть, и даже смирилась с этим – но сейчас она хотела выжить.

И ради этого готова была биться до последнего. Это было очевидно.

И так же очевидно было другое: Пит Мелларк хотел, чтобы в Играх победила Огненная Китнисс. Любой ценой. Даже ценой его жизни. Неужели его совсем не волновала победа? Или он уже решил, что возвращения домой не будет? А может, этот парень задумал сыграть Голодные Игры по своим собственным правилам?

Эти ее выводы казались настолько неутешительными и настолько похожими на бред сумасшедшего, что она никак не могла собраться с духом и заговорить с ним. Никак не могла найти повода.

Случай представился во время подготовки к интервью. И Хеймитч, и Эффи потратили уйму времени, натаскивая Китнисс, в то время как подготовка Пита заняла не больше часа. У обоих. Порцию неприятно задело, что все уже махнули на парня рукой. Да, она понимала, что победитель мог быть только один – так же, как понимала, что команда Двенадцатых сделала свою ставку на Китнисс. Каждый из них вынужден был выбирать. Так было всегда.

Вот только на этот раз она не собиралась мириться с их выбором.

Мало кто знал, но в характере мягкой и снисходительной Порции была замечательная черта – в особенно важные моменты она умела блокировать свое упадническое настроение, каким бы ужасным оно ни казалось. Когда идешь к трибуту - важен настрой. Огонек в глазах. Оптимизм и вера. Это заразительно. Порция вообще умела заражать своими чувствами.

Вот и сейчас она влетела – маленькая, веселая и шумная – и буквально обрушилась на команду подготовки: раздавала указания, хвалила, критиковала, топала ногами, сверкала улыбкой… и все это одновременно. Ее помощники послушно молчали, хлопая наращенными разноцветными ресницами и пряча под ними довольные взгляды. Они не первый год знали своего босса: если она шумела – значит, они сработали на высшем уровне. Но их работа была завершена, и потому, вытолкав команду взашей, молодая женщина велела Питу примерить его наряд для сегодняшнего выхода. Профессиональным жестом поправив лацкан пиджака, она спрятала легкую усмешку – конечно же, и здесь огненная тематика!

Впрочем, Порция и не собиралась скрывать, что ей нравился этот костюм. Она вообще любила мужскую одежду. Женское платье, эти перья, шелка, камни – это все не то: слишком легко, слишком заметно, слишком бросается в глаза. Мужской костюм – вот она, вершина портновского мастерства, своего рода оправа, которая выгодно подчеркивала достоинства обладателя и потому должна была быть совершенной. Она-то знала, сколько неимоверного труда и таланта нужно было вложить, чтобы мужчина в костюме стал бриллиантом в этой самой оправе. Настоящим произведением искусства. Порция признавала, что порой бывала излишне придирчива к своим творениям, но костюм Пита был исключением – этим черным, расшитым языками пламени шедевром она гордилась и не скрывала этого! Эта гордость так и светилась в ее глазах и улыбке, когда она увидела своего мальчика, невозможно взрослого, потрясающе красивого в этой драгоценной оправе для интервью. Обычно ее подопечные, раскрыв в изумлении рот, глазели на свое преображенное отражение, но Пит, едва глянув в зеркало, с сияющими глазами обернулся к ней.

- Порция, это просто чудо! Так передать пламя… я не думал, что такое возможно! Ведь это нереально сложно, там столько оттенков, как ты вообще этого добилась? Оно живое. Его страшно задеть рукой – обожжет!

И это говорил парень из забытого богом дистрикта? Такого Порция совсем не ожидала и потому едва нашлась, что ответить.

- Пит… ты, что же, рисуешь? Ты рассуждаешь, как художник!

- Ну, рисуешь – это сильно сказано. Так, помогал отцу расписывать торты в пекарне. Рисовать в нашем дистрикте – непозволительная роскошь, - и снова, уже в который раз, ее зацепили эти нотки в его голосе – пренебрежение к самому себе. Она с трудом удержалась, чтобы не вспылить… но вместо этого выдохнула и поинтересовалась:

- И ты рисуешь на тортах огонь?

- Нет, - Пит мягко улыбнулся, и в глазах его появилось какое-то новое, незнакомое ей прежде выражение, – нет, конечно. Только цветы. У Делли в саду море цветов, их я и рисую. Рисовал.

Эта его оговорка больно резанула Порцию, но она лишь спросила:

- А как же пламя?

- Я просто часто смотрел в огонь. Это работа. Но я всегда хотел его нарисовать. Я его вижу везде. В закатах, в цветах. Тигровые лилии – они растут в Капитолии?

- Да, но думаю, модифицированные, как и все здесь.

- Когда они цветут, сад словно охвачен пламенем. Перед нашим отъездом они как раз набирали цвет, - в голубых глазах Пита появились мечтательные отблески, словно в эту минуту в своих воспоминаниях он любовался разливающимся по клумбам огнем. Сердце Порции сжалось в маленький трепещущий комок, но, помня про важность внутреннего настроя, она отозвалась нарочито беззаботным, уверенным тоном:

- Когда ты вернешься, Пит, они уже расцветут. Я с удовольствием научу тебя рисовать огонь. У победителей достаточно средств, чтобы позволить себе рисование.

- Нет, Порция. Я не вернусь. Мы оба знаем, что это поездка в один конец.

От его спокойного, уверенного тона, в котором не прозвучало ни страха, ни паники, а только констатация факта, у Порции даже перехватило дыхание.

-Ты не можешь так говорить, Пит! - она почувствовала, что заводится, и даже слегка притопнула каблучком. – С таким настроем нельзя идти на Арену! Я уже много лет работаю с трибутами и могу тебе сказать – у тебя есть все шансы на победу!

На одну короткую секунду в его глазах мелькнула боль.

- Нет у меня никаких шансов.

Порция подняла на него подавленный взгляд и тихо спросила:

- Это из-за того, что сказала тогда твоя мать?

- Нет, - Пит слегка поморщился и по-прежнему спокойно добавил: - Это она не со зла – просто хотела разбудить во мне волю к победе.

Он улыбнулся, но улыбка вышла совсем невеселая. Порция сдавленно выдохнула. Что же она наделала! Так он совсем раскиснет. Впрочем, до интервью еще было полно времени – Китнисс все еще беседовала с Хеймитчем, ее даже не начинали одевать.

- Странный способ. И все же не стоит ставить на себе крест.

- Да нет же, Порция, ты не понимаешь…

- Я не маленькая девочка, которая не видит дальше собственного носа. Я даже думать боюсь, что ты там решил для себя, - осторожно подбирая слова, начала Порция, внимательно заглядывая ему в глаза – и то, что она увидела, подтвердило самые страшные ее подозрения. – Но по возрасту я гожусь тебе в матери, и когда ты только появился на свет, я уже работала на Играх. За эти годы я многое повидала и хочу кое-что сказать тебе: даже если ты сам не веришь в себя – я в тебя верю… и что бы там не говорили дома, я надеюсь, что ты сможешь вернуться, чтобы я научила тебя рисовать огонь... А теперь присядь, пора уложить тебе волосы – или ты собираешься показаться всему Панему с вороньим гнездом на голове? – она затолкала подальше свои опасения и страхи, снова становясь милой и заводной Порцией. – Ты ведь понимаешь, этим разукрашенным куклам нельзя доверить такой сложный образ!

И вот уже почти час она делает ему прическу. На самом деле ничего сложного – просто она тянет время. Который раз тщательно укладывает, а потом снова треплет его волосы, тайком пропуская между тонкими пальцами тяжелые золотистые пряди и наигранно-сурово ворча на собственную неумелость. Ей хочется сказать сейчас что-нибудь смешное, чтобы он забыл и интервью, и предстоящую Арену, и просто засмеялся звонким юношеским смехом... Почему он должен идти туда? Кому и зачем нужны эти Игры? И что за крамольные мысли лезут ей в голову? Ты не сможешь изменить систему, Порция – но ты можешь верить в этого парня, тем самым помогая ему вернуться, твердит она себе как заклинание.

Вот только впервые за последние шестнадцать лет эти слова не кажутся ей достаточно убедительными.

А потом интервью ставит все на свои места. Его признание, восторг Капитолия, ярость Китнисс. Ее собственная, взлелеянная в самой глубине души надежда разбивается на мелкие осколки – как жалкие остатки несчастной хрустальной вазы, что она бережно вытаскивает из разбитых, окровавленных рук своего подопечного.

- Зачем… ну зачем ты это сделал, Пит? - шепчет она, наклонившись над его ладонями так, чтобы он не увидел ее слез.

- Потому что это правда. Я должен был сказать ей это перед тем, как… ну, в общем, перед началом.

- Ты давно ее любишь?

- Всегда. Теперь ты понимаешь, что я не вернусь. Жаль, конечно, что ты не научишь меня рисовать. Пламя было великолепным.

Пламя. Огонь. Огненная Китнисс – ну конечно, он любил ее всегда. Этот мальчик с детства заворожен огнем. Он всегда будет любить ее, что бы ни случилось. Даже если она будет вот так походя калечить его.

И только теперь Порция начинает понимать – он не вернется. Или должно случиться чудо, или он должен перестать быть собой, став таким же, как все те трибуты, которые в эту ночь не будут спать, прокручивая в голове, в сердце одну единственную мысль – любой ценой остаться в живых. Вот только чудес не бывает. И как ни больно ей это признавать, но пусть лучше этот светлый мальчик разыграет свою партию и умрет, чем вернется, потеряв себя.

Словно заразившись от своего странного подопечного его безумными идеями, Порция, несмотря на поздний час, едет в банк, а затем напрямую в Центр особых технологий. Она, конечно, не гений, как Цинна, но ее линия мужской одежды пользуется успехом, и она может позволить себе любую прихоть. Да, она обеспечена и независима. Да, ее бизнес процветает. Но даже для нее сумма, которую она отдает сейчас за маленькую баночку лекарства – целое состояние.

Плевать. Зато завтра, на Арене, у ее мальчика будут здоровые руки.

И впервые за долгие годы она добровольно включит ненавистный телевизор и будет днем и ночью следить за ним. Верить ему, даже когда все будут считать его подлецом, и верить в него, даже когда остальные отчаются. А потом случится чудо, просто невозможное, небывалое – изменение правил, и у нее появится надежда, что ее мальчик все же вернется к ней… вернется собой. И она простит Китнисс и ее колючки, и ее несносный характер, хотя ни минуту не поверит в ее внезапно вспыхнувшую страсть, потому что эта ершистая девчонка, забыв свой эгоизм, будет, рискуя жизнью, вытаскивать этого удивительного парня, который как-то незаметно проник в сердце Порции... А потом она будет встречать его в Капитолии, обливаясь слезами счастья, и, наконец, не стесняясь своей радости, растреплет ему волосы и отвесит шутливый подзатыльник со словами – вот видишь, Пит, никогда не надо спорить со старшими!

А он будет только светло и растеряно улыбаться в ответ и молча обнимет ее своими теплыми, сильными руками…

***

Несколько недель после победы стилисты не отходили от своих подопечных: все эти чествования победителей, непрестанные празднества, официальные мероприятия, толпы репортеров… обычное завершение Игр. В этом году интерес телезрителей подогревала еще и история любви юных трибутов. Капитолийцы просто млели, когда видели их на экранах – молодых, красивых, не сводящих друг с друга сияющих глаз, не разнимающих сцепленных рук. С того самого момента, как Пит и Китнисс встретились после Арены на сцене Круглой площади, молодые люди вели себя так, что даже скептически настроенная Порция почти поверила в их любовь. Вот только короткая остановка экспресса по дороге в Двенадцатый заставила ее задуматься. После небольшой прогулки обычно спокойный Пит пулей влетел в свое купе и захлопнул дверь. Он целый день не выходил, отказывался общаться с кем бы то ни было, и отпер дверь только, когда пришло время готовить его к выходу. Порция видела, что парень не в себе, что между ним и Китнисс что-то произошло, но не стала ничего выяснять и лезть к нему с расспросами – просто списала его срыв на «синдром победителя».

Победа требовала от этих детей нечеловеческого нервного напряжения. Побеждал тот, кто умел в минуты опасности собрать волю в кулак, выключить эмоции и действовать четко и спокойно, кто раньше других усваивал главное правило Арены: если только раскис и позволил себе слабину – считай, что погиб! Настоящие срывы зачастую случались уже после Игр, когда видимая опасность миновала, зато давала знать о себе другая, невидимая ее сторона… Победа – слишком тяжелое, недетское бремя. Кто-то из выживших сходил с ума. Кто-то спивался. Садился на морфлинг. Вчерашние несчастные трибуты и сегодняшние успешные победители, они беспричинно рвали всякие отношения с друзьями, не могли ни найти себе места в новом для них мире, ни вписаться в ту жизнь, которую покинули всего какой-то месяц назад – теперь, после Игр, они навсегда становились в ней чужими.

Никто до конца не понимал их боли и их страхов.

Именно поэтому для победителей менторы, а иногда и стилисты, становились ближе родителей, семьи и друзей, вместе взятых. Люди, которые в дни Игр были рядом, которые знали, что такое Арена, и понимали, как она мстит тем, кто сумел вернуться живым. Порция своими глазами видела, как злобная стерва Энобария опекала своих звероподобных громил-подопечных, словно родная мать. Что уж говорить о более чувствительных личностях… Ее мальчики, даже те, что уже выросли, до сих пор делились с Порцией своими секретами и проблемами. И Порция отлично понимала, когда нужно было подойти со словами утешения, а когда – просто оставить в покое наедине со своими чувствами. Все прошло, пройдет и это, часто повторяла она себе. Время – лучший лекарь… а сейчас ее мальчика нужно было просто отвлечь. Замечательно придумано, что у победителя должен быть талант. Часто именно это, порой придуманное менторами, а в другой раз высосанное из пальца ради развлечения телезрителей занятие становилось той тонкой спасительной ниточкой, которая не давала обезумевшему от ужасов Арены ребенку потерять себя. Возвращала его к реальной жизни.

Неизвестно, как с этим обстояли дела у Китнисс, но у ее мальчика талант определенно был. Причем настоящий, а не разыгранный специально для шоу.

По приезду в Двенадцатый она подарила Питу шикарные краски и в перерывах между съемками и мероприятиями учила его рисовать. С его способностями оказалось довольно просто объяснить технику, хотя он никогда не писал красками на холсте, а только глазурью на тортах. За их уроками он забывал обо всем – о том, что на людях они с Китнисс ворковали и целовались, но стоило камерам отвернуться, разговаривали сквозь зубы и смотрели в разные стороны. О скандалах с матерью, после которых он стал жить совершенно один в огромном доме в Деревне Победителей. О том, что ему, парню, которого весь Двенадцатый дистрикт знал как веселого и общительного заводилу, теперь не о чем было говорить даже с самыми близкими друзьями.

Теплые отношения сохранились разве что с Делли – в первый же день после переезда в новый дом она притащила Питу огромную охапку его любимых тигровых лилий, которые заполнили гостиную теплыми огненными бликами. Порция тогда вытянула из вазы цветок, и, полюбовавшись, сказала:

- Ты был прав, у нас они другие. При модификации цветок получает совершенную форму и пленительный аромат, но уходит некая искорка жизни. Нарисуй ее для меня.

Вот так и получилось, что первую свою настоящую картину он подарил ей. Когда она вернулась в Капитолий, то повесила ее у себя в мастерской, в которую никогда не пускала посторонних и в которой любила работать одна.

Теперь она была с ним вдвоем.

Она часто звонила ему, и они подолгу разговаривали о рисовании, красках, холстах, погоде и еще о каких-то незначащих пустяках… ничего личного, никаких напоминаний об Играх… она слушала его спокойный, слегка надломленный голос – и долго потом убеждала себя, что ему уже лучше, что он снова возвращается к жизни. Но с каждым звонком отчаяние в его голосе становилось все более отчетливым, и Порция так же отчетливо понимала, что лжет самой себе.

Никогда не обманывать себя – это было еще одним ее золотым правилом.

Когда она приехала в Двенадцатый перед Туром Победителей, то не узнала Пита. Нет, он улыбался ей, шутил, но во всем, в улыбках, в шутках, в глазах стояла невысказанная боль. Обида. Усталость. Помня про внутренний настрой, она, как обычно, была шумной, заводной и веселой, и Пит отлично подыгрывал ей – но, будучи человеком искренним, Порция без труда почувствовала в его игре фальшивую нотку.

- Ну-ка, Пит, мне не терпится увидеть, как поработал мой ученик! Как твой талант? - пристала она к нему, едва успев поздороваться.

- Я рисовал целыми днями, - он заметил недоверие в ее глазах и клятвенно положил руку на сердце, - честное слово, Порция!

- Скорей, скорей покажи мне все, я просто умираю от любопытства!

Она надеялась увидеть огонек в его глазах, ожидание оценки, заинтересованность… но увидела всю ту же усталость.

- Пойдем, - он повел ее наверх, в свою мастерскую, где так привычно пахло красками и растворителем, где болтались по углам кисти и тряпки, а вдоль стен стояли холсты. Порция, стуча каблучками, взбежала по лестнице, порывисто распахнула дверь… и замерла, словно наткнулась на стеклянную стену.

Вокруг была Арена. Похоже, у Пита был действительно редкий талант – весь ужас, кровь, боль и страх самого раскрученного шоу Капитолия мощным потоком выплескивался с его картин на зрителя.

И везде она. Китнисс.

- Ну, что скажешь? - в голосе Пита не было любопытства – лишь невеселая усмешка.

- Пит, это потрясающе… но почему такая тематика?

- Миссис Эвердин посоветовала. Ты знаешь, родись она в Капитолии, из нее вышел бы отличный врач – это она сказала, что если я не хочу со временем уподобиться Хеймитчу, то должен научиться изгонять свои страхи.

Бедный мальчик - при взгляде на оскал переродка с картины у Порции сжалось сердце. Как он до сих пор не сошел с ума среди этих кошмаров?

- А как же цветы, Пит? Ты больше не рисуешь лилии?

- Рисовал пару раз. Для Делли. Знаешь, они с Прим все лето просто заваливали меня букетами, - при упоминании о девочках лицо его посветлело.

- Прим? Сестренка Китнисс? - услышанное несколько удивило Порцию, и она сочла нужным уточнить. Такого поворота событий она никак не предполагала.

-Ну да. Это все Эффи – она прислала Эвердинам кучу всяческих пособий для развития «таланта победителя», вот Прим и увлеклась. Они с Делли как-то сдружились во время Игр – проводили много времени в саду. Прим чудесно составляет букеты. Она вообще способный ребенок…

Ну вот. Значит, они общаются. Время – лучший лекарь, напомнила себе Порция.

- А как Китнисс?

Пит отвел разом похолодевший взгляд.

- Не знаю. Мы редко видимся, - его голос обдал ее холодом почище морозного ветра на улице.

И, тем не менее, на всех картинах она. Огненная Китнисс.

***

В дом с шумным гамом врывается команда подготовки, и Порция приступает к работе – как всегда шумит, улыбается, контролирует и в досаде притопывает каблучком, если кто-то слишком медленно выполняет ее указания. Потом телевидение, и камеры, и наигранный смех, и поцелуи в снежном сугробе… и сборы, и упаковка картин, и церемония прощания… и снова камеры… выдохнуть и расслабиться удается только за ужином в поезде. Порция водит вилкой по тарелке и, игнорируя остальных, тайком наблюдает за обоими Двенадцатыми.

Ничего утешительного…

Значит, ее мальчику все-таки не избежать серьезного разговора.

После ужина капитолийка уверенно входит в купе своего подопечного. Пожалуй, она ошиблась, выбрав тактику выжидания – но теперь собирается исправиться и хорошенько встряхнуть его.

- Тебе не кажется, Пит, что нам пора кое-что прояснить? – в ее звонком голосе больше нет снисхождения.

Пит напускает на себя удивленный вид:

- Не понимаю, о чем ты.

- С каких это пор Пит Мелларк стал таким непонятливым? – улыбается Порция. – Ты отлично играешь, мальчик мой, но меня тебе не провести. Все эти поцелуи в сугробе перед камерами... самому-то не противно?

Он молчит. Смотрит в пол.

- Вы ведь не общались все это время, я права? Может, объяснишь мне причину?

Молчит. Но уже менее уверенно.

- Хорошо, - нет смысла тянуть, - тогда я начну сама. Когда ты догадался, что ее любовь была только игрой? Тогда, в поезде, по дороге домой?

На его щеках загораются красные пятна, и он поднимает глаза. Упрямые рассерженные глаза. Порция тайком скрещивает за спиной пальцы: если не скажет ей – не скажет никому…

- Вот только я не поняла, за что ты рассердился на девочку, - он по-прежнему молчит, но она не собирается отступать.

- Она врала мне все это время, - наконец, сдержанно роняет он, и молодая женщина незаметно облегченно выдыхает. – Все, все было только ради Игр. Все что она делала.

Вот оно что… Похоже, за все эти месяцы его обида нисколько не уменьшилась – время только умножило боль. Что ж, случается, что человеку необходимо посмотреть на ситуацию с другой стороны. Пусть увидит все это глазами Китнисс.

- Что-то я не поняла, Пит, а что она сделала не так? Ты все так хорошо просчитал, ты заставил Китнисс играть по своим правилам, а теперь обвиняешь, что она слишком хорошо воплотила твои идеи и спасла вам обоим жизнь?

- Я заставил ее? - похоже, теперь он искренне озадачен.

- Конечно, ты, - в голосе Порции появляются непривычные стальные нотки. – Кто, как не ты, запустил в эфир историю о несчастных влюбленных? Может, ты с ней посоветовался, спросил ее мнения? Нет? Согласна, идея оказалась удачной, но поставь себя на ее место… вспомни – после интервью Китнисс не знала, как реагировать на твое признание, потому что никогда ни о чем таком даже не задумывалась. Да, я знаю, что ты сейчас скажешь – спасая ее, ты выкладывал свою козырную карту, потому что сам не собирался возвращаться. Но ты же вернулся, вы оба вернулись... и теперь ей постоянно приходится играть придуманную тобой роль.

- Для меня это не игра, Порция… я все делал искренне. Но она на меня плевать хотела…

Похоже, не одна Китнисс Эвердин не видит дальше собственного носа… да эта парочка может соревноваться в слепоте и упрямстве!

- Если бы она на тебя плевать хотела, она не стала бы даже искать тебя. Или, в крайнем случае, добила бы, чтобы не мучился – но уж точно не стала бы лечить, спасать и рисковать своей жизнью!

- Она не любит меня.

- Нет. Не любит. Но ты дорог ей, Пит. Вспомни хотя бы Пир: Китнисс отлично знала, что рискует, что, попадись она профи – и ее мучительную смерть покажут в прямом эфире на весь Панем… и это увидят ее мать и Прим. Она понимала, что может и не вернуться – но все равно пошла туда. Потому что не хотела тебя потерять. Ты навязал ей игру во влюбленных, и она играла, чтобы спасти тебя, а ведь дома ее мог ждать парень, - судя по тому, как Пит отвел глаза и сжал губы, Порция чувствует, что попала в точку, - и ему вряд ли понравились ваши поцелуи, - добавляет она. - Представь себе, каково было девочке целовать тебя, зная, что он смотрит Игры… и что потом ей придется все это как-то ему объяснять. Чего же ты хотел от нее? Чтобы она вот так, в одно мгновение, бросилась тебе на шею? До Игр у нее была своя жизнь, родственники, друзья… может быть, ее близким вообще не понравилась эта твоя затея с любовью и поцелуями в эфире. Мы же ничего этого не знаем…

- Я теперь уже и сам не знаю. Я как-то не думал об этом с такой точки зрения…, - Пит явно сбит с толку.

- Вот. Не думал. А теперь посмотри: ты, такой умный и рассудительный – а рассорился с матерью и живешь один только из-за того, что сморозил в эфире глупость… я имею в виду ту историю, что твой отец любил маму Китнисс, а она сбежала с шахтером. Посуди сам – ты выставил свою мать посмешищем перед людьми и подставил отца, который сказал тебе это. Какой женщине будет приятно услышать, что твой муж на тебе женился только потому, что его большая любовь куда-то с кем-то сбежала? Она тебе этого до сих пор не простила. И отца теперь загрызет. Всего одно неосторожное слово сделало несчастными столько близких тебе людей – и все это потому, что ты просто не подумал. А теперь представь себя на месте Китнисс. Она знала, что, возможно, разрушит свою жизнь и жизнь своего друга – и все равно играла в эту любовь… а теперь ты за это на нее обижаешься? За это наказываешь ее?

- Я не наказываю, я просто не хочу ее видеть.

- Не ври себе, Пит, - Порция ободрительно положила руку ему на плечо. – Я знаю, что ты умеешь мастерски врать – но никогда не ври себе. Я видела твои картины. Ты хочешь ее видеть. Ты любишь ее, мальчик мой. Думаешь, ей не одиноко сейчас? Думаешь, ее не мучают кошмары? Почему же ты бросаешь ее одну, без поддержки, без защиты? Разве Китнисс это заслужила? А у вас впереди Тур Победителей, и вся эта история о несчастных влюбленных будет продолжаться… ты подумал, как вы будете с этим жить?

Он смотрит в пол и растрепывает руками волосы.

- И что мне делать?

- Не знаю. Может быть, стоит сделать шаг назад? Может быть, имеет смысл наладить сначала нормальные дружеские отношения?

- Она не захочет.

- Если ты не попробуешь, то так никогда и не узнаешь ответа.

Поезд резко тормозит, и Порция, не удержавшись на высоких каблуках, валится прямо на Пита. Он успевает подхватить ее, ставит на ноги и, держа ее ладони в своих, поднимает на нее внезапно повеселевшие глаза и говорит:

- Спасибо тебе…

А на следующий день она рада видеть их, шагающих рядом, рука в руке, улыбающихся и болтающих о какой-то ерунде. И глядя на то, с каким облегчением эта независимая гордая девушка сжимает руку Пита, Порция понимает, что попала в точку – Китнисс действительно очень боится потерять этого парня, так незаметно проникшего и в ее сердце тоже…

Хотя, возможно, девочка еще даже не осознает, как сильно она нуждается в нем.

***

А после Тура Победителей стилиста Пита Мелларка вызвал на аудиенцию сам Плутарх Хавенсби – новый Главный Распорядитель Игр. И то, что Порция услышала от него, повергло ее в смятение. Перед Квартальной бойней она вытащила Пита на крышу и рассказала ему и о своих подозрениях, и о своем недоверии. Пит поднял на нее серьезный и совсем не детский взгляд и внезапно совершенно спокойно ответил:

- Да, я в курсе. Я согласился.

Порция заворожено смотрела на него и не понимала - куда подевался тот растерянный мальчишка, которого она распекала в купе капитолийского экспресса всего пару месяцев назад? Перед лицом смертельной опасности его обидчивость, нерешительность и упрямство слетели, словно шелуха, и сейчас она видела перед собой совершенно другого человека.

Победителя.

- Я не слишком доверяю Плутарху, но вполне возможно, что это единственный шанс что-то изменить. Это очень опасно, и я пойму, если ты решишь отказаться… Плутарх просто подберет мне другого стилиста.

Нет уж дудки… Молодая женщина едва удержалась, чтобы не вспылить. Отказаться от него, сейчас? Да ни за что! Этот парень так прочно занял место в ее сердце, что вместе с ним она готова была идти до конца…

Но она и представить себе не могла, каким окажется этот конец.

Когда голос диктора в стартовом комплексе уже отсчитывал последние секунды перед подъемом на Арену, он улыбнулся, обнял ее и прошептал:

- Не бойся, держись. Если все пойдет по плану, я вернусь. Возможно, нам все же удастся изменить этот мир.

А она привычным ласковым жестом растрепала его волосы и неожиданно для самой себя крепко поцеловала на прощанье. Это был последний их разговор. Стеклянный цилиндр накрыл Пита. Он отправился на Квартальную Бойню. Следом за Китнисс – он всегда и всюду шел за ней. В огонь. В воду. В пропитанный розовым светом душный тропический ад. На Арену-часы – и на этот раз шансов остаться в живых не было ни у одного из них.

Она даже не надеялась, что ее мальчик вернется – но он вернулся. Вернулся в застенки Сноу, рядом с которыми самая кошмарная Арена казалась невинным детским аттракционом.

А потом ей приходилось день за днем видеть это. Готовить мальчика к эфиру в студии, куда его приводили прямо из камеры пыток… и терпеть вместе с ним . Каждый раз замечать в нем все новые и новые страшные перемены: как беспокойно дрожат его руки, как не могут сосредоточиться его глаза, ставшие мутными от непрекращающейся боли – и чувствовать тонкими пальцами, как мучительно для него любое, даже самое легкое ее прикосновение. Ее сердце разрывалось от боли еще и потому, что другой близкий ей человек прошел через такие же мучения. Цинна. С тех пор, как он вошел с Китнисс в стартовый комплекс перед ее высадкой на Арену Квартальной Бойни, гениального стилиста больше никто не видел. Шептались, что его уже нет в живых. После того, как он собственными руками создал образ мятежной Сойки, наивно было надеяться, что Сноу подарит ему быструю и безболезненную смерть. Но одно дело предполагать и даже знать и совсем другое – видеть, чувствовать, на что добровольно пошли эти такие разные люди… Утонченный образованный капитолиец – и странный мальчишка из дальнего полудикого дистрикта. Что объединяло их, что давало сил переносить пытки, точно зная, что никто не придет на помощь, а конец будет долгим и мучительным? Неужели только вера… вера в то, что возможна другая жизнь? Старательно скрывая профессиональным гримом следы истязаний, Порция боялась даже взглянуть на Пита… но в те редкие мгновения, когда их взгляды все же встречались, она замечала в его глазах это странное выражение – держись, Порция, возможно, нам еще удастся изменить этот мир!

Даже в эти ужасные минуты он пытался подбодрить ее.

Последней каплей стал тот самый эфир, когда из последних сил он бросил в камеру: «Вы в Тринадцатом не доживете даже до утра!» - и после этого пропал. Болтали разное, но надежный источник сообщил ей – по особому распоряжению самого президента Сноу Пита Мелларка перевели в медчасть категории F. Страшное место, откуда никто не возвращался прежним. Она не верила, не хотела верить, что этого странного парня возможно сломать. Удивительно, но когда дело касалось Пита Мелларка, Порция гораздо меньше боялась его смерти, чем того, что он потеряет себя. Она ведь уже думала об этом, тогда, год назад, отправляя его на Арену в первый раз.

А еще тогда она думала, что чудес не бывает.

В тот раз чудо случилось…. но то, что происходило сейчас, было гораздо серьезнее и страшнее, и ей казалось, что в сгустившемся мраке не было просвета, не было ни единого шанса, ни малейшей надежды на спасение.

Спецоперация Тринадцатого по освобождению из Капитолия оставшихся в живых участников Третьей Квартальной бойни рассекла эту тьму, словно молния. Стремительная. Неожиданная.

После невероятной выходки мятежников в столице было объявлено чрезвычайное положение. Начались аресты. Допросы. Казни. Сейчас требовалась особая бдительность – но Порция словно забыла об этом. Мысль о том, что Пит выбрался из этого ада, что он спасен, что у него все получилось, переполняла ее какой-то сумасшедшей радостью. Она ходила, пьяная от счастья, ведь для ее мальчика этот кошмар закончился так хорошо! От мысли, что ему теперь ничто не угрожает, она ликовала, она буквально летала на крыльях. Она забыла об опасности, об осторожности, она не видела ничего вокруг. Она понимала, что расплата неминуема, и что ей всерьез стоит опасаться за свою жизнь… но она не чувствовала страха. И когда в ее квартиру тихо и уверенно постучали, она даже не глянула в глазок – просто бесстрашно открыла дверь и подняла на тех, кто пришел за ней, сияющие и невозможно счастливые глаза.

А дальше только боль… ужасная, выматывающая, не оставляющая в голове никаких мыслей. Рвущаяся наружу криками. Непрекращающаяся. Всего одно слово, скажи его, и они добьют тебя. И этот кошмар прекратится. Всего одно имя… когда оно рвалось с языка, она кусала губы в кровь и давилась своей же кровью, потому что ее светлый мальчик вытерпел все это и не выдал ее. Однажды она уже предала, и теперь просто платит по счетам.

Этого мальчика она не предаст.

В те короткие передышки, когда она теряла сознание, в липкой теплой темноте билась одна мысль – она-то думала, что узнала о боли все, когда рожала своего сына… наивная! Она даже не представляла себе тогда, какой могла быть настоящая боль. Она захлебывалась криком, а ей казалось, что она смеется. Она уже не помнила своего имени, не помнила, кто она… она знала лишь, что ей нельзя ничего говорить, потому что лучше уж эта боль, чем снова предать и жить с этим. Или, того хуже – с этим умереть. Только об одном она мечтала сейчас – просто умереть.

А смерть все не приходила. Только боль.

И в какой-то момент, когда она уже почти отчаялась, почти потеряла веру, ее сердце вдруг трепыхнулось, и среди кромешного мрака она увидела над собой голубое весеннее небо, озаренное нежным золотистым солнечным светом. Глаза Пита Мелларка. Ей казалось, что она громко-громко закричала: «Пи-и-ит!», из последних сил рванулась к нему, к своему светлому мальчику, вынырнула из океана боли, разорвала привязывающие ее к пыточному столу ремни… и полетела, все выше и дальше, чтобы навсегда раствориться в этих ставших ей такими родными глазах…

***

Женщина на столе еле слышно прошептала, словно выдохнула: «Пит», вздрогнула и затихла. Стоявший рядом громила смачно ударил ее по щеке тяжелой окровавленной ладонью, потом поднял веко и глянул на зрачки.

- Говорил вам, введите ей энергетик… нельзя было рисковать, это же максимальный уровень, а она такая хлипкая! Да Октавиан завтра нас самих на этот стол положит!

- Ну, профукали, чего уже орать-то? Пошли, еще отчет писать…

- Что писать, она же так ничего не сказала? Чертова баба... дался же ей этот мальчишка! И что в нем такого, чтоб за него помирать?

- Да еще такой смертью. Просто дура.



Глава 4. ЭФФИ. ПРОТИВ ПРАВИЛ.

Расписание на сегодняшний день Эффи Тринкет проверяет, как обычно, с самого утра. Весьма, стоит заметить, полезная привычка… одна из многих ее весьма полезных привычек. И первое ее правило – планировать каждый шаг. Послезавтра Жатва, она должна исполнять свои обязанности в Двенадцатом дистрикте. Пора собираться в дорогу. Что там по графику? Во-первых, салон. Это обязательно, перед поездкой в дикий дистрикт надо выглядеть на все сто, ведь она представляет лицо Капитолия – и потому должна показать этим варварам, как выглядит нормальный, цивилизованный человек. Во-вторых, забрать из мастерской новый дорожный парик. В-третьих, гардероб. Повседневный костюм, костюм для торжества – дети всегда должны видеть ее красивой, как же иначе, это ведь Жатва, главный праздник Панема! Подходящая обувь и аксессуары – все продумано и подобрано заранее. Украшения, парфюм дневной, парфюм вечерний, косметика – все это занимает свои раз и навсегда определенные места в ее огромном дорожном чемодане. У каждой вещи должно быть свое место. Порядок – это то, что Эффи ценит даже превыше пунктуальности. Пропуск в дистрикт давно оформлен, как и сопроводительные документы на двоих трибутов и пакет менторских документов для Эбернети. Ежедневник, планшет… вроде бы ничего не забыла. Что дальше? Эффи пробегает глазами список дел. Проверить снабжение экспресса – продукты, напитки, спиртное, посуда, одежда, обувь – все ли укомплектовано. Персонал в полном составе, репортеры и операторы едут в этом же поезде, но в изолированном вагоне – по статусу не положено, не тот уровень. Трибутский поезд – это категория люкс, а репортерам и второй класс за счастье.

Последний взгляд в зеркало: макияж безупречен, розовый парик идеально причесан, стильный костюм сидит на фигуре как влитой – еще бы, это дизайнерская вещь… ее фигура слишком хороша, чтобы носить массовку! – туфли настолько дорогие, насколько она вообще может себе позволить, сумочка из последней коллекции… что ж, она собой довольна. Все в порядке, можно отправляться.

Капитолийский экспресс с огромной скоростью несет ее в Двенадцатый, но Эффи и не думает присесть передохнуть. Все необходимо проверить лично: начищены ли сверкающие ручки, во всех ли купе заправлены постели, укомплектован ли бар, есть ли запас содовой и льда – завтра из-за такой мелочи Эбернети может запросто устроить очередной скандал! Еще раз обсудить меню с новым шеф-поваром, проинструктировать стюардов и горничных, просмотреть, одежду и обувь каких размеров приготовили для будущих трибутов… завтра, пока ребята будут прощаться с родными, им окончательно сформируют гардероб. Обычно осечек с размерами не бывает – дети в Двенадцатом дистрикте в любом возрасте все как на подбор худощавы. С ростом могут быть вопросы, его сложно угадать заранее, но Эффи это не смущает. У нее все под контролем. Она работает уже много лет и знает, как выкрутиться из любой ситуации. Главный ее секрет – толково составить расписание, а потом не лениться и все делать вовремя и четко по плану.

И, главное, соблюдать правила – тогда все пройдет без сучка и без задоринки.

Эффи Тринкет числится сопроводителем Двенадцатого уже много лет, но каждый раз по приезде дистрикт шокирует ее, словно она попадает сюда впервые. Эта нищета и дикость, жалкие покосившиеся лачуги, грязные, черные от угольной пыли улицы. А этот запах гари в воздухе, смешанный с запахом гниющих отходов и свиного навоза – на главной площади он почти неощутим, но на окраинах просто сшибает с ног… как они тут живут? Хорошо хоть к мэрии ее, как обычно, довозят на машине – приличная мостовая здесь лишь в центре города, она даже представить себе не может, чтобы пройти по этим раскуроченным улицам в своих шикарных и дорогих дизайнерских туфлях. Эффи их обожает и потому не может допустить, чтобы по милости этого убогого Двенадцатого дистрикта на их сияющей лакированной поверхности появилась хотя бы малейшая царапинка.

Она с улыбкой приветствует мэра… и почему эти провинциалы вечно такие кислые в праздник? Лично заполняет стеклянные шары тессерами, количество которых тщательно сверяет со списком, предоставленным главой местных миротворцев… всякое бывает, пару лет назад в Девятом был громкий скандал: зажиточные горожане откупали своих детей, и их имен не было в шаре. Когда афера открылась, сопроводитель, не пересчитавший тессеры, лишился языка… ей это надо? Нетерпеливо поглядывает на дорогие часики на изящном запястье – время поджимает, а Эбернети все еще нет… опять надрался, все как обычно! – и дает команду начинать Жатву.

Пока мэр читает свою обычную речь, на сцену вваливается ментор, как всегда пьяный в стельку. Он ведет себя на редкость похабно… и даже пытается ее лапать! Разумеется, она в два счета отшила бы его, но кругом камеры, прямой эфир – а Эффи не может позволить себе выглядеть идиоткой на весь Панем... хотя – куда уж больше… Какое варварство – мало того, что этот человек позорит лично себя, так он еще и выставляет в самом неприглядном свете весь свой дистрикт! Неужели у жителей Двенадцатого нет никакого понятия о патриотизме, не говоря уже об элементарных манерах и умении прилично себя вести на людях? Сколько уже лет она проводит здесь Жатву – Эбернети еще ни разу не приходил трезвым!

Что ж, ее речь закончена, пора выбирать трибутов. Эффи изящной походкой подходит к шару с именами девочек, долго роется в нем с хитрой улыбкой– нарочно тянет интригу! – и, наконец, достает листок.

- Примроуз Эвердин! Ну, где же ты, душенька?

Хотя зачем она спрашивает – это несложно заметить. Эффи уже привыкла к тому, что возле трибута, чье имя она объявляет, в тот же момент образуется свободное пространство, словно все окружающие разом шарахаются от него. Ну, где пустота на этот раз? При взгляде на девочку в расступившейся молчаливой толпе она тайком вздыхает – ей опять не повезло. Никаких шансов. Эффи работает в Двенадцатом столько лет, но за все это время еще никто не побеждал. Одни неудачники. За семьдесят три года всего два победителя. Она не застала в живых первого, но ей и Эбернети хватило с лихвой. Ну почему так несправедлива жизнь – в других дистриктах нормальные трибуты, а у нее… мягко скажем, не бойцы. И эта девочка… это просто смешно! Какой из нее боец? Она медленно бредет к сцене, опустив голову, сжав маленькие кулачки и стараясь не заплакать. Хоть за это спасибо, все эти слезы и сопли на Жатве ужасно раздражают Эффи. Может, с парнем ей повезет больше. Эффи всматривается в ряды мальчиков, мечтая, кого из них она хотела бы увидеть своим победителем, как вдруг отчаянный крик:

- Есть доброволец! Я хочу участвовать в Играх! – заставляет ее вздрогнуть и вернуться к реальности.

На сцену рвется девушка в голубом платье, невысокая и худая… но чувствуется в ней какая-то внутренняя сила – во взгляде серых глаз, в том, как она строго утешает малышку и как решительно и угрюмо поднимается на сцену вместо нее. Вообще-то это против правил… но в Двенадцатом никогда еще не было добровольцев, и Эффи не помнит, какова должна быть процедура. Всегда надо быть готовой к неожиданностям, укоряет она себя и обещает, что, вернувшись в Капитолий, обязательно перечитает правила проведения Жатвы и вызубрит их наизусть. А сейчас приходится согласиться с мэром, который бросает: «Да какая разница…» Но настроение уже испорчено – Эффи Тринкет, отличный квалифицированный специалист, официальное лицо Капитолия, не знает процедуру оформления добровольца – да и люди на площади реагируют на возглас девушки совершенно неадекватно: вместо того, чтобы поприветствовать добровольца аплодисментами, все как один замирают с каким-то странным жестом. Ладно, пусть. Капитолий решит, что это местные варварские обычаи…

Пока она раздумывает, как поступить, до микрофона добирается Хеймитч – он, что, в кои-то веки решил сказать речь? Рано радоваться – он всего лишь орет что-то пьяное прямо в камеры и ныряет со сцены головой вниз. Кошмар! Позор! Сегодня определенно не ее день! Поскорее бы закончить и ехать. Эффи, погруженная в невеселые мысли, подходит к шару с именами мальчиков и, не глядя, вытаскивает первое попавшееся.

Пит Мелларк.

Что ж, хоть этот не младенец и не дохляк. Вид перепуганный и какой-то бледный… но ей уже не до этого, впереди еще столько дел: нужно успеть определиться с размерами и, пока дети прощаются с родными, распорядиться насчет их гардеробов… так, ужин подадут через четыре часа, а пока пусть накроют закуски и сладости – трибуты из Двенадцатого постоянно едят, не важно, что… а их ментор пьет, тоже постоянно и тоже не важно, что – так что бар в вагоне-ресторане должен быть в полном порядке... плюс успеть разгрести до отъезда всю бумажную волокиту – с каждым годом документов и проволочек все больше и больше… еще бы, на трибутов выделяется серьезное финансирование, а она должна будет отчитаться за каждый чих… и главное – не забыть внести все данные в личные дела…

Она бросает короткий взгляд в документы, переданные мэром. Дамы вперед… Китнисс Эвердин, шестнадцать лет, отец погиб, мать – без определенных занятий, младшая сестра двенадцати лет... ясно, девочка из Шлака, от такой можно ожидать любых неприятностей. Вторая папка. Пит Мелларк. Тоже шестнадцать, сын пекаря… ну, этот хотя бы из приличной семьи и не заморен голодом. Мать, отец, два брата, лучшая пекарня во всем дистрикте… да парень, можно сказать, из местной элиты. Может, хоть не будет есть руками.

Наконец все улажено и можно ехать.

В машине она пытается завести разговор, но, похоже, трибутам не до нее – парень не скрывает слез, а девочка, наоборот, стиснув губы, угрюмо молчит. Эффи снисходительно улыбается. Ничего страшного, поначалу все они немного волнуются. Еще бы – попасть в самое раскрученное шоу Капитолия доводится не каждому. Вырваться из окружающей их дикости и оказаться в нормальных человеческих условиях, подняться на новый уровень. Правда, положа руку на сердце, Эффи готова признать, что это удается далеко не всем… а из ее подопечных не удавалось пока никому. Все они сдавались, не успев вступить в игру. Это вам не Первый и не Второй дистрикты. Неудачники.

В поезде она разводит детей по купе. Настоятельно велит помыться и переодеться. За столько лет работы она еще не может привыкнуть к внешнему виду трибутов Двенадцатого. Не говоря уже о специфическом запахе – пота, непростиранной одежды и чего-то еще, чем пахнет только Двенадцатый дистрикт… ее даже начинает мутить – а ведь они, наверняка, мылись перед Жатвой. Да и видок у них обоих малопривлекательный – волосы сосульками, будто их мыли самым дешевым мылом, кожа лоснится. У девочки обгрызены ногти, из-под заношенного платья, которое выглядит так, будто его носила еще ее мама, торчат худые волосатые ноги в грязноватых носках и одетых поверх них растоптанных туфлях... однако на платье приколота дорогая и изящная золотая брошь. У мальчика рубашка с претензией на чистоту, но сразу видно, что до него ее много лет носили его старшие братья, а нормально отутюженные брюки, похоже, в Двенадцатом роскошь даже для городской элиты. Руки, правда, относительно чистые и ногти обрезаны – все же хлеб печет. Приходится объяснять, как пользоваться душем – дикость, но она привыкла! – и показывать шкафы с нормальной одеждой.

По крайней мере, к ужину они хотя бы выглядят почище и одеты так, что их вид уже не вызывает у Эффи непроизвольную тошноту.

За ужином нет Эбернети – и это очень радует, ей удастся спокойно поесть. Переодетые трибуты выглядят почти приличными людьми и ловко управляются с вилкой и ножом. Надо же, как ей повезло, в прошлом году их предшественники даже понятия не имели о столовых приборах! Настроение немного поднимается, но, кажется, Эффи рано радуется: стоит только похвалить их манеры, как девчонка, злобно зыркнув на нее исподлобья, демонстративно откладывает вилку и до конца ужина ест руками, а затем так же демонстративно вытирает их о шикарную скатерть. Улыбаясь, Эффи с трудом сдерживает раздражение – спокойно, дорогая, чего же ты ждала от ребенка из такой неблагополучной семьи?

Затем по расписанию – просмотр Жатвы. И так паршивое весь день настроение падает до нуля: этот алкаш Эбернети зацепил ее парик, и теперь она выглядит на редкость смешно. Эффи досадует вслух, что ментору Двенадцатых не мешало бы поучиться хорошим манерам, но парочка ее новых подопечных добродушно смеется, не находя ничего предосудительного в свинском состоянии своего наставника.

Довольно. Ее терпению тоже есть предел.

- Странно, что вы находите это забавным, - шипит она, - от Хеймитча может зависеть, выживете вы или умрете.

Вот так, надо сразу поставить на место этих сопляков. А вот и он, легок на помине - вваливается в гостиную и, изгадив дорогущий белоснежный ковер, валится сверху в лужу своей блевотины. Ее передергивает от отвращения. Свинья и есть свинья. Вот пусть теперь посмотрят на своего ментора и спасителя.

- Смейтесь дальше, - заявляет Эффи и брезгливо перешагивает через пьяного в стельку Эбернети, стараясь не испачкать туфли.

Этим же вечером, уже после того, как все улеглись спать, она в гордом одиночестве совершает обход своих владений. Эмоции эмоциями, а работа работой. Все в порядке и пол в гостиной чист – горничные рассказывают, что дети сами отволокли невменяемого ментора в купе, где мальчик его вымыл, а потом еще и вычистил следом за ним изгаженный ковер. С видимым облегчением она вскидывает тонкие брови. Неужели хоть раз в жизни ей попался прилично воспитанный трибут, который умеет себя вести… и не будет портить ей жизнь?

Однако на следующее утро у нее не получается ни проверить свои предположения, ни опровергнуть их. Мучимый жестоким похмельем Эбернети, поднявшийся как назло ни свет, ни заря, не дает ей спокойно выпить ее законную чашечку кофе, и Эффи, вспылив, уходит из салона. Ее ангельское терпение лопнуло. Пусть сами разбираются со своим ментором. Она возвращается в общую гостиную только перед самым приездом в Капитолий – и что же? Что они здесь делали?! Стол красного дерева истыкан ножом… виновник, кстати, торчит в стене, между дубовых панелей. На многострадальном ковре море осколков и в воздухе сшибающий с ног запах алкоголя. Они, что, здесь – дрались?! Судя по синяку на скуле у мальчика, похоже, что так. А, судя по тому, что Эбернети до сих пор практически трезв, похоже, этот смельчак, Пит Мелларк, разбил бутылку с выпивкой о его голову… ну, если не бутылку, то стакан-то уж точно. Тогда кто метал ножи? Неужели Китнисс? С ума сойти, что происходит?! Неужели есть на свете нормальные дистрикты, где на Жатве выходят нормальные трибуты, и у них нормальные менторы, которые делают все по правилам? Как ей добиться перевода в один из таких, чтобы больше не видеть этого кошмара? Скорее всего, только добросовестной работой. Ладно. Она, Эффи Тринкет, постарается выложиться по полной – и тогда, может быть, судьба и распорядители смилостивятся над ней, и она никогда больше не окажется в Двенадцатом.

И главное – как она ошиблась насчет Пита Мелларка. Вот вам и прилично воспитанный мальчик.

Приехав, наконец, в Капитолий, Эффи тут же берется за дела – необходимо отвезти все анкеты и документы распорядителям, подписать договор со стилистами (опять им выделят самых никчемных!), проверить готовность колесницы к Большому параду. Не хватало еще, чтобы ее трибутам подсунули каких-нибудь хромоногих кляч или, чего хуже, у колесницы во время выезда отвалилось колесо. За всем нужен глаз да глаз.

Все стандартно и привычно, как делалось из года в год.

Вот только на этот раз все идет против правил. Главный Распорядитель, Сенека Крейн, почему-то не убрал личное дело Мелларка в сейф, а оставил его на столе и стал внимательно перечитывать. Когда она узнала, кто в этом году готовит Двенадцатый дистрикт к выходу в люди, то чуть не упала в обморок. Цинна, модельер номер один в Капитолии, прежде ни разу не участвовавший в Играх, сам попросил назначить его стилистом Китнисс Эвердин. А Пита Мелларка выбрала Порция – это была такая удача, о какой Эффи не смела и мечтать. Порция была женщина со странностями, и по каким критериям она выбирала подопечных, никто не знал, но в своем кругу она считалась высококлассным специалистом и никогда не брала взяток, которые постоянно предлагали менторы, пытаясь добиться ее благосклонности к своим трибутам. Эффи не была знакома с ней лично, но заочно очень уважала Порцию – за четкость и профессионализм в работе и за те самые взятки, которых она не брала. Есть же люди, для которых правила что-то значат! С такой командой можно работать!

И она не разочарована: на Большом параде Двенадцатые затмевают всех остальных. Юные и прекрасные, с ног до головы затянутые в черное и окутанные огнем – они в самом центре всеобщего внимания.

Одно только режет глаз – зачем они держались за руки? Это же против правил!

С того самого парада все и начинается. Все, что происходит в их команде день за днем, приводит ее в полное недоумение. Все идет не по правилам, но она никак не может понять, кто же виноват.

Китнисс знакома с безгласой – но почему Пит, не моргнув и глазом, начинает врать, чтобы выручить ее?

Они соперники – но расхваливают Хеймитчу друг друга, будто лучшие друзья?

Китнисс постоянно огрызается и хамит, а Пит прикидывается безобидным неумехой – но Эффи не забыла про драку в поезде… кого он хочет обмануть?

Китнисс на показах стреляет в распорядителей.

Пит на интервью признается в любви.

Что вообще происходит?!

В ночь перед Ареной Эффи не может уснуть. Все эти дни она бегала и крутилась как белка в колесе – кто бы знал, сколько дел у сопроводителя трибутов! Коммуникатор просто разрывался от звонков, расписание трещало от количества встреч, а ее изящные ножки к вечеру не могли и шагу ступить от усталости. Однако у нее хватило и времени, и внимания заметить и то, что годами не просыхавший Эбернети ходил практически трезвым и в кои-то веки был выбрит и прилично одет, и то, что Порция странно на нее посматривала, словно хотела о чем-то спросить, и то, что после общения с Цинной ершистая дикая Китнисс стала как шелковая… Ее безупречная интуиция кричит ей – что-то не так!… но Эффи совершенно некогда вникать, что именно ее так смущает.

Сейчас у нее ночь передышки и есть время подумать и разобраться в происходящем.

Что же ей так не нравилось?

К Цинне и Порции она относится с глубоким уважением – они капитолийцы, люди ее круга, воспитанные, культурные, образованные… просто отрада в этой чокнутой команде.

Хеймитч – о нем она знает все. За годы в сопроводителях Двенадцатого она привыкла к нему настолько, что ему сложно чем-то удивить, смутить или напугать ее. Уже очень давно она не реагирует ни на причуды, ни на выходки Эбернети.

Китнисс – странно, но за время тренировок Эффи каким-то непостижимым образом привязалась к девочке. Дикая и резкая, чем-то неуловимо похожая на своего ментора, она, в общем-то, оказалось достаточно предсказуемой и управляемой – главное было найти к ней подход. Конечно, если на нее орать или давить – толку не будет… но вот если обращаться с ней мягко и объяснять, что конкретно от нее требуется, девочка будет стараться изо всех сил. Эффи увидела это во время подготовки к интервью. Китнисс знает свои недостатки, она же не слепая – она понимает, что Эффи помогает ей выжить… а девочка очень хочет выжить.

Она будет играть по правилам Капитолия, чтобы сохранить себе жизнь… уже играет.

Другое дело – Пит Мелларк. Как ни пыталась, Эффи не могла просчитать его. И потому рядом с ним она чувствовала… опасность. Потому что не знала, что он сделает в следующую минуту. Разумная и проницательная, она никак не могла составить о нем свое собственное суждение. То он тихий, культурный и воспитанный мальчик – то устраивает драку с ножами, мордобоем и битьем посуды. Поговаривают, что он очень силен – но сам он утверждает, что ни на что не годен… однако баллы мальчик набирает наравне с профи, чуть уступив, правда, фавориту из Второго. Он умеет весьма ловко и правдоподобно врать, не моргнув и глазом – но совершенно искренне, с горящим лицом и дрожью в севшем голосе, перед всей страной признается своей напарнице в любви. Он постоянно держится в тени – несложно оказаться в тени такой яркой Огненной Китнисс! – и ведет себя так, что о нем никто ничего толком не знает. Такой прямой и открытый – но ни с кем особенно не откровенничает, такой мягкий и дипломатичный – но с железной твердостью ведет какую-то собственную игру.

По собственным правилам.

И, тем не менее, мальчик умеет располагать к себе… Эффи едва не прослезилась, глядя на его разбитые в кровь руки там, в Тренировочном. Мысль о том, что из-за этих ран завтра на Арене он, возможно, не сможет сражаться и погибнет, отзывается в ее прагматичном сердце неожиданной болью. Это необычно. Она вообще-то не сентиментальна и, отправляя трибутов на Арену, слез над ними не льет. Для нее это работа, только и всего, а для них шанс устроить свое будущее… не сумели – сами виноваты. А на этот раз она чуть не всплакнула во время прощания… и даже мысль, что ее, может быть, переведут, наконец, в цивилизованный дистрикт, хоть и сорвалась с языка, но совсем не обрадовала капитолийку.

Это было странно. Это было против правил.

Хотя она близка к своей мечте, как никогда. У ее девочки реальные шансы на победу. Видимо, Эбернети сразу это разглядел, раз перестал пить и вплотную занялся подготовкой Китнисс. Она говорила, что старый мерзавец не сможет удивить ее? Что ж, скрепя сердцем она готова признать, что ошибалась – он ее удивил. И, надо сказать, он не зря потратил силы и время – Китнисс действовала уверенно и четко. Умение выжить в диком лесу, найти себе пропитание, отличная физическая форма и мастерское владение луком – все это уверенно, шаг за шагом, приближает девочку к желанной победе, а Эффи – к долгожданному переводу из опостылевшего Двенадцатого.

Вот только это ее уже не радует. Ей никогда и в голову не приходило, что она может реально расстроиться из-за проделок трибута на Арене.

Пит Мелларк. Не зря она его опасалась. Не зря говорят – в тихом омуте…

Кто бы мог подумать, что тихий, культурный и воспитанный мальчик сможет так себя вести? Метать ножи, говорить гадости… так притворяться… где же его настоящее лицо? А главное – ради чего? Нет, она бы еще поняла, если бы ему была нужна победа, но он, похоже, решил обеспечить победу Китнисс. Ценой жизней профи – что ж, это на Играх нормально… но вот ценой собственной жизни? По таким правилам еще никто не выходил на Арену. Или этот мальчишка решил навязать распорядителям свои правила? И, возможно, не только распорядителям… Когда Эффи видит в очередных новостях ранение Пита, она немедленно отправляется к Эбернети – мальчику срочно необходимо сильное лекарство, бинты и если не стерильная игла с кетгутом, то хотя бы скобы, рану нужно обработать, иначе в этой грязи ему светит верная смерть. Но Хеймитч наотрез отказывается высылать что-либо своему подопечному. А ведь у него есть спонсоры, есть деньги, и все это вполне реально… и еще Эбернети трезв, что уже само по себе выглядит более чем странным. И, тем не менее, ментор отвечает категорическим отказом, а когда Эффи возмущается и требует объяснений, он не начинает, как обычно, хамить – лишь устало и надломлено смотрит на нее, говоря, что это решение Пита, который запретил ему помогать и взял со своего ментора клятву вытащить Китнисс ценой его жизни.

Почему Хеймитч играет на его условиях? Почему на них играет Сенека? С чего вдруг, с какого перепуга Главный Распорядитель изменил незыблемые и неизменяемые ни разу за всю историю Игр правила? Неужели поверил в несчастных влюбленных? Или у него свои виды на трибутов? Но Китнисс и так числится в фаворитах Игр, особенно после ее громкой аферы по взрыву припасов профи. Это новое правило выгодно всего одному человеку – Питу Мелларку… только ему оно дает единственный, совершенно невозможный шанс остаться в живых.

И то при условии, что его возлюбленная Огненная Китнисс решится подыграть ему.

И она подыграла. Наплевала на опасность, на профи, на тяжелейшее ранение мальчика. Изображала пламенную любовь, рисковала жизнью на Пире – а ведь вполне спокойно могла победить, просто сидя с луком на дереве и отстреливая своих соперников. А уж от Мелларка ей избавиться было бы легче легкого. Достаточно было просто его не искать. Или не ходить на Пир. Или не различить в его руках морник. Или не наложить жгут. Просто ничего не делать – и победа была бы в ее руках. У нее же все так хорошо получалось. Зачем, ну зачем она пошла против правил? Теперь в глазах всей страны она – главный бунтовщик. Это она вытащила ягоды. Она бросила вызов Капитолию.

Но неужели никто, кроме Эффи, не видит, что настоящий бунтовщик сидит сейчас на интервью рядом с ней и смотрит на свою напарницу невозможно влюбленными голубыми глазами?

Такой мягкий, безобидный, открытый и воспитанный мальчик.

Взорвавший Голодные Игры и подложивший стране бомбу замедленного действия.

Нельзя нарушать правила, добром все это не закончится.

Хотя, может быть, ей показалось… и все обойдется?

Как бы не так.

Когда перед Туром победителей она заезжает в мэрию отметить выездные документы, мэр шепчет ей, что буквально в этот же день победителей неофициально посетили очень высокопоставленные лица. Президент Сноу побеседовал с Китнисс, а Плутарх Хавенсби навестил Пита Мелларка. Мутная личность этот Плутарх. Эффи всегда старалась держаться от него подальше. Но самое интересное – зачем ему понадобился Пит?

Пора идти к трибутам. Эффи решительно направляется к дому Китнисс. Дамы вперед… На самом деле после возвращении ее подопечных с Арены ей просто не хочется оставаться с Питом наедине. Даже если там будет Порция… Они хорошо ладят, так что отлично справятся и без нее. Девочке она нужнее. На самом деле нужнее, убеждает себя Эффи. Вот и в поезде Китнисс нервничает, срывается, орет… Эффи удивлена – что-то не так? Разумеется, не так, ведь из-за непредвиденной задержки расписание срывается – но не из-за расписания же так разволновалась Китнисс? Почему она ходит, вцепившись в руку Пита так, будто чего-то боится? Хотя после Одиннадцатого Эффи сама начинает бояться и нервничать. Миротворцы ведут себя странно, словно Двенадцатые – не команда победителей, не звезды экрана, не герои дня, а какие-то матерые преступники. Китнисс возвращается со сцены перепуганная и до зелени бледная… зато Пит с милой улыбкой совершенно спокойным тоном рассказывает ей про какой-то там газанувший фургон. Кого он хочет обмануть? Эффи, что, не знает, как звучат выстрелы? Потом эта парочка исчезает вместе со своим полоумным ментором, Эффи спешно пытается найти их – это не по правилам, ситуация не та, кругом миротворцы! – но ей тычут в лицо дулом автомата и загоняют обратно в здание.

Опасность. Кругом опасность. Эффи кожей чувствует, как она разливается в воздухе, как сгущается от дистрикта к дистрикту. Все идет не так, не по правилам, какой же это Тур победителей? Один вид этих детей вызывает в людях мысли о восстании, о бунте… Китнисс тоже это чувствует. Она перестает есть, худеет, бледнеет, замыкается, не находит себе места. Она не может спать ночами – стюарды каждое утро докладывают Эффи о душераздирающих криках, доносящихся из ее купе. Это не дело, впереди Капитолий, нельзя допустить, чтобы у девочки случился нервный срыв. У Эффи Тринкет есть отличное лекарство – она ведь тоже человек и иногда ей тоже случается понервничать… она тайком делится с Китнисс своими пилюлями, и все меняется. Девочка приходит выспавшаяся. Ее глаза блестят, она смеется и с удовольствием уплетает деликатесы. Просто отлегло от сердца – пока Эффи случайно не выясняет настоящую причину таких перемен.

Никакие таблетки Китнисс не пьет.

Просто она каждую ночь проводит в одной постели с Питом Мелларком.

Вот уж насколько она привыкла ожидать от Пита любого подвоха… но такое… это же удар ниже пояса! Впервые в жизни Эффи не знает, что сказать. Это настолько вопиюще, что у капитолийки просто нет слов. Она боится заговорить с кем-либо из команды – это же просто неприлично! Говорить с Питом она почему-то не решается. А вот с Китнисс… девочка может прислушаться. Но сначала Эффи должна убедиться лично – возможно, все это сплетни? Нет, не сплетни – каждое утро Пит неслышно выскальзывает из ее купе, а потом как ни в чем не бывало мило болтает с командой за завтраком. И это прилично воспитанный мальчик! Уже полгода, как он общается с цивилизованными людьми, а ведет себя… неужели в провинции настолько дикие нравы? В поезде, полном взрослых людей… вытворять подобное!!! Да Эффи просто вне себя от возмущения!

И все-таки после долгих размышлений для разговора по душам она выбирает Китнисс. Она призывает все свое красноречие, всю свою силу убеждения, чтобы донести до упрямой девочки важность нравственных принципов, понятие о девичьей чести и о недопустимости настолько легкомысленного поведения в такой серьезной ситуации. Ей даже кажется, что Китнисс, наконец, осознала, насколько возмутительно ее поведение – по крайней мере, она не психует и не хлопает дверьми, согласно кивает и обещает быть более благоразумной… а ведь когда-то Эффи боялась, что этот ребенок из неблагополучной семьи доставит ей целую кучу хлопот!

Впрочем, уже на следующее утро становится ясно, что ее слова в одно ухо влетели, а из другого вылетели. Все продолжается по-прежнему. Каждую ночь.

Похоже, ей придется-таки поговорить с Питом…

Почему-то Эффи боится этого разговора. Ну, не то, чтобы боится… скорее, опасается. Это очень странно. Не в ее правилах бояться прочесть нотацию кому бы то ни было, и вечно пьяный Эбернети достойный тому пример. Обычно в таких случаях другие опасаются ее. Но когда дело касается Пита Мелларка, все идет не так. Против правил.

Ее известная на весь Капитолий тактичность не позволяет ей идти напролом… Она тянет время, ищет удобный случай. Который вскоре предоставляется. На рассвете, обходя поезд с очередной проверкой, Эффи нос к носу сталкивается с выходящим из купе Китнисс Питом. Она обещала себе быть сдержанной… но вместо этого разгневана и ждет объяснений. Однако мальчик не дает ей сказать ни слова. Под внимательным взглядом его голубых глаз она непроизвольно сжимается – в них и в помине нет мягкости и открытости.

- Пойдем, Эффи, - коротко роняет он и, не дожидаясь ее ответа, направляется вглубь вагона. Опешившая от подобной наглости капитолийка идет следом, пока он не распахивает перед ней очередные двери. На мгновение она теряется – где это они?

Неужели… на Арене…?

Пит привел ее в купе, где хранятся его картины. Эффи, конечно, в курсе всех модных тенденций и очень гордится тем, что талант одного из ее подопечных на самом пике моды в Капитолии, но почему-то рядом с его картинами ей всегда жутко. А сейчас особенно. В тихих сумерках перед рассветом это особенно невыносимо. Словно она чувствует на руках эту грязь и запекшуюся кровь. А на лице – вонь из пасти переродка. Видит изуверские огоньки в шоколадных глазах маленькой злобной маньячки с ножом. Ощущает липкую сырость и холод пещеры. Тошнотворную смесь запахов пота, крови, гноя и нечистот, пропитавшие насквозь не только униформу трибутов, но, казалось бы, всю Арену. И еще другие запахи – глухого отчаяния, животного страха, безнадежности и тоски. И еще один запах, запах смерти – медленной, мучительной и неотвратимой. Все эти ощущения настолько реальны, что Эффи кажется, будто на нее выплеснули ведро помоев, и они стекают сейчас с ее оранжевого парика, пропитывают стильный дорожный костюм и капают прямо в шикарные туфли, наполняя их смрадом и зловонием…

А рядом молча стоит светлый мальчик с ясными глазами, выбравшийся из этого ада, и внимательно наблюдает за ней.
Ее передергивает.

- Вот, - негромко роняет он, - вот что мы видим во сне каждую ночь. Это ваше милое шоу, которое устраивают цивилизованные и культурные капитолийцы, чтобы дать диким детям из дистриктов возвыситься над собственным варварством. Рассказать тебе о нем, Эффи? Или сама увидишь? - и он поворачивает ее за плечи так, что взгляд упирается в лежащую с копьем в груди малышку. - Вот кто не дает Китнисс спать по ночам. Или вот она, - на другой картине в мельчайших подробностях изображено то, что осталось от красавицы Диадемы. - И вот еще, - мерзкие твари раздирают в кровавые клочья то, что когда-то было фаворитом Игр, профи из Второго дистрикта. – Ты спокойно спишь ночами, Эффи? Ничего, что ни один из твоих трибутов за все эти годы не вернулся живым? Значит, у тебя стальные нервы... ни я, ни Китнисс не можем похвастаться такими же. Возможно, тебе все равно, но я не хочу, чтобы она свихнулась… или спилась, как наш ментор. И если для этого понадобится нарушать твои запреты и спать с ней, значит, я буду спать с ней… и мне глубоко плевать на все ваши правила и приличия. Приятных снов, - и, резко развернувшись, он быстрым шагом уходит в свое купе.

А Эффи остается. Одной среди этих ужасных картин ей становится совсем жутко. Но почему-то она не может уйти. А ведь это всего лишь картины. Ведь в реальности ей ничто не угрожает. Почему она никогда не задумывалась о том, что ощущают эти дети на Арене, где все по-настоящему – и кровь, и нечистоты, и боль, и ужас, и смерть? Как он там сказал – у нее стальные нервы? Ну да. А еще крепко спящая совесть. Неужели алкаш Эбернети, ни разу на ее памяти не явившийся на Жатву трезвым, пьет из-за этих погибших детей? Сколько их было на ее счету? Этих неудачников, которые сдавались, не успев вступить в игру? Она даже не помнит их имен – помнит только, что от них воняло, они были грязные, а у некоторых даже водились вши… и они не знали, как пользоваться душем… и не умели прилично вести себя за столом...

Она напряженно оглядывается по сторонам. Видеть такое во сне каждую ночь. Она бы, пожалуй, точно свихнулась. Или спилась. А пережить такое… и после этого мило шутить за завтраком… целоваться перед камерами…

Как они вообще это выносят?

Если эти ночи вдвоем помогают им выжить и вынести весь этот кошмар …что ж… она, пожалуй, закроет на это глаза… хотя, конечно, это против правил...

А по большому счету… кто в этом мире играет по правилам? И по каким правилам?

Заставлять этих детей идти умирать – по правилам?

Возить их из дистрикта в дистрикт, выставляя напоказ родственникам тех, кого они убили, да еще и объявлять это праздником – может быть, это по правилам?

По правилам делать шоу, вынуждая выкладывать на потеху толпе все самое чистое, лучшее, что в них есть?

Разыгрывать комедию с их свадьбой – это тоже по правилам?

Третья Квартальная Бойня – по каким проводится правилам?

И кто задает правила игры?

Какие у них нервы и совесть – и есть ли они вообще? – чтобы придумать такие правила и заставить играть по ним всю страну?

Надо же, она столько лет была бездумной пешкой в этой игре, а шестнадцатилетний мальчик всего за несколько минут смог заставить ее взглянуть на этот мир по-другому...

Хотя – о чем это она? Разве можно назвать Пита Мелларка мальчиком? Победитель. Вот он кто. Победитель, который отказался играть по правилам Капитолия – и который играет по своим правилам. Всегда. Пожалуй, она тоже сыграет по его правилам. Как ни странно, до сих пор он выигрывал. Может быть, он сумеет что-нибудь изменить.

У нее стальные нервы и спящая совесть – прекрасно, значит, она без лишних эмоций, четко и продуманно, как умеет только высококвалифицированный специалист, поможет своей команде стать настоящими профи. Нужны записи с прошлых Игр – она их достанет. Нужна запрещенная к показу Вторая Квартальная Бойня – она отыщет и ее. Разработает для Пита стратегию тренировок. Найдет для Китнисс правильные слова. Подберет для них обоих лучшие диеты, какие используются для подготовки миротворцев.

Оказывается, это не так уж сложно и страшно – играть против правил.

Но, похоже, нервы у нее не такие уж и стальные – перед Жатвой Третьей Квартальной Бойни ей очень хочется напиться. Напиться, как Эбернети – до скотского состояния. Чтобы не видеть их лиц, их глаз. Их всего трое. Расклад прост и очевиден – но руки мелко дрожат от ужаса, что вот сейчас она с обязательной по протоколу улыбкой отправит на смерть этих ставших почти родными детей.

В поезде и Хеймитч, и Китнисс никак не могут прийти в себя. Пит отчаянно пытается вести светскую беседу, а она так же отчаянно пытается ее поддерживать… но их слова не проникают в ее мозг, оседая глупыми блестками на золотистом парике. Потому что на самом деле это, оказывается, очень больно – отправлять на смерть друзей. Цецилию, Сидер, Рубаку. Это очень страшно – отправлять на смерть детей. Китнисс и Пита. Она знает, что везет их на смерть. Им не переиграть Капитолий. Они шли против правил, сколько могли – но сейчас у них нет шансов.

Потому что даже самым сильным не преодолеть мощь Капитолия.

Что она, Эффи Тринкет, может сделать для них? Если те, кто устанавливает правила, уже заранее решили, что эти двое не должны вернуться? Если они сами уже заранее решили не возвращаться? И в открытую показали это распорядителям на индивидуальных показах. Устроили бунт. Правда, Пит утверждает, что они не сговаривались. И на этот раз Эффи точно знает, что он не врет. Да в общем-то… что уж теперь... всем ведь ясно, что жить им осталось два дня. Завтра день индивидуальных тренировок. А потом – интервью и Арена. Дети молча встают из-за стола и так же молча уходят… и Эффи на сто процентов уверена, что в эту ночь они опять окажутся в одной постели. Но почему-то это ее не возмущает.

Им осталось всего два дня. Два дня и три ночи. Целая жизнь.

Проводив стилистов, она берет у Хеймитча бутылку и наливает себе выпить. Ментор язвит:

- Неужели Эффи Тринкет решила напиться? А как же завтрашнее расписание?

Она ставит стакан и, демонстративно достав из роскошной сумочки блокнот, что-то сосредоточенно пишет. Потом аккуратно выдирает лист и, сложив его, вручает безгласой с приказом завтра с самого утра передать это Китнисс.

И на этот раз Эффи точно знает, что читать эту записку они будут вместе с Питом.

- Что ты там наклепала? Миллион ценных указаний на завтра? – Эбернети, похоже, всерьез заинтригован.

- Нет. Просто отменила все завтрашние тренировки и мероприятия. Пусть побудут вдвоем хотя бы последний день… - на языке крутится «перед смертью», но она не может закончить фразу. У нее не хватает сил и смелости произнести это вслух. – Это лучшее, что мы можем сделать для них. Хотя… строго говоря, это против правил…

Плевать я хотела на эти правила – и Эффи залпом опрокидывает стакан.

Давай, Митч. Налей мне еще…



Глава 5. ГЕЙЛ. ИСПОВЕДЬ.

- Послушай, Далтон, я знаю, ты знаток свадебных обрядов…

- В том мире, который был до Панема, это называлось таинства – то, что изменяет людей невидимо, но так же реально, как рождение и смерть. И были люди, которым дана была власть совершать их. Так говорил мне мой отец, а ему - мой дед, а деду - мой прадед. Кто-то из этой цепочки помнил то, что было до катастрофы. Поэтому, может быть, ты и прав, Гейл Хоторн. Я кое- что в этом понимаю. Вот только не могу понять, почему ты этим интересуешься. Решил, наконец, жениться?

- Не знаю. Наверное. Наверное, сейчас самое время.

- Ну что ж, думаю, ты прав. Джоанна сейчас в таком состоянии, что ей нужна любовь и забота, и, возможно, она сможет тогда снова стать…

- Далтон, ты о чем? При чем тут Мэйсон – я же не на ней собираюсь жениться?

- Нет? А мне показалось, вы с ней…

- Мы взрослые люди, Далтон. Идет война, я мужчина, она женщина… ну да, у нас были определенные отношения, но разве речь шла о браке?

- Почему нет? Когда у мужчины и женщины определенные отношения, речь как раз и идет о браке.

- Какой брак? С Джо? Она гораздо старше меня… и потом - она психически нестабильна, а эта ее боязнь воды после Капитолия? И вообще, ты видел, во что она превратилась… какой брак? Ты о чем? Ты хоть представляешь себе, чем она вообще до восстания занималась? Нет, нам, конечно, было неплохо вместе, в конце концов, это война и… но теперь все кончено.

- Я понял. Так на ком же ты собрался жениться? Фульвия?

- Что за бред? На Китнисс, конечно. Она сейчас в больнице. Но я... я хотел сделать ей предложение. Увезти ее отсюда. Мы могли бы начать все сначала.

- На Китнисс… Ничего, что она тоже психически нестабильна? И покалечена не хуже Джо? Ты видел ее? Ты представляешь, что с ней стало после этих ожогов?

- Да мне без разницы, что с ней стало.

- Почему ты говоришь все это мне, Гейл Хоторн? Зачем тебе мое мнение, если тебе всегда хватало своего?

- Не знаю. Вообще-то я хотел договориться, чтобы ты провел обряд, свадебный обряд, как было принято у нас в дистрикте. Только боюсь, придется провести его тайно, Плутарх не допустит, чтобы это появилось на экранах – все эти несчастные влюбленные… чтоб их… вообще-то надо было сделать это давно, сразу… до того, как все это случилось.

- Постой, постой, Гейл, я не совсем понимаю, о чем ты? Китнисс и Пит – они ведь уже женаты? Какой обряд?

- Женаты? С чего ты взял? Ты это услышал в интервью перед Квартальной Бойней? Так это было очередное вранье, ради шоу. Я бы не стал верить Мелларку.

- А Китнисс – ей бы ты поверил? Если бы это сказала она?

- Она не говорила такого, и ничего подобного не было.

- Плохо же ты смотришь агитролики, Гейл Хоторн. Китнисс рассказала об этом на всю страну.

- Китнисс?

- Да. Ей было одиннадцать лет. От взрыва в шахтах погиб ее отец. Их семья умирала от голода. Она рылась в мусорных баках в надежде найти себе пропитание, но безуспешно. Она приготовилась умирать, когда Пит Мелларк дал ей хлеб. Горелый хлеб. Ты не помнишь эту историю?

- Ты что, серьезно? Но это было случайностью. Они были детьми, это ничего не значит!

- Если бы это было случайностью, это действительно ничего бы не значило. Но в данном случае таинство совершилось, потому что была любовь.

- Китнисс не любила его.

- Нет. Но он ее любил. По законам древних таинств, если любовь настоящая, то этого достаточно… если любовь мужчины настоящая. И тогда не важно, сколько кому лет и любит ли женщина – таинство совершилось, а к тем отношениям, которые, как ты справедливо заметил, случаются между мужчиной и женщиной и даже в некоторых случаях ведут к браку, они придут позже. Когда подрастут. Это дело нехитрое – никуда они не денутся. Гораздо сложнее научиться любить. Некоторые проживают всю жизнь и так и не понимают, что это такое – научиться любить.

- Я не верю тебе. Этого просто не может быть. Она не знала его, они никогда не общались, они не были знакомы. Это был просто горелый хлеб.

- Я мог бы тебе рассказать об этом, Гейл Хоторн, если ты захочешь слушать. И если ты захочешь в ответ рассказать о себе.

- Никуда они не денутся, говоришь? Таинство? То, что изменяет людей невидимо, но реально? Я никогда об этом не думал, но… может, оно и вправду есть? Почему он стал ей так дорог, этот парень? Почему рядом с ним она изменилась? Почему она всегда сравнивала меня с ним? Я никогда не мог понять этого… знаешь, Далтон, я никогда и ни с кем об этом не говорил. Возможно, будь жив отец… а так… друзей у меня не было. Таких, чтобы с ними можно было поговорить о таком. Мама, конечно, всегда меня понимала, но… у меня язык не поворачивался загружать ее и этим тоже. Ей и так слишком тяжело приходилось. Я пытался поговорить с Китнисс… но…

- Ваши разговоры всегда заканчивались ссорами?

- Да. Странно, но почему-то в последнее время так и было. О чем бы мы ни начинали говорить, всегда заканчивали ссорами. Так что, может, и стоит рассказать тебе все. Это что, тоже какой-то древний обряд?

- Таинство. Раньше люди помнили его смысл, но во всех этих катастрофах, войнах и темных временах он был утерян. Кажется, это помогало изменить себя, сделать лучше. Я не так часто сталкиваюсь с ним, брак приходится заключать гораздо чаще. Но несколько раз в жизни мне приходилось выслушивать исповедь.

- Собственно… я ведь ничего не теряю. С чего надо начать?

- Я думаю, сначала. Как ты жил до того, как вы познакомились?

- Как жил? Как живут дети в Шлаке? Мой отец был шахтером и целыми днями ломался под землей. Он приходил домой, едва держась на ногах от усталости, но его заработков не хватало, чтобы мы сводили концы с концами. Он выкраивал время для нелегальной охоты и рано стал брать меня с собой в лес. Учил ставить силки, делать ловушки, ловить рыбу. Он все умел, у него все получалось – он был такой умный, сильный, находчивый, бесстрашный… а в Шлаке он превращался в загнанный скот, в быдло, там все были такими. Изо дня в день терпеть издевательства миротворцев, унижаться перед надзирателями в шахтах, а если не будешь – тебя просто забьют до смерти. Если бы не лес, он бы не выдержал. В лесу мы могли говорить обо всем. Он ненавидел Капитолий, но что он мог сделать один? Ну, вдвоем… Трой Эвердин, отец Китнисс, был его другом. Они были другие, не такие, как все, это я сейчас уже понял. Они не боялись. Они не хотели смотреть на то, как их семьи подыхают с голода. Они охотились, носили добычу в Котел. Пока отец был жив, мне не нужно было подписываться на тессеры. Он научил меня всему, что умел сам. Он бы сумел поднять восстание, но у нас в Двенадцатом вряд ли кто-то пошел бы за ним. Все слишком боялись, тряслись за свои семьи, за свою жизнь. Хотя дерьмовее, чем у нас, жизнь и придумать сложно. У вас было так же?

- Как везде. Пожалуй, даже пожестче - никому бы и в голову не пришло продавать миротворцам добычу, иначе головы лишились бы сразу.

- Ну, не знаю. Я ненавидел нашу жизнь. Ненавидел шахты, потому знал, что однажды сдохну в них, когда больше не смогу работать. Ненавидел городских, за то, что они богатые и сытые, что им не приходилось унижаться и рисковать, за то, что они над нами смеялись, что мы нищее отродье из Шлака… Надо мной, правда, очень быстро перестали смеяться – я умел постоять за себя.

- Думаешь, городские ели досыта и не унижались? Так не бывает, Гейл. В дистриктах так не бывает. Капитолий бы этого не допустил.

- Не допустил? Да большая часть городских - приспешники Капитолия. Хочешь сказать, нашему мэру плохо жилось? Его дочь носила роскошные платья и золотые украшения, и ей не приходилось записываться на тессеры. А мама пыталась сшить Пози обновку из своих старых вещей или рубах, которые относили трое пацанов. И в свои восемнадцать лет я был записан на Жатву сорок два раза.

- Ты противоречишь сам себе, парень. Вот ты говоришь, что, когда жив был твой отец, никто из вас не брал тессеры, а я думаю, что если бы у той девушки погиб отец, ей было бы нисколько не легче.

- Мой отец погиб из-за них!

- Мэр был виноват в его смерти?

- Лично нет, но он был слугой Капитолия. А Капитолий сгубил моего отца.

- Как он погиб?

- Был взрыв в шахте. Многим удалось спастись, но нам не повезло. Мой отец, отец Китнисс, еще несколько человек погибли.

- Семьи бросили умирать?

- Ну, вообще-то нас наградили и дали какую-то денежную компенсацию… а потом все. Крутитесь, как знаете. Нам хватило продержаться самое тяжелое время - мама должна была родить.

- Хватило денег на врача?

- Какие врачи в Шлаке? Миссис Эвердин из семьи аптекарей, она лечила больных, но тут она вообще соображать перестала - сидела на стуле со стеклянными глазами. Я позвал Сальную Сэй. Мы с ней справились сами.

- Ты принимал роды у матери?

- А что я должен был делать? Кто-то смог бы сделать это за меня? Вообще-то все самое сложное сделала Сэй, я только помогал ей.

- Ты смелый парень, Гейл Хоторн. Не каждый мужчина вынесет присутствие на родах. Сколько тебе было тогда ?

- Четырнадцать. Мама едва поднялась и уже искала работу. Она устроилась прачкой, мы по очереди нянчили Пози, а я стал ходить на охоту. Один. Это было опасно: поймают – верная смерть, но я не мог их бросить. Мы с мамой пообещали, что сделаем все, чтобы дети не брали тессеры. И мы держали слово. У меня получалось охотиться не хуже отца. Я знал лес, умел делать ловушки.

- Твоя мать – сильная женщина. Она, наверное, гордилась тобой. В четырнадцать лет кормить семью вместо отца сможет далеко не каждый. Да еще и охотиться. Ты не боялся ходить в лес?

- В лес? Я любил лес. Там, в лесу, все по-другому. Там все по-честному. Звери гораздо лучше людей, Далтон. Они никогда не убивают из прихоти – только ради того, чтобы прокормиться, или ради защиты. Я знал их повадки, знал, как заманить их в ловушки. Наша семья не голодала... ну, не умирала с голода.

- А Китнисс? Ты говорил, что ваши отцы были друзьями?

- Отцы да, но мы не общались. Я познакомился с ней в лесу, когда она полезла к моим ловушкам. Мелкая, тощая, угрюмая – помню, как отшил ее тогда…

- Отшил? Почему?

- Зачем мне еще один охотник на моей территории? Она пристала, как клещ, чтобы я научил ее ставить силки.

- Сколько ей было лет тогда?

- Двенадцать вроде. Или одиннадцать. Не помню точно.

- Но ведь ее отец погиб вместе с твоим?

- Да. Я ее видел, когда нам вручали награды, там, в мэрии. Ее мать совсем ничего не соображала, а Прим тогда была совсем маленькой.

- То есть эта девочка в свои двенадцать лет пошла охотиться в лес – я все правильно понял?

- Да.

- И ты прогнал ее от своих ловушек? Почему?

- Мне надо было кормить семью, а она влезла…

- Но ведь это была дочь друга твоего отца. Маленькая, умирающая с голоду девочка. Она была из Шлака, как и ты. У нее на руках была невменяемая мать и маленькая сестренка. Ты знал все это – и прогнал ее? Ты не помог ей? Почему?

- Мне до нее дела не было - у меня свои трудности, у нее свои, почему я должен был ей помогать? С чего? Нам самим едва хватало. У нас никто никому не помогал - каждый был сам за себя.

- Но Пит-то ей помог. Хлеб отдал. Хотя он был городской, а она из Шлака. И он не был с ней знаком… чужая девчонка, побирушка… он еще и затрещину от матери получил за это.

- Что бы ему было не отдать хлеб - пекарь считался богачом, у него полно было хлеба. Подумаешь, бросил он ей… У него не было на руках голодных детей, мать не надрывалась, как моя. Ему легко было помогать.

- Не думаю, что так легко. Подставиться за незнакомую нищенку… обычно говорят, что сытый голодного не разумеет… да и хлеб этот они сами никогда не ели, им доставалось только то, что никто не купил. Но мы отвлеклись от твоего рассказа… так что же случилось потом? Вы с Китнисс стали охотиться вместе?

- Не сразу. Прошло много времени. Мы не доверяли друг другу, дичились, ссорились, прошло несколько месяцев, прежде чем мы стали друзьями. Зато потом мы всегда прикрывали друг друга. Китнисс была отличным напарником. С ней можно было иметь дело.

- И ты понял, что любишь ее? Когда она стала для тебя чем-то большим, чем просто товарищ по охоте?

- Ну вообще-то я долго не смотрел на нее как на девушку. Она была мелкая и доставала меня, а у меня всегда было полно девчонок. Сколько угодно - городских, из Шлака. Только пальцем помани. Но однажды мы с ней были в Котле, и Дарий, один из миротворцев, молодой парень, стал приставать к ней, чтобы она поцеловала его. Он шутил и смеялся, но вот тут-то я понял, что сам хочу целовать Китнисс.

- То есть ты не видел в ней девушку, пока к ней не полез посторонний мужик? А увидев, что она не просто напарник, сразу решил перейти к поцелуям? А ты вообще кого-нибудь раньше любил? Какую-нибудь девушку? Или только целовался со всеми?

- Ну, я не только целовался, если ты это имеешь в виду. Одними поцелуями дело редко обходилось - если уж совсем недотрога. Но с Китнисс это бы не прошло. Почему-то я не мог вести себя с ней так, как с другими. Она была не такая. Она уже тогда была сильная, смелая и ничего не боялась.

- Да… знаешь, говорят, рядом с настоящим мужчиной женщина счастливая, а рядом с остальными - сильная. Так что все же было с любовью?

- Я любил Китнисс, но вся эта наша жизнь… Что я смог бы ей предложить? Всю жизнь горбатиться в шахте, как наши отцы, не вылезать из нищеты… Я предлагал ей бежать, жить в лесу вместе с нашими семьями, а она только смеялась и говорила, что мы и пяти миль не пройдем, как нас схватят.

- Ты говорил ей о том, что ты ее любишь?

- Нет. Как-то не получалось. Да она была еще маленькая. Я все думал - пусть подрастет, куда она от меня денется. Кроме меня, она ни с кем не общалась. Если только с этой… дочкой мэра… Защищала ее всегда…

- Защищала?

- Ну да. Как-то так получалось, что в лесу мы понимали друг друга, нам было хорошо, она соглашалась со мной, но стоило нам вернуться в дистрикт… Что я такого сказал, тогда, перед Жатвой? Эта Мадж в своем платье… эта ее золотая цацка, вот та, с сойкой, которую теперь носит Китнисс… она ничем не рисковала, такая сытая, чистая… А Китнисс вступилась за нее. Стала ее защищать. Почему? Я никогда этого не понимал, почему она ее защищала? Этой Мадж не приходилось брать тессеры. Ее бы не выбрали.

- Прим тоже не брала тессеры. Ее имя было вписано всего один раз. Но ее выбрали. От Жатвы никто не застрахован.
- Да эта Жатва… Она разрушила все… После нее что бы я не делал, было только хуже…

- Почему же ты не вышел добровольцем?

- Я? Я – добровольцем? Ты это о чем? Наши семьи умерли бы с голоду. Я должен был заботиться о своей семье и о семье Китнисс. Такой у нас с ней был уговор.

- Ну, за три недели Игр семьи бы с голоду не умерли. А потом Китнисс вернулась бы победителем, у нее были бы кучи денег и до конца жизни ваши семьи никогда бы ни в чем не нуждались. Вроде бы расклад ясен. Это был лучший способ позаботиться о семьях.

- Что? Китнисс вернулась бы победителем? То есть ты сейчас хочешь сказать…

- Ну все же логично. Ты любил Китнисс. Ты мужчина, охотник, ты смел, силен и отважен. Ты бы поехал с ней и обеспечил бы ей победу, тебе это было бы сделать гораздо легче, чем сыну пекаря, который и лука-то в руках не держал и в лесу не бывал. Но если смог он, то ты бы тем более смог.

- Да он чудом выжил – и то потому, что Китнисс все Игры таскала его на себе!

- Ну, если уж на то пошло, он и не собирался выживать. Он просто хотел, чтобы она победила. Он любил ее. Он же сказал об этом. Я думал, ты тоже ее любил…

- Конечно, любил. Я тоже хотел, чтобы она победила. Я сразу сказал ей, чтобы она сделала лук, что она сильная и сможет… Что убивать людей не страшнее, чем убивать зверей…

- Когда это ты ей сказал? На прощание? Хорошее напутствие для шестнадцатилетней девочки, идущей на бойню, от восемнадцатилетнего парня, остающегося дома.

- А что я мог сделать? Я не мог пойти добровольцем… наши семьи…

- Да ваши семьи только выиграли бы. Ты бы обеспечил их так, как не обеспечил бы за всю жизнь, охотясь и работая в шахтах. Другое дело, что вернуться смог бы только один из вас. В этом все дело?

- Не знаю. Я не думал об этом…

- То есть смерть за любимую не входила в твои планы?

- Я опять выгляжу сволочью рядом с ним, да?

- Рядом с Питом? Ну почему же сволочью. Разница в том, что он любил Китнисс, а ты нет. Просто когда мужчина любит, любит по-настоящему - у него все не для себя. Он не думает о том, что он приобретет. Он отдает. Это любовь. Только это и есть любовь. Что отдает? Все - себя, свои силы, знания, свою жизнь. И знаешь, что самое удивительное? Отдавая, он приобретает, хотя совсем не стремится к этому. Пит всегда ей отдавал - этот хлеб, свое умение пользоваться словами, свои силы, свою жизнь. Он не хотел возвращаться – но он вернулся. И вернулся не один. Китнисс, конечно, не любила его, но после этих Игр она просто не могла без него жить.

- Я это заметил. Как же я ненавидел его за это! Я сначала думал, что он заманивает ее в ловушку, что все эти его признания на интервью – лишь приманка, чтобы она расслабилась. А потом, когда он искал ее вместе с профи, я думал – вот, Китнисс, посмотри, какой он на самом деле! А потом, когда он прикрыл ее и этот Второй его ранил… Я так наделся, что он умрет… Потому что, если бы он выжил… ну, в общем, именно тогда я почувствовал – если он выживет, мне больше никогда ничего не светит. Я только не понял, почему изменили правила? Зачем? Зачем распорядители решили дать ему шанс? Это же невозможно, этого никогда не было… Кому еще это было нужно? Китнисс прекрасно победила бы и без него… Если он на самом деле ее любил, то почему не умер? Почему вынудил ее лечить его, спасать его? Да ее на Пире в клочки бы порезали…

- Ну, если ты помнишь, он не хотел отпускать ее и даже грозился идти следом, хотя уже был одной ногой в могиле. Если бы Китнисс не принесла лекарство, через несколько часов для Пита все было бы кончено. И он это знал лучше, чем кто-либо другой. Он как раз и хотел умереть и не обременять девочку. Но у нее тоже есть право выбора. Как она могла бросить умирать человека, который ее спас?

- Что здесь такого? Это Игры, шоу. Она должна была думать о своих близких.

- Я слышал, та девушка, дочка мэра… она однажды спасла тебя, рискуя жизнью. Я не видел ее в Тринадцатом.

- Ей не повезло. У меня было полно забот, кроме как спасать эту городскую неженку. Город горел, люди гибли… я бы просто не добежал...

- А ты пытался?

- Я думал о том, чтобы спасти как можно больше людей. Когда гибли все, спасать одну дочку мэра было бы эгоистично и глупо.

- Ясно. Я понял. Так что там с Китнисс?

- На этих Играх я перестал ее понимать. Я совсем запутался – где правда, а где игра ради шоу. Все эти поцелуи, они-то как раз могли быть игрой, но вот то, что она постоянно спасала его...

- Не больше, чем он ее.

- Наверное. Тогда я видел лишь то, что она спасает его. А когда она вытащила эти чертовы ягоды – я думал, все… конец… Я не мог понять, зачем она это делает? Почему бы просто не подождать полчаса? Он бы умер сам. Она бы ни в чем не была виновата, если ей ЭТО было настолько важным. Зачем она так рисковала? Неужели она была готова умереть вместе с ним? Зачем? И потом, когда она вернулась, я видел, что они не общались, но разве я мог забыть, как она бросилась к нему, когда увидела его в первый раз после Арены? Как она на него смотрела там… как винила себя за этот его протез, будь он неладен! Да, это правда, она не общалась с ним дома, в Двенадцатом – но она вернулась совсем другой…

- Вы не могли найти общий язык?

- Мне казалось, мы совсем перестали понимать друг друга. Но даже не это… когда мы охотились вместе, все было по-прежнему, но я всегда чувствовал, как она изменилась. Она стала… такая капитолийка, богачка, светская дама. Этот дом, приемы, стилисты. Почему она с ними дружила, они ведь просто разукрашивали ее перед смертью? Почему она постоянно названивала этому своему Цинне? Она изменилась даже внешне – стала такая холеная, такая красивая, наряжалась…

- А ты как был, так и остался нищим шахтером, совершенно без перспектив изменить свою жизнь.

- Почему, когда ты произносишь это вслух, это звучит так мерзко? Скорее всего, так и было. Она постоянно предлагала денег, предлагала содержать мою семью...

- Почему ты отказался? Для твоей семьи это было бы спасением…

- Мне не нужны были ее подачки. Я сам мог о них позаботиться. Я работал и охотился… Хотя, что я говорю – охотилась она... и отдавала нам всю добычу. Я закрывал на это глаза, зная, что ничего не могу поделать. А после того, как сменили главу миротворцев и меня отхлестали плетьми, все стало еще хуже: мать осталась без работы, я не мог их прокормить, и Рори пришлось брать тессеры.

- И даже тогда ты не принял помощь – почему?

- Я был зол на нее. Она предложила мне сбежать, жить в лесу.

- Ты же хотел этого? Почему ты не согласился?

- Я согласился. Только выяснилось, что она хочет взять с нами Хеймитча и...

- И Пита?

- Ну да. Она, видите ли, не может бросить близких ей людей! Я отказался бежать с ней и буквально через пару часов попал под раздачу. Если бы не Китнисс… она смогла вытащить меня…

- Она одна вытащила тебя от позорного столба? Уговорила миротворцев?

- Не одна. С Хеймитчем и Питом.

- То есть ты отказался их спасать, а они полезли за тебя под плеть? Я правильно понял?

- Вот черт. Я никогда не смотрел на это… так... Ее мать лечила меня, Китнисс устроила маму на работу к Хеймитчу, она не отходила от меня, даже целовала… но я был так зол.

- Зол? За что? За то, что она помогла тебе? За то, что позаботилась о твоих близких?

- Хочешь, скажу тебе честно? Я и так уже в твоих глазах упал ниже некуда, так что еще одно признание ничего не изменит. Я был зол за то, что она выбрала не меня. За то, что она постоянно меня сравнивала. За то, что я постоянно оказывался в идиотском положении, а этот городской чистюля, слюнтяй и хлюпик – для нее он всегда был героем.

- Ты не привык, что тебя сравнивают? Другие девушки так не делали?

- Другие девушки… им бы это и в голову не пришло. А Китнисс… даже когда я целовал ее, я чувствовал – вот сейчас она сравнивает. Я сказал ей то, чего никому не говорил, сказал, что люблю ее. И что она мне ответила – я знаю. Это ответ?

- Но Питу она тоже ничего не ответила. Она никогда не говорила, что любит его.

- Да плевать мне на Пита, она мне ничего не ответила! В общем, я был очень зол на нее тогда. Наговорил всякого. Да и вправду, что толку спасать кучку людей, когда назревает революция, когда можно спасти всех? Я был таким идиотом. Никому в нашем дистрикте революция была не нужна. Все шарахались от меня, как от заговорщика и мятежника, все дрожали за себя и свои жалкие жизни. Да еще ее помолвка. Вся эта возня со свадебными платьями. Меня это так бесило! И главное, я ведь понимал, что она мне не ровня… что я всего лишь нищий неудачник из Шлака… А потом объявили Квартальную Бойню. Она снова должна была пойти на Игры. И теперь бы она точно не вернулась. Я со своей гордостью и обидами просто упустил свой шанс. Я решил тогда все исправить, но когда пришел… я испугался за нее – она была пьяна в стельку, вся в слезах… я никогда прежде не видел ее такой. Такой слабой. Такой напуганной. Она отказалась бежать со мной. Осталась с ними. Сказала, что не может их бросить. Она всегда была с ними, а я постоянно был в шахтах. Только по воскресеньям я мог приходить к ним.

- К ним? К Китнисс?

- Ну да. Они все вместе тренировались там перед Бойней. Ты знаешь, этот Пит Мелларк оказался не таким уж слюнтяем и хлюпиком. Он запретил Хеймитчу пить.

- Запретил? И Хеймитч послушался?

- Я не представляю, как это ему удалось, но во время подготовки к Бойне я ни разу не видел старого ментора пьяным. Даже Риппер боялась продавать ему самогон, потому что Пит запретил ей. У Мелларка была идея сделать из них профи. И он так это все организовал, ему помогала и эта капитолийская фитюлька, Эффи, и миссис Эвердин… и даже я… учил их делать ловушки…

- Как это ты сумел так переломить себя?

- Не знаю. Может, потому что он гонял Китнисс и Хеймитча так, что они на ногах не стояли от усталости? Никаких этих соплей, нежностей, любовей – она у него только успевала отжиматься от пола. Да и он сам не отставал… знаешь, он, может, и не умеет тихо ходить по лесу и стрелять из лука, но я понял, что он не слабак. Почему-то мне все тяжелее было его ненавидеть. И он так ловко продумал изучить приемы тех, кто будет их соперниками. Это как с ловушками – представь, что думает и чувствует твоя жертва, и ты победишь. Я не ожидал такого от городского мальчика.

- Ну, он не просто мальчик. Он победитель. Он уже победил на Играх.

- Случайно. Китнисс его вытащила. Я думаю, он знал, что затевается какая-то буча. Он попрощался со мной и сказал… Короче, он сказал, что Китнисс ко мне вернется, и мы будем отличной парой. Почему-то мне показалось, что он всерьез так думал. Я потом видел его медальон, который он отдал Китнисс на Арене. Она показывала мне. Поэтому я не обращал внимания на все его эти байки о свадьбе и ее беременности. Да и не до того мне было. Старик-ментор шепнул мне еще перед Играми, чтобы я был готов ко всему. Что может случиться все, что угодно, любая гадость. Ну, говорит, ты парень толковый, поймешь что к чему... А потом он позвонил. Позвонил к себе домой, когда мать убиралась там, и сказал, чтобы я внимательно смотрел Игры в тот вечер и если увижу что-то необычное - спасал всех, кого смогу спасти… Я потихоньку шептал мужикам в шахтах, чтоб в случае чего бежали к ограждению, подальше от города… Но я не ожидал, что бомбить начнут так быстро. Это было ужасно. Наш дом горел, горели дети… если бы я не знал заранее, спаслось бы еще меньше людей…

- Ты отважный парень, Гейл Хоторн. За пятнадцать минут вывести из-под огня почти девятьсот человек под силу далеко не каждому…

- Спаслись только те, кто жил недалеко от ограждения. Хотя, скажу тебе честно – я не спасал городских. Меня упрекали здесь не раз, что я не спас Мелларков, мэра, еще кого-то там. Я не ходил в город. Там было полно миротворцев, а после того, как меня высекли, я вообще лишний раз туда не совался - они буквально ходили за мной по пятам. Я никого не предупреждал. Только своих. Только шахтеров. Можешь считать меня трусом. Я сам знаю, что я струсил тогда.

- Нет. Поверь мне, ты не трус. Ты сделал все, что мог. Ты сделал больше, чем ты мог сделать… Что ты мог один? Тебе было всего девятнадцать…

- Я знаю, что смог бы… и не могу простить себе, что не сделал этого…

- Люди тебе благодарны, ты настоящий герой. Президент Койн наградила тебя.

- Она умела разбираться в людях.

- Да. И она очень хорошо умела заставлять их плясать под свою дудку. Для нее люди были всего лишь пешками в ее игре. Цель которой власть. Ее ничего не волновало, кроме ее власти. Китнисс это поняла… почувствовала. Ее столько раз делали пешкой в чужих играх, что девочка это чувствовала, не умея выразить словами.

- Да нет же. Китнисс действительно постоянно нападала на Койн, огрызалась… она вела себя просто глупо - ведь Койн хотела свергнуть чудовищный режим Сноу, принести людям свободу…

- Ты же умный парень, Гейл Хоторн. И честный, по крайней мере сейчас. Чем Койн отличалась от Сноу? Сноу сгноил в шахтах твоего отца, оставив тебя подыхать с голоду – а сколько ни в чем не повинных шахтеров погибло в Орешке? У всех у них были семьи, дети... которые стали врагами революции. На что обречены они? Сноу засыпал горящими бомбами Двенадцатый, ты видел, как горели дети – а как же те дети, что погибли на площади перед президентским дворцом? Они погибли точно так же – сгорели заживо. В чем они были виноваты? За что их сожгли? Это ведь была твоя бомба, Гейл? И там сгорели не только капитолийские дети – там сгорели солдаты повстанцев, медики, сестра Китнисс… как и сама Китнисс – Питу чудом удалось вынести ее из огня. Как же так вышло, что ты, талантливый смелый и отважный парень, стал пешкой, дьявольской игрушкой в руках президента-убийцы? Неужели потому что Койн приблизила тебя, дала возможность развернуться, а не послала в шахту добывать графит, как это делали рядовые жители Тринадцатого? Какими были бы твои взгляды, если бы по прибытии тебя назначили в шахты? Двенадцатичасовой рабочий день, невозможность охотиться в лесу, жизнь по расписанию, ешь, что дают, носи чью-то одежду, чью-то обувь? Ты бы так же защищал ее, Гейл?

- Койн боролась за свободу...

- Койн рвалась к власти. Сноу защищал свою страну, а она разрушала ее. Стравливала дистрикты и Капитолий, и пока они дрались, она шла к власти. Что бы изменилось? Даже Голодные Игры – и те оставались бы прежними. У Сноу все же хватало храбрости отвечать за свои поступки. Если он проводил Голодные Игры, то хотя бы не выставлял это так, что их решили провести сами победители. И если бомбил Двенадцатый, то так и говорил – это мои войска сбросили бомбы. Китнисс сразу это поняла. Она так и не смогла с этим смириться. А если бы Пит Мелларк убил Китнисс, кого бы ты обвинил? Его? Или Койн, которая, видя его состояние, послала парня на передовую биться бок о бок с Сойкой - символом революции?

- Я хотел убить его. Я боялся за Китнисс.

- Ты боялся за Китнисс? Ты не боялся за нее, когда уговаривал ее стать Сойкой, не боялся, когда лез с ней под пули в Восьмом, не боялся, когда отправлял ее на площадь во Втором, не боялся пойти с ней в этот идиотский поход на президента Сноу? И ты боялся, что рядом, в одном отряде, будет безоружный парень, который, к тому же, постоянно закован в наручники и с которого глаз не спускает все отделение? Не смеши меня. Если бы ты хоть когда-нибудь действительно за нее боялся, ты бы грудью прикрывал ее еще на тех, первых Играх, или спрятал в лесах, чтобы она не пошла на вторые… а что в реальности произошло? Лук тебе в руки, Сойка, и вперед, под пули во благо революции! Что-то я не видел ни в одном отряде солдата Энни Кресту? Не потому ли, что Финник Одэйр, игрушка Капитолия, этот гламурный красавчик действительно за нее боялся? Даже полностью охморенный Пит Мелларк больше боялся за Китнисс, чем ты, Гейл. Когда просил убить его, потому что он может причинить ей вред. Когда выволакивал ее из подземелья. Когда ушел от Тигрис отвлекать толпу на себя. Когда вынес ее из под твоих зажигательных бомб. Когда не дал ей съесть ту таблетку после казни президента.

- И опять сравнение не в мою пользу. Нас постоянно все сравнивают.

- Так уж получается. Вы оба были рядом с Китнисс, но шли разными дорогами. Пит – любовью, а ты ненавистью. Его любовь вывела его живым с Арены, из застенков Капитолия, из охмора… а куда привела тебя ненависть?

- Я хотел принести людям счастье, но получилось, что меня использовали? Гордился своим умением ставить ловушки и сам же попался. Смешно.

- Ненависть - плохой советчик. Она делает человека слабым. Заводит в силки, спасения из которых нет. Она сжигает и тебя, и твоих близких. Это не выход.

- Наверное. Вообще-то надо бы радоваться победе, но что-то не получается. Словно внутри все сгорело. Я не хотел, чтобы так получилось с Прим. Я видел трансляцию…

- Как тебе новый президент Пейлор, кстати? Ты не останешься в Капитолии?

- Нет. Если быть честным – меня не приглашали. Я, скорее всего, уеду во Второй. Там мне предложили интересную работу. Я хотел взять с собой Китнисс. Жениться на ней. Но теперь… не знаю, что и делать… Ты, наверное, прав был, Далтон, стоило все это рассказать тебе. Не знаю, смогу ли я после этого стать лучше, как ты говоришь, но то, что я увидел в себе…

- Ты сможешь. Ты сильный парень, Гейл Хоторн. Сильный, смелый, отважный и очень талантливый. Тебя поймали на твоей ненависти. Возможно, тебе стоит научиться любить… ты же любишь свою семью, мать, братьев, малышку Пози… возможно, стоит попробовать научиться любить кого-то еще? Так, чтобы не для себя. Чтобы отдавать, а не брать. Попробуй…

- А Китнисс? Я ведь однажды ходил к ней. Перед казнью президента. Может, она когда-нибудь сможет меня простить? Хотя она не из тех, кто легко прощает… Может, ты прав, и им вдвоем будет лучше... ей будет лучше с ним. Не для себя, говоришь? Пусть ей будет лучше. И ему тоже. Может, ты прав, и никуда они не денутся. Наверное, не стоит мозолить им глаза. Так будет лучше для всех…

- Я же говорил - ты сильный парень, Гейл. Ты все правильно понял. И сделал первый шаг. Когда-нибудь у тебя все получится. Удачи тебе. Когда все получится – приглашай на свадьбу. Я обязательно приеду!



Глава 6.БИТИ.ДЖОАННА.ЧОКНУТЫЕ.

- Слышь, Долбанутый, а что вдруг тебе приспичило прикрывать парня, тогда… Плутарх велел зацепить его… ему нужен был компромат, какие-то рычаги давления, на случай, если тот взбрыкнет…

- Ну… парень же не идиот, кругом камеры, он это знал, он бы не повелся…

- Да всегда все велись - камеры, не камеры… повелся бы, - она убеждает не его – себя… но сама-то знает, чувствует, что нет, ничего бы не вышло… он бы не повелся – и ей обидно, вдвойне обидно, что он не стал бы изменять своей девчонке… Китнисс хоть и подруга ей, но, честно скажем, далеко не красавица, да, походу, еще и недотрога… любой другой бы и глазом не моргнул. Вон этот ее красавчик, Гейл, повелся же, хотя здесь, в Тринадцатом, Джоанна не в самой лучшей своей форме.

То, что осталось от Джоанны…

- Что ж ты влез тогда, - невесело продолжает она, а сама понимает - он не только парня прикрыл, он и ее прикрыл. Плутарх бы ее по головке не погладил за срыв задания, а тут этот Третий. Чокнутый гений, блин. В тот вечер у нее было стойкое ощущение, что, хотя этому мужику уже к полтиннику катит, он, наверное, впервые глаза от своих железяк оторвал и увидел рядом голую женщину…

Хм… не просто женщину… Джоанну Мэйсон. Секс-символ Панема.

После своей победы на Играх Джоанна мгновенно оказалась на пике популярности и славы. Ее совершенное тело красовалось на обложках самых крутых мужских журналов, она блистала на подиумах, ее добивались. Она никого и никогда не оставляла равнодушным… Президент Сноу – и тот не устоял… от этого жуткого воспоминания ее передернуло, но оно льстило ее самолюбию. Не только он… Сенека, Плутарх… да много их было – Джоанна всегда была восхитительна. Великолепная вещь. Попользовался – можно продать, она всегда очень дорого стоила… а можно подложить самым заклятым друзьям и подцепить их на крючок или узнать о них все, что захочешь… Пожалуй, больше, чем просто вещь… опасное оружие – вот кем была Джоанна. С пацаном вот только осечка вышла. Она и предположить не могла… да и никто не мог предположить. Пожалуй, Долбанутый не зря тогда влез… Она сначала не могла поверить, что это он – куда подевался рассеянный взгляд, суетливые движения, когда этот мужик, в два счета выставив Мелларка за дверь, буквально обрушился на нее, орал, что она… дрянь такая, похоже, забыла, кому обещала этот вечер… что ее, потаскуху эдакую, на малолеток потянуло… что он еще у лифта заметил, как она клеилась к этому мальчишке… она рванула было к двери, но он быстро среагировал: одним грубым движением притянул ее к себе, запустил пальцы в ее роскошные волосы, больно дернув, запрокинул ее голову и шепнул в ухо совершенно спокойным и даже отстраненным голосом: извини, детка, ничего личного… придется прикрыть пацана…

А потом… она, честно сказать, и не думала, что этот чокнутый вообще умел обращаться с женщинами, тем более таким образом… но, похоже, умел. Нет, ну ведь знал же, что кругом камеры, ей-то не привыкать, но он, гений, блин… и ведь кто бы мог подумать… а она раньше на него как на мужчину никогда и не смотрела… выходит, ошиблась… Почему-то потом, уже в Тринадцатом, тайком замечая, как его пальцы перебирают провода или нервно летают по клавиатуре, а глаза отстраненно и внимательно смотрят в монитор сквозь стекла очков, она все время вспоминала тот вечер.

Ничего личного… или ей показалось?

***

Он и сам не мог понять, зачем влез тогда. Видимо, потому что парень ему понравился –спокойный, сдержанный. И самое главное, не дурак – систему шифровки понял на удивление быстро. Бити, давно уже привыкший общаться с окружающими, как с умственно-отсталыми - мягко, спокойно, медленно и отчетливо повторяя слова, хотя его и так в основном мало кто понимал – Мелларку повторил несколько раз только самые сложные вещи. Зрительная память у мальчика была идеальная – он же художник – да и вопросы он задавал толковые. С таким можно работать. Одно его смущало: вляпался парень хуже некуда… он хоть понимает, что его ждет? Видимо, понимает – не геройствует, но и не нервничает. Такой собранный, уверенный, перед тем, как сказать, не раз подумает. Бити смотрел его Игры и видел, что Пит Мелларк всегда тщательно продумывал все, что говорил. Это ему импонировало. Особенно с любовью парень хорошо придумал – эта их романтическая история, пожалуй, спасла и его, и Китнисс от горькой участи многих победителей.

Хотя, возможно, это была и не игра.

В тот вечер Бити сразу почувствовал, что парень не поведется. Почему-то хотел, чтобы он не повелся. Это же ловушка, наживка – видать, Плутарху совсем нечем прижать Мелларка, если сенатор пошел на такое. Пришлось прикрыть парня. Надо было как-то выкручиваться… еще и камеры эти кругом… Потом он долго не мог прийти в себя, а все она. Джоанна Мэйсон. Он всегда смотрел на таких женщин отстраненно – они существовали далеко, в другом мире. На подиумах и журнальных обложках. Он даже представить не мог, что Джоанна… такая… Красивая, конечно, но не это главное. Живая. Из плоти и крови. Уже потом, разглядывая ее на Арене, маленькую и язвительную, сильную и опасную, он не мог поверить, что она была с ним в тот вечер.

Ничего личного… или он все же ошибался?

***

Для него все началось в тот день, когда президент объявил Квартальную Бойню. Бити, конечно, знал, что в его дистрикте много недовольных, и они даже пытаются поднять некое подобие восстания, но его это совершенно не волновало. Не волновало и не касалось. После его победы прошло тридцать лет, и все эти годы он жил спокойно, безмятежно и счастливо. Когда он был еще подростком, то не рвался на Игры, но, попав на Арену, не растерялся и не испугался. Можно сколько угодно готовить профи, учить крутых парней и девчонок трясти оружием, накачивать мышцы – толку не будет, если у них при этом нет мозгов. Он это понял еще до Арены и продумал собственную стратегию тренировок и индивидуальных показов таким образом, что в Роге Изобилия оказалось все необходимое для его победы. Пришлось, правда, много повозиться, добывая растащенные незадачливыми соперниками компоненты, назначения которых они совершенно не понимали – зачем тогда брали, спрашивается? – но, когда он собрал все воедино, устранить остальных трибутов, причем всех разом, оказалось легче легкого. Простейшая электрическая ловушка – а ведь как здорово сработала!

Прошло столько лет, но он до сих пор ею гордился.

Он знал, что у многих победителей после Арены начинаются серьезные неприятности, некоторым, как, например, Одэйру, даже сочувствовал, но самого Третьего подобная участь не коснулась. Через месяц после своей победы, по завершении обычных торжеств, Бити был приглашен на аудиенцию к президенту. Сноу был любезен и даже мил и, поглядывая время от времени на лежащий на столе небольшой планшет, предложил ему интересную работу. Занятие было как раз по нему, оборудование в лабораториях было самое лучшее, проблем с финансированием никогда не возникало – собственно, именно так мечтает провести свою жизнь каждый мало-мальски стоящий ученый муж. А Бити был не просто ученым – он был изобретателем. Ему нравилось учиться в Капитолийском университете, но еще интереснее оказалось работать в капитолийском Центре исследований и изобретений. Различные виды смертоносного оружия, телекоммуникации, средства связи или такая мелочевка, как медиа-чипы размером с обычную косметическую блестку – он показывал одинаково великолепные результаты во всех этих таких разных отраслях. Он не обзавелся семьей – видимо, просто не испытывал такой потребности… а женщинами, с которыми можно было недурно скоротать вечерок, ученые гении обеспечивались в полной мере. Для него эти спутницы были чем-то вроде красивых кукол – все на одно лицо, и лучше бы, чтобы никогда не раскрывали рта из-за непроходимой глупости, но иногда надо было отдохнуть от работы и расслабиться…

Правда, наутро его гениальные мозги обычно бывали заняты новым проектом, и он не помнил даже имени своей вчерашней подружки.

Собственно, такая жизнь очень устраивала Бити, пока объявленная президентом Сноу Третья Квартальная бойня не пошатнула основы его существования. Почему он, победитель, взрослый сорокавосьмилетний мужчина, ученый, гений, человек, давший стране так много, так много добившийся своим умом, должен, как какой-то шестнадцатилетний мальчишка, снова лезть в это пекло… и заниматься детскими играми, причем с риском для своей жизни? Он серьезно сомневался в законности подобного мероприятия, но юриспруденция никогда не была его коньком, хотя он был разносторонне образованным человеком. Он, конечно, был не единственным победителем-мужчиной из Третьего, но, тем не менее, шансы вновь попасть на Арену были достаточно велики.

Через пару недель после объявления Бойни в его рабочий кабинет зашел Хавенсби. Бити в эти дни работал с ним на телевидении, отлаживал разработанные ранее системы коммуникаций Панема и ожидал от главы капитолийского телевидения нового задания. Однако Плутарх заговорил не об этом. Оказалось, что сенатор был назначен новым Главным Распорядителем и был в курсе, насколько возмущены победители и рядовые капитолийцы этим вопиющим мероприятием, которое, к тому же, по мнению сенатора, было абсолютно незаконно – президент Сноу сфабриковал карточку, преследуя глубоко личные преступные цели. Поэтому в Капитолии была организована группа, поставившая своей целью вытащить с Арены участников этого изуверского шоу. Что ж, подобное развитие событий Бити вполне допускал – победители умные и решительные люди, прошедшие огонь и воду. И президент ошибается, если думает, что они позволят вести себя на убой так же, как дрожащие от страха подростки!

Расклад был перспективный – тем более, что интерес к работе на президента, который настолько пренебрегал своими победителями, был совершенно утрачен. А это рискованное и дерзкое предложение Плутарха давало вполне реальный шанс выбраться живым из этой мясорубки. При всей своей внешней рассеянности и некоторой неловкости Бити соображал и анализировал мгновенно. Что же нужно было конкретно от него?

Код. Система шифровки. И Плутарх, и Бити знают о телекоммуникациях многое, но не все. Самое главное – система кодов-доступов и паролей к телекоммуникациям дистриктов, Капитолия и личных выделенных линий – держится президентом в строжайшем секрете, и, кроме Сноу, нет ни одного человека, который владеет такими данными единолично. Агенты повстанцев усердно работают над тем, чтобы добыть необходимую информацию. Но добыть ее чрезвычайно сложно… а еще сложнее ее передать. Именно на передаче попасться легче всего. Поэтому Плутарху и понадобились знания Бити – эта система шифровки должна была быть настолько совершенной, чтобы капитолийские спецслужбы сломали на ней зубы.

А желательно еще и мозги.

После этого Бити встречался с Хавенсби всего один раз. Разработанная им Система получила одобрение сенатора, который, однако, предупредил, что об этих их встречах не должен знать никто. Ни друзья (которых у Бити никогда не было), ни другие победители (с которыми он особо никогда и не общался). Больше встреч не будет, сказал тогда Плутарх – все остальное передаст связной, имя которого он сообщит позже.

На проведение Жатвы пришлось вернуться в родной дистрикт. Он даже не удивился тому, что из шести претендентов-мужчин вытянули именно его имя. Его напарницей стала Вайресс, очень странная девушка – вернее, это он помнил ее еще девушкой – которая умела предчувствовать события. Не самая плохая компания. Когда в поезде он зашел в свое купе, на идеально заправленной постели лежал запечатанный пакет со штампом телецентра и номером кабинета, где он встречался с Плутархом. В пакете был свежий номер мужского журнала. Когда Бити взял журнал в руки, он раскрылся в том месте, где между страниц была вложена карточка. На карточке значилось: «Жду вас в моих апартаментах после Большого Парада Трибутов.»

С раскрытой страницы на Бити томно смотрела обнаженная красотка.

Секс-символ Панема. Джоанна Мэйсон. Его связной.

***

Она приехала в Седьмой незадолго до объявления Бойни. Приехала, как только смогла – как только выполнила очередное задание президента и получила несколько дней отпуска. Приехала посмотреть на то, что осталось. Короткое замыкание случилось глубокой ночью. Дома в Седьмом деревянные, даже в Деревне Победителей. Соседи увидели дым за стеклами и открыли окно. Ворвавшийся в дом кислород мгновенно поднял стену пламени, из которой никто не смог выйти живым. У нее не осталось никого, ни одного близкого и любимого ей человека. И ничего – ни одной вещи, которую она могла бы взять с собой на память о доме. Когда объявили Квартальную Бойню, она восприняла эту новость равнодушно, несмотря на то, что была единственной женщиной-трибутом в своем дистрикте. С того самого дня до самой Жатвы она в Седьмой больше не возвращалась – в Капитолии ее ждали новые задания и куча желающих пообщаться с ней в приватной обстановке.

Один из уик-эндов она провела в особняке Плутарха – он всегда был неравнодушен к ее прелестям.

- Не бойся, малышка, - говорил он ей, целуя точеное плечико и накручивая на палец темный локон, - я вытащу тебя с Арены, но ты должна будешь мне помочь.

- Вытащишь меня? За что такая высокая честь? - Джоанне даже не верилось, что кто-то проявлял о ней хоть какую-то заботу. Кто и когда с ней церемонился?

- Не только тебя, - похоже, он говорил серьезно, - мы постараемся вытащить всех. Тебе не надоела твоя жизнь?

Джоанне ее жизнь осточертела… а Плутарх говорил так убедительно. Да и терять при любом раскладе ей было уже нечего. Поэтому она согласилась.

Она должна стать связной. Было бы странно, если бы победители-мужчины начали встречаться друг с другом для бесед в апартаментах Тренировочного центра… странно и подозрительно. Но вот если кто-то из них вздумает навестить Джоанну, это будет выглядеть совершенно естественно. За годы ее жизни в Капитолии все привыкли к тому, что ее часто навещают мужчины. Все, как обычно. Даже если в ее номере внезапно якобы столкнутся два конкурента – что ж, они выяснят отношения и разойдутся. Тем более камеры есть не везде. Например, в ванной только прослушка, да и та не различит слов, если вода будет шуметь. Вечером после Большого Парада Трибутов к ней зайдет Третий. Он должен будет передать сообщение тому человеку, которого они собираются внедрить в Капитолий. Кому именно?

- Секундочку, - Плутарх, накинув халат, выбирается из постели и идет в свой кабинет. Джоанну разбирает любопытство, и она быстро нагоняет его. Он уже в кабинете, и в руках у него небольшой планшет… надо же, она-то думала, что портреты есть только у президента! Вообще-то никто, и в особенности победители, не должен знать об их существовании, но за годы своей работы проникшая в множество темных и постыдных тайн Джоанна кое-что слышала об этой штуке. Чей это портрет, неужели ее? Неужели покажет ей?

Плутарх отрывает глаза от планшета – взгляд его сосредоточенный и оценивающий.

- Он будет в числе игроков на Бойне. После парада, Джо, ты постараешься, чтобы его напарница взбрыкнула и не захотела его видеть весь вечер… в идеале, чтобы она вообще не выходила из своей комнаты. Тебе это будет несложно, и я еще подстрахую со своей стороны. Чтоб уж наверняка. И у меня к тебе есть… особая просьба, - эти слова были сказаны так, что обнаженная грудь Джоанны покрылась мурашками. Приказ –вот что скрывалось за этим его мягким тоном… ей ли не знать! – И постарайся ее выполнить. После того, как они с Третьим закончат, тебе следует познакомиться с нашим агентом поближе. Не думаю, что для тебя это будет затруднительно – он любит все прекрасное, а отыскать женщину прекраснее тебя в Панеме невозможно. Так что я уверен, что ты справишься.

- В первый раз, что ли, - горько усмехнулась Джоанна. Что он так уставился в планшет? Что-то листает… она подошла поближе. – Покажи хоть, кто это.

Она взглянула из-за его плеча и вздрогнула. С экрана на нее смотрели голубые глаза улыбающегося задорной мальчишеской улыбкой Двенадцатого.

Ей надо развести на секс главного влюбленного Панема. Мелларка.

Обхохочешься!

***

Он приехал в Капитолий, будучи уже в курсе дела. Его новая напарница, Вайресс, дома, в Третьем, была в центре сопротивления, она порассказала Бити такие подробности о жизни в родном дистрикте, что у него волосы встали дыбом. В поезде, конечно, была прослушка, но соорудить простую, но эффективную глушилку – задачка для начальной школы, ни для него, ни для Вайресс это не было проблемой. Он узнал, что с момента объявления Квартальной Бойни возник заговор среди победителей, а Плутарх Хавенсби, оказывается, глава подполья повстанцев в Капитолии. Ну надо же, а Бити показалось, что он ведет совсем другую игру... Впрочем, в той игре, в которую он втянул Бити, чем меньше участников, тем больше шансов на победу. Любая игра может быть двойной: для всех победителей – одна, а для избранных – совершенно другая.

Бити не дурак. Сыграет в обе.

Однако, когда он оказался в комнате своей связной после Большого Парада Трибутов, он очень быстро понял, что Плутарх ведет игру гораздо сложнее, чем это выглядело с самого начала. Одну для победителей. Другую для избранных. И третью – свою собственную. И эта его собственная игра очень не понравилась Бити.

Он и сам не понял – зачем же он в тот вечер влез и спутал ему карты?

***

Она сорвала с головы венок и сердито отшвырнула его в сторону. Плутарх как Главный Распорядитель мог бы хоть раз посодействовать Джоанне со стилистом! Так нет, опять тот же идиот, который уже лет тридцать издевается над трибутами Седьмого дистрикта, одевая их деревьями... Ей по жизни не везет! Зато Двенадцатым повезло – их стилисты просто чудо, образы и костюмы великолепны!

Запнув опостылевший комбинезон куда подальше, Джоанна осталась в одних только зеленых тапочках. Пора выполнять задание. Оба задания. Первое, по всей видимости, будет несложным – сейчас в лифте, поднимающем игроков в их покои, Пит Мелларк мило беседует с ней о живописи… и не может не видеть, как огненные блики его костюма пляшут на ее обнаженной груди. А ведь она стоит всего в шаге от него. Необыкновенно соблазнительная и желанная. Как там сказал Плутарх – он любит все прекрасное? Трудно даже представить что-либо прекраснее обнаженной Джоанны, нежную кожу которой расцвечивают золотом огненные сполохи. Он говорит с ней серьезно и спокойно, а в уголках глаз играют лукавые золотистые искорки едва сдерживаемого смеха. Она отвечает отстраненно и в тему, а сама готова захохотать, глядя на выражение лица этой девчонки, его огненной подружки, его мнимой невесты. Интересно, сама-то Китнисс понимает, почему так бесится? Понимает ли эта глупышка, что просто сходит с ума от ревности – хотя формально ее напарник не дает никаких поводов: крепко держит за руку свою избранницу, с Джо не заигрывает, а просто ведет светскую беседу… но при этом играет так тонко и неуловимо, что его подругу трясет от ревности, а Джо - от восхищения. Пожалуй, Плутарх не ошибся, выбрав его. Этот точно хоть кого обведет вокруг пальца! На седьмом этаже Джо выходит, и, пока двери лифта не успели закрыться, подходит к своей двери.

Взгляд на лифт – он все увидел. Мимо точно не пройдет.

Через пару часов он уже у нее. Третий пришел практически одновременно с ним, и вроде управились они быстро, в ванной Долбанутый поставил глушилку – капитолийская прослушка услышит только шум воды и тихие неразборчивые голоса. Ладно, первая часть задания выполнена, она уже было решила приступать ко второй, и вот надо же было влезть этому чокнутому!

Зачем, ну зачем он влез тогда?

***

Он старается держаться от нее подальше. После того, что произошло между ними в тот вечер, он просто не знает, как себя с ней вести. Лучше вообще не пересекаться. Они с Вайресс разжигают костры, но взгляд, словно магнитом, притягивает она.

Джоанна.

Вскоре к ним присоединяется Китнисс. Девушка, кажется, тоже старается скрыться в тихий уголок. Рядом с ней Бити волнуется – интересно, знает ли она, что вчера произошло? Судя по тому, какие взгляды она бросает на своего напарника, скорее всего, нет. Тот, похоже, совсем не заморачиваясь вчерашним вечером, быстро познакомился со всеми участниками и теперь зажигает в веселой компании, в центре которой роскошная обнаженная Джоанна. Ее совершенное тело блестит от масла, а движения стремительны и грациозны. Взгляды всех мужчин непроизвольно останавливаются на ней. Интересно, с кем из них она спала, неужели со всеми? От этой мысли Бити вздрагивает и рассыпает коробок спичек. Почему это его так волнует? Секунду спустя, когда разожженный огонь уже побежал по сучьям, он понимает – неспроста Джоанна Мэйсон игнорирует любую одежду. Здесь, на тренировках, она наглядно демонстрирует всем свое главное оружие. Если кто-либо из мужчин-победителей и был ее любовником, вряд ли он сможет воткнуть нож в ее тело. Бити бы не смог. По крайней мере, не раздумывая – не смог бы. А даже секундное замешательство даст девушке неоспоримое преимущество – и, взглянув на то, как она одним четким движением посылает в цель топор, он понимает, что оказался прав.

Как всегда.

***

Во время тренировок победители втягивают ее в заговор – а то она уже в нем не была? Ну да, они же об этом не знали, хитрый лис Плутарх завернул двойную игру. Финник Одэйр сообщает ей подробности и цель – на Арене они должны любой ценой спасать Двенадцатых. Особенно Мелларка. Потому что без него Огненная Китнисс не захочет перейти на сторону повстанцев. Ну конечно. Похоже, только она да еще Долбанутый знают истинную причину, по которой все должны спасать мальчишку. О том, что ждет этого парня потом, после Арены, она боится даже думать. Она не пожелала бы такого даже злейшему врагу. После того вечера с Джоанной он ведет себя так, будто ничего не случилось, весело шутит и мило улыбается. Он, оказывается, душа компании, этот Пит Мелларк… совсем не то, что его дикая Китнисс. Та все время сидит по углам и злобно зыркает.

Правда, стреляет отменно.

Странно только, что она постоянно ошивается в компании Третьих. Теперь Джоанна зовет их исключительно Долбанутый и Тронутая, и с ее легкой руки клички приклеиваются к этой парочке намертво. Что же их связывает с Двенадцатой? Что-то серьезное? Хеймитч передал Джоанне, что на Арене она должна свести Китнисс с Вайресс и Бити. Весело же ей будет, если этот чокнутый гений с тех самых пор ни разу на нее взглянул! Только сквозь нее. Ни разу не подошел, ни словом не обмолвился. Зато Пит Мелларк общается с ней, как ни в чем не бывало. Или он не понял ее намерений в тот вечер? Только слепой бы их не увидел… Тогда почему он болтает с ней так просто и так мило… как с закадычным другом… она уже порядком отвыкла от подобного обращения… хотя, приглядевшись, она понимает, что он со всеми так себя ведет. Эх, Мелларк, Мелларк, ты же знаешь, что через несколько дней шутки для тебя кончатся, и, по всей видимости, навсегда. Вот ведь сволочь этот Плутарх – парень на такое подписался, а он тут со своими особыми просьбами…

Может, оно и к лучшему, что чокнутый тогда влез…

***

Она приходит на интервью и видит Китнисс в роскошном свадебном платье. Глубоко внутри закипает бешенство – не секрет, что она никогда не любила Двенадцатую за то, что той удалось избежать обычной участи победителей. Но все же, как это мерзко – так унижать девушку, которую буквально завтра ждет мучительная смерть! Нет, не зря Джоанна во все это влезла. Пора уже заставить Сноу заплатить за все мучения и Китнисс, и Джоанны, и всех остальных.

Она подходит к девушке и поправляет ожерелье. Ничего, мы еще посмотрим, мы еще повоюем…

На интервью выясняется нечто сногсшибательное – оказывается, Китнисс беременна! Интересно, так ли это на самом деле? Глядя в ясные глаза ее напарника – ни на секунду не усомнишься. Капитолийцы в бешенстве, даже Цезарю не удается удержать толпу. Правда, Джоанна уже поняла, что Пит Мелларк может и наврать так, что никто этого не поймет. Но даже если это и игра – он опять прикрыл свою девушку, подарил ей симпатии всей страны и преимущество на Арене. Почему же некоторым так везет? Ладно, завтра в бой. Она должна сделать все, чтоб Двенадцатые выжили. Собственно, Китнисс ее не особо волнует. Ее дело прикрывать Мелларка и сделать так, чтобы Долбанутый не помер раньше времени.

Ну, что ж ей так не везет – то на секс разводить, то теперь вот от смерти спасать?

***

Последняя презентация – последняя надежда. А вдруг президент одумается и отменит это безумие? Бити позволяет себе в открытую усомниться в законности этого мероприятия. Победители возмущены, народ ропщет. Но когда он слышит, что сказал в своем интервью Двенадцатый и видит реакцию толпы, то понимает: из всех возможных кандидатов Плутарх выбрал лучшего. Если у него не получится – ни у кого не получится. Главное, чтобы парень выжил на Арене. Есть приказ, все, кто в команде, будут вытаскивать его ценой своих жизней.

Хотя, положа руку на сердце, человечнее было бы убить его прямо сейчас.

***

Так вышло, что на Арене они оказались вместе, Третьи и Седьмые. Ему особо некогда было задумываться, случайность это или нет. Едва он доплыл до Рога, как сразу нашел то, что ему было нужно. Рванул так, что и не заметил, как кто-то из противников всадил ему в спину нож, и, только подхватив катушку, понял, что выжил потому что его прикрывала она. Джоанна.

Они держатся вместе. Вайресс только беспокоится, у нее в глазах паника, словно с ума сошла. Надо убраться подальше от пляжа. Он еще может идти, но в глазах пелена, поэтому он не видит силового поля. Надо сказать, хорошо его отзеркалили. С налету и не заметишь, только если как следует приглядеться. У него все плывет перед глазами, Вайресс в обычном-то состоянии не может связно говорить, а сейчас она вообще не в себе, Джоанна явно не в курсе, куда надо смотреть – поэтому через минуту Чума уже мертв.

Он слабеет с каждым часом. Да еще и воды нет. Джоанна ищет ее везде, но безуспешно. Почему она возится с ними обоими? Другая давно бы их бросила… Когда начинается дождь, они с облегчением решают, что смогут, наконец, утолить жажду. Но вместо воды на них льется кровь. От духоты и тошнотворного запаха текущей по лицу и телу горячей крови он почти теряет сознание. В те секунды, когда ему удается прийти в себя, он ощущает, как, не обращая внимания на хлещущий с неба поток, его волокут ее маленькие сильные руки. В глазах совсем темно, только слышен резкий голос его спасительницы, которая, отчаянно ругаясь, пытается заставить Вайресс идти следом за собой. Куда она его тащит?

И главное – зачем она это делает?

***

- Отстань от нее! - злобно орет Китнисс. От ее голоса все напряжение последних суток прорывается оглушительным взрывом. Ей уже наплевать на указания Плутарха, она просто прикончит сейчас эту наглую девчонку! С каким же наслаждением она вламывает ей такую смачную пощечину, что у Огненной Китнисс искры летят из глаз… В себя Джоанна приходит только после того, как Финник с размаху окунает ее в море и, крепко прижав, держит до тех пор, пока она не перестает брыкаться.

- Успокойся, Джо, не ори, ну что ты разошлась... Успокойся, бывало и хуже.

Голос Одэйра одновременно рассудительный и горький. Его слова отрезвляют лучше пощечины. Бывало. Бывало и хуже. Финник смотрит на нее с сочувствием, как на ребенка – успокойся, все нормально. Так же он смотрел на нее тогда, когда ей бывало настолько плохо, что не хотелось жить. Они столько выхлебали, что прекрасно понимают друг друга. Самые желанные игрушки Капитолия. Им приписывали бурный роман, считали их красивой парой. Ну да, как же. Роман. В некотором роде они общались – когда особо богатым извращенцам хватало финансов купить у Сноу сразу двух самых желанных победителей.

Товарищей по несчастью.

Так что он прав. Бывало и хуже.

Ладно. Надо пойти посмотреть, что там с Долбанутым, жив ли он. Она лениво качается на волнах и исподтишка наблюдает, как Двенадцатые приводят в чувство полумертвого Бити. Присоединяться к ним не хочется, она слишком устала от этих кровавых кошмаров. Да и тащить на себе хоть и не очень крупного, но все же достаточно тяжелого для маленькой Джоанны мужика – тоже задачка не из легких. Волны ласкают ее тело, и злость потихоньку уходит, а на ее место приходит замешательство.

С того вечера он ни разу не обратился к ней по имени. Он ее вообще не замечал, хотя она, можно сказать, на себе выволокла этого чокнутого из джунглей, залитых кровавым дождем. Он ушел от Рога раненый, но живой, а эти чертовы джунгли его, похоже, доконали – пекло, духота и ни капли питьевой воды. Это тебе не в подземном бункере сидеть, железки перебирать… Мог бы хоть поблагодарить, что ли. Хотя, наверное, он ее презирает. Ну, кто она? Он правильно сказал тогда – дрянь. Дорогая, правда, и очень красивая, но всего лишь вещь. Пешка. Только на тех, первых своих Играх, она что-то делала сама: сама думала, сама играла… ведь она очень хотела выжить! А когда победила, то поняла, что угодила в ловушку, выхода из которой нет. Хочешь жить – нет, хочешь, чтобы твои любимые жили – играй по правилам. И она играла. Делала то, что скажут. Всегда. Ради них она стала вещью, дорогой, блестящей и, может быть, даже опасной, она стала оружием – но по сути она всегда была пустышкой.

Она смирилась – выросшей в лесу девчонке их не переиграть. А этот… Долбанутый…

В тот вечер ей показалось, что он отнесся к ней по-человечески. У нее вообще был свой взгляд на мужчин. За годы после своей победы побывавшая в десятках постелей Джоанна научилась видеть их через секс. Она не могла выразить словами, как это происходило, каким образом она узнавала все о тех, с кем ее приходилось иметь дело – но она довольно быстро поняла, что именно в сексе мужчины становились собой, показывали свое истинное лицо. Иной раз ей было забавно наблюдать, какими были на самом деле те, кем так восхищалась нация – все эти политики, аристократы, кумиры толпы. Но чаще ей было противно. Иногда больно. А иногда страшно. Иногда она просто отключалась. Как с Финном. Иначе – слишком тяжело, она просто сошла бы с ума. Она давно уже научилась чувствовать, какими все эти ее любовники были на самом деле… и как относились к ней.

Именно поэтому после того самого вечера она зауважала этого чокнутого мужика. Он не побоялся сорвать игру Плутарху. И пожалел мальчишку. И еще он относился к ней очень… трепетно, что ли. Да, орал, что она распутная дрянь, да, был с ней груб и пару раз сделал ей больно – но она чувствовала, что так было необходимо для его непонятной игры, которую он лично вел с сильными мира сего. Наверное, он слишком умный, раз рискнул на подобное. У нее бы никогда не получилось… да она и не пыталась, она всегда была пешкой. Но когда в тот вечер он касался ее тела, она чувствовала что-то необычное. Словно она была для него человеком. Живым. Из плоти и крови. Он сказал тогда – ничего личного… но она чувствовала, что это не так.

А теперь он ее словно не видит. Опять игра – или он просто хочет показать, что ничего не произошло, и она должна знать свое место?

Ладно, теперь, когда она отдохнула и успокоилась, можно идти. Может быть, у них есть пресная вода? Есть? И еда тоже есть? Ну, тогда вообще все не так плохо. Вот только почему не видно Мэгз?

- Китнисс, как же вы потеряли Мэгз?

***

Что она делает? Она всего лишь пытается показать, что никогда не имела никаких дел с этим Долбанутым, что их вообще ничего не связывает – и, похоже, переигрывает. Надо же так проколоться, что даже наивная Огненная Китнисс, которую, исключительно для ее же безопасности, не посвятили ни в один из хитроумных заговоров, начинает подозревать что-то неладное. Приходится включить дурочку:

- Глупо с моей стороны, да? Извини, забегалась, спасая шкуры твоих приятелей. Пока ты у нас… как там? Позволила Мэгз умереть за себя?

Что ж, лучшая защита – нападение. Хотя, по правде сказать, эта девчонка начинает ей даже нравиться… она чем-то похожа на прежнюю Джоанну – до того, как Капитолий сделал ее безмозглой пешкой в своих грязных играх. Она дразнит и подначивает девушку, но на самом деле вовсе не собирается с ней драться. Она даже на Вайресс орет скорее по привычке, ей, Джоанне, так спокойнее. А ведь эта Тронутая действительно точно все угадала про часы – не сознаваться же, что ни у кого, кроме Китнисс, не хватило мозгов понять ее завывания и тиканья. Был бы Долбанутый в сознании, он бы сразу понял, что хочет сказать его странная напарница… слишком умный он, этот Долбанутый. Хоть бы очнулся уже, не то без него все их заговорщические планы полетят псу под хвост. На Мелларка Джоанна старается даже не смотреть – слишком страшно. Страшно даже представить, что его ждет. А он как ни в чем не бывало рисует карту Арены и разговаривает с Вайресс таким умиротворяющим тоном, что та перестает дурить и даже улыбается.

От их голосов Долбанутый приходит в себя. Все не так уж и плохо: они разгадали затею с часами, все пока живы и в относительной безопасности, а в груде оружия она находит отличные топоры. Бросок – и они врубаются в золотой Рог. Вот это класс! Даже Китнисс уже не так сильно ее раздражает – надо же, не дура, не трусиха, в бою не подкачала и катушку с проводом спасла. С такой, пожалуй, можно пойти в разведку. Наивная только… впрочем, в ее годы Джоанна тоже была смелой, отважной и до дури наивной девчонкой, которая больше всего на свете любила свою маму и младшую сестренку и готова была ради них на все. Ради них она победила в Играх, а потом ради них позволила Капитолию сломать себя. У нее же не было рядом такого Мелларка, который придумал бы, как ее защитить...

И почему ей вечно не везет?

***
Он печально качает головой, глядя, как двое бьются в невидимую стену. Одэйр разбил в кровь лицо и теперь корчится под деревьями, с совершенно безумным видом затыкая уши ладонями. Китнисс пытается стрелять, но стрел не хватает, и она так же валится на землю и катается по ней, глядя вокруг сумасшедшими полными боли глазами. Пит и Джоанна долбят в пустоту в попытке докричаться до них, в попытке разрушить преграду – но ни его нож, ни ее топор не оставляют на поверхности ни малейшей зазубрины. Он знает, что ничего у них не выйдет – ведь это его собственная гениальная разработка для Капитолия. Новый вариант силового поля. Знал бы он, где ее используют… Там, за стеной, орут пересмешницы, этот сектор Арены наполнен безумными воплями тех, кто дорог этим двоим. Интересно, если бы он, Бити, попал туда, чьи голоса бы он услышал? У него нет никого, кто был бы ему по-настоящему дорог. А Мелларк? Самый дорогой ему человек зажимает уши там, за стеной. А Джоанна? Чьи голоса использовали бы против нее? Или неспроста они, трое победителей, разыгрывающих хитроумный план Хавенсби, оказались здесь, по эту сторону невидимой стены? Он выбрал их, потому что их нечем будет зацепить? Некем? И Джоанну?

Похоже, что так. В лес за стрелами девушка отправляется совершенно бесстрашно, с досадой бросив на ходу :

- Я не то, что вы все. У меня не осталось любимых.

Это странно. Это непонятно. В этом обязательно нужно разобраться. Но после Арены, когда у него будет больше времени. Пока же нужно привести в чувство пострадавших от говорунов. Хотя с этим Мелларк уже справился самостоятельно. Слушая его доводы, Бити невольно восхищается – ну надо же, совсем неглупый парень! Как ловко он сумел успокоить и Китнисс, и Финна. Логика и аналитический ум – Бити и не думал, что в Двенадцатом есть такие самородки. Выходит, Хавенсби не ошибся в парне. Наблюдая за ним на Арене, Бити с каждым часом убеждается – лучшей кандидатуры было не найти.

После того, как от Плутарха приходит сигнал – хлеб обозначает день и час операции – Бити берет все командование в свои руки. Позволив остальным выспаться, он приступает к осуществлению плана побега. Когда он занят делом – он неуловимо меняется, и хотя голос его по-прежнему мягок, но никому и в голову не приходит его ослушаться. От его обычной суетливости не остается и следа, и он совершенно без эмоций смотрит в глаза Джоанне и даже задает ей вопросы о свойствах деревьев на Арене. Его приятно удивляет вопрос Пита о том, не перегорит ли проволока (парень, что, имел дело с проводами и электричеством?), а когда тот добавляет, что при попадании разряда в море все находящиеся там моллюски поджарятся – отмечает, что этот мальчик явно разбирается в вопросах электричества лучше других в их команде. И откуда такие познания? Этого парня подучить бы нормально после Арены…

Жаль только, что вернуться ему не светит.

Ребята слушаются его беспрекословно. Он боялся, что упрямица Китнисс взбрыкнет и начнет дурить, но она послушно делает все, что бы он ни говорил… хотя от напряжения он становится довольно резок и даже готов повысить голос на тех, кто рискнет ему возразить. Но никто и не возражает. Все идет по плану, если бы не одна мелочь. Он сумел вырезать маячок из своего предплечья, но общая слабость и рана в спине да еще эта духота сделали свое дело. От кровопотери он теряет сознание.

Чтобы очнуться уже в планолете.

***

Она очнулась и, еще не открывая глаз, почувствовала, что летит. Неужели у них все получилось – и теперь она в безопасности? С тихим стоном она открывает глаза… как бы не так. Перед глазами суетятся врачи; у дверей, у стола, на котором она лежит, пристегнутая ремнями – везде белые мундиры миротворцев. Она тихонько скосила глаза – за стеклянной перегородкой на соседнем столе Энобария. С другой стороны – Мелларк. О нет! Этого просто не может быть! Она же выполнила задание… оба задания! Долбанутый благополучно дожил до конца Игр и сумел-таки построить свою хитроумную конструкцию. Арена взорвана. Она отвлекла Китнисс от Пита, она вырезала у нее маячок. Она все сделала в точности так, как требовалось – тогда почему же она здесь? Она должна лететь совсем в другом направлении…

Она не успевает ни осознать весь ужас происходящего, ни испугаться, как ей в вену вонзается игла, и она отключается.

***

Он приходит в себя и видит рядом с кроватью Плутарха. Бити не успевает задать вопрос, как Плутарх поздравляет его с удачным возвращением с Квартальной бойни. Ну и юмор у него. На лице Хавенсби сияет довольная улыбка, когда он продолжает:

- Несмотря на непредвиденные обстоятельства (это он его отключку имеет в виду?), наша операция прошла успешно. Китнисс догадалась, что нужно было сделать, и вовремя взорвала купол Арены. Нам удалось вытащить тебя, Китнисс и Одэйра, и лично я считаю, что нам крупно повезло.

Что? У Бити начинает темнеть в глазах. Китнисс, Финник и он. А где же…

- А Мэйсон? Джоанна? Она погибла? - от этой мысли ему становится не по себе… но еще страшнее становится от внезапного предчувствия, которому он не хочет верить, о котором боится даже подумать.

- Мэйсон…, - Плутарх слегка морщится, и мимолетная тень пробегает по его холеному лицу. – Нам не удалось вытащить ее. Капитолийские планолеты подобрали ее, Мелларка и Энобарию.

На секунду Бити кажется, что в легких не осталось воздуха. Его не волнует Энобария, да и Мелларк, в общем-то, знал, на что шел, для парня все прошло по плану, но Джоанна… Представив себе ее участь, он вдруг понимает, что ему стоило бы убить ее на Арене своими собственными руками. Это лучшее, что он мог бы для нее сделать.

А Плутарх не сильно-то и огорчен... или это ему показалось?

***

Она сидит на полу в углу своей камеры и смеется. Юмор – это все, что у нее осталось, это то, что не дает ей сойти с ума. Она уже не помнит, сколько это длится, в камере нет окон, всегда горит ровный белый свет, и она не представляет, сколько времени проходит между очередными сеансами пыток. После Арены ей сделали полную регенерацию. Надо же, какая забота! Им, что, приятно пытать идеально здоровую и красивую подследственную? Сначала с ней пытались разговаривать по-хорошему, и она даже было прикинулась слабой и ничего не понимающей дурочкой. Как тогда, на своей первой Арене. Только на это раз ее номер не прошел, и от слов и угроз спецкоманда очень быстро перешла к действиям.

Она презрительно сплюнула под ноги. Как это, наверное, заводит всех этих уродов – не каждому доведется пытать прекрасную и недоступную девушку с обложки!

Секс-символ Панема. Джоанну Мэйсон.

Все тело болело, наголо обритая (большую часть волос просто вырвали), покрытая язвами голова нещадно чесалась, в камере, пропитанной запахом крови, блевотины и мочи, было невозможно дышать – но Джоанну охватывало какое-то злое веселье. Наконец-то она чувствовала себя по-настоящему свободной. Им нечем, ну совсем нечем ее прижать! У нее никого не осталось, никого, кого они могли бы терзать у нее перед глазами. На себя ей давно наплевать. Как будто, когда ее продавали богатым извращенцам, ей было легче. Она терпела всякое: и издевательства, и побои, и такие мерзости, о которых противно было вспоминать… которых она боялась, как самых страшных своих кошмаров. Так что ей не впервой.

Она орет, как ненормальная, и поливает своих мучителей такой отборной трехэтажной руганью, что приводит тех в изрядное замешательство. Ей доставляет какое-то изуверское удовольствие выплеснуть все, что она думает о них и об их вонючем и гребаном Капитолии, и о таких же гребаных порядках в нем. Хоть в этом она, наконец-то, свободна... Она знает, что сдохнет здесь, захлебываясь в собственной крови – и это, оказывается, совсем не страшно! – но перед этим она обязательно разукрасит их той грязью, что скопилась в ней за последние годы.

Но ее одиночество в этой камере, в этих белых стенах, доставляет ей особую, тайную, болезненную радость – судя по всему, Мелларк до сих пор не прокололся. Неужели хитрый мальчишка все еще водит их за нос? Удалось ли ему выполнить задание? В те часы, когда ее оставляют в покое, она часто вспоминает о нем. О доме и о родных – слишком горько и грустно, раскиснешь. О прошлой жизни – невыносимо и мерзко. А когда она вспоминает о нем, почему-то становится легче. Какое-то светлое чувство появляется в сердце. Словно нет никаких Игр, нет победы, нет дерьмового Капитолия, а есть только бедный дом на окраине, и летнее утро, и теплый, пахнущий хвоей ветер, который колышет легкую белую штору на открытом окне, и ласковый солнечный луч, играющий бликами на золотистой бревенчатой стене. И сестренка прижимается к ней во сне теплым детским тельцем, и ноздри щекочет запах свежего хлеба – значит, мама уже давно поднялась... Почему-то рядом с ним она чувствовала себя такой чистой, какой была тогда, до первых своих Игр… дома. Теперь она рада, что он тогда не повелся… окажись парень таким же, как все остальные, ей не о ком было бы думать сейчас. О Долбанутом она старалась не вспоминать. У него, конечно же, все в порядке, и он перебирает очередные свои железяки в очередном своем подземном бункере. И, скорее всего, и думать о ней забыл. Он же сказал тогда – ничего личного… а она тут себе напридумывала. Надо просто о нем забыть.

Интересно, выполнил ли Мелларк задание? Что-то о нем ничего не слышно. Время тянется мучительно долго, и она не знает, сколько прошло дней или, может, недель с тех пор, как она попала сюда. Иногда, когда спецкоманда настроена особо решительно, и она едва приходит в себя от нечеловеческой боли, ее начинают терзать сомнения – а, может, его уже вычислили? Может, уже убили? Надежды становятся все призрачней, пока однажды ее полубезумное забытье не нарушают вопли в соседней камере. Похоже, у нее появился сосед.

Пит Мелларк.

Все-таки вычислили…

А дальше ее пытки становятся все изощренней. Раньше хотя бы изредка ее оставляли в покое – но теперь, едва приходя в себя, она вынуждена слушать крики этого парня. Еще на Арене при взгляде на него ее корежило от мысли, во что он вляпался… причем совершенно добровольно. Ладно она, Джоанна, случайно оказавшаяся не в том месте и не в то время – ей же патологически не везет в этой жизни, ее просто не успели забрать… но он-то, неужели не знал, что его ждет камера пыток и разъяренная спецкоманда?

От этих мыслей ей становится совсем невыносимо, она корчится на полу, зажимая уши руками, совсем как Финн и Китнисс на Арене, когда их одолевали вопли соек-переродков. В какой-то момент она убеждает себя, что опять оказалась там, и это просто птицы орут, и ей просто надо потерпеть часок и все кончится. Тик-так, это часы, твердит она себе и пытается спеть эту песенку про мышонка, которую пела Тронутая, Вайресс, там, на Арене. Потихоньку она тоже сходит с ума. Вскоре, однако, ее сосед куда-то исчезает. Может, они убили его? Хотя вряд ли он смог отделаться так легко. Эти мысли ввергают ее в такое страшное уныние, что не остается сил ни шутить, ни крыть матом своих мучителей… и сознание все чаще мутится от пелены боли и кровавых кошмаров.

Она уже практически ничего не соображает, когда чувствует слабый удушливый запах газа. Ну наконец-то. Наконец-то смерть.

***

Спецоперация завершилась успешно, и в этом была его огромная заслуга – его план сработал идеально. Все прошло, как по маслу, и Бити был в самом прекрасном расположении духа. Правда, вскоре его вызвали на совещание: спасенный с огромными затратами и риском Пит Мелларк оказался в таком состоянии, что в Тринадцатом не знали, что и думать. Даже сенатор Хавенсби – и тот растерялся. Понаблюдав за парнем и просмотрев записи персонала, Бити понял, что имеет дело с охмором. Он не занимался этим специально, так, что-то где-то слышал, что-то где-то видел. Тем более, метод был строго засекречен. Но Бити по роду своей работы общался с такими же, как он, гениями, работавшими сплошь над засекреченными проектами. У них была своя собственная система общения, в которой ничего не понимали не только рядовые граждане, но и даже спецслужбы – для научной элиты Панема чувствовать свое превосходство и некую свободу хотя бы в этом было необходимо так же, как дышать.

Состояние Пита Мелларка оставило у него на душе неприятный осадок. Ему было не по себе видеть, во что превратился этот спокойный, умный, выдержанный парень. Бити ценил в людях разум, и ему было бы гораздо легче, если бы Пит Мелларк вернулся без рук, без ног, парализованный, но с ясной головой. Вернулся бы собой... хотя, впрочем, ему повезло, что он вообще сумел вернуться. Изначально для него планировалась поездка в один конец, и он об этом прекрасно знал.

Вместе с Хеймитчем и Плутархом Бити регулярно бывал и у Мелларка, и у Китнисс; он радовался вместе с Финном спасению Энни… но почему-то он ни разу ни у кого не спросил, как себя чувствует Джоанна Мэйсон. Он, что, похож на мальчишку? Не будет он спрашивать. Что о нем подумают? Каждый день в госпитале он проходил мимо ее палаты, но старательно отводил глаза от стальной двери. Он не пойдет к ней. Она всего лишь выполняла задание, теперь она вернулась и… что он себе напридумывал? Он – взрослый мужчина, и у него полно работы в отделе спецвооружений. И выброс в эфир агитроликов. И еще у него, наконец-то, появился толковый помощник, с которым ему интересно работать. И ему надо разбираться с охмором.

Так что он не пойдет. Между ними не было ничего личного. Ничего.

Но когда они с Плутархом выходят из палаты Мелларка после очередной неудачной попытки привести его в чувство, в дверях их ловит медсестра – Мэйсон, наконец-то, пришла в себя. Плутарх открывает дверь палаты… Он не пойдет. Он вполне спокойно подождет за дверью. Но почему-то ноги сами несут его туда, и что-то происходит с глазами. Внезапно ему кажется, что коридор, наполненный множеством суетящихся людей, солдат, врачей, родных и близких вдруг исчезает, все сливается в разноцветный гудящий фон… и остается только она… В пустой серой комнате на железной кровати, прикрытая простыней, лежит девушка. Ее роскошные темные локоны, когда-то такие незабываемо шелковистые, обриты наголо, а голова и тело, настолько истощенное, что проступают кости, сплошь покрыто кровавыми гноящимися язвами. Он чувствует, что ему нечем дышать. Это та, которая когда-то блистала на обложках журналов. Та, чье совершенное тело он держал в руках всего несколько недель назад. Та, что вытащила его с того света на Арене. Джоанна Мэйсон. Она без сознания, но на лице застыло такое непередаваемое выражение боли, страха и страдания, что у него щемит внутри.

Когда она, наконец, открыла глаза, с распухших и потрескавшихся, покрытых черной запекшейся кровью губ сорвался стон. Мутный взгляд с трудом сфокусировался на стоящем рядом Хавенсби, и Бити увидел, как истерзанная девушка посмотрела на Плутарха… и как он ответил ей. Так вот оно что. Он был настолько шокирован своим внезапным прозрением, что реальность вокруг слилась в разноцветную гомонящую карусель… и в ушах, в голове, в сердце тонко и пронзительно зазвенел гневный голос Китнисс: существует ли хоть что-то, чего нельзя делать с людьми?

Почему он не понимал этого раньше? В свои восемнадцать он смотрел на умиравших в его ловушке детей и думал лишь о том, как здорово она сработала. Он изобрел сотни и сотни смертоносных штук, радовался их успешному применению и не испытывал ни малейших угрызений совести по этому поводу. Ну не страдал же он, когда дохли лабораторные крысы. Зато какие совершенные мужские игрушки выходили из его рук… они с Хоторном как раз смастерили очередную смертоносную ловушку, которой очень гордились, когда Китнисс бросила им в лицо эти слова. Да, его зацепили ее искренне возмущение и ее боль, но тогда он еще не понимал, о чем она… а вот теперь, наконец, понял… Перед Играми он думал, что мужчинам тяжело будет всадить нож в совершенное тело Джоанны… как бы не так! Шесть недель изуверств и истязаний… ее вообще бы не вернули, она выполнила свою задачу и больше была не нужна, ее бы оставили подыхать там, на пыточном столе, если бы Китнисс не сорвалась из-за Пита…

Существует ли что-то, чего нельзя делать с людьми?

Он смотрел на ее перекошенное от боли и страданий лицо и думал – как вообще все эти сильные и смелые мужчины могли допустить, чтобы девушка, такая молодая, такая живая, полезла разгребать все это дерьмо вместо них? Как так случилось, что ее сделали пешкой в мужской игре? Она, что, не человек? Не женщина?

Он так и стоял в дверях, молча, растерявшись и ошалев от нахлынувших мыслей, пока Плутарх и Эбернети не вернули его к реальности. Сейчас они шли в штаб. А через несколько дней он с Хоторном в составе группы технарей отправился во Второй. Там во Втором его все раздражало, даже его толковый напарник, Хоторн, способный и талантливый парень. Это он предложил гениальную идею по взятию Орешка, и еще пару дней назад Бити поддержал бы его, ни на секунду не задумавшись… но сейчас… почему-то он был в замешательстве.

Существует ли хоть что-то, чего нельзя делать с людьми?

Там, в этой горе, куча рабочих, персонала, там агенты повстанцев… и обречь их вот так легко, одним своим словом, на медленную мучительную смерть? Вот так похоронить их всех заживо? Пит Мелларк никогда не предложил бы такого. Разумный был парень, пока его не охморили. Но, пожалуй, не это главное, не его мозги, и Бити, наконец-то понял это. Главное – он видел в людях людей. В каждом человеке.

Бити смотрел на Китнисс и понимал, что она думает то же самое, и потому он настоял, чтобы вопрос решала лично президент Койн. Хотя он давно уже понял, что они с Плутархом одного поля ягоды, поэтому не ждал от ее решения ничего хорошего. Эта женщина давно его раздражала… но здесь, во Втором, раздражала особенно. И не только она. Здесь кругом были женщины… женщины-командующие, женщина-президент, женщины-солдаты. Почему, ну почему все смотрят на это спокойно? Солдат Хоторн даже не вздрагивает, когда солдат Эвердин отправляется под пули. Никому не приходит в голову, как это дико – женщины с автоматами в руках, женщины под пулями, женщины, посылающие солдат в бой. Это же дико и страшно – молодая, когда-то прекрасная женщина, шесть недель терпевшая пытки в застенках Сноу без надежды на возвращение. Он помнит, как Финн переживал за Джоанну… а вот Плутарх даже не поморщился. Он вспоминает Одэйра, как тот держит за руку свою Энни, оберегает ее от любых страхов, волнений, опасностей. Почему-то он не может представить, чтобы солдат Одэйр пошел вместе с солдатом Крестой на опасное задание... Да он ни на какое задание с ней не пойдет, он ее вообще близко к линии фронта не подпустит! Да он упрячет ее в самое глубокое подземелье Тринадцатого, потому что он мужчина, а она – женщина! Драгоценная любимая женщина, а не бравый революционный солдат и не боевой товарищ.

Операция по взятию Орешка проходит успешно. Ну, если не считать раненой Сойки и огромного количества погибших в горе… Он больше не задерживается во Втором. Скоро начнется отправка солдат в Капитолий. Он должен принять участие в разработке тестов и виртуальных заданий для экзаменов. В Тринадцатом это называется Квартал.

***

Она с трудом открывает глаза. Что с ней? Она опять в госпитале? Тогда почему так пахнет домом? В руке на подушке зажат белый шар. Сувенир. Его подарила ей Китнисс. Они вместе тренировались, прошли все испытания, оставался только Квартал. И вот Китнисс уже в Капитолии… а Джоанна опять в госпитале. Как всегда. Китнисс во всем везет, а ей нет.

- Ты долго спала.

Она вздрагивает и фокусирует взгляд на говорящем. Плутарх? Нет. Это всего лишь Долбанутый. Ему-то что здесь понадобилось?

- Ты что здесь забыл? - ее голос хриплый и недовольный. Ей неприятно, что он видит ее такую… изуродованную, слабую, сумасшедшую.

- Пришел присмотреть за тобой. Считается, что я знаю об электричестве все.

- Да…, - она морщится, - эта гадость в Квартале. Вот сволочи, надо же им было устроить этот фокус с водой…

- Вообще-то, - он смотрит оценивающе, словно решает, стоит ей говорить или нет... и, надо же, совсем не суетится... она иногда замечала за ним подобное, - вообще-то это была моя идея. Я принимал участие в разработке программы Квартала, и я действительно знаю об электричестве все. Как и о его воздействии на человека.

- Что? – спросонья и от оглушительной дозы успокоительных до нее доходит не сразу. – Это сделал ты? Зачем, какого вообще ты…

- Потому что я не хотел, чтобы ты опять поехала разгребать чужое дерьмо. Хватит уже с тебя ужасов, детка.

Что он такое говорит? Он не хотел, да как он… да какое он имеет право?! Она рывком садится на больничной койке.

- Да кто ты такой вообще, чтобы решать за меня? Я должна была туда поехать, а теперь торчу здесь, вот с этой хренью на руке, - она трясет у него перед носом изящным запястьем, на котором болтается браслет «психически нестабильна». – Ты чуть не угробил меня! – она уже кричит, в глазах злые слезы, а маленькие сильные руки вцепились в серую рубаху на его груди. – По какому праву ты…

Он перехватывает ее руки и внимательно, не отводя взгляда, смотрит на нее сквозь стекла очков.

- По какому праву? - в его сдержанном голосе слышится бешенство. Ого, таким она его еще не видела! – По такому, что я мужчина, который спал с тобой, если ты это забыла. И я не хочу, чтобы ты стала жертвой чьих-то мутных игр. Хватит уже, наигралась... или тебе мало?

Видимо, у нее совершенно очумевшие глаза, потому что он отпускает ее и говорит уже спокойнее:

- Что? Что я такого сказал? Что я мужчина, а ты женщина? Не победитель, не связной, не солдат, не пешка, не чья-то дорогая игрушка – что ты просто живая женщина, и я с тобой спал… и я не хочу, чтобы тебя отправили умирать, ты уже и так нахлебалась столько, что на десять жизней хватит. Могу я или нет о тебе позаботиться? – что это он такое несет? Кто и когда о ней заботился? – Что ты на меня смотришь? Тебе мало было Капитолия, опять туда потянуло? Только на этот раз твоему Плутарху не выгорело. Он не один здесь имеет мозги.

- Плутарх? - она плохо соображает. – А причем здесь он? Он и так рисковал, вытаскивая меня оттуда…

Он смотрит на нее сквозь стекла очков таким взглядом, что она чувствует себя полной идиоткой, которая не понимает элементарных вещей. В другой раз бы она точно взбесилась, но сейчас ей не до того… даже от намека на догадку ей становится слишком страшно, и она повторяет как заклинание:

- Он сделал все, что мог, чтобы меня вытащить...

- Ну да, - снисходительно бросает Долбанутый, - только сначала он сделал все, чтобы ты туда попала. Не думаешь же ты, что он бы заслал Мелларка в Капитолий без прикрытия. Было бы очень странно, если бы на Арене забыли только его. А тут такая удача! Настоящая бунтовщица и заговорщица, которая в прямом эфире, на глазах у всего Панема, вырезала у будущей Сойки маячок из ее руки. Все, после этого на парня никто и внимания не обращал, и он сделал свое дело, причем сделал его отлично. Видела бы ты его на экране - перепуганный мальчишка, согласный на все ради спасения своей возлюбленной!

- Что? – Джоанне кажется, будто ее снова ударило током. - Что ты сказал? Он отправил меня туда… специально… но он же…

- Что, обещал, что вытащит тебя? И ты поверила? – нет, ну откуда он все знает? Ах, да, он же у нас самый умный… Совсем сбитая с толку, она бормочет:

- Но... он казался мне более…

- Более приличным, чем остальные твои…, - почему-то дальше он произнести не смог.

- Да. Он сказал, что вытащит меня, если я ему помогу, и я согласилась. Я выполняла его задания, - она морщится, вспоминая, какого рода были эти задания, а потом поднимает на него глаза. - Слышь, Долбанутый, а что вдруг тебе приспичило прикрывать парня… тогда?

- Ты выполняла задания Плутарха, а до этого задания Сноу, но ты же сказала тогда, на Арене, что у тебя не осталось любимых? Чем же они держали тебя?

Надо же, запомнил ее слова. Она и сама их уже забыла, а вот он запомнил.

- Мама, сестренка. Они погибли перед Квартальной Бойней. Пожар. Несчастный случай. Поэтому, когда Плутарх предложил мне влезть в это, я согласилась. Мне нечего было терять.

- Несчастный случай? Как вовремя…

Что он имеет в виду? Что она была нужна… как это сказать – неуязвимой? Она никогда бы не согласилась ввязаться в восстание, если бы ее родные были живы. Она слишком их любила, Сноу это знал. Но и Плутарх это знал… Неужели это он сделал так, чтобы ей нечего было терять?

- Мама, сестренка… и все? Больше совсем никого не осталось?

Что он хочет услышать? Был ли у нее парень? Нет, ну вот умный вроде – а придет же такое в голову… Да какой парень выдержит ее образ жизни? Кому она нужна такая… после победы? Был у нее парень. Был да весь вышел. Она его не винит – разве мог он ее защитить от президента, от его спецслужб и его системы? Кто-то вообще может от них защитить? Если только этот Мелларк – свою Огненную Китнисс. Уже тогда, после их победы, она отчаянно завидовала Двенадцатой: пацан ведь, а как ловко продумал всю эту любовную историю, что президент остался с носом – девчонка рядом, а тронуть нельзя. Любовь-то эта, как бельмо на глазу у всей страны. Тоже, выходит, умный. Она всегда относилась к умникам презрительно, считала, что в Играх выживают сильные... а оказалось, что умные – такие, как Мелларк или вот этот чокнутый гений.

Выживают сами – и спасают тех, кто им дорог.

***

После этого разговора он к ней больше не заходил. Да и она его избегала, пытаясь как-то начать жить. Ничего не выходило. Она пыталась учиться что-то делать, как-то устроиться, с кем-то встречаться – безуспешно. Насмешливая, язвительная, чокнутая, она не вписывалась ни в Тринадцатый, ни в эту новую жизнь. Она слишком рано вляпалась во все это дерьмо и уже забыла, каково это – жить по-человечески. К ней как к оставшемуся в живых победителю относились с уважением, и она была финансово обеспечена, но вокруг была пустота. После того , как ее в очередной раз бросили, она не хотела никого видеть. Пожалуй, каким-то просветом были для нее встречи с Энни – рядом с юной вдовой Финна, этой светлой чистой девушкой ей было спокойно, она чувствовала себя хоть кому-то нужной. И еще Мелларк. Китнисс долго находилась в психушке, к ней никого не пускали, Пит тоже лечился у доктора Аурелиуса… собственно, там они впервые и встретились. Им было о чем поговорить и что вспомнить, и эти беседы медленно возвращали ее к жизни.

Но всему хорошему рано или поздно приходит конец – в один из дней Пит уехал вслед за Китнисс в Двенадцатый, и она осталась совсем одна. У нее не было дома, не было близких, не было друзей, коллег или просто приятелей. Никого.

И однажды она решилась. Просто приехала, постучала в дверь и вошла.

***

После того разговора в госпитале он старался с ней не встречаться. Он слишком много наговорил тогда. Чем-то она задела его, а потом ему было неловко. Что она о нем подумала? Как будто их одноразовый и совершенно случайный секс давал ему какие-то права на нее…

Он с головой ушел в работу, благо, ее было очень много – война еще продолжалась. Он отслеживал отряд № 451 и с горечью узнавал, как гибли один за другим те люди, к которым он уже успел привязаться… Боггс, Мессала, Джексон, Кастор. Когда погиб Одэйр, Бити не выдержал и попросил у миссис Эвердин медицинского спирта. Она даже не удивилась, посетовав только, чтобы никто об этом не знал. В Тринадцатом это было подсудное дело. Он напился тогда до чертиков – он уже и не помнил, когда в последний раз он так напивался – и в пьяном бреду его занимала одна только мысль: как хорошо, что она туда не поехала… Плутарх получил отличное шоу, но эта девушка уже вне игры.

Он видел ее потом еще раз, когда Койн собрала оставшихся в живых победителей и предложила провести последние Игры. Они старательно избегали друг друга и делали вид, что вообще не знакомы. Пытаясь отвлечься, он разглядывал остальных уцелевших. При взгляде на Китнисс у него сжималось сердце – она выглядела ничуть не лучше, чем Джоанна тогда, в госпитале. Разве только что волос побольше. А вот Мелларк… это было удивительно и странно, но, похоже, этот парень сумел выкарабкаться из охмора – хотя прежде такого никому не удавалось. Взгляд у него был по-прежнему прямой и ясный, и говорил он так же разумно и убедительно. Бити собственными глазами видел ту трансляцию, когда он вынес Китнисс из огня на площади перед президентским дворцом. И своими глазами видел как не позволил проглотить таблетку морника после убийства Койн. Невероятно, но этот парень вернулся. Вернулся собой из такого ада, откуда в принципе не было дороги назад. Значит, права оказалась эта белокурая малышка, сестренка Китнисс, когда просила помощи у Бити. Он помог ей тогда. Послушался тринадцатилетнего ребенка и помог, просто для того, чтобы сорвать игру Плутарху и Койн. Просто потому, что существует все же что-то такое, чего нельзя делать с людьми. Жаль только, что малышка погибла… хотя за эти годы он понял, что жизнь зачастую гораздо ужаснее смерти, так что, если подумать, может, для нее так было лучше.

Война закончилась, но работы по-прежнему было много. Ему было тошно работать с Плутархом в Капитолии, и потому он предпочел вернуться в Третий дистрикт, где и жил в своей холостяцкой берлоге в полном одиночестве. Как выживший победитель он имел кучу привилегий и не нуждался в деньгах, но он работал днем и ночью. Брался за самые сложные головоломки – просто, чтобы не думать. Не вспоминать. Все было кончено... да, собственно, ничего-то и не начиналось.

Он уже почти убедил себя в этом, когда в дверь постучали, он открыл и не поверил своим глазам.

***

Она смотрит на него с усмешкой. И стоит близко, слишком близко, почти касаясь его высокой упругой грудью… Голос с хрипотцой, срывается…

- Слышь, Долбанутый… ну, как там тебя… Бити… можно я у тебя останусь?

Она говорит – и сама понимает, что несет полный бред. Она же чокнутая, серьезно, вот на браслете написано… она до сих пор носит его, как напоминание самой себе. Она давно уже была чокнутая, а теперь, похоже, совсем свихнулась. Зачем она ему нужна? Потрепанная, искалеченная, ненормальная… Глупая красивая пустышка, выросшая в лесу. Она же ничего не умеет, она не знает, каково это – просто жить рядом с мужчиной. И с кем – это же Долбанутый… но почему-то рядом с ним спокойно. Он затопил Квартал, чтобы она выжила. Он сказал – хватит с тебя ужасов, детка... Она для него не вещь. Она живая. Он, конечно, чокнутый гений – но он смог просчитать Койн и Плутарха и смог защитить ее. Он и теперь никому не позволит ее использовать. И он знает об этом проклятом электричестве все, что только можно… может быть, он сможет что-то придумать с водой… когда она приходит в себя, то понимает, как это ужасно – совсем никогда не мыться… да и вообще… ей просто с ним спокойно… она бы осталась с ним…

Если только он согласится. Только бы согласился… Это очень больно – предложить себя и услышать отказ.

- Останешься? На эту ночь?

Он смотрит внимательно, так бывает. Когда дело серьезное – он собирается, обычная рассеянность уходит, и очки не мешают, и взгляд становится холодным и острым, как нож. Зачем он ей нужен? Он никогда не жил рядом с женщиной, особенно с такой… Красивой, блистательной девушкой с обложки. Да, сейчас она, кажется, немного не в себе и, говорят, сильно покалечена… и он знает, что она боится воды. Он вдвое старше ее, он понимает, что с ней будет непросто, и о ней придется постоянно заботиться, ухаживать, оберегать. Он не умеет быть нянькой, никогда не пробовал. Он все это знает, понимает – ведь он всегда был таким умным! – но почему-то доводы разума не в счет, когда рядом она. Такая живая. Из плоти и крови. Маленькая, язвительная, грубоватая. И такая восхитительная, что у него кружится голова. Он не мог отпустить ее в Капитолий. Он не мог допустить, чтобы она погибла. Кто у нее был раньше – ему все равно. Как все равно, кто будет после него… не думает же он, что она останется с ним – нет, не навсегда, но хотя бы надолго... зачем он ей нужен? Он не умеет жить вместе… но, может быть, стоит попробовать научиться?

Он спросил и боится услышать ответ. Это очень больно – услышать, что ты не нужен…

Она поднимает глаза и смотрит насмешливо и задорно. Хлопая его по плечу, отвечает:

- Поживем – посмотрим…

Поживем… Это она хорошо придумала… Поживем… Посмотрим... Он облегченно и радостно выдыхает:

- Сколько захочешь, детка…

И весело смеется, когда она опять язвит:

- А говорил – ничего личного!


Глава 7. КАТЕГОРИЯ F. ПАЦИЕНТ № 167

Капитолий, г-ну Бити …
Строго конфиденциально

Уважаемый коллега.

Тот факт, что Вы сейчас читаете это послание, означает, что его отправителя уже нет в живых. Несколько лет назад мы с Вами встречались в Капитолийском Центре исследований и изобретений, где неплохо провели время. Я благодарен за разработанную Вами систему защиты сведений особой секретности, и надеюсь, что в тот день, когда Вы получите это письмо, она сработает так же идеально четко, как и все Ваши творения. Мое имя Вам ни о чем не скажет, собственно, оно и не важно, поскольку Вы знали меня как руководителя отдела 1/14, и на сегодняшний день я являюсь последним выжившим специалистом категории F. Завтра мне предстоит встреча с будущим президентом Койн. Настоятельное приглашение в форме приказа мне было передано лично г. Хавенсби. Я нимало не удивлен вниманию столь высокопоставленных лиц и думаю, что темой нашей беседы будет пациент № 167. Подозреваю, что беседа эта может стать последней в моей жизни, поэтому в случае взлома моего персонального компьютера все данные на нем будут уничтожены, а это письмо автоматически отправлено на Ваш личный адрес.

Вы можете задать вполне резонный вопрос, что побудило меня обратиться с подобным посланием к малознакомому мне человеку? Что ж, я отвечу. Во время нашей последней встречи Вы показали себя незаурядной личностью на фоне прочей научной элиты Панема. Кроме того, Ваше поведение во время Квартальной Бойни и Ваше нынешнее положение в руководстве повстанческих войск дают мне надежду, что труд моей жизни не пропадет даром, и Вы сможете принять необходимые меры к сохранению безопасности и даже жизни человека, за которого я завтра, возможно, отдам свою. А именно пациента № 167. И хотя подобные вольности строго запрещены инструкциями, думаю, в данном случае я могу нарушить этот запрет, поскольку и Вам, и мне будет удобнее называть этого человека по имени.

Тем более что имя Пита Мелларка давно уже известно всей стране.

Позвольте мне начать издалека, чтобы полностью ввести Вас в курс дела. Зная и уважая Ваши достижения в различных отраслях деятельности, я отдаю себе отчет, что Вы не имеете медицинского образования, поэтому постараюсь объяснить все максимально доступным языком. Хотя вполне возможно, что мне хочется просто еще раз осмыслить происшедшее и убедиться, что я делаю правильный выбор. Оставляю на Ваше усмотрение возможность распорядиться полученной информацией, лишь предупреждаю, что она не должна попасть в руки таких людей, как Койн или Хавенсби.

По происхождению я не капитолиец, моя родина Пятый дистрикт. Насколько мне известно, у вас в Третьем, как и у нас в Пятом, существует система выявления и отбора одаренных детей, которых впоследствии направляют в Капитолий для обучения и работы. Именно таким образом я вместе с несколькими своими земляками двадцать лет назад попал в Капитолийский Университет, а по его окончании был направлен на специализацию в медчасть категории F при спецслужбах Президента. В просторечии посвященные называли наш отдел «охморником». Мы разрабатывали уникальную и строго засекреченную технологию изменения сознания, так называемый охмор. Я попал в медчасть сразу после ее открытия и, можно сказать, стоял у истоков данной работы. Нашим прямым руководителем и заказчиком являлся сам Кориолан Сноу, и все подразделение подчинялось только и непосредственно ему. В финансировании мы были не ограничены, равно как и в живом материале для опытов. Наша работа предполагала полное изменение сознания человека в предельно сжатые сроки и со стопроцентным результатом – пациента необходимо было перестроить таким образом, чтобы он смог бездумно и абсолютно хладнокровно устранить жертву, на которую был запрограммирован.

Прежде всего, мы изучили наработки, сохранившиеся в архивах с древних времен. Данная технология использовалась уже много тысяч лет назад в некоторых шаманских культах: с помощью препаратов растительного либо животного происхождения у пациентов вызывали сильнейшие галлюцинации, сопровождаемые чувством неконтролируемого страха и сильной физической болью. Для проведения процедуры использовались либо высушенные корни определенных растений, таких как Datúra stramónium или Anacardium occidentals, которые сжигались, и пациент вдыхал дым, либо компоненты, извлекаемые из некоторых видов рыб, моллюсков или земноводных. Наиболее часто в работах древних упоминались Tetraodontidae, так называемая рыба фугу, моллюск теребру, Terebra maculata, и жаба ага, Bufo marinus – их яд входил в состав мазей и вызывал тот же эффект.

Также нам пригодились сохранившиеся наработки спецслужб более позднего времени по стиранию памяти и контролированию сознания. Правда, у этих методов был существенный недостаток - работа могла занимать недели, а то и месяцы, а результат был совершенно непредсказуем. Мы пытались воспроизвести каждую из моделей. Представьте себе, только на стирание памяти у наших предков уходило не менее двух недель! И все это время пациент находился в медикаментозной коме: ему по графику вводились подавляющие препараты, и каждые двенадцать часов его необходимо было подвергать электрошоку. И если после этого он выживал и не сходил с ума – что случалось довольно часто – мы получали всего лишь предварительный результат, так сказать «чистый лист». Сам же процесс изменения сознания занимал многие месяцы непрерывного гипноза, специальной диеты, фармакологической терапии, и опять же результат был сомнительный. Президент потребовал от нас сократить сроки – процесс должен был занимать максимум шесть-семь суток.

Десять лет работы и сотни подопытных привели нас к заветной цели: мы разработали технологию «охмор», которой по праву гордились. За эти годы наша медчасть подготовила сто шестьдесят шесть пациентов. Не слишком внушительная цифра, но больше и не требовалось – все наши подопечные были оружием, применяемым лишь в особых случаях, а охмор, несмотря на все доработки, которыми мы занимались постоянно, оставался весьма дорогостоящей процедурой. Начать с того, что на пациента необходимо было составить специальный модуль, портрет, содержащий подробные заключения аналитиков обо всех сторонах его жизни. И хотя само существование этого модуля до сих пор строго засекречено, но, думаю, Вам о нем известно, и Вы так же понимаете, что без информации подобного рода наша медчасть была бы бессильна. В этом смысле легче было работать с победителями – их портрет составлялся сразу после Игр. Однако, как показала практика, только победители из Второго поддавались охмору с меньшими проблемами и затратами. Остальные испытуемые либо сошли с ума, либо погибли. Впрочем, победителей в нашем подразделении побывало не более десяти человек, так что я не могу делать серьезные выводы.

Таким образом, на момент попадания к нам пациента № 167 наша технология была хоть и экспериментальной, но достаточно отработанной. А вот на нем она дала осечку.
В тот день нам поступил приказ срочно подготовиться к принятию очередного объекта. Сам он находился на регенерации после применения спецметодов максимального уровня. Была дана команда работать в режиме чрезвычайной ситуации, то есть круглосуточно с привлечением полного состава персонала. Поскольку портрет уже имелся, на разработку стратегии охмора нам выделили всего сутки. Нам достался победитель. Имена были излишни, все сразу его узнали – за последний год Пит Мелларк часто мелькал на телеэкранах. Жертвой, на которую программировался пациент, была обозначена его напарница, Китнисс Эвердин.

Мы давно перестали чему-либо удивляться, но этот момент меня покоробил. Впрочем, я никогда не был склонен давать волю чувствам, тем более что весь процесс контролировал лично Президент, а что бывает с ослушавшимися, я увидел, когда мне потребовалось оценить состояние новоприбывшего. Если до последнего интервью ему хотя бы сохраняли внешность – сломанные ребра и отбитые внутренние органы, а также воздействие электрошоком и водой были не в счет – то после его предупреждения о нападении на Тринадцатый дистрикт к молодому человеку применили максимальный уровень. Всего полтора часа, но этого хватило, чтобы нам пришлось наращивать фаланги пальцев, ногти, вживлять новые зубы и сращивать рассверленные кости, а также заменить левый глаз – хорошо, что эти костоломы не задели мозг своим паяльником! – да и позвоночник был цел. Также было получено указание Президента – нарастить нашему подопечному новую ногу. Такое решение было более чем оправдано: после прохождения процедуры охмора пациент должен находиться в идеальной физической форме, дабы выполнить свою миссию по устранению жертвы с наилучшим результатом. Даже высокотехнологичный протез делал бы его уязвимым и ставил под сомнение саму возможность выполнения задания. Впрочем, наша медицина давно достигла таких высот, что из клетки трибута за сутки выращивала переродка, так что подлатать молодого человека не составляло особого труда. К тому же нас обнадежил уровень примененных спецметодов - после такого воздействия психика объекта была достаточно расшатана.

В течение суток мы должны были выдать схему стирания памяти и дать указания по монтажу видеоматериалов и звукового сопровождения. Для Вас, наверняка, не является секретом тот факт, что основой метода охмора является подмена воспоминаний человека с помощью самого доступного нам яда модифицированных ос-убийц. Поэтому первым делом всегда необходимо выяснить, подвергался ли объект воздействию яда ранее, в каких дозах и какую это вызвало реакцию. Это давало возможность правильно и максимально точно рассчитать дозировку. Думаю, Вам известно, что осы-убийцы были созданы Капитолием как оружие против прятавшихся в лесах повстанцев, а впоследствии они явились надежным средством держать жителей Панема в пределах их дистриктов: опасаясь пчел-убийц, люди не выходили за ограждение. Для усиления этого страха средства массовой информации постоянно внушали рядовым гражданам мысль о том, что укус четырех-пяти насекомых смертелен для человека и даже пара укусов вызывают сумасшествие у большинства пострадавших. Однако специалисты знали, что в реальности смертельная доза иногда может составлять десять и даже пятнадцать укусов. К тому же яд достаточно нестоек и за двое-трое суток выводится из организма естественным путем, а если применять лекарства, даже самые примитивные, на подобие тех, что делают жители Одиннадцатого дистрикта из листьев Petroselinum crispum, то и быстрее. Нам пришлось приложить немало трудов, прежде чем мы разработали усилители воздействия яда, так называемые катализаторы, а также замедлители, ингибиторы – вещества, позволяющие яду сохраняться в тканях пациента на протяжении месяца с момента проведения охмора. Хотя этот месяц не прожил ни один из наших подопечных: после выполнения своей миссии они, как правило, сразу были взяты под стражу и казнены за совершение убийства. Поэтому мы были лишены возможности пронаблюдать, возможно ли полное очищение тканей и крови пациента от следов яда.

Поскольку я лично составляю рекомендации насчет фармакологической составляющей процедуры, в данном случае оказалось, что портрет очень облегчил мне работу: во время своих первых Игр в возрасте шестнадцати лет объект уже перенес воздействие яда ос-убийц. Дозировка – пять укусов. Максимальная, смертельная доза для 70% взрослых людей. Всего в тот день нападению ос подверглось семь человек, из которых двое скончались. Китнисс Эвердин после трех укусов уже не отличала реальности от галлюцинаций, ее движения были заторможены, она не реагировала на внешние раздражители и испытывала сильный болевой шок. Девушка из Второго от двух укусов потеряла сознание, парень из Первого отключился от четырех укусов. Поэтому поведение нашего пациента в данной ситуации сразу привлекло мое пристальное внимание. Скорее всего, неспециалисты этого даже не заметили, но я сразу понял, насколько интересный случай мне придется разбирать. Пит Мелларк со смертельной дозой яда в крови сохранял абсолютную ясность мысли и четкость движений: молодой человек сумел выбраться из озера, взял оружие, добрался до поляны, обнаружил свою напарницу, привел ее в чувство и заставил убежать. После чего, отразив нападение профи из Второго (у которого после четырех укусов уже чувствовалась спутанность сознания, заторможенность и смазанность реакций), он смог уйти живым с ножом в ране, пройти не меньше километра, найти укромное место рядом с водой, тщательнейшим образом замаскироваться и только потом позволить себе потерять сознание – и это в то время, когда получившие гораздо меньшую дозу трибуты уже давно были вне игры.

Я допускаю, что сильное сопротивление яду и отсутствие галлюцинаций в тот момент явилось следствием индивидуальных особенностей его организма, но меня удивило другое. Суть нашего метода состоит в том, что человеку демонстрируется его потенциальная жертва, которая совершает в его отношении действия агрессивного характера. Именно в этот момент пациенту вводится доза яда. Вид агрессии в сочетании с ядом дает эффект закрепления и вызывает стойкое желание уничтожить источник воздействия. На Арене все это произошло вживую – после того, как Эвердин сбросила гнездо с осами на профи, все выжившие выдавали яркую и совершенно немотивированную ненависть к виновнице происшествия, стремясь убить ее во что бы то ни стало. Это и есть нормальный предсказуемый результат охмора – агрессия со стороны Китнисс в сочетании с укусами связала воспоминания в сознании участников этого инцидента, и для них девушка стала злейшим врагом, которого необходимо было уничтожить любой ценой. Вряд ли профи сами себе могли объяснить, почему они так ненавидят и мечтают убить именно ее, причем убить как можно более жестоко.

Такая реакция коснулась всех – кроме Пита Мелларка. И хотя он точно так же подвергся нападению и получил самую большую дозу яда, но вместо того, чтобы возненавидеть и зверски убить Китнисс Эвердин, он спас ее ценой своей жизни.
Я допускал, что яд не подействовал на тело, или сказать точнее, подействовал, но с большой отсрочкой. Такое бывало, правда, очень редко, но все же встречалось. Непонятно было другое: почему яд не действовал на его сознание обычным, стандартным, проверенным способом? Ответов на эти вопросы я пока не знал, но уже тогда понял, что с этим пациентом нам придется повозиться. Сложный случай, но как ученого меня только раззадоривали сложные случаи – с ними было интересно работать. Особо раздумывать в тот момент было некогда, на счету была каждая минута, поэтому я предложил коллегам и Президенту следующую стратегию: нам необходимо убедить пациента, что его жертва не является человеком. Проще говоря, мы должны внушить Мелларку, что Китнисс на самом деле – капитолийский переродок, созданный для того, чтобы уничтожить как можно больше людей. Только при таком раскладе мы можем рассчитывать на удачное проведение процедуры. В любом другом случае психика пациента не выдержит внутреннего конфликта, и мы его потеряем.

Президент дал добро, и команда приступила к работе. Необходимо было составить нарезку из фрагментов Игр, где Китнисс так или иначе проявляет агрессию по отношению не только к пациенту, но и вообще к кому бы то ни было. Это было несложно: то, как она сбрасывает гнездо с осами, взрывает запасы профи, убивает Первого, стреляет во Второго, а потом после объявления об отмене правил целится и в самого Пита, ее предложение съесть морник – все эти моменты легко можно было использовать против нее. Даже ее выход на Жатве позволял убедить пациента, что этот переродок, которым подменили настоящую Китнисс Эвердин, рвался в бой только для того чтобы уничтожить всех без пощады. Кадры в апартаментах Тренировочного центра тоже добавили материала: ее агрессия, резкие ответы, даже то, как она толкнула молодого человека после интервью на вазу – все это мы собирались использовать против жертвы. Но и это еще не все. Все моменты, где она демонстрировала несвойственное ей поведение – все поцелуи в пещере, проявления любви и заботы – следовало повернуть таким образом, чтобы вызвать сомнение и закрепить у пациента мнение, что это делалось для того, чтобы манипулировать им, чтобы сделать его оружием в исполнении ее бесчеловечных замыслов. Даже ее поход на пир за лекарством должен был быть преподнесен, как кровожадное стремление устранить соперников.

Проинструктировав команду подготовки о содержании нарезки видеоряда, я обратился к звукооператорам. Необходимо было должным образом сфальсифицировать голос Китнисс, в нужных моментах изменить интонацию, чтобы он откровенно источал злобу, презрение и насмешку над самыми лучшими и светлыми побуждениями нашего подопечного. Это заняло достаточно много времени, и когда я вернулся с распоряжениями насчет методики стирания памяти, пациента уже регенерировали. Глядя на него, я невольно восхитился достижениями современной медицины. Кто бы мог поверить, что еще десять часов назад это здоровое и полное сил тело вообще мало походило на человека? Нога была восстановлена, кости целы, зубы и глаза в идеальном состоянии, даже тот, на месте которого совсем недавно была только пустая обгорелая глазница. Охмор, конечно, еще сильно измотает молодого человека, но в целом медики поработали отлично.

Теперь необходимо было заняться памятью. Было решено стереть все воспоминания о причинах нахождения пациента в Капитолии. Президент не мог допустить, чтобы он выдал врагам какие-либо детали своей миссии - у нашего подопечного оказалась идеальная зрительная память. Многие мелочи он мог запечатлеть даже походя, едва обратив на них внимание. Поэтому было решено сохранить как зрительные, так и тактильные воспоминания объекта о пытках, но внушить, что в капитолийские застенки, в лапы разъяренной спецкоманды он попал только и исключительно из-за Китнисс, которая готовила восстание и, использовав молодого человека против его воли, за ненадобностью оставила на Арене на растерзание Капитолию. Также стирались воспоминания о доме и о жизни в родном дистрикте до переезда в Деревню Победителей. Технология стирания памяти была усовершенствована: теперь, вводя пациенту комбинации медицинских препаратов и воздействуя электрическими импульсам различной силы на определенные участки мозга, мы могли добиться того, что память об определенных событиях была стерта полностью, о других лишь частично, а некоторые были совсем не затронуты. То, что у древних занимало две-три недели, мы делали за двадцать часов, после чего на три-четыре часа объект оставляли в покое, а затем приступали непосредственно к охмору. Процесс охмора был непрерывным и мог длиться до пяти суток, персонал держался на энергетиках, и к концу, уж простите за черный юмор, мы мало чем отличались от наших подопечных, настолько вымотаны бывали обычно.

Итак, на следующий день мы приступили к основной части. На время процедуры пациент помещался в специальное кресло, множество датчиков отслеживали реакции мозга, а также постоянно шел анализ на допустимое количество яда в крови. Электроды, подведенные к определенным точкам, не давали пациенту уснуть до завершения процедуры, то есть все те же пять суток, что ослабляло его психику и делало ее более внушаемой. Сам процесс охмора достаточно однообразен и утомителен: объекту непрестанно прокручивается созданный видеоряд; кресло устроено таким образом, что фиксирует все части тела так, что объект не может уклониться от просмотра или закрыть глаза; во время просмотра, сопровождаемого подготовленной озвучкой, в кровь впрыскивается небольшое количество яда, катализатора и ингибитора одновременно. Вспрыскивания происходят до тех пор, пока доза не станет критической, катализатор усиливает воздействие, а ингибитор отвечает за то, чтобы яд оставался в тканях достаточно долгое время.

В данном случае наша задача облегчалась тем, что пациент попал к нам напрямую из рук спецкоманды. То есть каждое вспрыскивание яда вызывало в нем совершенно реальные телесные ощущения перенесенных пыток, и вполне естественный для человека страх перед мучениями переносился на образ жертвы, в данном случае на Китнисс Эвердин. Особенностью, можно даже сказать, изюминкой работы над пациентом №167 было особое видео о создании Китнисс-переродка и момент подмены якобы погибшей на охоте девушки этим кровожадным созданием. Группа киношников могла бы гордиться своим творением – реальные и специально созданные кадры были смонтированы так ловко, что усомниться было практически невозможно.

В итоге уже с первых часов стало ясно, что тактика внушения была выбрана верная: к концу первых суток пациент поверил в подмену девушки переродком, нам оставалось только закрепить воспоминания. Собственно, дальше шла рутина: необходимо было следить, чтобы уровень яда не превысил критический – как и ожидалось, у Мелларка оказалось что-то вроде индивидуальной невосприимчивости, поэтому пришлось вводить поистине лошадиные дозы. Показатели яда в крови и тканях постоянно поддерживались на двадцати укусах - случай, небывалый в нашей практике. Как руководителю проекта, мне все это время приходилось сохранять максимальный контакт с пациентом. Единственным, что безмерно раздражало, была его акустическая реакция: при каждом вспрыскивании он снова переживал болевые ощущения от пыток, и за несколько суток я едва не сошел с ума от его криков. Как только костоломы из спецкоманды всю жизнь работают в таких условиях? Впрочем, в этот раз я был не один – Президент лично наблюдал за всей процедурой, и поведение и реакции пациента, похоже, доставляли ему редкое удовольствие. К концу вторых суток пациент был твердо убежден, что Китнисс-переродок виновата во всех его мучениях, гибели его близких, а также гибели всего Двенадцатого дистрикта, а к концу четвертых суток было сформировано стойкое желание уничтожить жертву.

Далее пациенту ввели успокоительное и перевели в камеру – ему необходимо было несколько часов на отдых, после чего предстояло внедрение. И хотя внедрением занимаются соответствующие структуры, но мы стараемся отслеживать процесс, поскольку нам как профессионалам важен результат наших усилий. Грамотное внедрение должно происходить таким образом, чтобы жертва встретилась с пациентом по возможности наедине. В тот момент, когда жертва обрадована, увидев живым и невредимым близкого человека, открыта и не ждет подвоха – пациент обычно быстро и четко проводит устранение. Поскольку спецгруппа всегда просчитывала ситуацию, место и время внедрения, до сих пор осечек не случалось. В случае с Мелларком поступил сигнал от информаторов из Тринадцатого, что повстанцы полным ходом готовят операцию по его освобождению. С одной стороны лучшего варианта и представить себе нельзя, но с другой в момент встречи вокруг пациента и жертвы вполне может оказаться множество посторонних лиц, что осложнит четкое устранение последней. Впрочем, решение о способе внедрения одобрил лично Президент, так что мне и всей нашей команде оставалось только ожидать. Пациент все это время находился в состоянии искусственного сна, и медики, не теряя времени, старались максимально восстановить его физические силы, которые процедура охмора пошатнула весьма существенно.

Информация оказалась точной, и буквально через пару дней в ходе спецоперации пациент №167 вместе с победителем из Седьмого Джоанной Мэйсон и победителем из Четвертого Энни Креста был доставлен прямо в логово повстанцев. Мы внимательно следили за донесениями внедренных в Тринадцатый агентов и вскоре узнали, что попытка устранения жертвы была сорвана находившимся при встрече Мелларка и Эвердин солдатом Боггсом. Все люди, лично знавшие Мелларка, оказались совершенно не готовы к подобному его поведению, и лишь человек, видевший пациента впервые в жизни и бывший тренированным солдатом с моментальной реакцией, сумел помешать устранению. Что ж, отрицательный результат – тоже результат. Вины нашего отделения и моей лично в осечке не было, более того, я предлагал иную схему внедрения, так что за свою голову и жизнь я не опасался. К тому же я был уверен, что мы немедленно потеряем пациента.

Но я ошибся.

Это было удивительно и непредсказуемо, но власти Тринадцатого дистрикта приняли беспрецедентное решение – восстановить Пита Мелларка. Такого в моей практике никогда не случалось. Скажу честно, в тот момент больше всего на свете мне захотелось лично оказаться в Тринадцатом и самому принять участие в этом интереснейшем эксперименте. Эта мысль настолько захватила меня, что, рискуя головой, я тайно связался с коллегами из Тринадцатого. Среди них оказался выходец из моего дистрикта, с которым мы когда-то вместе были вывезены в Капитолий. Вам не хуже меня известно, что среди ученых Панема существует своя тайная система связи, которую мы используем в экстренных, особо важных случаях, а данный случай мне представлялся именно таким. Моего коллегу (даже сейчас я не рискую назвать его имя, ибо не хочу причинить ему вред) я попросил держать меня в курсе состояния молодого человека и со своей стороны счел допустимым поделиться некоторой информацией о ходе охмора и методах, которые при этом использовались. Далее оставалось только ждать.

Как я и предполагал, изначально усилия медиков были направлены на выведение яда из организма пациента. Это заняло немало времени, ведь им предстояло бороться не просто с ядом, но и с действием ингибиторов и катализаторов. Как вывести яд, я и сам не знал, ибо моей задачей было сделать так, чтобы вывести его было невозможно. Поразмыслив, я подкинул коллегам несколько идей, которые они успешно развили, добавив свои разработки, и с каждым днем анализы показывали все меньший уровень яда в крови. Меня охватил небывалый азарт. Неужели это возможно – восстановить память… нет, восстановить личность объекта после охмора? Эта идея захватила меня всего, я непрестанно размышлял об этом, дома и на службе, днем и ночью, даже во сне мой мозг продолжал работать. Снова и снова я пересматривал личное дело моего последнего пациента. Более того, я пошел на неслыханное нарушение инструкций и заказал у спецслужб копию его портрета - для того, чтобы понять, почему охмор дал осечку и чтобы иметь возможность при удобном случае исправить ошибку, так я сказал тогда. Я не мог понять причины, по которой этот молодой человек занимал теперь все мои мысли. Я пытался вспомнить все малейшие детали его биографии, его поведения, пытался свести воедино все, что знал о нем.

Между тем вести из Тринадцатого приходили более чем удивительные. Как сообщал мой коллега, в ход лечения вмешалась сестра Эвердин, та самая тринадцатилетняя девочка, имя которой когда-то вытянули на Жатве и с которой и началась вся эта неразбериха в нашей стране. Девочка предложила необычный метод – восстанавливать память через действия, через творчество, через обращение к сердцу пациента, а не его разуму. Странная идея… но еще более странным для меня оказалось то, что маститые коллеги, ученые Тринадцатого, приняли к сведению мнение ребенка. Тем не менее, результаты такого подхода в сочетании с медикаментозной терапией оказались очень обнадеживающими: спустя несколько недель пациент разговаривал с жертвой наедине, не делая никаких попыток убить ее и даже не выказывая явной агрессии. Более того, он снова стал считать Эвердин человеком, а не переродком.

Эта информация задела меня за живое: десятки лет работы лучших умов Капитолия так легко просчитала и переиграла тринадцатилетняя девочка! Чего же мы не учли? Почему так получилось, что сердце пациента оказалось сильнее его разума? Или это пациент нам попался нестандартный? Мне просто необходимо было найти ответы на эти вопросы, и я снова и снова пытался проанализировать все, что мне было известно о Пите Мелларке. Но на этот раз мои усилия были направлены на людей, лично знавших объект. Я смог получить доступ к отчетам и видеозаписям спецкоманды по разработке его стилиста, Порции – я искренне надеялся, что смогу почерпнуть из них какие-либо сведения. Но вид того, во что превратилась эта женщина, в забытьи шептавшая имя своего подопечного, совсем сбили меня с мыслей. Почему-то вид ее изуродованных останков и то, что она умерла, так ничего и не сказав, стало для меня информацией более ценной, чем тысячи слов.

Я также попытался выйти на куратора Мелларка, Эффи Тринкет. Как оказалось, с самого момента отправки Двенадцатых на Арену Квартальной Бойни мисс Тринкет находилась в состоянии затяжного невроза, сопровождавшегося злоупотреблением алкоголя и, как следствие, тяжелейшей интоксикацией. После задержания она находилась в наркологическом отделении Центрального госпиталя, где медики безуспешно пытались вернуть ей способность адекватно воспринимать реальность. Похоже, мисс Тринкет слишком привязалась к своим трибутам, и ее психика не выдержала такого потрясения. Так что, очевидно, вместо тюремного заключения ей предстояло длительное лечение.

Таким образом, мне не удалось пообщаться ни с одним из членов подготовительной команды Двенадцатых. Оставались только ребята из спецподразделения, но все их показания сводились к одному: молодой человек оказался на редкость упертым и вконец вывел их своим молчанием и хитростью, с которой он запутывал следователей. Как с ним ни бились, максимальный уровень применяли целых полтора часа – и никакого результата! Неужели он действительно так любит эту девчонку, что пошел на такое? Моему разуму это было непостижимо. Я просиживал все свободное время, пытаясь разобраться в этом казусе, перечитал не только все имеющиеся научные материалы по данной проблеме, но ( сейчас мне не стыдно в этом признаваться) даже древние книги по религии. Удивительно, но именно в них я нашел некоторые дельные мысли, которые вполне соответствовали предложениям Примроуз Эвердин. Мне приходилось работать втайне от своих коллег, ибо в научном сообществе Капитолия я был бы подвергнут осмеянию, но со временем , благодаря мудрости предков , я начал не только понимать моего нестандартного пациента, а в некотором роде даже предугадывать ход его выздоровления.

Я уже даже не удивлялся, когда мне сообщали о том, что с каждым днем объект все больше восстанавливается, однако меня смутила внезапная перемена настроения руководства Тринадцатого. Коллеги сообщили мне, что Альма Койн отдала приказ прекратить терапию по восстановлению Пита Мелларка, вместо этого проведя серию серьезных допросов с применением психотехник, после чего молодого человека отправили на тренировочный полигон вместе с Китнисс Эвердин, где в свободном доступе было различное холодное и огнестрельное оружие. Узнав об этом, я ежедневно с ужасом ждал новостей, ведь Сноу тоже узнал об изменениях в распорядке дня пациента. Каждый день, идя на доклад к Президенту, я цепенел от мысли, что придется отвечать на вопрос, почему охмор не сработал и жертва до сих пор жива. Но с еще большим страхом я ждал новости, что моя работа оказалась успешной, и я своими руками убил все лучшее, чистое, что было в этом юноше. Президенту я говорил о том, что правительство Тринадцатого, скорее всего, разработало уникальную методику борьбы с охмором, а сам с замиранием сердца следил, как борются тьма и свет в сердце моего странного загадочного пациента. Такие случаи не рассматривались современной медициной, но подробнейше описывались аскетами, жившими тысячи лет назад, и это вселяло некое подобие надежды. Вот он на полигоне с боевым оружием. Тренировки по метанию ножей. Взрывчатые вещества. Отправка на фронт. Он в одном отделении с Эвердин. Все спокойно. Я ловил каждый выпуск новостей, капитолийских и повстанческих, с замиранием сердца ждал…

И однажды дождался. Это транслировали по всем каналам Панема: Мелларк с отрядом на улице, взрыв, и он с совершенно пустыми глазами заносит приклад, чтобы выполнить свою программу и, наконец, устранить жертву. Пара минут телевизионного ролика разрушила все, ради чего я жил последние недели. Можно смело выбросить древние книги, современная наука победила. Я могу с гордостью рапортовать о выполнении задания и принять заслуженную награду. Только почему-то в тот момент мне захотелось умереть – только бы не видеть, как мой пациент опустит приклад на голову своей любимой. Не в силах смотреть, я выключил телевизор. Все было очевидно.

Следующие дни эфир был заполнен истериками властей и повстанцев по поводу смерти Сойки. Я ходил как в тумане и совсем не помнил, что именно говорил мне президент Сноу, когда награждал орденом за успешное выполнение ответственного задания. Однако апатия моя была недолгой. Вскоре новости изменились, и лица Мелларка и Эвердин снова замелькали на телеэкранах. Разыскиваются особо опасные преступники. За любую информацию о них назначена награда, толпа рвет в клочья юношу, единственное сходство которого с Мелларком – светлые волосы… Значит, они оба живы. Слава Богу, вырвалось у меня тогда, хотя я никогда ни во что не верил, и вряд ли понял в тот момент, что вообще сказал. Значит, он все-таки не убил ее, до сих пор не убил. Тьма и свет все еще бьются в его сердце, и радостно, что есть надежда, и страшно, что я причина этой тьмы. Но гораздо страшнее, что президент повстанцев, которая так красиво говорит о свободе и свете, делает сейчас все, чтобы тьма победила. Альме Койн, как и Кориолану Сноу, жизненно необходимо убить Сойку-пересмешницу, и не как-нибудь, а руками ее жениха. Два президента, говорят они разное, а суть одна и методы одни. Ничего не меняется в этом мире. Гибнут люди и все ради того, чтобы один властолюбец встал на место другого. Не сомневаюсь, что как только это случится, мне поступят новые заказы, и будут новые пациенты. Ничего не меняется. Никто не сможет изменить этот мир.

Но для меня все однажды изменилось. Я и сейчас помню этот день так отчетливо, словно это было еще вчера.

Правительство уже не контролировало Капитолий. Кругом стояла полная неразбериха, площадь у президентского дворца была забита детьми. Многие мои коллеги, пользуясь паникой непосредственного начальства, пытались бежать: переодевшись мирными жителями, вчерашние сотрудники спецслужб выползали через канализационные люки из подземных катакомб под президентским дворцом и старались смешаться с толпой. Стыдно сказать, но для меня это был последний шанс выжить. Я заблокировал компьютеры, перевел картотеки пациентов и всю прочую информацию по методу охмора в режим немедленного уничтожения на случай взлома системы и, переодевшись в одежду разнорабочего, покинул свой подземный кабинет. За мной никто не следил: линии электропередач оказались частично повреждены, двери обесточены, охрана пыталась сделать то же самое – спастись любым способом. Когда мне удалось выбраться на поверхность недалеко от дворца, в нос ударил запах горелого человеческого мяса и напалма, той адской смеси, которой наполняют зажигательные бомбы, заставляя воспламеняться все вокруг и гореть тяжелым багровым незатухающим огнем. Повсюду была невообразимая сутолока, крики, куда-то бежали окровавленные и обожженные люди, какие-то женщины голосили над грудой маленьких обгорелых трупиков, где-то мелькали белые халаты медиков. Я еще не успел осознать, что выгляжу среди всего этого месива подозрительно чистым, как кто-то сбил меня с ног, и я отлетел прямо в покрытую гарью стену, а когда попытался сквозь дым разглядеть происходящее, мне показалось, что я схожу с ума.

Это был он. Пит Мелларк. Пациент №167. Волосы сожжены почти полностью, лицо в крови, кожа свисала лоскутами лопнувших ожогов. Тогда, в кабинете регенерации, сразу после камеры пыток он выглядел ненамного хуже. Пожалуй, я и вовсе не узнал бы своего последнего подопечного, если бы не его глаза – такие живые и светлые на покрытом кровью и копотью лице. Казалось, он не воспринимал ничего вокруг. С удивлением я разглядел в его израненных руках маленькую, худенькую, страшно обгоревшую девушку. Мне не довелось видеть вживую легендарную Сойку, но в тот момент я совершенно ясно понял, что это она. Неужели она была мертва? Нет, видимо, всего лишь потеряла сознание, потому что с ее губ сорвался мучительный стон. Молодой человек поймал ее угасающий взгляд; зашептав что-то ободрительное и нежное, со всей возможной осторожностью он перехватил на руках свою драгоценную ношу и, пошатываясь, направился в сторону суетившихся невдалеке медиков. Забыв об опасности, не в силах двинуться и отвернуться, я проводил его взглядом, пока он не скрылся в медицинской палатке.

Вы спросите, зачем я пишу Вам об этом? Лишь для того, чтобы признаться – я не смог сбежать. В тот кошмарный день, пока я вместе со всеми уцелевшими переносил раненых в медчасть и пытался хоть чем-то помочь умирающим на моих глазах детям, мне открылась очевидная в своей простоте истина: несмотря на все усилия, мои и Капитолия, этот удивительный молодой человек продолжал любить.

И тогда я, наконец, понял, почему на него так странно подействовала наша технология и почему он так быстро восстанавливается. Все просто. Вот оно, то самое. Поэтому яд ос на Арене не вызвал у него ненависти к Китнисс. Поэтому никакое внушение и никакой охмор не смог бы заставить его убить Китнисс-человека. Поэтому он не боялся Президента, пыток, смерти - потому что в своем сердце он уже умер за нее в тот момент, когда пожал ей руку на сцене перед Домом Правосудия на своей первой Жатве. Именно в тот момент, когда он решился на это – он перестал бояться. Вообще перестал. Самый сильный страх в человеке - страх смерти. Человек ради самосохранения пойдет на многое – но человек, не боящийся смерти, не боится ничего. Где-то я читал или слышал, что совершенная любовь навсегда изгоняет страх. Было несколько странно видеть такую любовь в семнадцатилетнем мальчишке, но этот юноша вообще стал для меня откровением.

Я снова и снова вспоминал все, что смог узнать о нем – и снова и снова удивлялся. Все его действия всегда были наполнены любовью. Не только к своей возлюбленной - к людям вообще. Он никогда не смеялся над людьми, умел найти для каждого нужные слова. Такой незаметный с виду, он умел прийти на помощь и подставить человеку плечо в трудную минуту. Он не раздражался, не завидовал, был терпеливым и добрым. Он не ставил себя выше других. И внезапно мне, человеку ученому, весь мой разум и мои знания, то, что я ценил в себе превыше всего, показались какими-то пустыми и малозначащими. Зачем они мне? Что хорошего они принесли? Я десятки лет потратил на усовершенствование способа калечить одних людей для того, чтобы они убивали других. Этот молодой человек ради своей любви был готов отдать свою жизнь. Не просто умереть – умереть долгой, невыносимо мучительной смертью. А мы с помощью совершенных технологий вознамерились сломать эту чистую душу, обращая его любовь в ненависть, в стремление уничтожить то, что было ему дороже всего. Зачем? Ради того, чтобы выполнить чью-то очередную причуду? Что вообще тогда достанется этому миру, если я своими руками разрушаю то немногое действительно ценное, что в нем еще есть? Или, быть может, это невозможно разрушить? Ведь не зря считали древние, что и знания, и мир, и люди прекратят свое существование, а любовь будет вечно, потому что она сильнее смерти.

Ибо это не в разуме – это в сердце.

Как я уже говорил, я почти уверен, что на завтрашней нашей встрече с Альмой Койн мне будет предложено продолжить работу с пациентом №167, чтобы довести начатое до конца, а именно установить причину сбоя метода охмора и устранить ее. Почему-то и старому, и новому президенту совершенно необходимо, чтобы Пит Мелларк собственными руками убил Сойку-пересмешницу. Неужели всем так мешает эта странная девушка? И я нисколько не удивлюсь, если новая власть вскоре решит восстановить Голодные Игры, с которыми еще недавно так яростно боролась. Разумеется, они ожидают моего согласия и содействия – и, разумеется, я откажусь. Я никогда уже не смогу вернуться в науку и делать то, что делал прежде. То, что показал мне этот молодой человек, сумевший победить охмор, оказалось слишком важным, чтобы продолжать жить так, как я жил раньше. Чтобы победить зло в мире, надо победить его в себе, сказал один древний мудрец, и только сейчас я понял, насколько он был прав. Древние книги не ошибаются. И современная наука здесь бессильна, даже если ученые и могут за ночь вырастить из клетки переродка, новую ногу или новый глаз.

Именно поэтому письмо мое вполне обоснованно можно считать последним. Но это уже неважно. Важно другое – чтобы никто и никогда не смог воспользоваться теми открытиями и методиками, над которыми я проработал всю свою жизнь. Каждый из нас может изменить этот мир, или своей жизнью, или своей смертью. Своей жизнью я его изгадил, и мне остается только надеяться, что своей смертью я смогу сделать его хоть немного чище.

Благодарю, что дочитали до конца мое несколько эмоциональное и довольно бессвязное послание. Если Вы сможете хоть чем-то помочь Питу Мелларку, прошу Вас, сделайте это. Ему есть ради чего жить, а мне есть ради чего умереть. В прикрепленном файле собраны кое-какие соображения по поводу дальнейшей его реабилитации. Я думаю, хороший психиатр разберется в моих записях и сможет оказать молодому человеку реальную помощь. Я бы посоветовал доктора Аврелиуса, думаю, Вы с ним знакомы.

Прощайте, коллега... хотя, может быть, до свидания? Потому что, если старые книги говорят правду, то смерть – это совсем не конец нашей жизни…




Глава 8. ФИННИК. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГЛАДИАТОР.


Это был последний бой. Он чувствовал, что последний, и знал, что ему не уйти живым. Он ненавидел подземелья и жалел, что умереть придется здесь - в темной и зловонной капитолийской канализации, наполненной дерьмом и горящими отходами. Ему, выросшему у моря, привыкшему к бескрайним просторам и свежему ветру, это было невыносимо. Отвратительные белые твари приближались, и их было столько, что он понимал – это конец. Это его последний бой – бой за свободу, за право не быть рабом. Он привык биться, он мастерски умел сражаться, он делал это много лет, не проиграв ни одного поединка - но он не был непобедимым. Непобедимым был другой, тот, кого он так отчаянно защищал последний год. Тот, кто должен был сойти с ума, предать и уничтожить всю группу, подчиняясь пущенному в подземелье приказу - а между тем именно он, он один, сохранял еще способность действовать и командовать и заставлял двигаться остальных. Вот и сейчас этот парень схватил потерянную, невменяемую от ужаса Сойку, силком поставил ее ноги на ступени и приказал подниматься, а в следующую секунду Финник отбросил его самого на лестницу и рявкнул лезть следом. Потому что убить парня было бы проще простого - он младше, слабее, далеко не так опытен в бою, - но ведь он, Финник Одэйр, пообещал Мэгз уберечь и сохранить его...

И потому он отчаянно сражается у лестницы, уничтожая жутких взбесившихся тварей, и понимает, слишком хорошо понимает, что это последний бой. В какой-то момент белые клешни задевают его - и что-то происходит с глазами. Нет больше темного вонючего подземелья, а есть свежий соленый ветер, и лодка, и смеющаяся Мэгз…

Мэгз.

С нее-то все и началось.

Мэгги Линн Коэн, победитель девятых Голодных игр, была основателем Академии Четвертого дистрикта. Она еще помнила Панем до Темных времен, то время, когда дистриктов было тринадцать. Тогда в школах все было по-другому, и дети изучали не только историю Панема - просто историю. Это был любимый предмет Мэгз. С самого детства древние времена и страны, ушедшие в небытие народы, их обычаи и правила навсегда завладели ее сердцем. Все свободное время она проводила за книгами - тогда библиотеки еще не были уничтожены и частные собрания книг не были изъяты Капитолием. Именно ее знания и острый ум помогли ей вернуться живой с Арены и со временем создать успешную Академию - совершенно необычную, с особым подходом, давшую Четвертому дистрикту многих победителей. С годами казалось, основательница отошла от дел, но ее принципы по-прежнему лежали в основе каждого обычая, каждой традиции Академии. Ее дух все так же витал в учебных стенах, а имя было главнейшим авторитетом для каждого курсанта. Да и весь персонал - от нынешнего директора до уборщика и истопника – все они готовы были пойти за основателем Академии в огонь и воду.

В то время как в Первом и Втором дистриктах готовили бездушных машин-убийц, Академия Четвертого пошла другим путем. Зрелище. Голодные Игры - прежде всего культовое шоу Капитолия, и раз уж ничего нельзя изменить, то стоит попробовать сыграть по-правилам… слишком по-правилам.

На этом и базировалась подготовка профи в Четвертом. Здесь не брали денег за обучение - у местной Академии было множество щедрых спонсоров из Капитолия. Пятилетние дети, впервые попавшие в стены учебного заведения, отбирались по нескольким параметрам: сила, ловкость, выносливость и обязательно перспективные внешние данные. В Академии Четвертого количество красавчиков зашкаливало. Высокие, сильные, с прекрасными фигурами и не менее прекрасными лицами, курсанты Четвертого не рвались на Арену. Зачем, если ежегодно выпускников Академии ожидала целая очередь работодателей? Выпуск происходил в июне, в разгар курортного сезона, и состоятельные капитолийцы, приезжавшие отдыхать на море, обязательно посещали выпускной - грандиозное мероприятие с показательными боями, балом и фуршетом. Именно там выпускники в полной мере демонстрировали не только владение боевыми искусствами, но и умение держать себя в обществе, этикет и безупречные манеры. Именно из Академии Четвертого VIP-персоны Капитолия набирали свою охрану. Чем передвигаться в сопровождении звероподобных громил, которых выпускала академия Второго, куда приятнее появляться в обществе прекрасно воспитанных, великолепно выглядящих юношей и девушек, умеющих и разговор поддержать, и прикрыть от опасности, и разрулить возникавшие проблемы.

Многие из выпускников, попадавших на Арену, нередко возвращались победителями. Профи-красавчики из Четвертого умели обеспечить то главное, за что капитолийцы любили Голодные Игры - зрелище. Тех, кто готовился к Арене, как и тех, кто вернулся живым, в Академии звали не курсантами, не трибутами - гладиаторами. Это древнее слово многие тысячи лет назад обозначало как раз бойцов, натасканных для особенных зрелищ. Сейчас, как и тогда, гладиаторы бились на арене не на жизнь, а на смерть для того, чтобы многотысячная толпа зрителей могла сполна насладиться видом крови и запахом опасности и смерти. Гладиаторы Четвертого владели всеми видами оружия, особенно тем, которое было не столько смертоносным, сколько зрелищным – сетью и трезубцем. В самом деле, что может быть эффектнее для выходца из морского дистрикта - прекрасного юноши с внешностью и сложением древнего морского бога?

Финника с детства удивляла подобная наивность. Неужели кто-то всерьез полагал, что в Четвертом до сих пор ловят рыбу трезубцем? Чтобы прокормить Панем, никаких трезубцев не хватит - рыболовецкие суда, принадлежащие Капитолию, были оснащены нормальным, современным оборудованием, - а чтобы прокормить себя, жители дистрикта ставили сети. Но все это было совершенно неинтересно капитолийцам, исходившим слюной по прекрасному рыжеволосому юноше с золотым трезубцем, полагая, видимо, что до того, как попасть на Арену, он сражался с бушующими волнами, убивая этим оружием диких морских чудовищ. Как бы не так! Обращаться с сетью и трезубцем лучшего своего курсанта учила сама основатель Академии - Мэгги Линн Коэн в совершенстве владела этим видом зрелищного оружия. Не зря все детство юная Мэгз провела за историческими книгами: искусство боя и приемы ретиариев - гладиаторов, чьим оружием были сеть и трезубец, - она изучила досконально.

К четырнадцати годам гладиаторы достигали вершины в искусстве боя - приезжавшие в Академию влиятельные капитолийцы могли вдоволь насладиться их показательными поединками. Именно на таких боях юный Финник Одэйр и привлек внимание будущих спонсоров. Как и положено ретиарию, на нем практически не было одежды, и его точеное, закаленное тренировками тело радовало глаз не меньше, чем мастерское владение всеми видами оружия. Когда его имя выпало на Жатве - в Четвертом добровольцы были редкостью, если только профи не стремились сделать карьеру ментора или не подменяли совсем уж малолетних знакомых, - его сочли достаточно опытным бойцом, и в четырнадцать лет он попал на Арену. Мэгз, бывшая его наставником в Академии, осталась его ментором и на Играх. Она сразу объяснила юноше, что его незаурядная внешность - тоже оружие, которое вполне могло привести к победе. Внешность и зрелищность. Будет зрелище - будут спонсоры, будут спонсоры - будет победа. Финник не удивился, когда на параде трибутов его выставили практически обнаженным: он очаровательно улыбался ревущим трибунам, а все его внимание было сосредоточено на тщедушном человеке с белесыми волосами и взглядом змеи. Аве Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя, стучали в голове слова древнего приветствия гладиаторов… минули тысячи лет, а с тех пор ничего не изменилось. Богатые и сильные все так же наслаждались мясорубкой и кровавой бойней.

Зрелище - важно было только оно.

С первой же тренировки юный трибут из Четвертого дал понять, что как раз это он сможет обеспечить - но на индивидуальном показе он превзошел самого себя. Собственно, для курсанта, недавно прошедшего показательные бои, это было несложно, и заслуженные десять баллов были ему обеспечены. В Роге изобилия, правда, трезубца не оказалось - видимо, распорядители решили, что иначе Игры закончатся слишком быстро, - но вчерашний лучший курсант Академии одинаково хорошо управлялся с любым оружием. А вызолоченный трезубец, присланный вскоре спонсорами, наверняка, побывавшими на его показательных боях, обеспечил ему быструю победу, а зрителям - незабываемое шоу.

Так Финник Одэйр стал самым юным победителем за всю историю Игр. В Четвертом его встретили как героя, его жизнь была навсегда обеспечена, и он наслаждался и новым домом, и Туром победителей. Первый год после победы он вообще ничего не делал, пока, вернувшись с очередных Игр, Мэгз не вызвала юношу в свой кабинет и не сообщила, что со следующего сезона ему предстоит стать ментором своего дистрикта. А менторству, как и всему прочему, нужно учиться. Поэтому он должен продолжать посещать Академию, где будет заниматься по индивидуальной программе, разработанной Мэгз для будущих менторов. Сказано – сделано. Юноша вернулся в родные пенаты. Его наставниками стали как экс-победители Четвертого, так и сама Мэгз. Через месяц ему доверили проводить занятия и тренировки у младших курсов, через полгода он уже свободно заводил любое знакомство и общался со спонсорами. Все шло своим чередом, пока однажды, за пару месяцев до Жатвы, Мэгз не пригласила его в свой кабинет после очередного педсовета для «приватной беседы».

Тот разговор он запомнил надолго. Без ложной скромности и тени смущения его наставница поинтересовалась интимной жизнью своего лучшего ученика. Не слишком опытный в таких делах Финник, которому едва-едва стукнуло шестнадцать, покрылся пятнами жгучего румянца, однако женщина спокойным и строгим тоном заявила, что менторство не просто привилегированное звание. Очень часто, пояснила она, во время проведения Игр победителям, особенно молодым и красивым, приходится выполнять особого рода поручения президента, отказаться от которых не представляется возможным. И поскольку в данной ситуации кто предупрежден, тот вооружен, то во избежание шоковой реакции она как ментор считает своим долгом подготовить юношу заранее.

Это был первый раз в жизни, когда тактичный и воспитанный Одэйр не сдержался. Он орал на своего учителя и ментора, что не собирается заниматься всем этим просто потому, что кому-то там чего-то там захотелось, что он не шлюха и не жиголо и не позволит вытирать об себя ноги. Мэгз слушала его так, словно это было для нее повседневной, немного неприятной, но в общем-то обыденной процедурой, а после того, как Финник выпустил пар, пригласила юношу прокатиться на ее личной яхте.

Там, не опасаясь излишне любопытных ушей, основательница Академии смогла поговорить с ним начистоту.

- Запомни, мальчик мой, - сказала она тогда, - не все в нашей жизни решаем мы сами. С того момента, как наше имя было произнесено на Жатве, наша свобода закончилась однажды и навсегда. Возможно, смерть на Арене оказалась бы самым простым и легким выходом, но раз уж ты стал победителем, значит, быть тебе гладиатором вечно - если только счастье не улыбнется тебе, и под старость ты не получишь свой вожделенный деревянный меч, знак свободы. За все в этой жизни приходится платить, мой мальчик, и за победу плата особенно высока. Тебе придется стать игрушкой в руках президента и выполнять его мерзкие прихоти, потому что в Панеме больше не осталось свободы, и никогда выходец из дистрикта не сможет стать равным капитолийцу. Даже тех, кто победил на Арене, будут непрестанно ломать, чтобы не оставить нам никаких иллюзий. Если ты откажешься, пострадают твои близкие, а тебя попросту раздавят… ты ведь знаешь, что случилось с Эбернети из Двенадцатого, не так ли?

Юноша, не сводивший с нее взгляда, лишь кивнул - кто в Панеме не знал Эбернети?

А Мэгз тем временем продолжала:

- Возможно, ты хочешь сказать, что можно поднять бунт, - похоже, она умела читать мысли. – Что ж, всем нам приходила в голову подобная идея. Думаешь, кто-либо из нас, победителей, избежал этой участи? Нет, мы все прошли через это. Бунтовать бесполезно, мой мальчик - прольется кровь невинных людей, но, поверь, ничего не изменится. Есть другой способ. Раз уж мы вынуждены быть игрушками сильных мира сего, то, находясь рядом с этими людьми, мы можем узнать единственно ценное - их секреты. В политике чистых нет, и наши «покровители» без стеснения демонстрируют нам свое грязное исподнее и выбалтывают свои заветные тайны, считая, что бесправный раб из дистрикта не имеет никакой силы, никакой возможности пустить эти тайны в дело.

Но они заблуждаются - уже много лет в Панеме существуют люди, которые борются с режимом, и я тоже вхожу в их число. Ты представить себе не можешь, как тяжело было нам объединиться, заручиться поддержкой высокопоставленных капитолийцев, а все благодаря тем самым секретам и тайнам. Несколько постыдных откровений - и мы можем через верных людей в Сенате назначить на должность главы миротворцев в тот или иной дистрикт человека, который закроет глаза на некоторые нарушения закона, не станет почем зря стегать людей плетьми и вздергивать на виселицу за каждый чих. Поверь, двадцать пять лет назад мы фактически подошли к тому, что Сенат был готов отменить Голодные Игры… но наш нынешний президент незаконно захватил власть, распорядившись физически уничтожить всех, кто проявлял хотя бы тень сомнения в правильности его политики.

В один миг было потеряно все наработанное за долгие годы. Но мы не сдались - постепенно снова завязали нужные знакомства и даже добились кое-каких успехов. Очень многие капитолийцы на нашей стороне, они не одобряют политику президента, и, возможно, скоро настанет тот день, когда все изменится. Нельзя в одночасье сменить политический строй, не уничтожив тысячи людей, и поэтому мы идем к своей цели не спеша. Да, нам приходится делать грязную работу, но поверь - в этом мире ничего не меняется. Тысячи лет назад гладиаторы так же ублажали богатых покровителей. Возможно, это давало им шанс дожить до старости, а не погибнуть на арене молодым. В любом случае никто не будет спрашивать твоего согласия, так что попытайся извлечь из своего положения хоть какую-то выгоду. Да, поначалу будет гадко, но потом ты привыкнешь - человек ко всему привыкает, знаешь ли … Это только непобедимые другие, да и они всего лишь древняя легенда гладиаторов. Лично я таких не встречала. Так что с завтрашнего дня твоей наставницей станет Элина, и я бы советовала тебе учиться прилежно - мне в свое время очень не хватало знаний в этой области…

Поверь мне, мой мальчик, я просто хочу уберечь тебя…

Финник не знал, что ответить. На его рыжеволосую шестнадцатилетнюю голову в одночасье свалилось слишком многое. И то, что уважаемая и почитаемая всеми курсантами и преподавателями Мэгз в свое время была лишь постельной игрушкой богатых капитолийцев, и то, что она смогла даже в таком безвыходном положении найти силы для борьбы, вызывало у парня смешанное чувство горечи и уважения к этой старой одинокой женщине.

- Поэтому ты всегда одна, Мэгз? - робко спросил он.

- Когда мы попадаем на Игры - мы стремимся выжить, а когда побеждаем - думаем, что вот теперь-то сможем счастливо и безбедно прожить остаток жизни, - мудро ответила она. - Мало кто понимает в тот момент, какую цену придется заплатить за победу. Твои земляки будут считать тебя свободным - но ты навсегда останешься рабом… и даже хуже, чем просто рабом. Со стороны ты будешь выглядеть завидной партией - но никто, ни один нормальный человек не захочет связать с тобой свою жизнь, если только это не сумасшедший, который не понимает, чем именно тебе приходится заниматься. Я таких в своей жизни не встретила, хотя, быть может, тебе повезет больше, мой мальчик…

Так они и сидели на корме менторской яхты - Мэгз рассказывала юноше обо всем на свете, а он задумчиво смотрел, как солнце садилось за горизонт и тонуло в тихих бескрайних водах, делая их темно-красными, похожими на кровь. С ним никто еще так не говорил. Так откровенно и доверительно. У него не было матери… вернее когда-то была, но исчезла, когда он был совсем ребенком. Отец никогда не вспоминал о ней, а на расспросы отмалчивался или отвечал хмуро и односложно. Он был суровым и молчаливым, его отец. После сыновней победы он отказался переехать в новый шикарный дом, все так же продолжая жить в своей холостяцкой лачуге, стоящей на отшибе, вдалеке от рыбацких хижин, и каждый день выходил в море, отказываясь от денег, которые предлагал ему сын.

Постепенно Мэгз все больше входила в жизнь Финна, заменяя ему и мать, и отца, отдавая юноше и свою нерастраченную материнскую нежность, и мудрость тонкого политика и строгого наставника.

Все произошло так, как она предсказала. В шестнадцать лет он официально стал ментором, и на первых же Играх ЭТО случилось. Возможно, потому что он был еще слишком молод, а покупавшие его стареющие дамочки старались всячески баловать красивого мальчика, осыпая его деньгами и подарками, новое положение показалось ему противным, но отнюдь не ужасным. Мэгз посоветовала ему сыграть роль недоступного гламурного красавчика. Финник прислушался к ее рекомендациям - никто из простых смертных и не догадывался, что он всего лишь дорогая, но бесправная проститутка. Капитолийцы сходили по нему с ума, его добивались, он в мгновение ока стал настоящей мегазвездой: разъезжал в роскошных автомобилях, шикарно одевался, появлялся на престижных мероприятиях. Он быстро понял, что может многое получить от своих покровителей, и не стеснялся использовать их, когда требовалось помочь своим трибутам или выяснить что-то важное.

Но изменилось не только его положение в столице - сразу после возвращения с Игр в родной дистрикт он понял, что его, как и Мэгз, ожидает теперь вечное одиночество. Старшее поколение бросало в его сторону двусмысленные взгляды, зато девчонки толпами бегали за ним по пятам. А отец… Финник старался забыть, как в первый же вечер после Капитолия отец ввалился к нему пьяный и, дыша перегаром в лицо и пожирая сына полными ненависти глазами, орал, что яблочко от яблони недалеко падает и что он не для того просрал свою жизнь на воспитание щенка, чтобы тот уподобился своей паскудной матери. В тот вечер Финн узнал, наконец, что с ней случилось: прекрасная юная Дельфа, на которую сын был похож как две капли воды, четырнадцать лет назад сбежала из дистрикта с влиятельным капитолийцем, приехавшим на отдых, и с тех пор о ней никто ничего не слышал.

После того злополучного вечера отец стал избегать сына и перестал здороваться с ним, даже если им случалось ненароком пересечься на улице. У юноши не осталось никого, кроме Мэгз. Чтобы заполнить хоть чем-то долгие одинокие дни, Финн по-прежнему приходил в Академию, занимался с детьми и продолжал собственные тренировки. Но главным преимуществом преподавания оказалось то, что заботливо собранные под крылышком Мэгз победители Четвертого в стенах Академии могли относительно свободно общаться друг с другом и с теми немногими, кто понимал, каково это - быть гладиатором, человеком, навсегда принадлежавшим Арене. Тренируя подопечных, Финн с фатальным спокойствием относился к их участию в Играх: на то они и профи, чтобы уметь сражаться и, если случится, достойно погибнуть. Да и глупо было бы ожидать, что юноша, в четырнадцать лет заколовший трезубцем десяток своих сверстников, будет чересчур щепетильным, особенно если учесть, чем ему приходилось заниматься после победы. По этой причине или нет, но все чаще ему приходила в голову мысль, что смерть на арене - не самый худший вариант.

А вот на остальных городских детей он не мог смотреть спокойно. Старался обходить стороной их компании, не всматриваться в их лица, не вслушиваться в их рассказы - но, сам того не замечая, постоянно оказывался рядом с ней...

Эта необычная девочка совершенно не обращала на него внимания. Она не пялилась на кумира Капитолия, как другие девчонки в дистрикте, не пыталась неуклюже заигрывать и строить глазки. Она словно жила в ином мире. Ее большие сине-зеленые глаза загадочно блестели, вглядываясь в морскую даль, а голос становился тихим и таинственным, когда она рассказывала окружавшим ее детям удивительные истории о русалках, говорящих дельфинах и старинных сокровищах, спрятанных на дне моря отважными путешественниками. Не раз и не два проходивший мимо Финник останавливался, завороженный ее фантазиями, забывая о делах и погружаясь в волшебный выдуманный мир, который эта девочка описывала так, словно видела его собственными глазами. Взрослея, уже не девочка - девушка, она так и оставалась пацанкой: сверкая темной растрепанной косой, стремглав мчалась к крутому обрывистому берегу, ласточкой ныряла в воду и плавала наперегонки с мальчишками вокруг стоявшей в отдалении одинокой скалы. Невозможно было не любоваться грациозными движениями ее легкого сильного тела - плавала она отменно, словно никогда не уставала, и редкий парень мог обогнать ее или продержаться на плаву дольше, чем она. Ее не пугали ни шторм, ни волны, словно она сама была дочерью моря, маленькой прекрасной русалочкой.

Как ее зовут, он узнал лишь на Жатве, когда вытянули ее имя. Энни Креста. Синеглазая русалочка стала трибутом шестьдесят девятых Голодных Игр.

Финник впервые заговорил с ней, только когда они сели в поезд. Ее светящаяся изнутри чистота удивила и покорила его. Энни никогда не брала в руки оружия, и опытная в таких делах Мэгз сразу поняла, что девушка не проживет на Арене и трех часов. Бесполезно было учить ее убивать, и потому все тренировки были направлены на то, чтобы втолковать Энни, как лучше спрятаться, распознать съедобные и лекарственные растения и не оставить за собой следов. Девушка оказалась прилежной ученицей: она отлично скрывалась от профи, с пропитанием ей помогал парень-трибут из Четвертого (одному Финну было известно, чего стоило убедить его не бросать свою напарницу умирать с голоду!), пока устроившие на него охоту профи не обезглавили юношу прямо у нее на глазах.

Последствия оказались ужасны: светлая и чистая, Энни повредилась рассудком, и ей грозила неминуемая смерть. Никогда еще за все годы менторства Финну не было так плохо. Он не мог перенести мысли, что эта девушка должна погибнуть. Энни мелькала на экране крайне редко, но каждое ее появление вонзало острый нож в его сердце. Он едва не рыдал, умоляя Мэгз сделать хоть что-нибудь для ее спасения. Мэгз отводила глаза и сурово поджимала губы. Ты не знаешь, о чем просишь, мальчик, сухо отвечала она - цена будет слишком высока для тебя, а девочка, вероятнее всего, уже никогда не станет прежней.

Но он был согласен на все. На любую цену.

Выслушав очередные горячие заверения, Мэгз , наконец, сдалась и сказала:

- Только не говори потом, что я не предупреждала тебя… Должна сообщить, что Главный Распорядитель Игр, Сенека Крэйн, сегодня вечером ожидает тебя в своих апартаментах для приватной беседы.

Приватной беседы? Он аж дернулся от ее слов - так вот какова будет расплата…

Главный Распорядитель не стал ходить вокруг да около. Без лишних церемоний он выставил свое условие, первое и единственное: впредь ежегодно во время приезда на Игры ментор Четвертого дистрикта Финник Одэйр будет сопровождать – и ублажать! - его, Сенеку. И только от него, Одэйра, будет зависеть, сможет ли Главный Распорядитель придумать хоть что-то для спасения этой невзрачной девочки, которая ничем не удивила его коллег на индивидуальном показе. Она умеет хоть что-нибудь из того, чего не умеют другие?

От предложения Сенеки Одэйра будто накрыло волной. Отчасти он уже привык удовлетворять прихоти богатых дамочек, но это… это было мерзко… Теперь он понимал сочувственные взгляды Мэгз и ее предупреждения, да только отступать было уже некуда.

Спустя несколько дней, показавшихся ему беспамятной вечностью, устроенное распорядителями землетрясение по чистой случайности разрушило дамбу, и, вырвавшись на волю, озеро затопило Арену. В результате выжила трибут Четвертого дистрикта Энни Креста – единственная, кто умел плавать. Единственное, что она умела делать лучше остальных трибутов. Мэгз все так же поджимала губы, но он спиной чувствовал сочувственные взгляды, которые она бросала ему вслед: Энни не узнавала никого вокруг, ее глаза были обращены внутрь себя, она то и дело беспричинно вскрикивала и начинала плакать, словно постоянно видела перед собой Арену и бьющееся в конвульсиях тело напарника. Финальное интервью и Тур победителей Финну пришлось вытягивать на себе, постоянно находясь рядом со своим победителем и отвечая вместо нее на все вопросы. И с ужасом считая дни до следующих игр. К счастью, Сенека не афишировал их отношений, не без основания полагая, что связь Главного Распорядителя с ментором одного из дистриктов может серьезно повредить его репутации или даже лишить Крэйна его желанной должности.

Теперь все свободное время Финник выхаживал Энни. Постепенно к ним присоединилась Мэгз - забота о странной победительнице, прошедшей Игры и не потерявшей своей чистоты, еще больше сблизила их. У обоих менторов оказались высокие связи в столице, в деньгах ни Финн, ни Мэгз не нуждались, и поэтому они смогли устроить для девочки консультацию у ведущего психиатра Капитолия, приехавшего отдохнуть на море. Дорогостоящие процедуры и лекарства делали свое дело: постепенно Энни приходила в себя, оттаивала, ее взгляд теплел, когда она слышала голос Финна, а щеки вспыхивали румянцем, когда он сжимал ее руку в своих ладонях. Она смотрела на него задумчивыми прозрачными глазами - и не видела той грязи, в которую ему пришлось окунуться. Она не видела победителя, ментора, гладиатора, не замечала ослепительного капитолийского красавчика, секс-символ и мегазвезду Панема. Она видела в нем защиту, тепло и свет - то единственное, ради чего ей стоило жить.

Когда он понял, что любит ее и что его чувства взаимны - он испугался. Испугался потому, что почувствовал себя рыбой, прочно сидящей на крючке. А рыбак - тот самый тщедушный, пахнущий розами и кровью человек с белесыми волосами и взглядом змеи - мог теперь диктовать ему любые условия.

Вот только у Финна был прекрасный учитель, который показал ему, что можно и нужно бороться даже в самой безвыходной ситуации. А теперь ему было ради чего бороться. Он должен был отвоевать свою свободу - такую нереальную, далекую и призрачную. Он шел к ней по лезвию ножа, шаг за шагом пробивая путь чужими интригами и тайнами. Он играл навязанную ему роль виртуозно и безукоризненно, каждую минуту рискуя быть раскрытым и наказанным. Но лишь когда он встретил непобедимого, он понял, что свобода не призрак, что она реальна - и тогда он перестал бояться…

Они смотрели Жатву в поезде на Капитолий. Трибуты Четвертого, на этот раз оба профи, были взволнованы, но не напуганы. Они щебетали и комментировали увиденное - сильных и тренированных трибутов Первого; огромного, рвущегося к победе профи из Второго и его напарницу с жестокими шоколадными глазами, презрительно глядевшую с экрана; спокойную убийственную мощь трибута из Одиннадцатого и его крохотную щуплую подружку. Финн расслабленно выдохнул: оставался Двенадцатый, ничего интересного… но Мэгз всегда была внимательна до конца. Она имела весьма полезную привычку: оценивать каждого будущего соперника и придавать значение каждой мелочи. Никогда не нужно думать о себе слишком высоко, не уставала повторять она - ибо самоуверенность вредит, и очень сильно. А недооценить противника все равно что своими руками выкопать себе могилу.

Ее безупречное чутье сработало и на этот раз: Двенадцатый дистрикт, в котором лет двадцать не было не только победителей, но даже приличных трибутов, удивил видавших виды менторов. Доброволец, да притом девушка! Пока подопечные Четвертых обсуждали происходящее, Финн бросил взгляд на Мэгз – прищурив внимательные глаза, женщина оценивающе смотрела на экран, пытаясь понять, на что способна эта худенькая отчаянная девчонка.

- Что ты видишь, мальчик мой? – задумчиво спросила она.

- Достойного соперника, - неожиданно для самого себя признал Финник. – Смелая девочка, отважная… в ней чувствуется внутренняя сила и способность пойти до конца.

На добровольце сюрпризы не закончились: тот самый Эбернети - вечно пьяный и едва стоящий на ногах - сегодня разразился невнятной гневной речью, пытаясь донести до людей на площади важность момента… неудачно, правда… но Финна тронули и его слова, и его мысли. Все еще будучи под впечатлением, он смотрел, как с веселым щебетом Эффи Тринкет доставала из шара имя юноши. Мальчишка не впечатлил Одэйра - невысокий, широкоплечий и донельзя испуганный.

- Посмотрим, как он поведет себя, когда оправится от шока, - только и сказала Мэгз.

Когда трибуты разошлись по своим купе, менторы задержались в салоне, чтобы обсудить участников предстоящих Игр. Они прорабатывали стратегию для своих подопечных, прикидывали возможных союзников, решали, какие навыки лучше показать на тренировках, а какие приберечь до индивидуального показа, просчитывали, кого следует опасаться, а кого можно заранее сбросить со счетов.

Когда очередь дошла до Двенадцатых, оживленный разговор затих. Четвертые молча смотрели друг на друга, словно ожидали, кто начнет первым.

Начал Финник:

- Китнисс Эвердин… Она может стать серьезным противником. Это явно не рядовая недокормленная замухрышка – опыт мне подсказывает, что девочка преподнесет нам много сюрпризов, - Мэгз согласно кивнула, но было заметно, что мысли ее витали где-то далеко. – А Пит Мелларк – что ты скажешь о нем?

Она подняла на Финна задумчивый оценивающий взгляд, словно решала, стоит ли ему говорить, и, вздохнув, произнесла:
- Этот мальчик… возможно, мне лишь показалось, но, прошу тебя, постарайся выяснить о нем, что сможешь... Только не стоит говорить об этом детям, - Мэгз хмуро кивнула в сторону трибутских купе. - В этом году их шансы, увы, невелики. В целом расклад таков: либо Вторые, и скорее всего парень, либо Одиннадцатый. А Двенадцатые… что ж, посмотрим… узнай о них побольше. О нем побольше, - и, невнятно бормоча под нос, старая дама направилась в свое купе.

Давно уже Финн не видел своего наставника в таком замешательстве. Неужели ее так зацепил этот мальчишка из угольного дистрикта? Отточенная годами, интуиция Мэгз никогда еще не подводила Четвертых. Значит, Одэйру придется навести справки, причем по собственным каналам.

Канал был один, безотказный и абсолютно достоверный. Сенека Крэйн. Права была Мэгз - человек привыкает ко всему. За годы общения с Главным Распорядителем Финн привык к своему положению при нем и даже научился извлекать существенную выгоду, ловко играя на слабостях своего покровителя. Разумеется, он всегда соблюдал меру, но сейчас был особый случай. Интересоваться боевыми качествами конкурентов до отправки их на Арену менторам было строжайше запрещено - за слив подобной информации Главный Распорядитель мог лишиться не только должности, но и головы, - однако кое-что Одэйр все-таки узнал. Совершенно случайно обнаружив на рабочем столе Крэйна личное дело Мелларка, в отсутствие своего патрона Четвертый не преминул заглянуть в него. Сын пекаря, домашний мальчик из хорошей семьи... ничего выдающегося - но что тогда делает здесь эта папка? Неужели очередной личный интерес? Словно невзначай Финн пару раз заводил с Сенекой разговоры о юнце, но не выяснил ничего особенного: на тренировках парня не видно, он отсиживается по тихим секциям и абсолютно ничем не выделяется, разве что везде и всюду ходит за руку с напарницей. Они даже обедают, не сводя друг с друга глаз - только и всего, поведал он Мэгз.

- Смотри дальше, - посоветовала в ответ она.

А вот дальше случилось кое-что интересное: на индивидуальном показе неприметный и тихий мальчик внезапно заработал такие же баллы, как и тренированные профи Четвертого. Капризно кривя красивые губы и изображая возмущенного подобной пристрастностью ментора, Одэйр закатил Главному Распорядителю громкий показательный скандал. Польщенный ревностью любимчика, Сенека оправдывался, как мог – дескать, не он один выставляет оценки показов, Двенадцатый многим приглянулся, и кое-кто лично заинтересован в его победе. По спине Одэйра пробежал холодок: он, как никто другой, знал, что случается с трибутом, в победе которого заинтересованы высокопоставленные лица. А судя по масляным глазам Сенеки, сомневаться не приходилось - он был самым заинтересованным лицом.

Дальше – больше: на интервью у Фликермана Пит Мелларк шокировал и Капитолий, и Панем признанием в любви к своей напарнице. Видавшего виды Финна аж оторопь взяла: он сам прятал подобный секрет так глубоко, как только мог, чтобы ни одна живая душа о нем не узнала, а мальчишка рассказал о своих чувствах на всю страну, мгновенно сделавшись героем дня - на пару с Китнисс, которую толпа теперь превозносила едва ли не до небес. И это при том, что Четвертого не покидало стойкое ощущение, будто парень постоянно прятался от окружающих, показывая только то, что хотел показать.

Однако первые же часы игр повергли Одэйра в еще большее недоумение: Двенадцатый одним неуловимым движением метнул нож прямо в сердце трибуту Четвертого! Когда вне себя от злости Финник заявился с этой новостью к Мэгз, она уже пересматривала запись гибели своего подопечного - и, похоже, не в первый раз, - потому что, не поднимая глаз, процедила:

- Сколько можно повторять - нельзя быть такими самоуверенными и недооценивать противника… если он не показал себя на тренировках, то не потому, что ничего не умеет, а потому, что ему есть, что скрывать! Да уж, не зря любимая шутка Третьего дистрикта: «Сила есть, ума не надо»… понимаю теперь, почему от этих слов Третьи обычно падают со смеху, - выплеснув гнев, Мэгз выдержала паузу, а потом уже гораздо спокойнее продолжила: - Но меня волнует другое. Финник, мальчик мой, посмотри внимательно эту запись… на Двенадцатого посмотри, с нашим-то тут все ясно.

Финн посмотрел. А потом посмотрел еще раз, и еще.

Двенадцатый. Что-то в нем было… не то. Его презрительный голос, наглая усмешка, молниеносный отточенный бросок - это был не тот милый краснеющий мальчик с интервью и не тот перепуганный пацан, который поднимался на сцену к Дому Правосудия. Глаза – вот что его выдавало: в них была уверенность, с которой он пожимал руку Китнисс на Жатве. И что-то еще. Может быть, боль - от того, что пришлось убить человека? Финн не мог разобраться. Почему-то в этот момент ему вспомнилось первое свое убийство - какие чувства он сам испытал тогда? Страх? Радость от того, что остался жив и одним соперником стало меньше? Надежду, что он сильнее других и сможет вернуться? Он уже не помнил. Молодость жестока, и желание выжить, выжить любой ценой, заглушало все остальные чувства. Когда тебе всего четырнадцать, так не хочется умирать… особенно если девять лет из этих четырнадцати ты учился сражаться и убивать, и у тебя это отлично получалось. Это же было так просто – убить человека. Удар ножом, копьем, топором, трезубцем - и ты на шаг ближе к победе. Страшно только первый раз. Человек ко всему привыкает . Даже убивать. Финник снова и снова перематывал запись, и снова и снова вглядывался в глаза Мелларка, пытаясь увидеть в них те же эмоции - но видел только боль. И горечь. И сострадание… к убитому.

И что-то еще - что-то такое, чего он никак не мог понять.

На следующее утро он увидел в новостях, как Двенадцатый все тем же неуловимым глазу движением добил девушку из Восьмого. И снова та же картина: упивавшиеся своей крутизной профи наслаждались страхом и страданиями несчастной жертвы - и Мелларк, глядя на которого, Финн внезапно подумал, что парню было бы куда легче, если бы этим ножом проткнули его самого. Тогда же Четвертый услышал, что его подопечная, не столь самоуверенная, как ее погибший напарник, посоветовала союзнику из Второго прикончить женишка. Он обрадовался осторожности своего трибута – девочка-то оказалась не промах, держится настороже и пытается убирать противников чужими руками, - вот только в умении манипулировать профи до Двенадцатого ей было далеко. Конечно, она старалась изо всех сил, и менторы исправно высылали ей подарки, но Финник чувствовал – рядом со Вторыми у нее не было шансов. Однако ни он, ни Мэгз не ожидали такой ужасной смерти: искусанная осами, распухшая, обезображенная… нельзя было без содрогания смотреть на то, что осталось от Четвертой после нападения жужжащих золотистых убийц. Никто не пришел к ней на помощь, и она погибла, брошенная своими недавними союзниками.

- Что ж, - философски заметила Мэгз, - на Арене каждый сам за себя. Таков закон Игр, и так было всегда.

Вот только уже через пару часов незыблемый десятилетиями закон оказался нарушен. И нарушил его тот самый мальчишка, Двенадцатый: он не просто прикрыл едва соображавшую от яда напарницу - он рискнул вступить в драку с фаворитом игр, огромным звероподобным профи из Второго. Финн смотрел на их неравный поединок, раскрыв от изумления рот. И снова его удивили глаза Мелларка: все та же уверенность, спокойствие и что-то еще, что-то необъяснимое…

Но еще больше его удивила Мэгз. Увидев рану Двенадцатого, она словно вышла из оцепенения, в котором находилась несколько последних дней.

- Ты должен спасти его, - твердо сказала она. - Я живу на этом свете почти сотню лет, я много видела и много знаю. В этом мире не бывает случайностей, и каждая древняя легенда имеет свой смысл. Я никогда еще не встречала непобедимого и потому решила, что их уже нет на свете – но, оказалось, даже за тысячи лет ничего не меняется: есть толпа и есть гладиаторы, а среди них есть непобедимые.

- Да можешь ты хотя бы объяснить по-человечески! - начал сердиться Финн. – Я ведь не прочел за свою жизнь и сотой доли того, что прочла ты - откуда же я могу знать про какие-то древние легенды? Непобедимые... ты постоянно твердишь о них, но я понятия не имею, о чем идет речь!

- Прости меня, мой мальчик, я просто не думала... не каждый день, знаешь ли… Когда я была еще девочкой, я прочла однажды древнюю легенду гладиаторов. В ней говорилось о непобедимых. Они встречались крайне редко, и, говорят, рядом с ними менялись и люди, и все вокруг. Они были созданы для того, чтобы нарушить равновесие мира, качнуть его в сторону добра… Я уверена, что этот мальчик, Пит Мелларк – из тех, о ком говорит легенда.

- Почему же они непобедимые? Их, что, нельзя убить? Ведь этот парень - он уже практически при смерти!

- Нет, дело не в этом. Убить их можно - их победить нельзя. В древности так называли гладиаторов, которые, убивая, не становились убийцами.

- Разве такое возможно?

- Раньше я думала, что нет - но, просмотрев записи Мелларка, теперь склонна верить легендам. Мы с тобой, Финник, победители, никто из нас не вышел с Арены чистым... ну, разве что Энни. И если уж называть вещи своими именами, то мы попросту убийцы, жестокие и хладнокровные. На Арене мы радовались каждому поверженному противнику, каждая чужая смерть приближала нас к победе. Этот парень тоже убивает, но он другой. Он вынужден сражаться - он всего лишь раб, который, попав на Арену, не может уйти без боя. Но вот то, как, и главное - ради чего он это делает… Мы все и всегда были сами за себя – а он убивает, не надеясь на победу, он вообще не планирует вернуться оттуда живым. Я такого еще не видела... Нужно вытащить его оттуда. Только ты, который пошел на многое ради Энни, сможешь понять этого парня и помочь ему. Попробуй поговорить с Эбернети, но так, чтобы не вызвать толков и пересудов. Надо бы, конечно, все хорошенько обдумать, вот только времени нет - с этой раной мальчик долго не протянет, он и так на волоске…

Все так, но Финн не мог заставить себя действовать сразу. Даже при всем своем уважении к Мэгз. В голове все крутились ее слова - только ты, который пошел на многое ради Энни, сможешь понять его… Он невольно начал сравнивать себя с этим мальчишкой. Он действительно пошел на многое: плел интриги, вел грязные закулисные игры, он, не задумываясь, мог бы убить… но его не покидало ощущение, будто он извалялся в грязи. Возвращаясь из Капитолия, он первым делом всегда уходил на море и долго-долго плыл навстречу солнцу, словно теплые соленые волны могли смыть с него всю ту мерзость и грязь, которой его щедро одаривал Капитолий. Он смывал со своего тела прикосновения чужих рук, морская соль съедала с губ чужие поцелуи. Ныряя в прозрачные воды, он топил там ненавистного гламурного красавчика, развратную капитолийскую мегазвезду, чтобы прийти к Энни чистым. Он знал, что она не видела, не замечала ничего, она не понимала - не хотела понимать! - чем ему приходится заниматься; она не слышала и не слушала сплетен и не впускала их в свое сознание, даже когда доброжелатели, например, его отец в очередном пьяном угаре, пытались открыть ей глаза. Она всегда была чистой - и смотрела на мир через свою чистоту, не допуская, что могло быть иначе. Рядом с ней Финна просто корежило. Даже смыв с себя в море всю грязь, ему было необыкновенно тяжело коснуться губами ее губ. Как же ему хотелось в этот момент забыть обо всем - но перед глазами, случалось, всплывали такие картины, что впору было утопить в море собственную голову.

Этот мальчишка, Пит Мелларк, ради своей Китнисс тоже плел интриги и убивал, но при этом он оставался чистым… и как это у него получалось? Он не побоялся на всю страну сказать о своих чувствах, не побоялся выглядеть в ее глазах и в глазах всей страны подлецом и предателем. Домашний тихий мальчик не побоялся в открытую сразиться с фаворитом игр, Катоном. Финн смотрел на этого парня, вторые сутки лежащего в грязи, со смертельной раной, без надежды на помощь да и не ждущего никакой помощи - и отчетливо понимал, что мальчишка ни о чем не жалеет, хотя с таким талантом к интригам, с таким хладнокровием, с таким умением метать ножи он вполне мог бы не только спасти свою жизнь, но и победить. И точно так же Одэйр чувствовал - мальчишке не важна победа. Было у него внутри, в самом сердце, что-то такое, ради чего он готов был умереть, но не дать сломать себя. Умереть собой - несломленным и непобежденным. Может, это и имела в виду Мэгз, когда рассказывала древнюю легенду? Она-то в этом понимает, да и жизненный опыт у нее такой, что не поспоришь.

И если она считает, что оно того стоит, значит, Финн должен действовать.

Сложнее всего было подобраться к Эбернети. Ментор Двенадцатых, вечно пьяный деревенский простофиля, на деле оказался крайне осторожным, умным и изворотливым мужиком. Неожиданно помог Цинна, с которым Одэйра связывали не только деловые, но и дружеские отношения. Вместе им удалось невозможное - достать и переслать на Арену лекарство. Но главным и уж совершенно невероятным было то, что Финник исхитрился сыграть на слабостях Сенеки и добился того, во что никто не мог поверить - изменения правил Игр. Он делал это с тяжелым сердцем, с одной стороны понимая, что, вероятно, получит наконец свою свободу... хотя бы часть ее - а с другой представлял, на что обрекает этого чистого влюбленного мальчика. Когда он поделился своими сомнениями с Мэгз, та лишь пожала плечами - не волнуйся, этот мальчишка вовсе не так прост.

- Сейчас главное - вытащить его оттуда живым, - выразительно сверкнула глазами она, - а после мальчик сам разберется, да так, что нам с тобой и не придумать…

И снова Мэгз оказалась права. Вскоре после Игр Финн получил-таки свою свободу - его покровителя быстро и тихо, без особого шума, сняли с должности, и больше его никто не видел. Поговаривали даже о казни, но за что? Не такое уж это было и преступление – оставить в живых двух влюбленных детишек, тем более, что власть имущие хорошо погрели руки на ставках. Что-то тут было не то… кому-то именно сейчас, именно в этот момент Сенека помешал настолько, что президенту не осталось иного выхода, как убрать своего любимчика.

И тем не менее Двенадцатые оказались на особом положении. Эта их любовная история, так вовремя и так искренне разыгранная Мелларком, стала для них обоих лучшей и самой надежной защитой от всевозможных домогательств. Однако внимательно наблюдавший за ними Финн видел - искренний в этой истории только Мелларк, Китнисс же ловко ему подыгрывает. Зачем? Девочка лжет ради того, чтобы сохранить себе жизнь - или ей попросту не оставили выбора? Когда Одэйр разглядел притворство, он окончательно проникся к этому парню. Конечно, ему приходилось падать ниже некуда, но у него была любовь Энни - то, что не давало утонуть в этом дерьме, то, ради чего он раз за разом возвращался из капитолийского ада. Как должен чувствовать себя этот мальчик, зная, что его не любят? Ведь он же не слепой, при всем своем уме и проницательности не мог же он не видеть очевидного… а если видел - то чего ему стоило все это? Финн очень хотел переговорить с ним во время Тура, но все экс-победители Панема получили строжайшее предписание не высовываться в дни приезда в дистрикт «несчастных влюбленных» из Двенадцатого.

Впрочем, у них с Мэгз нашлось занятие поинтереснее: обоих Четвертых пригласил на рыбалку отдыхавший в этих краях Плутарх Хавенсби. Он отпустил команду и доверил Финну управление своей небольшой яхтой. Они вышли в море втроем, береговая охрана не чинила препятствий столь высокому гостю дистрикта, предрассветное небо отражалось в спокойных водах молочно-белыми, розовыми и сиреневыми бликами, и казалось, все вокруг дышало покоем и умиротворением… не считая того, о чем повел разговор сенатор.

Революция. Заговор.

Из беседы с Плутархом Финн понял одно: скоро, совсем скоро он сможет реально получить свой деревянный меч… нет, не так - деревянный меч гладиатору вручал император, а Финн сможет-таки получить свою свободу. Более того, сенатор предложил ему стать лицом, символом революции вместе с Огненной Китнисс. Но для этого ему необходимо было вернуться на Арену. Что ж, Одэйр был не против. Сражаться - это то, что он умел и умел хорошо. Его даже не заинтересовал вопрос, как на Арену попадет именно он - ведь в Четвертом много победителей-мужчин... он спросил об этом скорее из вежливости.

- Надо же, а мой предшественник был не из болтливых, - выразительно усмехнулся Плутарх. - Это дело техники, юноша, всего лишь дело техники...

И Финн согласился. Он выдвинул только одно условие: сразу после начала заварушки Энни Креста должна быть надежно спрятана там, где до нее не сможет добраться президент Сноу - в Тринадцатом дистрикте. Сенатор утвердительно кивнул и выдвинул в ответ свое: находясь на Арене, Финник Одэйр должен любой ценой спасать Пита Мелларка.


Глава 8. ФИННИК. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ.

Когда он услышал, что Энни осталась в Четвертом и что, возможно, в самом скором будущем она окажется в Капитолии, он дошел до грани отчаяния. До того, что готов был покончить с собой. Все было напрасно. Все, что он делал. Ничего не помогло. Хеймитч, только он смог его успокоить - плеснув в стакан какого-то пойла, посмотрел проницательным и удивительно трезвым взглядом и бросил сквозь зубы:

- Не глупи. Это худшее, что ты мог бы сделать. Тогда ее точно убьют. А пока ты жив, будут охранять как наживку.

Ему кусок не лезет в горло, и он молча слушает, как Хеймитч с Плутархом посвящают Китнисс в хитросплетения заговора и сообщают ей о восстании. Реагирует он лишь, когда Китнисс, словно дикая кошка, бросается на Хеймитча. Неужели ему не показалось тогда, неужели она действительно любит этого парня, которого он тоже не уберег? Он плачет и просит у нее прощения за то, что не вернулся за ним, не спас, не вынес с Арены.

Он вспоминает о Джо, которой, вероятно, придется хуже всех, и ему становится совсем тошно. Непереносимо. Лучше бы Энни умерла. Он сам, Китнисс, Джо, Пит - лучше бы им всем погибнуть там, на Арене. Он был слишком самонадеян, слишком хотел жить, хотел свободы, а получилось, что все его надежды рассыпались в прах. С каждым шагом он оказывается все глубже в дерьме и скоро совсем утонет. Он пытается говорить, но Китнисс его не слышит - лекарство подействовало и она отключается. Финник понуро бредет к столу, где Хеймитч с Плутархом продолжают обсуждать ситуацию. Хеймитч что-то спрашивает о том, кто будет заниматься пленниками. Плутарх, смачно вгрызаясь в куриную ножку, отвечает – Октавиан, скорее всего. И, вытирая пальцы о салфетку, уже уверенно добавляет - Октавиан Фрай. И в тот момент, когда Финник осознает смысл этого разговора, душная липкая темнота накрывает его сознание.

Что с ним? Он тонет. Таким бывает море, если плыть под водой на закате - пугающим и темным. То, что при свете дня казалось милым и безобидным, приобретает зловещие очертания: подводные растения выглядят пугающе, из глубины выплывают жуткие морские чудовища, огромные синие рыбы с хищным оскалом и веерами ядовитых игл в плавниках смотрят на тебя пустыми, ничего не выражающими глазами. Он тонет, и сейчас они подберутся к нему. Что это? Вон та рыба похожа на его давнюю знакомую, Хелен, он познакомился с ней на одной из приватных вечеринок Сенеки. Немолодая дама в темно-синем, облегающем ее крупное, слегка увядающее тело платье, похожем на рыбью чешую, двигалась на редкость грациозно. Она привезла на вечеринку девочек - молодых, ярких и пестрых, словно рыбки, играющие в полдень на мелководных рифах.

- Откуда я могу знать тебя, красавчик, мы знакомы? - спросила она, вглядываясь в его лицо внимательными и тревожными черными глазами. Он отшутился, но весь вечер ловил на себе ее взгляд - задумчивый, пристальный, пугающий. Ближе к утру, когда все уже были изрядно пьяны и помяты, а большинство гостей разбрелись по укромным уголкам, она, присев на кушетку с ним рядом, поставила на стол бутылку и два стакана.

- Я вспомнила, - голос звучал твердо и трезво, - вспомнила, красавчик, где я могла тебя видеть. Дельфа Одейр, ты похож на нее как две капли воды. Хотя это было давненько, но такую красотку не скоро забудешь. Ты ее родственник?

- Что с ней? Где она? - хрипло спросил враз побледневший и протрезвевший Финн. - Как она могла оказаться здесь?

- Как оказалась? Обычно. Вот как они здесь появляются, - она махнула рукой туда, где еще мелькали девушки-рыбки. - Макс ездит по дистриктам и дурит голову красивым дурочкам, обещая, что увезет их в Капитолий, и они смогут здесь работать и жить свободно, смогут перевезти сюда свои семьи, детишек там… О! Так ведь у Дельфы был сынишка! Она тоже мечтала перевезти его сюда, чтоб парнишке не грозили Игры. Наивная дурочка… все они такие.

- Что за Макс, кто это? – Финн опрокинул в себя содержимое стакана и даже не почувствовал, как спиртное обожгло горло.

- Хозяин нашего заведения. Всегда сам занимается отбором девочек. Я только слежу за ними на выездах. Годы уже не те… Так вот, о Дельфе - ты ведь ее сынок, красавчик, не так ли?
Финн отвел глаза.

- Что с ней стало?

- Не повезло девочке, крупно не повезло. Ее почти сразу купил Октавиан. Он тогда был еще совсем молодой, но такие ему ставили условия: хочешь девочку - выкупай совсем. После него товар был никуда не годен. На регенерациях разоришься.

- Что за Октавиан?

- Октавиан Фрай. Сейчас он большая птица в спецслужбах Сноу, а тогда только начинал, рядовым костоломом. Он любит свою работу, - дама поежилась, - с молодости на девочках мастерство оттачивал. Богатый, сволочь, регенирирует их потом и по новой. Некоторые несчастные по полгода у него жили. Надеюсь, Дельфа столько не протянула. Хотя… очень красивая была. Редкой красоты. Когда поняла, что попала в бордель, так убивалась, говорит, только ради сына решилась на побег. Он ее почти сразу купил, недели не прошло. Как увидел новенькую, тут же и увел. Жалко. Надеюсь, она быстро отмучалась. Земля ей пухом…

После того разговора Финн по крупицам собирал об этом человеке все, что мог. Он не раз видел Октавиана, и его пугало бесцветное лицо капитолийца, его тонкие губы, его холодные акульи глаза, его жутковатая хищная усмешка. Но страшнее всего были руки - бледные, холодные, с длинными тонкими пальцами и холеными полированными ногтями. Все подтверждалось, он действительно любил свою работу. Даже взлетев по карьерной лестнице, продолжал лично пытать подследственных и примерно три-четыре раза в год покупал себе новую девочку. О том, куда девалась прежняя, вопросов не задавали, никому до них не было дела - в дистриктах полно девчушек, мечтающих о Капитолии, свежий товар поступал каждый месяц.

Тогда Финник поклялся себе, что убьет его – сейчас же, когда услышал, что этот человек занимается Энни, рассудок его не выдержал.

Лекарствами его приводили в чувство, но как только он начинал что-либо понимать, перед глазами всплывало это жуткое лицо и голос Плутарха: «Ими будет заниматься Октавиан, Октавиан Фрай», - и он опять отключался.

Что с ним происходило? Он не мог связно сказать об этом даже самому себе. Явь перемешалась с кошмарами, и вряд ли он мог разобрать их. Мэгз целует его в губы и уходит в зеленый ядовитый туман. Это было? Она что-то шепнула ему тогда, но сейчас он не может вспомнить, а, может, просто не расслышал, не разобрал… Полупарализованным сознанием он в тот миг понимал лишь одно - он должен вынести этого светловолосого парня, должен спасти его, как без счета спасал в этот кроваво-розовый душный день. Ангел-хранитель - так назвала его Мэгз. Ты должен стать ему ангелом-хранителем. Кто это? Он не знал.

Иногда ему казалось, он видит их, этих ангелов. Какие они? Он смутно помнил Китнисс уже в Тринадцатом, в боевой форме Сойки, с оружием - и у нее за спиной… Высокий, волосы с проседью, ледяные голубые глаза, холодные и твердые, как сталь. Тренированное тело, да нет, даже не тело, а сгусток энергии разрушительной силы, сжатая пружина, готовая в любую минуту отреагировать на опасность. Кто это был? Неужели ее ангел? Как к нему обращались окружающие? Боггс… или как-то иначе? Они с Китнисс еще шутили про трусы, и этот высокий и голубоглазый, кажется, тоже улыбнулся обычной человеческой улыбкой… теплой такой…

Он не помнил. Было или не было. Правда или ложь.

Или когда на Арене орали сойки… после того как имя Энни выпало на Жатве, он уже знал, что его переиграли, что никто не собирался выполнять его условие - и потому поверил сразу и безоговорочно в то, что она сейчас там, привязана к пыточному столу, в окружении этих модифицированных крылатых чудовищ, которые смотрят на ее мучения умными черными глазками, внимательно слушают переполненный страданием голос… и этот мерзавец своими длинными пальцами с полированными ногтями… дальше сознание мутилось. Он не помнит, что там было. Кажется, Мелларк что-то сказал Китнисс – что-то такое разумное, спокойное, и кошмар отступил. И кто там кому должен быть ангелом?

Он выволок этого парня из воды, из тумана, с того света, он так старался, потому что доверял Мэгз - но все оказалось тщетным, и теперь он тонет в кошмарах. Его пытаются привести в чувство, но реальность оказывается еще страшнее. Он в каком-то сером подземелье, заполненном тысячами одинаковых серых людей. Кто-то толкает его в бок, и взгляд фокусируется на сером человеке. Лицо знакомое. Китнисс.
Надо же, она еще пытается что-то делать, у нее хватает сил стать Сойкой-Пересмешницей. Она хочет спасти Пита. Он просит ее за Энни, и она обещает помочь. Может, ангел - это она?

Все снова сливается. Вопли соек на Арене. Падающая в конвульсиях в зеленом тумане Мэгз. Полные ужаса глаза Энни на Жатве. Вопящая Джоанна. Плывущая по волнам Тронутая с перерезанным горлом. Сенека. Плутарх. Сноу. Октавиан Фрай. Пит Мелларк, задевший ножом защитное поле. И тишина. Тишина там, где должно было стучать его сердце. И отчаянный, рвущий душу девичий крик…

- Что с ним?

- Люди плохо переносят страдания тех, кого любят…

Голос без цвета и без эмоций. Он открывает глаза. Белые стены. Белые одежды. Белые волосы. Белое, без кровинки лицо. Голубые глаза. Смотрят на него с печальной мудростью. Может, он уже умер? Может, вот это и есть ангел?

- Он очнулся.

Голос другой, живой и звонкий. Одежды те же, и волосы, но на щеках румянец и в глазах всполохи тревоги.

- Мам, посмотри, он очнулся.

- Ну вот и хорошо, Прим. Посмотри за ним, я скажу доктору.

Теплая рука на его руке. Нет, это человек. Это сестренка Китнисс. А он в госпитале.

Вскоре приходит миссис Эвердин. Теперь он вспоминает, что часто видел ее, то ли в бреду, то ли в редкие минуты просветления. В его руке веревка. Для него она - ниточка, связывающая сознание с реальностью. Финник верил, что она не дает ему уплыть в безумие, сорваться совсем в эту темную глубину. Пальцы привычно теребят ее, и память медленно оживает - эта бесцветная женщина дала ему обрывок веревки и рассказала, как потеряла горячо любимого мужа, и безумие накрыло ее настолько, что она не помнила ни себя, ни детей. Ее вернула к жизни заячья шкурка. Она не помнила, откуда взялся тот заяц, но впервые пришла в себя, когда обдирала шкурку и тушила его с овощами. Делай то, что тебе привычно, сказала она, и постепенно обычные дела обретут смысл. Ему привычно было убивать, тренировать убийц и ублажать богатых клиентов. Он не умел заниматься обычными человеческими делами. И тогда он стал вязать узлы. Этому его научила Мэгз. Ретиарий, говорила она, должен уметь свить сеть из любых подручных материалов. Прочную сеть, из которой не вырвется враг.

Он убьет Сноу. Пальцы ловко затягивают петлю. Убьет Октавиана. Еще одна петля. Он не сможет... у них Энни. Руки нервно дергают веревку, петли разлетаются, и он начинает сначала.

За дверью слышатся тихие голоса. Встревоженный, миссис Эвердин, и спокойный, мужской, смутно знакомый. Прим улыбается - Финник, к тебе посетитель. Миссис Эвердин, чуть бледнее обычного, неслышно проходит мимо и начинает прибирать и готовить какие-то шприцы и склянки. Слышится тихое шуршание шин коляски - так это же Долбанутый, Бити, победитель из Третьего дистрикта.

Третий словно не замечает его состояния, хотя сам сидит в коляске. С огоньком в глазах он что-то говорит о Китнисс и о трезубце и удивляется - неужели Китнисс ничего не сказала? Трезубец... он помнит что-то про трезубец… а еще там были планелеты, и тот самый ангел с ледяными глазами за спиной Китнисс. Или его звали Боггс? В голове шумит... кажется, Бити приглашает его в свой отдел посмотреть на чудо-оружие, созданное специально для Финника Одейра… ему нужно чудо-оружие? Для чего? Снова убивать? Наконец-то приходит врач и разрешает Финну пойти с Третьим. Ни Прим, ни миссис Эвердин доктор не отпускает - боевая группа может вернуться в любую минуту, и среди них могут оказаться раненые. Да и те, кто не ранен, должны обязательно пройти санобработку - не хватало только вирусов в стерильной атмосфере Тринадцатого.

В отделе спецвооружений тихо, воздух на удивление свеж, а настоящий луг, воссозданный под землей, с деревьями, цветущими растениями и живыми колибри, без преувеличения прекрасен. Возможно, именно здесь Финник впервые почувствовал, как тяжело ему находиться под землей. Ему, привыкшему к свежему соленому ветру и бескрайним морским горизонтам, узкие коридоры, серые стены и толща земли над головой оптимизма не добавляли. Он любовался на этот искусственно созданный оазис и вполуха слушал рассказы Бити. У него вообще в последнее время были проблемы с концентрацией. Он стал понимать слова, только когда услышал ее имя.

- Ты не должен бросать Энни, опускать руки. Посмотри, Китнисс не только пришла в себя, она начала действовать. Да что там, даже Эль… миссис Эвердин - и та готова биться за свою дочь. Вот уж не подумаешь, что в такой отстраненной с виду женщине скрывается такая сила. Китнисс, возможно, этого не видит, но ее мать готова на все ради того, чтобы уберечь от беды нашу огненную девочку. И я думаю, у нее это получится. По крайней мере, я приложу все усилия, чтобы у нее это получилось. А ты мужчина, Финник, и не просто мужчина - ты победитель. Сейчас не время поддаваться слабостям. Тем более что твоя Энни пока в наилучшем состоянии, которое только можно себе представить.

- Энни? – Одейра словно ударило током. – Откуда ты можешь знать?

- Ну, что не сделаешь для боевого товарища, - Бити лукаво прищурился из-под очков. – Каюсь, полюбопытствовал. Она содержится в личном тюремном блоке Сноу, но в отличие от других к ней не применяют спецметодов. Просто держат в одиночке. Кормят. Не трогают.

- Но откуда..? – выдохнул Финник.

- Просто смешно, насколько некомпетентные специалисты ставили защиту на сервер президентского спецхрана, - улыбнулся Третий в ответ на его изумленный взгляд. – Ну, смотри…

Он откуда-то достал планшет, поколдовал над ним пару минут. Взгляд сразу стал строгим и сосредоточенным, а пальцы, наоборот, легко порхали, едва касаясь глянцевой черной поверхности. Финник осторожно глянул через плечо Бити. Какое-то мрачное помещение. Скорее всего, Третий подключился к камере наблюдения тюрьмы. Маленькая каморка, узкая кровать в углу… такая родная легкая фигурка, темная растрепанная коса, потерянный взгляд. Потерянный, но вполне адекватный, если это слово вообще применимо к Энни. В нем не было того безумия, которое наполняло глаза девушки после ее победы. Губы что-то шепчут. Финник не верил своим глазам - она жива, цела и невредима.

- Как? Как ты это сделал? – зачарованно повторяет он, из последних сил удерживая сознание, чтобы снова не сорваться туда, в темную глубину. И, о чудо, ему это удается.

- Ну, это было нелегко, - в словах Бити слышится усталость и затаенная гордость. – Скажу тебе по секрету, Одейр, я начинаю продумывать план спасения наших ребят. Мне кажется, они там чересчур засиделись. И остальным не так повезло, как твоей девочке. Твою Энни в ближайшее время не тронут, кроме видео я полистал их переписку, им пока совершенно не до нее. Там есть пленники поинтереснее.

- Плутарх в курсе? - только и смог выдохнуть Одейр.

- Пока нет, - спокойно ответил Третий, поднял на Финна сосредоточенный взгляд - и добавил, - это не входит в сферу его интересов. Зато входит в сферу моих. Запомни, Финник, не все здесь должен решать Плутарх. Не у него одного здесь есть мозги. Мой тебе совет - действуй. Мы спасем их. Их всех. А теперь пошли, я покажу тебе трезубец.

Трезубец Бити оказался настоящим произведением искусства. Финник ощутил в руке его прохладу, сжал тяжелую рукоять и не умом - сердцем понял, что миссис Эвердин была права. Надо делать простые привычные дела. Для него привычно убивать, вот этим он и займется. Ему есть за что сражаться. У него снова есть надежда. И он не один.

Когда он поднялся в госпиталь, боевая группа уже вернулась. Медики действовали быстро, но без суеты, кого–то зашивали, кому-то обрабатывали раны, вот и Плутарх вышел из кабинета, прижимая ватку к руке… что-то он бледный, хотя даже не ранен, неужели боится уколов, машинально отметил Финник и вдруг рассмеялся от этой мысли. Потому что это была нормальная мысль нормального человека. Темно-синяя бездна, полная чудовищ, отступила. Не ушла совсем, нет, она трепыхалась где-то на задворках сознания, но он чувствовал под ногами твердую землю после многодневной штормовой трепки на борту легкого суденышка. Когда с ранеными закончили, он подошел к врачу и попросил перевести его в нормальное жилье. Удивительно, но после осмотра и длительной беседы, отчасти напоминавшей допрос, врач согласился. В тот же вечер Финник обживал небольшую комнатушку, расположенную достаточно близко от палаты, где он еще несколько часов назад пришел в себя, но все же это был не госпиталь. Пусть днем он не раз зайдет к докторам, контролирующим его состояние, но ночевать он сможет, как положено здоровому человеку.

Ну, пусть не здоровому. Выздоравливающему.

Он вспоминал прохладную тяжесть трезубца в руке, растрепанную косу Энни, уверенный голос Бити: «Мы спасем их всех», и силы прибывали с каждой минутой. Прибывали так стремительно, что уже на следующий день он встретился с Хеймитчем и Плутархом и с ходу согласился стать ведущим цикла агитроликов под названием «Мы помним». Пока обрадованные его внезапным выздоровлением режиссеры и сценаристы занимались технической стороной процесса, он решил поужинать, а заодно навестить Китнисс. Финник был наслышан о необычайном успехе ее агитроликов. То, что он увидел, впечатляло. Особенно впечатлял контраст экранной Сойки, героически сбивавшей планелеты, и той растрепанной девушки-подростка, которая в слезах зарывалась лицом в подушку, не в силах еще раз увидеть ужасную гибель раненых в госпитале Восьмого. А потом он увидел Мелларка. И понял, что имел в виду Бити, когда сказал, что другим трибутам не так повезло, как его Энни. Парня явно пытали, причем не один день. Выглядел он ужасно, но говорил спокойно и разумно, как и тогда, на Арене. Правда, смысл его речи Финник не очень понял, зато быстро среагировал на состояние Китнисс. Ангел-хранитель? Он не сможет сейчас помочь Мелларку, но этой девушке явно требуется помощь. Ей он сможет помочь.

- Мы не видели Пита. Только ролик о Восьмом. Доедай свой ужин.

Кто бы мог подумать, что его голос будет звучать так уверенно, а руки перестанут дрожать. Как только он перестал думать о своем горе и начал помогать другим, у него словно прибавилось сил.

А, может, ему просто не безразлично то, что он видит? Он всегда считал, что чувства Китнисс - всего лишь игра. Там, на Арене, он спасал Пита. Не потому, что таков был приказ Плутарха. Не потому, что об этом просила Мэгз. Потому что он чувствовал себя связанным с этим парнем какими-то незримыми ниточками. Потому что у него, Финна, была Энни, а Пит был никому не нужен. Китнисс, ради которой он жертвовал жизнью, была к нему безразлична, и лишь на публику играла любовь. Так он считал. Но он помнил и то, как она захлебывалась криком и слезами на Арене, когда думала, что потеряла своего мнимого жениха. А сейчас ее срывающийся голос как заклинание, как молитву шепчет его имя – и Финник понимает, чувствует, что такая смелая, боевая, героическая Сойка на самом деле всего лишь перепуганная девчушка, которая в одночасье лишилась того защитного поля, которым ограждал ее Пит. Лишилась его любви. И плачет в подушку, не понимая, что ей больно потому, что она любит. Потому, что у них давно уже на двоих одно сердце, просто за всеми этими революциями ей некогда было это заметить.

В тот вечер Китнисс стала для него больше чем соратницей. Товарищем по несчастью. Вдвоем им легче было это переносить. Кроме него, наверное, никто и не понял, что она чувствовала, когда услышала крик Пита во время трансляции и увидела кровь на белой кафельной плитке студии. Ну, разве что Хеймитч. Во время атаки ментор остался в штабе с Койн, но успел сказать Финну взглядом - присмотри за ней, парень. Финн тогда подумал, что за Китнисс есть, кому присматривать – он успел заметить, как Боггс вел ее в бомбоубежище, прикрывая хрупкую на его фоне Сойку широченными плечами и двигаясь так, что в плотной толпе вокруг них образовывалось свободное пространство. Так, чтобы никто не только не обидел, но даже не задел ее. Вот это профи, с восхищением подумал тогда Финник - не абы кого приставила к символу революции Альма Койн! Боггс оставил почти невменяемую Китнисс в отсеке, подробно объяснил, как ориентироваться в убежище, а потом коротко заглянул в глаза Одейру, и в этом взгляде Финник увидел не приказ, просьбу - присмотри за ней. И впервые он уверенно выдержал этот внезапно совсем не ледяной взгляд и серьезно ответил - не беспокойся, я присмотрю.

Он и присматривал, больше по ночам - днем вокруг Китнисс всегда было много народа. Он не спал, вязал узлы, не позволяя темной бездне безумия снова поглотить его. Лучше не поддаваться слабости. Кажется, он сказал это вслух. Удивительно, но его слова подействовали на Китнисс. Он протягивает ей веревку и учит вязать узлы. Миссис Эвердин нет рядом, и вряд ли Китнисс знает о том, чей обрывок веревки сейчас помогает ей не сойти с ума. У Китнисс с мамой странные отношения. Хотя, кто он такой, чтобы судить. Свою мать он не помнил, но уже понял, что матери способны ради детей на такие поступки, которых дети не могут себе даже представить. И Эль Эвердин не исключение. Китнисс просто не понимает, какое это счастье - когда мама рядом. Живая. Он убьет Октавиана. Пальцы затягивают петлю. Уверенно дергают. Петля затягивается намертво. Он пойдет до конца.

Он присматривал за Китнисс до тех пор, пока не сдал ее с рук на руки Боггсу, пришедшему с приказом срочно явиться в штаб. Надо было снять новые ролики, показать, что Тринадцатый благополучно пережил бомбардировки. Крепкий кофе приводит в восторг, как же могут радовать человека обыкновенные вещи - утренняя чашка ароматного кофе и сознание того, что все пока живы. Даже вид ужасных воронок не портит настроения, но вот Китнисс… Она впереди, вместе с Гейлом, и взвинчена настолько, что воздух вокруг нее словно звенит от напряжения. Она срывается в истерику, увидев рассыпанные у воронок розы, да так, что едва приходит в себя, но Финн понимает, что причина не в этих злосчастных цветах. Он стоит за спиной оператора и пытается подбодрить ее. Бесполезно. Девушка бледна до зелени, по щекам катится холодный липкий пот, руки трясутся, она щурит глаза, пытаясь скрыть блуждающий взгляд. Пытается собраться. Дикими усилиями берет себя в руки. Начинает. Срывается. Вторая попытка. Срыв.

- Попробуй еще раз.

- Сколько можно над ней издеваться… - Финн слышит позади себя тихий, похожий на выдох голос. Боггс? Почему этот парень так часто оказывается рядом с ним?

Еще одна попытка. Срыв. И еще. Девушка начинает рыдать.

- Что это с ней? - бормочет Плутарх

Финна захлестывает тихое бешенство. Этот человек пообещал ему обеспечить безопасность Энни, и сейчас она в лапах Октавиана. Этот человек сказал, что у Пита неприятности, в тот момент, когда парень заливал пол студии своей кровью. И он еще спрашивает?

- Она поняла, для чего Сноу нужен Пит, - Финник смотрит внимательно, надеясь уловить в глазах Хавенсби хоть искру сочувствия, но видит лишь разочарование и сожаление…

Китнисс рыдает на руках Хеймитча…

Плутарх недовольно морщится – похоже, съемки сорваны, не сделано ни одного чистого дубля. Он бросает Крессиде что-то вроде «ну, давайте, приведите ее в порядок, мы должны доделать этот ролик». Китнисс окончательно впадает в истерику, кто-то вонзает ей в руку иглу, и она повисает на руках Хеймитча, словно тряпичная кукла.

И вот тут Финник не выдержал. Похоже, у него совсем сорвало крышу. Одним движением он сгреб Плутарха так, что с серой рубахи на его груди полетели пуговицы. Он не помнил, что конкретно говорил, но помянул и его обещания, и Пита, которого к этому моменту, скорее всего, запытали до смерти, и Джоанну, которую просто бросили на Арене, и Мэгз, и эту замученную до полусмерти девчонку, которая почти обезумела от ужасов, свалившихся на нее в ее неполные восемнадцать лет… Чем он там грозил побледневшему от такого неожиданного поворота событий бывшему сенатору, Одейр не помнил, его вырубили на удивление быстро - но когда он очнулся, рядом с ним сидел Хеймитч.

- Ты в следующий раз поосторожнее, парень, - буркнул ментор. – Плутарх, конечно, не подарок, но и ты держи себя в руках. Ты умеешь, я знаю. Годы тренировок так просто не забываются.

- Что со мной будет?

- А что с тобой будет? Ты ж психически неуравновешенный тип. Подлечат немного, и будешь дальше сниматься. Только и всего.

- Что-то ты темнишь, Эбернети. Плутарх моей выходки так не оставит.

- Уже не оставил. Здравомыслящие люди в Тринадцатом убедили его, что психическая стабильность героев информационной войны - главное оружие в руках повстанцев, и мы не можем им рисковать.

- Чего? - Финн едва что-то понимает из витиеватой фразы. - Двенадцатый, переведи, мне кажется, у меня голова сейчас лопнет.

- Короче, известный тебе Боггс убедил Альму Койн в необходимости спасательной операции. И Плутарху ничего не оставалось, как согласиться. Они уже в пути.

- Спасательной… чего?

- Они попытаются привезти их, Финник. Пита, Энни, Джоанну - кого смогут спасти. Энни точно жива, про остальных мало что известно. Ладно, поспи пока, я пойду навещу Китнисс. Она уже должна прийти в себя.

Финник пытается не уснуть, до боли в пальцах сжимая подушку, но лекарства берут свое. Он возвращается в реальность от того, что его расталкивает Китнисс - она уже вполне пришла в себя и пытается втолковать еще не отошедшему от наркоза Одейру сложившуюся ситуацию. Знает она, похоже, еще меньше, чем он. Ну и хитрый же мужик этот Эбернети. Вот в ком пропал заговорщик… или не пропал?

А между тем потенциальный заговорщик Эбернети вытащил оклемавшихся победителей продолжить работу над не отснятым репортажем… он и представить не мог, что это будет за репортаж. Но Финник уже решил – он сделает все возможное, чтобы вернуть тех, из Капитолия. Нужно оголить душу перед всей страной - он это сделает. Мелларку пару раз помогло, может, и ему поможет. Хеймитч отговаривал его, но он не слушал, не думал о последствиях. Он думал только о том, чтобы помочь. Чтобы спасти. Он не зря почти десять лет коллекционировал секреты, сегодня они ему пригодятся. И даже если до скончания дней все будут презрительно шептаться за его спиной – он не отступится. Он слишком хорошо знает людей, и понимает, что посочувствуют единицы, а большинство позлорадствует и еще не раз ткнет ему его откровениями в глаза – но он решился.

Лучше уж так, чем всю жизнь ощущать на себе эту грязь и мерзкий липкий страх.

Он не ошибся. Впоследствии он часто слышал за спиной шепотки, да и в глаза ему не раз смотрели этаким презрительно-оценивающим взглядом, но с того момента, как он решился, ему стало все равно. Он рассказывал в камеру обо всей грязи и мерзости, и ему становилось легче, будто лопнул давно мучивший его нарыв. После записи репортажа Плутарх, приписавший его выходку приступу безумия, как ни в чем ни бывало подошел выведать кое-какие подробности, но Финн быстро свернул все расспросы. Он больше не мог и не хотел говорить об этом.

Оставалось только ждать.

Они и ждали – он и Китнисс. Молча сидели плечом к плечу, вязали узлы и ждали. «Ничего нет хуже, чем ждать и догонять», - говорил его отец. Он считал минуты с надеждой и страхом. Пытался подогнать время - и страшился того, что принесет ему следующий миг. Ждал - и отчаянно боялся момента, когда скажут: «Они вернулись». Руки сами терзали веревку, в голове не было ни одной мысли, и тут Китнисс спросила: «Ты сразу полюбил Энни?» Вопрос показался странным, он никогда не задумывался об этом. А когда он ее полюбил? Почему ее детские рассказы так завораживали его, почему именно ее фигурку выхватывал взгляд среди купающихся подростков? Как получилось, что именно ее он бросился спасать на Играх, ведь и до, и после у него были и другие трибуты? Он вспоминал ее первую робкую улыбку после месяцев безумия и едва заметное прикосновение тонких пальцев к своей руке, запах моря, запутавшийся в волосах, и горьковатый вкус соли, оставшийся на щеке после купания, теплые губы, доверчиво прижавшиеся к его губам, и темноволосую голову, устало склонившуюся к его плечу - и понимал, что не представляет, когда и как эта девушка стала ему дороже жизни. Она завладела его сердцем постепенно. И он не знал, чего опасался сильнее: того, что она погибла, или того, что она вернется другой. Эти несколько недель перевернули его жизнь, и он боялся, что не узнает ее или потеряет, едва успев обрести. «Китнисс легче», - думал он, - «любовь Пита к ней незыблема, как стена, и нет ничего в этом мире, что могло бы разрушить ее». Его соседка не издавала ни звука, но он и без слов понимал, что Китнисс вымотана до предела, что она так же считает минуты, секунды до момента, когда увидит своего напарника, когда его поддержка даст ей сил действовать, просто жить дальше, укрывшись за ним, как за стеной.

Когда Хеймитч позвал их, он только и смог, что подняться на ноги, и Китнисс пришлось едва ли не на себе тащить его к лифту. Люди вокруг слились в сплошную гудящую серую массу, и лишь отчаянный вопль: «Финник!» - привел его в себя. Он еще не успел увидеть Энни, как уже прижимал ее к себе и понимал, что она не изменилась, что все, как прежде, - лучше, чем прежде! - потому что она в безопасности, и они вместе, и так теперь будет всегда. И не существовало мира вокруг, и лишними были слова… их заменило счастье чувствовать друг друга и знать, что нечего больше бояться. Когда врачи попросили осмотреть Энни, она только покорно кивнула и еще сильнее вцепилась в его руку маленькими, до прозрачности бледными ладошками. На ночь девушку оставили в госпитале, и он сидел на полу возле ее кровати, гладил ее волосы, руки и обещал, что теперь они всегда будут рядом, что он никому не даст ее в обиду. Он был настолько переполнен счастьем, что не заметил, как уснул, так и не выпуская из рук ее тонкие невесомые пальцы.

А за завтраком Хеймитч, хмуро глядя в тарелку с какой-то бурдой (иначе и не назвать было кулинарные изыски поваров Тринадцатого) сообщил ему, что накануне, пока они с Энни были в госпитале, Пит едва не убил Китнисс. Сойку спас Боггс, - кто бы сомневался? – но ее состояние оставалось довольно тяжелым. Пита взяли под стражу, сейчас им вплотную занимаются врачи и спецслужбы. И те, и другие сбиты с толку, но ментор слышал, что кое-кто из медиков упомянул секретную столичную разработку - охмор. Самым предсказуемым оказалось сообщение о Джоанне - она тоже находилась в госпитале и до сих пор не пришла в себя, - но все равно новости шокировали. Финник не верил собственным ушам. Пит пытался убить Китнисс?! Но это невозможно! Что же такого сотворили с парнем там, в Капитолии? То, что его пытали, не вызывало сомнений, но дело выглядело гораздо серьезнее пыток…

С появлением Энни появились и первые вопросы. Для начала нужно было что-то решать с жильем. Почему-то мысль поселить ее в свой отсек даже не приходила ему в голову. И дело было не в обычаях Тринадцатого. Просто он слишком долго ждал ее - и слишком много плавал в грязи, чтобы не понимать, что с Энни все должно быть иначе. Вопрос решился удивительно легко - в его отсутствие у Энни нашлись доброжелатели: когда он вернулся в госпитальную палату, его невесту уже опекала незнакомая пожилая женщина с добрым взглядом. Она даже пригласила девушку пожить с ней и ее маленькой внучкой. Девочка была слегка не от мира сего, но Энни так понравилась малышке, что та что-то лопотала на своем, только ей понятном языке, и довольно улыбалась. А старуха украдкой смахивала слезу и теплым умиротворяющим голосом рассказывала Энни, что она из Двенадцатого, что живет рядом с госпиталем, потому что случается помогать с роженицами, но здесь это редкость, так что она все больше на кухне, и что комната их совсем недалеко от Финна, и любой покажет, где ее найти, стоит только спросить Сальную Сэй.

Следующим его удивил Плутарх. Не прошло и пары дней, как Хавенсби поймал Финна в одном из переходов Тринадцатого и, сверкая довольной улыбкой, попросил не откладывать это дело в долгий ящик. Какое дело? Ну, разумеется, свадьбу! Собственно, бывший сенатор даже не спрашивал его согласия - просто поставил Одейра перед фактом, что свадьба состоится так скоро, как только он сможет утрясти все организационные вопросы. Возможно, в другом состоянии Финник бы возмутился, что его личную жизнь превращают в шоу на всю страну, однако то ли он чувствовал вину перед Хавенсби за свою недавнюю несдержанность, то ли просто был слишком счастлив, но не стал спорить и предоставил Плутарху делать все, что тому заблагорассудится. Свадьба так свадьба. Это же замечательно. Не придется ждать конца войны. Финнику даже нагрузки снизили - уменьшили количество часов полигона и физподготовки, оставив только работу над передачами и немного тренировок с оружием.

Свадьбу назначили через две недели. Эти четырнадцать дней стали совершенно особым временем в жизни Одейра. Днями чистого, безоблачного счастья. Нет, он, конечно, понимал, что идет война, что гибнут люди, что Пит охморен, а Китнисс, едва оправившись, уехала во Второй и лезет там под пули. Однако все это проходило вскользь и мимо, едва касаясь его, но не проникая внутрь, как легкие волны лишь скользят по бортам яхты, не попадая на палубу. Он наслаждался каждой минутой рядом с Энни. Ни о чем не думал. Ничего не хотел. Лишь смотрел в глубину сине-зеленых глаз. Убирал с бледного виска с синей пульсирующей жилкой темный завиток волос. Чувствовал тепло руки в своей руке. Слышал звук родного голоса. И ощущал каждой клеточкой тела – ей больше ничего не угрожает, она в безопасности, и он больше никуда ее не выпустит. Никогда.

Он смутно помнил, чем занимался в эти дни, смутно помнил и саму свадьбу. Было много народа, но он видел только легкие складки светло-зеленого платья, что струились вокруг стройной фигурки, словно ласковые блики моря. Он помнил только тяжелую косу, уложенную в замысловатую прическу, из-за чего белая шейка казалось особенно нежной и беззащитной, смоченные соленой водой губы и доверчиво глядящие на него глаза. И ощущение, что теперь они навечно связаны узлом, который не разорвать и не разрубить никакой силой в мире. Веселье продолжалось почти до утра, и он еще помнил огромный торт, настолько красивый и неуместный в Тринадцатом, что он воспринял его, как чудо - будто рядом с ним оказался кусочек дома, и глазурный парусник действительно рассекал носом кремовые волны, и анемоны цвели, а дельфины подмигивали веселыми черными глазками. Только один человек мог сотворить подобное... Финник смотрел на торт и вдруг снова услышал в сердце голос Мэгз - прошу тебя, ты должен стать этому парню ангелом-хранителем. И он ответил - хорошо, но только завтра, - так не хотелось ему возвращаться в реальность, так хотелось продлить хоть на несколько минут это блаженное счастливое время. Когда довольный Плутарх объявил, что все свободны, он не стал просить себя дважды - тотчас подхватил на руки уставшую, легкую, как перышко, Энни, а она обвила его шею руками. Счастливый и гордый, с женой на руках, он перешагнул порог выделенного молодоженам общего отсека. Всего лишь серая комнатушка в таком же сером подземелье - теперь это был его дом и его семья. То, ради чего стоило жить и сражаться.

С той минуты это ощущение собственного дома теплым огоньком согревало его сердце. Он старался подарить это чувство своей жене, сделать их уголок счастливым и безопасным для нее. Он старался укрыть ее своей любовью, как птица укрывает крыльями птенца, потому что видеть Энни счастливой было самым главным его наслаждением. Эта радость помогала ему выдерживать изматывающие съемки, тяжелые тренировки, серую подземную жизнь. Помогала ему бороться со своим прошлым, которое въелось в него гораздо глубже, чем он предполагал. Он и представить себе не мог, что ему будет так тяжело прикоснуться к ней. Ему постоянно казалось, что своими прикосновениями он испачкает Энни. Он физически ощущал на своих руках грязь и кровь, и ему хотелось сбежать, чтобы отмыть их и отмыть себя. Хотелось биться головой о стену, чтобы в самый неподходящий момент в этой голове не всплывали отчетливые яркие картинки, подброшенные услужливой памятью, которая шептала ему - посмотри, кто ты на самом деле, и все, все вокруг об этом знают, не знает только она, потому что не хочет знать… Он смотрел на спящую на его плече Энни, тихую и счастливую - с тех пор, как они поженились, ее уже не мучили кошмары, - чувствовал ее спокойное дыхание, тепло прижавшегося к нему тела, шелковистую прохладу разметавшихся по подушке волос, и понимал, что готов выть от отчаяния. Он вспоминал слова Мэгз - мы все убийцы, никто не сможет выдержать жизнь рядом с нами, если только это не сумасшедший, не понимающий, чем нам приходилось заниматься после победы... Он вспоминал рассказанные ею старинные легенды, настойчивую просьбу - ты должен спасти этого парня, - и ее последний поцелуй перед смертью. Лишь одно не давало ему покоя – ее слова, те самые последние слова перед тем, как Мэгз шагнула в зеленый туман. Она всегда говорила неразборчиво, но он привык понимать ее… что же с ним случилось в тот день, почему он не разобрал ее слов? Что-то вроде «смыть кровью»? Может быть, у него тогда вместе с лицом парализовало и слух? Что она хотела сказать? Эту грязь с себя можно смыть кровью? Он все равно ничего не умеет, только убивать и… нет, о других своих умениях он предпочел бы забыть навечно.

Решено. Хитросплетения мыслей завязались в сложный и правильный узел. Он убьет Сноу. Убьет Октавиана. И их кровью он смоет с себя всю грязь и мерзость, в которую вляпался по их же вине. Он снова станет ангелом-хранителем. До Боггса, конечно, ему далеко, но он будет стараться. И когда он заплатит все долги, тогда сможет, наконец, лежать рядом с любимой женой, не боясь ее испачкать. Так и будет. И начнет он прямо завтра. С утра.

Наутро он навестил Джоанну. Она постепенно приходила в себя, и Финн ужаснулся тому, во что превратилась эта красивая насмешливая девушка. Хотя даже истерзанная и сплошь покрытая шрамами, она по-прежнему оставалась язвительной и насмешливой. Более того, создавалось ощущение, что именно ее острый язычок и помог ей выжить и остаться собой, несмотря на ужасы перенесенных пыток. Она еще сидела на морфлинге, но волосы уже отрастали, раны затягивались, и она даже начала тренироваться и от души сплясала на его свадьбе. Глядя на ее следы увечий на ее теле, Финнику страшно было представить, во что превратили Пита, особенно после его выходки на интервью.

Пит поразил его цветущим видом. Как будто его и не пытали. Никаких следов. Но это был не Пит. Холодные, недоверчивые, изучающие глаза. Чуть насмешливый голос. Сам того не замечая, Одейр хорошо узнал этого парня, но таким он его еще не видел. Никогда не видел и не думал, что увидит. Ему точно нужен ангел-хранитель? Это был совсем другой человек. Но ведь это он сделал торт… разве мог этот циничный парень со взглядом убийцы сотворить такую красоту? Как же ему сейчас не хватало Мэгз – уж она бы смогла понять, что к чему! До последнего времени он плохо помнил Квартальную бойню, память возвращалась толчками, неравномерно. Но теперь, когда Энни была в безопасности и темные глубины безумия отступили, воспоминания стали возвращаться, реальные и живые, и картинка все больше обретала смысл. Вот и сейчас Финник наблюдал за Питом через стекло, и вдруг увидел... Они стояли у окна с Мэгз в последнюю ночь перед отправкой на арену. Он уже знал, что Плутарх обманул его, ведь на Жатве выпало имя Энни, и спросил Мэгз, должен ли он выполнять свою часть соглашения. И вот теперь, стоя у стекла палаты, он вновь услышал ее слова, и звучали они совершенно отчетливо, без старческой шепелявости, которую он научился не замечать.

- Мы будем вытаскивать его, - говорила Мэгз. - Не ради Китнисс, не ради восстания. Ради него самого. Спросишь, почему? У меня нет однозначного ответа. Он, конечно, силен, но среди моих учеников хватало и посильнее. Он неглуп, но до гениев вроде Бити ему ой как далеко. Он умеет любить по-настоящему, но и ты, Финник, любишь свою Энни ничуть не меньше. Главное все же другое. Рядом с ним люди становятся лучше. Есть в нем что-то такое, ради чего хочется отбросить свои темные страстишки и сделать что-нибудь стоящее в этой жизни. Возможно, потому что он верит в людей. Возможно, потому что никогда не был пешкой в этой игре, не потерял себя. Мы много лет играли по чужим правилам и думали, что переиграем, но всегда переигрывали нас, а он сразу играл по своим. Этот мальчик не пешка, скорее, он один из игроков, хотя остальные вряд ли об этом догадываются. И сейчас он - единственный, кто не рвется к власти, не пытается взять ее чужими руками. Возможно, он даже не понимает, скорее всего не понимает, что происходит. Он не осознает, куда он вляпался и насколько все серьезно. Я думаю, он просто пытается не потерять себя и сохранить тех, кто ему дорог. Ведь это самое главное - не потерять себя… когда-то мы все себя потеряли, оправдываясь тем, что это ради счастья и будущего процветания... мы ничего не приобрели и только падали глубже и глубже. Возможно, потому что боялись… хотя чего было бояться? Смерти? Уж лучше смерть, чем такая жизнь. Для этого мальчика главное не выжить – главное остаться собой. Остальное неважно - сила, ум, выдержка… Доброта – вот то, что так ценно и дорого в нем. Я не знаю, что случится, если он выживет. Возможно, однажды сломают и его, возможно, его заставят стать кем-то другим. Такие технологии есть, но мне кажется, без его согласия ничего не выйдет, а этот парень на редкость упрям. Изменить человека можно только тогда, когда он сам хочет меняться. В хорошую или плохую сторону. Мы сами дали свое согласие на то, что с нами произошло. И еще… знаешь, Финн, в детстве бабушка говорила мне, что у каждого человека есть ангел-хранитель. Я не очень поняла тогда, кто это, запомнила только, что он оберегает человека, даже если человек не знает об этом. Ты должен стать для Пита Мелларка таким ангелом. Храни этого мальчика, храни не только от врагов. Возможно, настанет время, что придется оберегать его от друзей, от самых близких ему людей и даже от него самого. Но если он выживет, он сможет изменить этот мир лучшим из способов - изменяя людей вокруг себя…

Финн не рискнул тогда войти в палату. Но после инцидента в общей столовой, уводя взволнованную Энни, он понял - парня надо спасать и немедленно. И если до сих пор у него не очень-то получалось быть ангелом, то дальше тянуть уже некуда. Пора учиться.

Он начал с простого - раз за разом пытался просто поговорить. Пытался нащупать под слоями охмора то, что осталось от прежнего Пита Мелларка. Возможно, та самая доброта? Быть может, любовь? Не только к Китнисс - к людям вообще. Пит ведь мог тепло беседовать с Делли, ласково улыбаться хлопочущей вокруг него Прим. Шутить с врачами. Даже когда он говорил с Хеймитчем, его взгляд становился то тревожным, то удивленным, но не насмешливым и не стеклянным – и это был взгляд человека, а не машины-убийцы. Финник пытался общаться, пытался растормошить его память – Пит совершенно не помнил, что с ним происходило в Капитолии, и почти не помнил Квартальную бойню. Но Финник не отступал, раз за разом открывая дверь серой палаты и отыскивая все новые и новые темы для разговоров. В отличие от других он не собирался бросать этого парня. Причем, чем больше он раздумывал над поведением Плутарха, Бити, Мэгз, Хеймитча, над их словами и поступками, тем больше утверждался в мысли, что Пита действительно сначала использовали, а потом бросили. И, возможно, кто-то из этих людей знал, как и для чего это делалось. Хотя - его же спасли. Лечат. Может, не все потеряно, не совсем бросили? Возможно, он действительно вызывает в людях стремление творить добро, даже будучи полностью охморенным?

Вторым шагом стала веревка миссис Эвердин – та самая, спасшая когда-то его самого. Врачи хмурились и скептически качали головами. А если их пациент вздумает применить ее как оружие? Под мою ответственность, отвечал Финн – и под чутким присмотром медиков учил Пита вязать морские узлы. Когда-то ловкие, пальцы пекаря и художника сейчас дрожали так сильно, что скрутить самую простую «восьмерку» стоило ему немалых усилий. Но Пит терпеливо и упорно доводил каждое задание до совершенства и только потом приступал к следующему узлу – стопорный, прямой, булонь... Финн читал азарт в его оживших глазах и говорил себе – вряд ли этот парень строит сейчас планы мести, скорее, он любуется красиво завязанной замысловатой «фламандкой». Он вообще любит все красивое, и это заметно. И торт – его не смог бы сделать человек, равнодушный к красоте. Красоту нужно уметь замечать и воспроизводить. Сам Финник красивым считал только море. И Энни. К красоте остальной части мира он был довольно равнодушен. А вот Пит мог видеть красоту в каждой мелочи, в душе каждого человека. И эта черта сейчас пробивалась в нем сквозь охмор - словно ростки сквозь толщу бетонных покрытий, как те, что Финник видел наверху, во время коротких прогулок.

Тренировки тем временем становились продолжительнее и серьезнее. Энни все чаще оставалась дома одна, и Одейр не мог сосредоточиться на заданиях. Однажды при выполнении очередной учебной задачи в Квартале Финник спиной почувствовал чей-то цепкий взгляд. Как на показательных боях в Академии. Он коротко обернулся. Ощущение не обмануло - за ним пристально следили знакомые голубые глаза. Боггс. А ему-то что здесь надо, его подопечная занимается в другом отделении?

После тренировки Боггс вызвался проводить Финна до комнаты. Слово за слово разговор перешел на некую особую миссию в Капитолии, для которой Боггс присматривал в свой отряд надежных бойцов.

- Ты ведь не откажешься поехать в Капитолий, Финн? – спросил он, смерив собеседника внимательным взглядом - словно пытался уловить тень недовольства или сомнения.

- Давно жду возможности лично поквитаться кое с кем, - ответил Одейр. Боггс кивнул, но Финн почувствовал, что тот лишь отчасти удовлетворен ответом.

- А тебе не кажется, что твоей жене было бы спокойнее где-то работать? Ей бы не пришлось ждать тебя в четырех стенах.

- Кем Энни может работать здесь? - Финник пришел в замешательство. - Здесь каждый здоровый человек становится солдатом и в любой момент подлежит отправке на фронт.

- Все так, - в ледяных глазах Боггса промелькнул теплый понимающий огонек, - но есть одно исключение. Самая большая ценность Тринадцатого - это дети. Работающих в родильном отделении госпиталя никто никогда на фронт не отправит. Насколько мне известно, женщина, у которой Энни жила до вашей свадьбы - неплохая акушерка. Возможно, это то, что вам нужно?

Он обронил еще пару незначащих фраз, мимолетно улыбнулся и, коротко простившись, отправился дальше. Финн проводил взглядом его высокую фигуру и вдруг обнаружил, что стоит у двери собственной комнаты. Надо же, этот парень только что подкинул ему весьма ценную идею! Очевидно, в ближайшее время Финна ждет отправка на фронт под командованием этого самого Боггса. Как его будущий командир, Боггс заранее ненавязчиво беспокоится о состоянии своего бойца, прекрасно понимая, что может сильнее всего волновать Финника на передовой, и тактично предлагает ему устроить судьбу жены так, чтобы она в любом случае была в безопасности. Вот это ему по душе, это не с Плутархом работать, для которого важны лишь его личные, никому неведомые цели, для которого люди на пути - всего лишь расходный материал! С таким командиром можно идти хоть в Капитолий, хоть в пекло. Осталось узнать, как Энни отреагирует на подобное предложение.

А Энни, на удивление, обрадовалась. Работа в родильном блоке вовсе не вызывала у нее страха или приступов безумия. Еще когда она жила с Сэй, то с удовольствием слушала старуху, которая вспоминала счастливых женщин, прижимающих к груди свое дитя, и ее рассказы о том, как радость материнства помогает женщине преодолеть самую сильную боль и самые ужасные невзгоды. За долгую жизнь Сэй много повидала, и то, с какой любовью и теплом она вспоминала об этом нелегком, но таком радостном занятии, запало Энни в душу. Сэй пару раз брала ее с собой в помощницы. От Энни было немного толку - она могла что-то принести, подать, где-то вымыть полы, - но ей нравилось находиться в таком особом госпитале, где не было ранений, искореженных войной судеб, где были слезы, но слезы счастья, где льющаяся кровь не уносила жизни людей, а помогала новым людям появиться на свет. Как-то, управившись, она подсела к испуганной роженице, и, взяв ее за руку, стала рассказывать одну из тех удивительных историй, которые так легко сочинялись в детстве. Женщина, заслушавшись, забыла о боли схваток и страхе, и опомнилась лишь, когда подошло время звать врачей. Энни видела потом, как она кормила толстенького краснощекого младенца, и, нежно улыбаясь, шепотом пересказывала ему услышанную от девушки историю.

Так что Энни с радостью вернулась в госпиталь, куда ее взяли санитаркой и почти сразу отправили учиться на акушерку. Говорили, что она очень успокаивающе влияет на рожениц, что рядом с ней они перестают волноваться и что у нее очень легкая рука. Слушая ее рассказы по вечерам, Финник проникался благодарностью Боггсу, который сумел разглядеть то, чего он сам не увидел у себя под носом. И как это ему удавалось? Может, он и вправду ангел?

Вскоре на тренировках стал появляться и Пит. Он выглядел растерянно и отстраненно, но старался изо всех сил. Это было удивительно, но еще удивительнее оказался запрет на личные посещения. Финн попытался выяснить, что это за новый поворот в лечении Мелларка, однако еще вчера любезные и доброжелательные, сегодня медики будто воды в рот набрали. Это приказ президента, нам запрещено об этом говорить, к пациенту Мелларку не допускаются посетители – вот и все, что он слышал в ответ. Запрет коснулся не только Финна, но и Делли, Хеймитча и даже Прим! Плутарх отшучивался, Китнисс психовала, швыряла оружие и уходила с занятий, демонстративно хлопая дверью, Гейл держался поблизости и не выпускал из рук автомат. Ситуация становилась напряженной. Финн ни разу не видел, чтобы Китнисс или Хоторн навестили Пита, а его появление на тренировках, причем в другой группе, на другом конце огромного зала встречалось не просто настороженно, а откровенно враждебно. Но Пит вел себя вполне адекватно и даже не смотрел в сторону своей бывшей возлюбленной, и уж тем более не пытался броситься на нее с оружием. Может быть, из-за этого она так взбесилась?

Удивительно, но только сейчас Одейр понял, что после возвращения Пита и Энни он почти не виделся и не общался с Китнисс, хотя раньше они постоянно искали общества друг друга - к большому неудовольствию Хоторна, который не раз и не два бросал на Финна тяжелые, почти враждебные взгляды. Что-то разладилось между ними, и если раньше Финник видел, как сильно девушка страдала и переживала за Пита, то сейчас ему все чаще приходили в голову мысли, что страдания ее были весьма эгоистичны. Не о нем пеклась Сойка - лишь о собственном спокойствии и комфорте, которые всегда обеспечивал ей Пит. А увидев его искалеченным, она сразу сдалась, опустила руки и даже не попыталась его вернуть, помочь ему. Она либо сбегала, либо, когда бежать было некуда или невозможно, вела себя настолько агрессивно, что провоцировала ответную агрессию, сводя на нет результаты лечения и усилия людей, которым этот парень был небезразличен.

Они по-прежнему тренировались вместе, но экзамен, Квартал, проходил для каждого индивидуально. В заданиях не было ничего сложного, его единственное слабое место, Энни, благодаря заботам Боггса была надежно прикрыта и уже имела официальное освобождение от отправки на фронт, а в остальном война была его стихией, и тут Одейра сложно было удивить, подловить или застать врасплох. Финн успешно прошел все испытания, и вскоре Боггс уже поздравлял его и Хоторна с зачислением в отделение №451 и знакомил с новыми боевыми товарищами. Чуть позже к ним присоединилась возбужденно-обрадованная Китнисс, и все шло неплохо, пока Плутарх, наконец, не изволил посвятить будущую спецгруппу в свои замыслы. Снова Арена, как мило! Очередные, пусть ненастоящие Игры не радовали, как не радовало и то, что реальный бой их отделению, оказывается, не светит. Стоило ли так упорно тренироваться, если им придется просто позировать перед камерами? Ну, нет, Финник Одейр вызвался в Капитолий не ради увеселительной прогулки – и он не упустит возможности поквитаться со своими обидчиками! Да и Китнисс, похоже, что-то замыслила - никакой из нее заговорщик, сразу все на лице прочесть можно!

После собрания Финн почти уже выудил из Сойки ее таинственный план, когда к ним подошел Хеймитч с новостями: Джоанна не принята, она завалила Квартал. Даже не дослушав, Финник рванул в госпиталь - слишком многое связывало их с Джо, такое не проходит и не забывается. Он не сочувствовал Джоанне – скорее радовался, что она останется в безопасности. Джо, конечно, хороший боец и надежный товарищ, но она прежде всего женщина. Разве место ей там, куда они собрались? Да он ни на секунду, даже в самом кошмарном сне не мог бы представить, чтобы солдат Энни Одейр отправилась воевать в Капитолий! Значит, и Джо незачем туда ехать – не после всего, чего она там натерпелась. Если только смыть кровью – как и ему? Или женщины по-другому воспринимают подобные вещи? Он утешал Джоанну, как мог, но она не слышала его слов - только дрожала всем телом и, отчаянно вцепившись в его руку, твердила: «Убей их, Одейр, убей их всех!» Конечно, Джо, кивал он в ответ – это как раз то, зачем я лезу в это дерьмо…

Отправка через несколько дней. Он все тянет, боясь сообщить Энни, и старается провести с ней как можно больше времени. Но она что-то чувствует – и сама затевает разговор. Просто удивительно, как его жена знает то, что у него на душе… неужели она может читать его мысли? Он еще ничего не сказал, а она уже отвечает, что он должен ехать, что она подождет, что сейчас ей гораздо лучше, она занята на работе и дни пролетят незаметно, ведь все говорят, что эта война будет недолгой. Она верит в него - он сумел вернуться живым с двух Арен, но сейчас должен идти, ведь это принесет им свободу, а она будет ждать столько, сколько потребуется…

В последние дни он словно сходит с ума. Он пытается запомнить ее, всю ее – ее шепот и блеск глаз, прикрытых пушистыми дрожащими ресницами, разметавшиеся темные кудри и прикосновения тонких пальцев, плавные изгибы стройного тела и горячие мягкие губы. И тихий стон, точно выдох - люблю тебя… Он мечтает запомнить ее, чтобы вернуться и никогда больше не расставаться - но каким-то уголком сердца чувствует, что она так щедро дарит ему себя, прощаясь.

Когда он уходит, она не плачет, лишь поправляет воротник форменной рубашки тонкими бледными пальцами, чуть улыбается припухшими с утра губами и смотрит каким-то новым взглядом, будто в эти последние дни ей открылось что-то такое, что ей еще предстоит понять и осмыслить. Он понимает, что ее никто не выпустит на поверхность, но упорно смотрит в окно планелета, где среди обугленных развалин ему мерещится маленькая стройная фигурка с растрепанной темной косой.

Ничего. Он вернется. И они всегда будут вместе.

В лагере повстанцев они целыми днями маются дурью и мрут со скуки. На реальные боевые задания ни Одейра, ни Китнисс, ни Хоторна не берут никогда, и Китнисс откровенно намеревается слинять. Боггс пытается сохранить на лице серьезность, отдавая совершенно идиотские распоряжения, летящие на него сверху. Он тоже изнывает от безделья, что не мешает ему, однако, в оба глаза приглядывать за своенравной подопечной. Финника пробирает злое веселье: если Сойка всерьез затеяла стащить у командира голограф, ее идея заранее обречена на провал – да легче стащить зубы у него изо рта!

Расслабляющее безделье снижает бдительность отряда, что вскоре приводит к беде: гибнет одна из двойняшек Лиг. Обидно видеть бессмысленную смерть, но война вообще изобилует такими событиями. Боггс темнее тучи, он просит замену, остальные члены отряда подавлены. Но когда они видят своего нового боевого товарища, то просто теряют дар речи.

Президент Койн прислала им Пита Мелларка. Без наручников. Без охраны. Зато с боевым оружием и штампом 451 на руке.

К такому повороту не готов никто. Никогда прежде Финник не видел своего командира в подобном состоянии, но после краткого телефонного разговора с Койн тихое бешенство Боггса перерастает в откровенную ярость. Китнисс испуганно держится возле него - она в замешательстве и не знает, что делать. Боггс отрывисто командует приставить к Питу охрану и тащит Китнисс «прогуляться».

- Что это с ним? – интересуется Финник, когда командир с Сойкой скрываются из виду. - Мелларк, конечно, слегка не в себе, но…

- Знаешь, Финник, не нам судить Боггса. Он достаточно осведомлен о самых разных капитолийских штучках. И он почти официальный телохранитель Китнисс - случись что, всех собак повесят на него, - рассудительно отзывается Джексон - немногословная и выдержанная заместительница Боггса.

- Если ты имеешь в виду Пита, то, думаю, случись что, именно он огребет больше всех.

- Не понимаю, - Джексон задумчиво и сочувственно смотрит на мелькающую среди палаток белокурую макушку. – Парень предупредил о нападении, спас столько народу и столько всего перенес… кому понадобилось от него избавляться? Альма Койн всегда тепло отзывалась о нем, не думаю, что это ее решение… - она встряхивается и тут же меняет тему. – Кстати, о дежурстве – солдат Одейр, я поставила тебя в паре с Лиг.

- А с кем в паре будет Китнисс? Что-то я не вижу ее в расписании.

- Не думаю, что это уместно, - обычно выдержанный, тон Джексон звенит недовольством. – Вряд ли она сможет адекватно среагировать на ситуацию.

Примерно то же самое она сообщает подошедшей с тем же вопросом Китнисс. Быстро же они «прогулялись»... Реакция девушки заставляет Финна приоткрыть от удивления рот:

- Я не буду стрелять в Пита, - заявляет Сойка нарочито громким звенящим голосом. - Пита больше нет, я пристрелю капитолийского переродка.

Джексон бросает на Финна выразительный взгляд и спокойно отвечает:

- Что ж, это замечание также не в твою пользу.

- Включите ее в график, - распоряжается подошедший следом Боггс, и Джексон только качает головой. – С полуночи до четырех. В паре со мной.

После выходки Китнисс сонная одурь последних дней слетает с Одэйра, будто клочья тумана под порывом осеннего ветра. «Сохрани этого мальчика, Финн – возможно, настанет время, и его придется оберегать от друзей, от самых близких ему людей, от него самого», - снова слышится ему голос Мэгз. Что ж, похоже, это время настало.

- Полковник? Разрешите обратиться, по личному вопросу…

- Что-то случилось, солдат Одейр? - Боггс кажется спокойным, но в синих глазах все еще пробегают всполохи молний, а в голосе слышатся отдаленные раскаты грома.

- Не то, чтобы случилось… Мы с Мелларком давние приятели, почти друзья. Ему, конечно, несладко пришлось, как и всем нам, но он вроде пошел на поправку…

- На поправку? - тихое бешенство в голосе Боггса снова готово прорваться яростью. - От охмора не поправляются, солдат Одейр. Никто и никогда не поправлялся от охмора. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю – навидался…

- В Тринадцатом уже бывали охморенные? – от изумления Финник округляет глаза.

- В Тринадцатом? – Боггс смотрит пристально, словно решает, стоит ли говорить дальше. - Нет… неважно. Я видел их не в Тринадцатом. Во Втором. Оттуда получались лучшие убийцы. Запомни, солдат Одейр, охмор победить нельзя. Никому и никогда этого не удавалось. Это нелюди, переродки в образе человека. В них не остается ничего человеческого. Милосерднее убивать их сразу, а не мучить длительным лечением, которое все равно ни к чему не приведет.

- Но, возможно, Мелларк - не тот случай. Я проводил с ним много времени в Тринадцатом. Он вполне человек. Возможно, ваши доктора нашли лечение?

- Возможно, и нашли. Вот только вспомни, когда тебе запретили посещать пациента Мелларка?

- Две недели назад, - отвечает Финник - и в очередной раз удивляется осведомленности своего командира. Есть ли что-нибудь в Тринадцатом, о чем он не знает?

- То-то же. А что если эти две недели к Мелларку применялась совсем другая терапия? - Боггс выразительно понижает голос. – Ты не дурак, солдат Одейр. Сложи два плюс два: сенатор Хавенсби явно не хочет, чтобы Пит Мелларк вспомнил, как и для чего он оказался в Капитолии, а Альма Койн не знает, что делать с Сойкой, - и добавляет почти шепотом: - Боюсь, что парня уже не спасти. Но я попытаюсь спасти хотя бы Китнисс. Она это заслужила.

- Но, полковник, - в голосе Финна звенит отчаяние, - его хотя бы не пристрелят просто потому, что кому-то он покажется опасным?

Боггс размышляет всего минуту.

- Могу тебе обещать, - сухо и сдержанно отвечает он, - что приказ устранить бойца своего отделения я отдам лично и только в том случае, если этот боец создаст реальную угрозу жизни остальных. Доволен?

- Вполне. Разрешите идти?

- Иди ужинать, Финник, - ледяной взгляд командира на мгновение теплеет. – Поверь, мне вовсе не улыбается мысль пристрелить твоего друга.

Теперь Финну хотя бы понятны мотивы Боггса, и он достаточно узнал своего командира, чтобы верить ему. Но то, что он слышит в очереди к полевой кухне, просто выводит его из себя. Милая беседа двух старых друзей. Или боевых товарищей? Впрочем, Финн как-то мимоходом видел, что они целовались. Может, они уже давно любовники?

- Хочешь, чтобы я убил его? - Гейл Хоторн даже не считает нужным говорить тише.

- Тогда нас точно отошлют обратно, - вот, оказывается, что тревожит героическую Сойку в данную минуту?

Похоже, их диалог слышали и другие члены группы, потому что за ужином все настроены откровенно враждебно по отношению к Китнисс и весьма сочувственно - к Мелларку. Пит не делает попыток сопротивляться, не проявляет агрессии, говорит спокойно и рассудительно, а чаще просто молчит. Когда его окликают, на его лице появляется неловкая улыбка, говорящая - сам не пойму, зачем меня прислали сюда, где я стал обузой для всего отделения. Китнисс тоже чувствует перемену общего настроения, она явно не в своей тарелке и потому садится ужинать с Гейлом в стороне от других, но довольно близко к Финну – ведь он же ее друг в отделении, сплошь состоящем из солдат Тринадцатого. Именно потому, что он сидит ближе всех, Финн слышит обрывки фраз – они, что, не понимают, что это создаст угрозу моей безопасности? - и эти слова становятся для него последней каплей. Он относит миску на мойку и решительным шагом направляется к палатке связи. Несколько минут ругани и пререканий, и в трубке слышится взволнованный голос Хеймитча:

- Финник? Что произошло… что-то с Китнисс?

- С Китнисс? И ты туда же! Нет, Эбернети, твоя драгоценная Китнисс волнует меня сейчас меньше всего. Вернее, волнует, но несколько в другом плане. Похоже, всенародная слава снесла твоей подопечной мозги. И если ты ничего не предпримешь, я вправлю ей их на место сам!

- Одейр, ты ли это? – ментор искренне удивлен. – Эй-эй, успокойся, не заводись! Объясни толком, что случилось.

- Что случилось? Да ничего, если не считать того, что наша Сойка сегодня во всеуслышание пообещала пристрелить капитолийского переродка... да, Пита Мелларка, ты не ошибся. А ее дружок или возлюбленный… нет, я не собираюсь разбираться, кем он там ей приходится!... он на полном серьезе предложил свою помощь, чтоб девушке ручки не марать.

- Постой, ты это серьезно? – он буквально видит, как на другом конце провода Хеймитч давится воздухом.

- Куда уж серьезнее, - с горечью бросает Финник. - Я тоже ментор, Эбернети, и хочу напомнить тебе, что у тебя все еще два трибута. И если некоторые уже похоронили Пита, то я не собираюсь этого делать. Мэгз перед смертью взяла с меня клятву сберечь его. И я сдержу свое слово, я и так потерял слишком много времени. Если наша огненная девочка решит стрелять в Пита, ей, по меньшей мере, не поздоровится. А ее другу тем более. Ты, Эбернети, меня знаешь.

- Слишком хорошо знаю, Одейр, и поэтому верю, - голос Хеймитча внезапно становится сухим и спокойным. – Не в то, что ты сможешь причинить вред Китнисс, а в то, что девочке действительно необходима хорошая встряска. Спасибо, что присматриваешь за Мелларком. Меня в последнее время к нему не пускали. Никого не пускали. Даже Прим.

- Всегда пожалуйста, - уже гораздо спокойнее отзывается Финн и добавляет: - Возможно, кому-то очень не хочется, чтобы выплыли подробности пребывания Мелларка в Капитолии. Ты не в курсе, чем он там занимался?

- Что ты несешь, Финник? Чем он там мог заниматься? Мы просто не успели его забрать.

- Ну да, конечно, я так и понял. Плутарху привет. Конец связи.

Что там наговорил старый ментор своей подопечной и как заставил ее по крайней мере задуматься над своими поступками, остается между ними двумя, но вечер Китнисс проводит в одиночестве, забившись в угол палатки. Однако Финник держится настороже и не спускает глаз с нее и Хоторна. На всякий случай.

Ночью она заступает на смену. В неровном свете печки видна и ее деревянная, неловкая поза, и опущенные в пол глаза. Финник смотрит на нее - и не может поверить, что это она рыдала на арене, когда думала, что Пит погиб, что это она бешеной кошкой бросалась на Хеймитча в планелете, когда узнала, что Пит остался в Капитолии; что это та самая девушка, которая теряла сознание от мысли, что ее слова могут обернуться пытками для этого парня, который сейчас тихо вяжет узлы на веревке. Почему же она молчит? Почему не скажет ему? Почему Пит, тот самый Пит, который, по словам Боггса, давно уже стал переродком, жаждущим убить свою жертву, почему он вытягивает ее на разговор? Почему все отделение с такой готовностью помогает ему выбраться из охмора, и каждый из их группы терпеливо отвечает на его вопросы, беседует и ведет себя настолько доброжелательно, что Хоторн не рискует больше заводить разговоров о стрельбе и даже Боггсу приходится отступиться? Что в нем такого, в этом парне?

Еще пара дней проходит в относительном безделье, пока группе, наконец, не поступает приказ занять близлежащий квартал. Ничего сложного, очередная показуха на камеру. Но в какой-то момент Финник чувствует: все идет не так. То ли жуткий рассказ Пита о пытках, то ли дурацкое настроение, охватившее всех из-за включенных камер. Съемки вообще очень сильно отвлекают, отряд теряет бдительность. Если уж Боггс едва сдерживает смех, до добра это точно не доведет, машинально отмечает про себя Одейр – а в следующий момент уже гремит взрыв, мир вокруг рушится, и Боггс оседает на землю с кровавым месивом вместо ног. Финник пытается привести в чувство Мессалу, впечатанного в стену взрывной волной, боковым зрением отмечая, что Китнисс уже рядом с Боггсом, и он что-то шепчет ей и передает голограф.

- Приготовиться к отступлению! - кричит Джексон. Поздно - по улице на них стремительно надвигается черная стена.
Остальное происходит мгновенно и одновременно, но для Финна эти секунды длятся бесконечно: он видит, как Пит замахивается прикладом на Китнисс и отшвыривает Митчелла прямо в смертоносную капсулу. Перекинув Мессалу через плечо, Финник оказывается возле двери, с которой уже сбит замок. В последний момент он успевает проскользнуть внутрь - а потом улицу накрывает густая вонючая тьма. Уцелевшие в сборе, Пита закрыли в шкафу, где он бьется в припадке, Боггс что-то из последних сил шепчет склонившейся над ним Сойке. Финн различает только одно слово – убей, - и в следующую секунду все кончено.

А еще через секунду половина отряда берет на мушку другую половину. Джексон не может смириться с мыслью, что Боггс отдал голограф Китнисс. Та что-то врет про особую миссию, но уж очень неубедительно, никакой из нее заговорщик. Финник не принимает ничью сторону, выжидая, чем все это закончится, но когда отряд Китнисс собирается силком уносить находящегося в отключке Пита, поднимает оружие Боггса и просто говорит:

- Веди нас, солдат Китнисс Эвердин.

Он не знает, куда они пойдут и дойдут ли до цели, понимает только, что назад им нельзя – камеры, наверняка, засняли приступ безумия Пита, и в Тринадцатом его ждет трибунал и казнь. А значит идти можно только вперед. Финн надевает на Пита маску и взваливает его на плечо. Через какое-то время его сменяет Хоумс. Потом опять Финник. И так до тех пор, пока они не находят ночлег. Все это время он старается не думать, что будет с Энни, когда она услышит в новостях об их безвременной кончине… он вообще старается не думать. У него это даже получается - ровно до тех пор, пока он не слышит позади себя спокойный и рассудительный голос:

- А теперь вы должны убить меня…

Что там говорила Мэгз? Защищать парня от него самого? Вот уже не думал Одейр, что ему придется этим заниматься... Он говорит и говорит, стараясь изо всех сил, призывая на помощь все свою логику и красноречие, и вроде ему даже удается успокоить Мелларка – тот перестает требовать себе немедленной смерти и даже соглашается поесть. Впрочем, когда приходит пора двигаться дальше, с парнем случается настоящая истерика - Финник даже не ожидал, что увиденное на экране собственное безумие так сильно повлияет на Пита. Но он рад: кажется, шок от новостей пробивает брешь в панцире охмора, и сквозь эту брешь на него смотрит прежний Пит - тот самый светловолосый мальчик, который жил для других и шел умирать за других, которому невыносима была даже мысль, что по его вине погибнут люди.

Время поджимает, и истерику приходится усмирять жестко, с рявканьем и угрозами вырубить и тащить волоком. Мелларк вынужден подчиниться – каждая минута промедления может стоить им жизни. Но когда бледный от ужаса Поллукс едва не теряет сознание от мысли вновь спуститься в подземелье, тот же самый, истеривший всего минуту назад Пит вдруг подбадривает его и находит такие слова, что страх на лице безгласого сменяется улыбкой, и он спокойно спускается и ведет за собой отряд. Пит послушно бредет рядом с Гейлом и Джексон, и все больше молчит – но внутренний голос говорит Финну, что этот парень вернулся, он сумел победить охмор. Китнисс тоже чувствует перемену – всю дорогу она оборачивается и то и дело ищет Мелларка взглядом. Привал, отбой, и проснувшийся среди ночи Финник слышит их тихий разговор. Вполне доброжелательный разговор. Когда он открывает глаза, то видит бледную до зелени Китнисс – Сойка сидит, прислонившись к стене, Мелларк тихо спит, положив голову ей на колени, и она дрожащими пальцами перебирает его густые золотистые волосы. Ангелу-хранителю пора на покой, дальше этот парень справится сам, мелькает мысль, прежде чем Финн снова проваливается в сон… чтобы проснуться от звука, похожего на шипение пара. Пока все пытаются понять, что это такое, Пит рывком садится и, глядя на Китнисс расширенными от ужаса глазами, выдыхает:

- Китнисс, беги! Спасайся!

А дальше начинается бесконечная погоня в мерзком подземелье, и бой, которому не видно конца. Они теряют товарищей, одного за другим, их становится все меньше, а твари все ближе, он отбивается и видит, что Китнисс и Мелларк уже в безопасности, там, наверху, что они успели, выбрались, и его задача сейчас - удержать эту лестницу, не дать ни одному из этих чудовищ подняться вслед за ними.

Он отчаянно бьется у лестницы, уничтожая жутких взбесившихся тварей - и понимает, слишком хорошо понимает, что это последний бой. В какой-то момент белые клешни все же задевают его, и что-то происходит с глазами. Нет больше темного вонючего подземелья – есть только свежий соленый ветер, и лодка, и смеющаяся Мэгз. И розовое небо, и волны, что бьются о скалы, и Энни в подвенечном платье… Он тянется к ней - и краем глаза видит, как то, что мгновение назад было его телом, падает в далекую, смрадную бездну, и теплая алая кровь пульсирует и ручейком стекает там, где когда-то была голова. И эта кровь, соленая, как морские волны, смывает с него всю ту грязь, от которой он так тщетно пытался очиститься, пока еще был там, в своем теле… Прикосновения десятков чужих губ, масляные похотливые взгляды, кровь убитых им людей, ложь, липкий животный страх - все, что, казалось, намертво въелось в него, стекает туда, где и положено было быть нечистотам – в горящее где-то глубоко под землей дерьмо. А он становится все светлее и легче - и ликует от того, что получил, наконец, свою свободу, и от того, как, оказывается, он заблуждался, когда думал, что свободу он купит кровью Сноу, Октавиана или кого-то еще. Да нет, получить свободу оказалось так просто - лишь отдать свою жизнь за других… Мэгз… так вот почему она смеется! Она поняла это еще там, на Арене, она же шепнула ему об этом, жаль только, что тогда он не расслышал, не понял, что смыть надо кровью - своей… зато теперь у него есть время, чтобы понять и осмыслить…

Целая бездна времени.

Он сидит на берегу моря, на мокром песке. Солнце едва взошло, а они оба уже здесь. Его жена ничуть не изменилась - все та же растрепанная темная коса, то же легкое и сильное тело. Все тот же взгляд - бездонный и словно видящий то, чего не видят другие. Словно она видит его сейчас. Она обнимает крепкого рыжеволосого мальчишку, заворожено глядящего на нее зелеными глазами (его глазами!) - и так же, как в детстве, рассказывает старинные легенды о пиратах, сокровищах и говорящих дельфинах. О живущих под водой прекрасных русалках и о том, как одна из них отдала свою жизнь ради любви и получила в награду вечность. Он слышал эту сказку в детстве, но тогда не понимал ее… да и не вслушивался, если уж честно. Но сейчас, укрывая своих любимых сияющими золотыми крыльями, он улыбается тепло и счастливо. Он давно уже не гладиатор. Он - ангел-хранитель. Мэгз, как всегда, оказалась права.

Он рядом с ними. Он подождет.

Когда впереди вечность, время не имеет значения.





Глава 9. ПРИМ. КЛЮЧИ ОТ РАЯ.

- Ты выглядишь неважно, Прим.

- Завтра Жатва.

- Боишься?

- Это моя первая Жатва. Мне уже двенадцать.

- А ты знаешь, что такое Жатва на самом деле, Прим? Посмотри, видишь хлеб? Чтобы испечь его, нужна мука. Без муки не будет хлеба. Муку делают из пшеницы, а пшеницу сеют на бескрайних полях Одиннадцатого, и там под жарким южным солнцем золотистые колосья растут и наливаются спелым зерном. Когда колос созревает, он тяжелеет и гнется к земле. И тогда его срезают. Он умирает, но продолжает жить. Он становится тем, ради чего был посажен - вот этим хлебом. Для жатвы колос должен созреть, из незрелых колосьев не получится доброй муки. Но если он перезреет, то загниет или осыплется, и хлеба тоже не выйдет.

- Вы хотите сказать, что смерть не придет к человеку не вовремя?

- Да, и ты знаешь это не хуже меня. Не придет слишком рано, когда он еще не готов умереть, но если он уже готов к новой жизни, она не задержится. Мы все лишь колосья, Прим, и каждого ждет своя жатва. Умереть не страшно. Страшно умереть недостойно, умереть, потеряв себя. Я не знаю, что нас ждет после смерти, но я вижу, что колосья, умерев, становятся хлебом, и верю, что так же будет и с нами, ведь мы живем на одной земле и по одним законам. Возьми.

- Но мне нечем заплатить вам за этот хлеб.

- Просто возьми. И не бойся.

- Спасибо, мистер Мелларк. Вы единственный, кто никогда не говорит со мной как с ребенком.

- Просто ты очень похожа на Пита, а с ним я всегда говорил серьезно, зная, что он поймет.

- Я тоже поняла. До свидания. И еще раз спасибо за хлеб.

…

Мистера Мелларка больше нет. Больше нет почти никого. Для них уже настала их Жатва. Для всего Двенадцатого дистрикта. А она все еще здесь, на земле, вернее, сейчас под землей, в серых шахтах Тринадцатого, но это уже не важно. Тысячи людей мертвы, а она жива. Хотя тогда, идя на свою первую Жатву, она была уверена, что жить ей осталось считанные дни. Она часто предчувствовала события. Случалось, видела сны, которые потом сбывались, всегда. Она отчаянно надеялась, что на этот раз она ошибается, что это просто ночной кошмар, что это просто страх перед Жатвой. Но ее сны были вещими, и случилось то, чего она боялась больше всего на свете, то, что заставляло ее кричать ночами и просыпаться в слезах. Ее сестра вышла добровольцем. А вместе с ней на Арену отправился Пит Мелларк.

В тот день она почувствовала, что не сможет жить, если вернется только один из них.

Прим родилась в ясный апрельский день, и малышку назвали в честь солнечного первоцвета, удивительного растения, дарящего радость каждому, кто его видит. Она росла, и со временем родители все больше понимали, как сильно их младшая дочь похожа на этот чудесный цветок. Ее мама тоже видела и предчувствовала, и не просто так нарекала дочерям имена. Она была из семьи аптекарей, в которой руки целителя и дар предвидения передавались от матери к дочери с незапамятных времен. Поэтому ее не удивляло, что маленькая Прим, помогая ей с пациентами, знала, где у человека болит, ловко готовила настойки и отвары, смешивала мази и не боялась крови, гноя, наготы и смерти.

Она сама была такая, Эль Эвердин, и старалась передать дочери и то, чему учили ее мама и бабушка, и то, что она сама узнала, и то, что когда-то увидела во сне. Она не считала младшую дочь чем-то отдельным от себя, Прим была ее продолжением - в отличие от Китнисс, которую Эль любила особенно, тайком любуясь ею, видя в ней черты горячо любимого мужа.

День его гибели стал для нее страшным вдвойне, потому что тогда она потеряла и свою старшую дочь тоже. Китнисс не простила ей боли и слабости. Наверное, никто, кроме Прим, уже и не помнил ту Китнисс, которая носила красное платье, заливисто хохотала и крутилась перед зеркалом в самодельных бусах из алых ягод шиповника, которая звонко пела дуэтом с отцом, усердно прибирала дом к его приходу и гладила на Луговине потерявшегося котенка. Та Китнисс, что шутила и бегала с девчонками на школьном дворе, любовалась разукрашенными тортами в окнах пекарни, обнимала маму сильными загорелыми руками так крепко, что ее черные волосы перемешивались с мамиными золотистыми - та Китнисс погибла под слоем серого пепла, который ветер мешал со снегом у разрушенной шахты.

Та Китнисс иногда показывалась ей одной, когда прижимала ее к себе во сне, когда пела колыбельную: «Ножки устали, труден был путь…», когда принесла израненную козу и разрешила оставить Лютика.

Все остальные знали другую Китнисс: молчаливую, замкнутую и угрюмую. Эта новая Китнисс мимоходом отвешивала пинки коту, сквозь зубы говорила с матерью, целыми днями пропадала в лесу, в Котле, где угодно, только не дома и не интересовалась ничем, кроме способов добычи пропитания. Прим пыталась ее отвлечь, но в душе сестры что-то надломилось в тот день. Она не выдержала свалившегося на нее непосильного бремени, так и не смогла прийти в себя; замерзшая и присыпанная пеплом той самой шахты, она кричала и плакала по ночам, и Прим, обнимая, утешала ее и просила спеть колыбельную, и тогда она словно отогревалась и засыпала.

Прим любила отца. Она понимала, почему мама почти перестала жить после его гибели. Она часто видела, как такое случается с родственниками тех, кого они с мамой не сумели или не успели вылечить. Она вообще видела смерть гораздо чаще, чем полагалось девочке ее лет, и с детства это таинство - таинство смерти - завораживало и удивляло ее, заставляя часами обдумывать увиденное. Почему одни умирают, едва родившись, а другие доживают до глубокой старости? Почему одни, глядя в глаза смерти, мечутся, изрыгая проклятия, а другие тихо засыпают, лицо их светлеет, и в последние минуты они зовут давно умерших близких так, будто те живы и стоят сейчас рядом. Что происходит в тот момент, когда человек умирает, куда уходит его жизнь и может ли она уйти бесследно, исчезнуть в никуда? Зачем человек живет? Зачем он рождается на свет, если его жизнь зачастую так коротка? Эти вопросы начали занимать Прим довольно рано. После гибели отца девочка не спрашивала мать, пыталась искать ответы в книгах, но безуспешно - книг в их дистрикте было днем с огнем не сыскать. Впрочем, она сомневалась, что об этом вообще было где-то написано. В глубине сердца она верила, что жизнь не кончается смертью, возможно, потому что видела во сне отца, такого живого, и, просыпаясь, удивлялась, что это был всего лишь сон. Или потому что слышала от стариков, как они ждали смерть, ведь все их друзья и любимые давно уже были там, по ту сторону жизни.

Слова мистера Мелларка перед Жатвой многое открыли ей. Добрый пекарь, который и раньше подкармливал их семью (так ли он нуждался в бельчатине?), теперь, в страшные дни Игр, постоянно помогал Эвердинам, и хлеб в их доме не переводился. Мама никогда не общалась с Мелларками, и позже, услышав в эфире рассказы Пита, Прим узнала тому причину - но сама она нередко беседовала с Генри в тихие утренние часы. Эта привычка осталась еще с прежних времен: миссис Мелларк не любила рано вставать, зато Генри и Пит поднимались задолго до рассвета, топили печи и вымешивали тесто, чтобы жители Двенадцатого смогли позавтракать свежей, с пылу, с жару, хрустящей золотистой выпечкой. Прим приходила в пекарню еще затемно, приносила свежий козий сыр, который шел на любимые многими сырные булочки и с удовольствием наблюдала, как молча и слаженно работают отец и сын. Она почти никогда не разговаривала с Питом, если не считать его ежедневного: «Привет, малышка, как дела?», и не задумывалась, почему ей бывает так спокойно и тепло в маленькой пекарне в этот ранний час. Но если утро не начиналась с ясного взгляда голубых глаз из-под золотистых пушистых ресниц, с искренней улыбки и вот этого самого «как дела», то чего-то не хватало весь день, все было не так, серо и тускло. Она не понимала этого, не осознавала до тех пор, пока не услышала сквозь рыдания, как разукрашенная капитолийка жеманным голосом произнесла его имя.

Прим показалось, что все вокруг потемнело в тот момент, когда она поняла, что больше их не увидит. Их обоих. Она по-прежнему каждый день бывала в пекарне, но та словно осиротела, как если бы ворвавшийся в разбитое окно ветер враз выстудил льющееся от печей тепло. Генри Мелларк постарел и осунулся, он был спокоен, но глаза его больше не искрились улыбкой, а золотистые волосы посерели. Смотреть на маму было еще страшнее. Прим боялась за нее, чувствуя, что та снова на грани безумия. Китнисс, во всем похожая на отца, ради которой мама еще держалась, скорее всего, доживала последние дни. Прим боялась верить, что сестра вернется, ведь уже много лет трибуты Двенадцатого погибали на потеху пресыщенным капитолийцам.

В те дни Прим сблизилась с Делли, и ее рассказы о Пите, которого Делли знала почти с рождения, давали сил им обоим пережить ужас семьдесят четвертых Голодных Игр. От трансляции до трансляции Прим не жила - существовала между страхом и надеждой. Но в тот момент, когда она увидела Пита, беспомощно лежащего в грязи со смертельной раной, поняла, что пора действовать. Она привыкла следовать своему внутреннему голосу, даже когда то, что он говорил, казалось невыполнимой мечтой и бредом.

И сейчас этот самый голос заставлял ее искать встречи с Хеймитчем.

Их встреча состоялась, когда ментор вернулся в Двенадцатый для съемок интервью с родственниками финальной восьмерки. Не только Прим и Делли попали тогда на экраны, в поисках пикантных подробностей телевизионщики беседовали со многими жителями дистрикта. День был полон суеты и разговоров настолько, что уже к обеду у Прим разболелась голова, и она плохо вникала в расспросы, но тихий голос матери привел ее в себя. Прим слушала и удивлялась, как невзначай, спокойно и уверенно мама выставила Гейла кузеном Китнисс. Только потом она поняла, насколько мудрым оказался этот ход – подобная ложь из уст отстраненной, почти убитой горем женщины прозвучала так убедительно, что журналисты Капитолия безоговорочно приняли ее. И даже жители дистрикта неожиданно поверили в родство Эвердинов и Хоторнов. В тот день Прим по-новому взглянула на маму - и с тех пор особенно внимательно наблюдала за ней, ловила ее слова, обдумывала поступки, ведь, как оказалось, вовремя сказанным словом можно спасти или хотя бы дать шанс на спасение. И правда, разве поддержали бы телезрители несчастных влюбленных, узнав, что дома огненную девушку ждет красивый мужественный парень, практически жених? А при таком раскладе у них еще оставалась надежда.

Прим приложила все усилия, она старалась быть как можно более убедительной, когда смотрела в глаза Эбернети и просила, почти требовала от него спасти Пита. Хеймитч отводил взгляд и терялся, а она чувствовала, что ментор поставил на Китнисс, и радовалась тому, что у сестры есть шанс - но, слушая свое сердце, настойчиво убеждала Хеймитча дать шанс и Питу тоже. Разумом она не верила, что ментор, из года в год привозивший в дистрикт два гроба с телами растерзанных трибутов, послушает ее и поможет Питу, но сердцем точно уловила тот момент, когда ледяная броня его показного спокойствия и нарочитой небрежности дрогнула, и он в некотором замешательстве буркнул:

- Не знаю, не обещаю… посмотрим, что можно сделать…

Ни она, ни мама так и не узнали, что именно было сделано, но впервые в истории в Играх было два победителя. Случилось чудо, и спустя двадцать с лишним лет после победы Хеймитча в Двенадцатый дистрикт вернулись трибуты.

Живые.

Несколько месяцев до Тура победителей показались Прим оттепелью после долгой зимы: Китнисс понемногу оттаивала, иногда улыбалась, разговаривала с мамой, позволяла заботиться о себе и пыталась найти занятие дома. Прим теперь не надо было бегать в пекарню, ведь утро начиналось стуком в дверь, взглядом голубых глаз, улыбкой, все тем же: «Привет, Прим, как дела?» и прикосновением теплых ладоней, из которых девочка забирала пакет со свежей выпечкой.

Она вместе с Делли теперь частенько бывала у Пита в гостях, он улыбался, шутил, учил ее печь, а она старалась изо всех сил, радовалась его похвалам и даже слышала однажды, как он сказал Порции, что она очень способный ребенок.

Ребенок.

Очень часто Прим казалось, что люди смотрят на нее, а видят кудрявую белокурую малышку, которой она была лет десять назад. Нет, она не ощущала себя взрослым человеком и во многом еще рассуждала и действовала по-детски, но все же ей бывало не по себе, когда все, и особенно Китнисс, относились к ней как к ребенку. И это притом, что в двенадцать лет ее сестра считалась в дистрикте взрослым человеком, кормила семью, ходила в Котел, ни перед кем не отчитывалась в своих делах и сама принимала решения. Прим же опекали и берегли как маленькую, хотя ей тоже исполнилось двенадцать. Почему-то окружающие думали, что ей еще рано знать о жизни, что она не сможет понять, хотя она лечила людей, закрывала глаза умирающим, помогала при родах, делала перевязки обнаженным мужчинам, отмывала блевотину и дерьмо, не боялась крови и не морщилась от вида гнойных ран. В свои двенадцать она спокойно водила на случку козу, знала, что делать в случае отравления алкоголем, и умела применить свои знания в жизни, например, когда Хеймитчу в очередной раз становилось плохо, а мама отлучалась к больному в Шлак.

Отношение окружающих, как выяснилось, имело и свои плюсы. Очень часто ее просто не замечали или разговаривали при ней, считая, что она совсем малышка и ничего не понимает. Это было удивительно: то от нее скрывали какую-нибудь малозначительную ерунду, потому что она еще маленькая, то обсуждали при ней серьезные и даже опасные вещи опять же потому, что она еще маленькая. Задумчивая и рассудительная, Прим никак не могла этого понять. Внешне она вела себя, как обычно, но впитывала все, что видела и слышала вокруг, старалась это обдумать и осмыслить. Училась у мамы, у Хеймитча, у Пита, где и как нужно себя вести, что и кому можно или нельзя говорить, чтобы не навредить, а принести пользу. И еще Генри Мелларк – Прим рано лишилась отца и потому неосознанно тянулась к нему. Он часто разговаривал с ней, и разговаривал, как со взрослой, – мог шутить, а мог говорить о серьезных вещах, заставляя всерьез задуматься, - и после таких бесед она долго размышляла, пропуская его слова через сердце.

Словом можно спасти – после того суматошного дня с телевизионщиками она была в этом уверена.

Когда Прим слышала, как Пит делал предложение Китнисс – той Китнисс, которая практически не общалась с ним все месяцы до Тура Победителей, - она понимала, что Пит спасает ее. Когда она узнала из интервью, что ее сестра беременна – да-да, та самая Китнисс, которая видеть не могла свадебные платья, ночей не спала, пока мама лечила Гейла, и целовала его, лежащего в беспамятстве, думая, что никто их не видит! - она убеждалась, что словом можно спасти. Ложью можно спасти. Можно спасти любовью. Той, когда, не думая о себе, спасаешь любимых.

Прим многому научилась за тот год перед Третьей Квартальной бойней. В ее жизни внешне ничего не происходило, но сама она напоминала зерно, брошенное в теплую пашню: еще вчера оно просто лежало в земле, скрытое и невидимое для всех, а сегодня уже готово было прорваться сильным зеленым колосом, чтобы стремительно расти, наливаться и приносить плоды. Внешне она оставалась все той же милой девочкой – а в душе чувствовала, что время уходит, убегает, утекает, словно вода сквозь пальцы. Внимательная и чуткая к другим, она не заметила миг расставания с собственным детством. Когда она окончательно простилась с ним? Быть может, в тот момент, когда проводила Пита и Китнисс на Квартальную бойню? Или когда увидела смерть Пита на Арене, рыдающую сестру и красавчика Одейра, вернувшего Пита к жизни? А, может быть, детство кончилось, когда огненная жатва тысячами уносила жителей ее дистрикта, оставляя лишь развалины и пепел там, где еще несколько часов назад любили, радовались, надеялись?

Так или иначе, сейчас под землей, в Тринадцатом дистрикте, возвращения Китнисс и Пита ждала совсем другая Прим. Она выросла, повзрослела и теперь сможет помочь этим двоим не только словами.

С Арены ее сестра вернулась совершенно невменяемой, а Пит не вернулся вообще. В госпитале, вместе с мамой отхаживая Китнисс, Прим часто вспоминала дни после гибели отца. Тогда Кит так и не смогла простить маму, но сейчас сама была в таком же состоянии. Сестру ежедневно навещали важные люди: руководство Тринадцатого, президент Койн, Плутарх, толпа сопровождающих, военные, советники и телохранители – все в одинаковых серых одеждах, трудноразличимые на первый взгляд. Никто из них не обращал внимания на маленькую девочку, выполнявшую в госпитале нелегкие обязанности санитарки – зато Прим внимательно ловила каждое слово и поняла, что они добиваются от мамы разрешения на использование Китнисс в качестве символа революции. Китнисс несовершеннолетняя, и по законам Панема (неужели кто-то еще соблюдал эти законы?) без согласия родителей она не могла занимать официальную должность – а бюрократы Тринадцатого вздумали сделать из Сойки-Пересмешницы не только лицо восстания, но и почти государственный пост. Надо же, в официальном грозном Капитолии несовершеннолетнюю запросто могли дважды отправить на Голодные Игры и даже принудить к свадьбе, хотя там вроде тоже упоминалось о родителях - а в несуществующем дистрикте-мятежнике президент уделяла законности всех решений особое, повышенное внимание!

- Кто нам поверит и пойдет за нами, если мы начнем революцию с обмана, если обманом будем использовать несовершеннолетнего ребенка, - заявляла она Плутарху. Тот вздыхал и шел разговаривать с миссис Эвердин.

Но Прим видела: мама не спешила давать согласия, отговариваясь тяжелым состоянием дочери, и даже намекала на то, что Китнисс может не восстановиться вовсе. Слишком сильный стресс, потеря дорогого человека, неизвестно, сколько времени потребуется, чтобы ее девочка не просто пришла в норму, а хотя бы пришла в себя, говорила она – и не подписывала никаких бумаг. Прим слышала всевозможные обещания, которыми Плутарх пытался склонить маму на свою сторону, пламенные речи Гейла о борьбе за всеобщее счастье, видела нетерпеливые взгляды, которые президент Койн бросала на бесчувственную пациентку, и понимала, что Китнисс очень нужна этим людям. Возможно, даже очевидно, что им плевать на ее жизнь, на ее здоровье, вообще на нее как на человека, но она им нужна. Без Сойки-Пересмешницы рушились все их мятежные планы, и потому руководители восстания были готовы на все, чтобы только заполучить ее.

Тем более странным выглядело то, что никто из них не вспоминал про Пита. Никому в руководстве Тринадцатого не было до него дела, никто не обсуждал вариантов его спасения и даже не задумывался, что, возможно, в эту самую минуту с ним работали костоломы Сноу. Со стороны казалось, что его просто похоронили. Шансов на возвращение у него не было, да никто и не собирался вытаскивать его из Капитолия – но внутренний голос говорил Прим, что он вернется. Его можно спасти. Его нужно спасать. Как это сделать и что будет потом - об этом Прим не задумывалась. Сначала вернуть его, а там уже будет видно. Тем более что Китнисс начала приходить в себя и уже меньше нуждалась в постоянной опеке. Ее вернул к жизни Гейл Хоторн. Маме не очень нравилась та горячность и настойчивость, с которой Гейл призывал Китнисс возглавить восстание, но общение с ним действительно шло ей на пользу. Она потихоньку оживала, даже слетала в Двенадцатый и привезла оттуда дорогие их сердцу вещи. А еще привезла Лютика.

В ту ночь, забравшись к сестре под одеяло, Прим впервые попыталась поговорить с ней по-взрослому. Удивительно, но Китнисс, сильная, привыкшая все решать сама, слушала Прим так внимательно, будто та была старшей.

- Китнисс, по-моему, ты не понимаешь, как сильно им нужна. Они пойдут тебе на уступки. Ты сможешь защитить Пита, если захочешь, - убеждала ее Прим, и постепенно в глазах сестры появлялось осознание, что это действительно так, просто раньше она не этого не замечала.

- Хочешь сказать... я могу потребовать, чтобы Питу предоставили неприкосновенность? Думаешь, они согласятся? - неуверенно спрашивала она, не понимая, какой обладала силой. Конечно, она же была без сознания и не видела ежедневных посещений президента Койн со свитой, не слышала ее уговоров и обещаний…

- Я думаю, ты можешь потребовать, что угодно, и они никуда не денутся, - Прим сморщила лоб. - Только вот... сдержат ли они свое слово?

Оказалось, что убедить Китнисс очень легко.

- Нужно публичное заявление, - уверенно и властно ответила она. - Я потребую, чтобы Койн выступила перед жителями Тринадцатого.

Прим улыбнулась:

- Отличная идея. Конечно, это не полная гарантия, но так им, по крайней мере, будет труднее пойти на попятную.

А утром она застала маму в бешенстве. Возможно, пациенты госпиталя не замечали ее состояния, но Прим в каждой мелочи, в каждом слове и жесте матери отчетливо видела тревогу и возмущение: похоже, власти решили-таки не ожидать ее согласия, а подписать все бумаги напрямую с Китнисс. Прим уже знала, насколько легко убедить такую упрямую внешне сестру, и видела, как просто можно использовать ее во всевозможных интригах так, что Кит даже не поймет, во что ее втянули. Мама защищала старшую дочь, сколько могла - неужели же все ее старания оказались напрасны? И что может рядовая медсестра, да еще на чужой территории, фактически в чужом государстве, где у нее нет ни знакомых, ни связей? Хеймитч почти не появлялся в госпитале, остальные беженцы были заняты решением своих проблем - с кем она могла посоветоваться, разве что с пациентами? Да и кто ее пациенты? Финник Одейр, с которым мама нянчилась, как с маленьким ребенком, в те редкие минуты, когда он приходил в себя? Пострадавшие в пожаре беженцы из Двенадцатого? Другой победитель, Бити, который едва начал садиться на кровати, как тут же был привлечен к разработке секретного оружия?

Стоп. Бити. На Арене он был союзником Китнисс. И сейчас каждый день появлялся в госпитале - процедуры и лечение были пока ему жизненно необходимы. Прим чувствовала, что гениальному ученому из Третьего дистрикта не все нравилось здесь, в Тринадцатом, и потому не удивлялась, когда во время очередного осмотра ее под благовидным предлогом высылали за дверь. Иногда, возвращаясь обратно, она слышала их приглушенные голоса - спокойный, рассудительный и властный мужской и тихий, чуть дрожащий, чуть более эмоциональный, чем обычно, мамин. Мама явно не собиралась так просто сдаваться и позволить в очередной раз сделать из Китнисс марионетку в руках власть имущих.

Тот день Прим запомнила в мельчайших подробностях. Китнисс впервые оказалась на передовой в Восьмом. Маме даже не посчитали нужным сообщить об этом, и они узнали об отправке боевой группы от потерянного Финника, которого доставили в госпиталь прямо со взлетной площадки планелетов, где он болтался без присмотра и почему-то в одних трусах. Пришлось поставить ему укол, Прим не отходила от него ни на минуту, а когда он очнулся, взгляд его был таким ясным, что даже мама удивилась и пошла за врачом. Поднявшийся из своего сверхсекретного бункера Бити не стал причиной нового срыва, как это случалось обычно, когда к Одейру приходили посетители, и лечащий врач Финника отпустил их обоих прогуляться до отдела спецвооружений. Прим осталась готовить перевязочный материал и средства дезинфекции, когда голос из динамиков объявил о прибытии боевой группы. Вскоре госпиталь заполнился солдатами. Серьезные раненые к ним с мамой не попадали, обычно им доставались бойцы с незначительными травмами или те, кто должен был пройти обязательную санобработку, и потому вся их работа заключалась в обеззараживании и смене повязок.

До Прим долетела весть, что Китнисс ранена, но ни ей, ни маме не позволили отлучиться из процедурной даже на минуту – работы хватило всем. Когда спустя несколько часов они отпустили последнего пациента, в кабинет вошел Плутарх – сенатору требовалась всего лишь санобработка. Мама сдержанно закрыла за ним дверь, но Прим вдруг почувствовала, что воздух сгущается и вот-вот начнет искрить, будто перед грозой.

- Закатайте рукав, я должна ввести вам противовирусную вакцину, - спокойно заговорила Эль. За этот бесконечный день она повторила эту фразу не единожды – в Тринадцатом очень боялись вирусов, занесенных из других дистриктов. Плутарх послушно оголил предплечье, Прим подала матери жгут и один из двух шприцев, лежащих на столике рядом. Минута - и инъекция была сделана.

- Теперь прилягте, я должна проверить наличие внутренних повреждений, - это тоже была стандартная процедура, и Плутарх послушно улегся на стол томографа. Эль четким наработанным движением пристегнула его руки и ноги, прикрыла сенатора колпаком, ввела пароль в программу компьютера…

И взяла в руку второй шприц.

- Господин Хавенсби, - начала она обманчиво-спокойным голосом. Плутарх поднял на нее удивленные глаза, и у Прим появилось ощущение, будто местный медперсонал представлялся сенатору одинаковыми безликими роботами, и только сейчас он заметил, кто перед ним. А Эль тем временем сухо продолжала: - Мне бы хотелось обсудить с вами безопасность моей дочери, Китнисс. Вы, я вижу, решили, что она достаточно взрослая и полностью самостоятельная – но и вы, и я прекрасно знаем, что подписанные ею бумаги недействительны, пока не заверены моей подписью. Вы считаете себя вправе манипулировать психически не вполне здоровой девочкой, отправляя ее под пули, и не только не спрашиваете моего согласия, но даже не ставите меня об этом в известность.

Она говорила и говорила, а Прим тихо стояла в углу, стараясь не попадаться им обоим на глаза, и не могла понять, что в этот момент страшило ее больше - спокойный и властный голос матери или совершенно ошарашенное лицо Плутарха. Похоже, этот привыкший к интригам политик не ожидал такой прыти от рядовой медсестры, которую он и за человека не считал, и даже представить себе не мог, что она посмеет диктовать ему условия!

- Судя по тому, как легко вы забыли о существовании Пита Мелларка, - холодный и безликий, голос мамы звучал негромко, но от этого Прим становилось еще страшнее, - моя дочь представляет для вас ценность только до тех пор, пока вы не достигнете своей цели. Так вот, хочу вам сказать, что меня как мать такой расклад совершенно не устраивает. Более того, он не устраивает не меня одну. Среди повстанцев есть люди, которым не наплевать на Китнисс и на ее жизнь. И поэтому нам нужны гарантии ее безопасности.

Поймав его вопросительный взгляд, - шокированный сенатор, похоже, потерял дар речи, - мама пояснила:

- Лучшей гарантией будет ваша жизнь. Отправляя на Арену мою дочь, вы вживляли ей следящее устройство. Мне удалось достать нечто подобное. Посмотрите на монитор. Видите два огонька? Один из них у меня в шприце, второй уже вживлен вам в сердце. Вы его не чувствуете точно так же, как на Арене Китнисс не чувствовала свой маячок. Но если мою дочь убьют на фронте или ей будет причинен какой-либо иной вред, вы ответите за это лично. Как? Смотрите.

Прим заворожено перевела взгляд на шприц в ее руке – бледный, как простыня, Плутарх тоже не сводил с него глаз. Взглянув на Плутарха бесцветным взглядом, Эль ввела содержимое шприца в стоящую рядом бутыль физраствора, набрала что-то на клавиатуре компьютера – и через секунду бутыль с грохотом взорвалась, заливая процедурную вокруг дождем жидкости вперемежку с осколками. Один огонек на экране погас.

Плутарх дернулся, и глаза его стали круглыми и темными от ужаса.

- Я не знаю тонкостей работы этого… прибора, но смею вас заверить – если вы рискнете навредить Китнисс, с вашим сердцем произойдет то же самое. Убивать меня бесполезно, код знает еще несколько человек, и они воспользуются им, если со мной что-то случится, - продолжала Эль все тем же лишенным всяких эмоций голосом. – Запомните: теперь ваша жизнь напрямую зависит от жизни Китнисс, и я искренне надеюсь, что вы будете жить долго и счастливо.

Она подняла крышку устройства, отстегнула ремни и как ни в чем ни бывало добавила:

- И приложите ватный тампон, иначе появится синяк.

Привычным движением Прим протянула Плутарху ватку, смоченную спиртом. Сенатор сполз со стола, дрожащими пальцами приложил ее к месту инъекции, невидящим взглядом глянул на Прим и, бледный и растерянный, пошатнувшись, вышел из палаты. Надо же, а со стороны выглядит так, будто капитолиец просто боится уколов, мелькнула неожиданная мысль.

Пока она молча подтирала пол и собирала разлетевшиеся осколки несчастной бутыли, мама не произнесла ни слова и даже не посмотрела на нее – словно только сейчас поняла, что все это время ее младшая дочь находилась рядом и слышала каждую ее угрозу. Когда позади них открылась дверь, и Прим услышала за спиной твердые уверенные шаги, она уже была готова к самому худшему…

- Миссис Эвердин, вас не затруднит принять еще одного пациента?

Прим вздрогнула – этот низкий голос она бы не спутала ни с одним другим. Что делает здесь его обладатель? Зачем Боггсу, правой руке Койн, вдруг понадобилась рядовая медсестра? Или власти уже в курсе того, что здесь произошло, и за ними пришли? Быстро же они работают…

- Остальные медики заняты более серьезными травмами, а у меня пустяк, царапины… - Прим показалось, или в словах грозного офицера послышались теплые нотки?

- Царапины? Да у вас нос сломан! Вам нужно к хирургу, - голос матери дрогнул, но прозвучал вполне безмятежно… вот это выдержка.

Прим осторожно обернулась: рядом с мамой, едва доходившей ему до плеча, высокий и массивный Боггс выглядел огромным, но не пугающим.

- Не нужно, - он пристально взглянул на нее и присел на кушетку. – Уверен, вы отлично справитесь сами.

- Для начала снимите рубашку, я должна осмотреть вас, - раскладывая поданные Прим бинты и шприцы, холодно обронила Эль. Боггс смущенно покосился на девочку, но послушно начал расстегивать пуговицы пропитанной потом и порохом форменной рубахи.

Хотя крови было довольно много, это действительно оказались обычные ссадины. Ловкие пальцы Эль привычно делали свое дело, она не поднимала глаз, но Прим видела, как внимательно и сосредоточенно следит за уверенными движениями ее рук необычный пациент.

- Прим, подержи здесь, - мама приложила свинцовую примочку к наливающемуся синяку.

- Это лишнее, - дрогнув, пробормотал Боггс, - это всего лишь синяк.

- Не хочу, чтобы меня обвинили в преступной халатности… - парировала мама, но Боггс не дал ей закончить:

- В преступной халатности если и обвинят, то меня. Простите, что не усмотрел за Китнисс. Мы не так много общались. Она оказалась резвее, чем я мог предположить.

- Это она вас так? – Эль покосилась на сломанный нос.

- Нет. Ничего страшного. На обычных тренировках это случается чаще, чем на войне.

- Китнисс не привыкла, что ее опекают. Ей нужно всегда все решать самой. У нее характер отца.

- Понимаю. Знаю, что такое подрастающая дочь. Отцам в это время приходится несладко, но беречь девочку надо и тогда, когда кажется, что она уже выросла, - Прим даже не предполагала, что он умеет улыбаться, но сейчас его улыбка была вполне человеческой.

- Отец Китнисс до этого не дожил. Он погиб, когда ей было одиннадцать, - тихий голос матери прозвенел ледяными нотками.

- Соболезную, - после секундной паузы уронил Боггс. – К сожалению, я тоже не узнал, что бывает, когда дочери вырастают… не довелось, - в голосе послышалась затаенная боль. - Но я обещаю вам, что приложу все усилия, чтобы ваша девочка благополучно пережила эту войну, миссис Эвердин…

- Эль, - еле слышно перебила она. – Не нужно так официально.

- Эль, - он кивнул, и в уголках губ снова мелькнула едва заметная улыбка. – Не волнуйтесь так. Меня приставили охранять вашу дочь. Конечно, это война, и может случиться всякое, но постарайтесь мне верить.

- Хорошо. Надеюсь, что вы поладите. А нос - это все же к хирургу. Я не специалист, может остаться легкая кривизна.

- Пусть. Делайте сами, там и без меня работы хватает.

- Как знаете. Прим, обезболивающее.

Спустя двадцать минут лицо Боггса покрывала маска телесного цвета. Прим подала ему рубашку, мама проводила до дверей палаты.

- Перевязки ежедневно. Если меня не будет на месте, Прим справится.

- Спасибо, Эль, - из-за маски получилось улыбнуться только глазами.

Она еще минуту смотрела ему вслед, пока высокая фигура не скрылась из виду, а потом едва слышно выдохнула:

- Если бы ты знала, Прим, как он похож на твоего отца… - и тут же спокойно добавила: - Надо быстрее прибраться, Китнисс, наверное, скоро очнется. Мы должны быть рядом с ней.

- Мам, не волнуйся, иди, а я приберусь и догоню тебя, - предложила Прим – после случившегося ей необходимо было хоть немного побыть одной.

Привычными четкими движениями она отключала аппаратуру, протирала поверхности дезинфицирующей жидкостью, еще раз мыла полы, пытаясь собрать даже мельчайшие осколки, но мысли ее снова и снова возвращались к событиям этого насыщенного дня. А ведь он испугался… Скорее всего, играя человеческими жизнями, Плутарху Хавенсби не доводилось убивать лично. В семнадцать лет Китнисс дважды прошла Арену, от ее руки погибло несколько человек, а сенатор, отправляя на бойню ее и ей подобных, умудрился сохранить свои руки чистыми. Сердце подсказывало Прим, что он побоится навредить матери Огненной Китнисс. Если с Эль Эвердин что-то случится - не видать им Сойки, символа революции. Получалось, что неприметная рядовая медсестра поставила Главного, пусть и бывшего, Распорядителя в один ряд с обычными игроками, с теми пешками, жизнями которых он так легко привык жертвовать. Зато теперь, лично оказавшись на крючке, сенатор Хавенсби будет тщательнее следить, чтобы с Китнисс ничего не случилось.

Она не ошиблась. В госпитале Китнисс лежала в лучшей палате, для нее находились любые лекарства, ее возили в кресле, несмотря на то, что рана оказалась несерьезной, и другие солдаты, находящиеся в таком же состоянии, передвигались сами и не освобождались от выполнения боевых заданий. Более того, к ней был прикреплен Боггс - теперь он отвечал за ее безопасность. Мама делала ему перевязки, благодаря специальным лекарствам перелом сросся удивительно быстро, но легкая кривизна все же осталась. От Прим не укрылось, что голос матери все реже звенел ледяными тревожными нотками, что она становилась спокойнее рядом с этим немногословным человеком и, казалось, даже ждала его посещений. Боггс был пунктуален, никогда не забывал зайти в госпиталь и предупредить их с мамой о планах начальства в отношении Китнисс, расписании ее перемещений и степени опасности мероприятий, в которых ей предстояло участвовать. Случалось, он задерживался на пару минут и с улыбкой рассказывал какой-нибудь забавный или трогательный случай, приключившийся с непредсказуемой подопечной. Мама училась улыбаться в ответ, благодарила его за заботу о Китнисс, неловко пыталась поддерживать разговор и постепенно привыкала верить, что он не причинит зла их семье.

Это было сложно вдвойне, потому что никто в Тринадцатом не мог рассказать о Боггсе ничего, кроме его послужного списка и боевых заслуг - никто не знал, есть ли у него семья и близкие, что с ними случилось и живы ли они вообще. Боггс был закрыт от любых вмешательств в свою личную жизнь, но временами, в маленькой процедурной подземного госпиталя, он приоткрывался, и ледяные синие глаза становились живыми, голос теплым, а уголки губ искрились улыбкой. Иногда Прим казалось, что, заботясь о Китнисс, он не просто выполняет служебный долг, а наверстывает что-то очень личное, что-то такое, чем дорожил, но потерял безвозвратно. Что ему не меньше, чем маме, важны и эти их разговоры, и ее робкое доверие, и то, что он может вот так просто прийти и рассказать, как прошел день.

Прим видела, что этот посторонний человек общался с ними больше, чем Китнисс – сестра едва перекидывалась парой слов с семьей в те редкие минуты, когда забегала домой. Чаще всего у нее находилось столько дел вне дома, что они практически не виделись.

Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не бомбовый удар Капитолия - запертые в темной маленькой пещерке глубоко под землей, они снова смогли разговаривать, общаться, просто быть рядом.

Китнисс рассказывала Прим о Пите. Прим слушала внимательно, хотя ничего нового сестра ей не сообщила – она не знала лишь о том, что случилось с Питом во время последней трансляции. В отличие от Китнисс, которая постоянно бежала от своих проблем и мыслей, с головой ныряя в суматоху всевозможных дел, Прим не боялась думать и размышлять. По крупицам, из обрывков разговоров, редких телетрансляций и официальных объявлений она складывала картину того, что на самом деле происходило с Питом. Казалось бы, ежедневная рутина и забота о сестре не оставляли ей ни минуты свободного времени, но в мыслях она постоянно была рядом с ним. Только сейчас, когда Пит находился в руках врагов, Прим начинала осознавать, насколько он был ей дорог. Рядом с ним она чувствовала себя защищенной, и ей было спокойно и радостно. И хотя Прим привыкла видеть смерть и не боялась ее, но понимать, что Пит находится сейчас на волосок от гибели, было так же больно, как по-живому зашивать глубокую рану. Она говорила себе, что всего лишь переживает за хорошего человека, спасти которого так настойчиво требовал ее внутренний голос. Прим старалась никогда себя не обманывать и трезво оценивать ситуацию, какой бы ужасной она не была. Она видела, что Пита подвергают пыткам, и понимала, что дальше будет только хуже, потому что его мучения - надежный способ контролировать ее сестру, оружие, бьющее без промаха, способное уничтожить не только саму Китнисс Эвердин, но и революцию, героическим символом которой она оказалась.

Заснуть в подземном бункере было тяжело. Китнисс не спала – тихонько поднявшись со своей лежанки, она оглянулась по сторонам и вышла, неслышно закрыв за собой дверь. Прим лежала, зарывшись пальцами в загривок Лютика, а в ушах все звучал его истошный вопль – не мяуканье, не шипение, настоящий вопль ужаса. Снова и снова она вспоминала обезумевшие от страха кошачьи глаза, Гейла, быстрыми и четкими движениями собирающего в сумку вещи, бесконечные, совершенно пустые лестницы вниз. Все уже укрылись в убежищах, и только они с Гейлом со всех ног бежали мимо загерметизированных дверей к последней незапертой, на самом нижнем ярусе, из-за которой доносились мольбы Китнисс: «Не закрывайте, выпустите меня!».

Они едва успели протиснуться в убежище, как наверху раздались жуткие звуки рвущейся бомбы.

В этот страшный день ее жизнь спас Пит Мелларк. Жатва снова обошла Прим стороной. Смерть не придет слишком рано, пока человек не готов умереть, но если он созрел для новой жизни, она не задержится, звучал в сердце негромкий голос Генри Мелларка, и Прим в который раз задумалась - что значит быть готовой для новой жизни? Пекарь сравнивал это с колосом, но что именно он имел в виду? Уже не впервые она в последнюю минуту чудом оставалась жива. Значит, еще не готова? Одни вопросы, и ответов на них у Прим не было. Ровное дыхание матери щекотало щеку, кот умиротворенно мурлыкал, свернувшись в ее руках. Они были в безопасности, несмотря на то, что где-то наверху продолжалась бомбежка. И эту безопасность обеспечил ей и всем жителям Тринадцатого Пит Мелларк, добрый улыбчивый парень, который жил по соседству в Деревне Победителей и приносил по утрам свежий хлеб, который без колебаний пошел вместо Хеймитча на Квартальную бойню, чтобы спасти ее сестру, которого здесь, в Тринадцатом, считали преступником и предателем и которого сейчас, должно быть, зверски истязали за то, что он сделал людям добро – подарил им жизнь.

Дни в бомбоубежище казались бесконечными. Работая в госпитале, Прим в который раз замечала, что привычные занятия и забота о других помогали преодолеть собственную боль. Нет, проблемы никуда не исчезли, но когда она трудилась, не покладая рук, безысходность и ужас уходили, а в сердце появлялась надежда. Прим видела, насколько совершенные лекарства были у медиков. На занятиях медкласса она слышала про способы регенерации после самых тяжелых травм. Главное, чтобы Пит оставался жив, говорила она себе, тогда его можно будет вылечить. После того, как он предупредил Тринадцатый о нападении, возможно, его попытаются спасти. А вылечить травмы от пыток совсем не сложно, если есть время и нужные медикаменты.

Если бы Прим знала тогда, насколько она ошиблась.

Потому что, когда Пит вернулся, на нем не было ни царапины, никаких следов пыток и избиений. Словно не этот парень неделю назад заливал своей кровью белый пол капитолийской телестудии. Словно это вообще был не Пит. Пит никогда не умел бегать так быстро, особенно после того как потерял ногу. Пит никогда бы не попытался убить Китнисс. От прежнего Пита осталась только телесная оболочка, даже его глаза были чужими. Увидев его, Прим поняла, почему ни Китнисс, тренированная охотница с мгновенной реакцией, ни всегда державшийся настороже Хеймитч, которого, казалось бы, невозможно застать врасплох, не среагировали на молниеносный бросок Пита. Если бы не Боггс, ее сестры уже не было бы в живых - и хотя он пытался шутить и подбадривать Китнисс, но с Прим говорил виновато: снова не уследил, для такого профессионала это серьезный прокол. Однако она была благодарна ему вдвойне – и за жизнь Китнисс, и за жизнь Пита: удивительно, как Боггс не пристрелил парня на месте, а всего лишь отключил коротким четким ударом. Вот только вся атмосфера и разговоры в госпитале говорили ей, что жить Питу осталось недолго: медики получили четкое указание содержать Пита Мелларка в особой изолированной палате до тех пор, пока не выяснится, что с ним, после чего его ожидает трибунал и расстрел.

Прим не отходила от сестры, физически ощущая, как в этот момент Китнисс нуждалась в поддержке: она едва не теряла сознание, тело сотрясала дрожь, а ледяные руки и ноги не отогревались, несмотря на то, что Прим усердно кутала сестру в одеяла и растирала ее дрожащие пальцы. И дело было не в травме, не в загипсованной шее. Все эти дни Китнисс жила надеждой, что Пит вернется - но когда вместо него из Капитолия вернулась его жуткая копия, хладнокровный переродок-убийца, у нее не осталось ни сил, ни выдержки. В этот момент Прим ясно увидела, что ее сестра просто казалась сильной, когда вместе с Гейлом браконьерствовала в лесу или торговала в Котле, когда выходила добровольцем на Игры, когда убивала, говорила дерзости и вынула из кармана горсть синих ягод. Все это было лишь видимостью силы. А в душе она так и осталась сломленной непосильным горем девчонкой, оставшейся один на один с миром после гибели отца; ребенком, который в полной мере почувствовал свою ненужность, которого раз за разом бросали умирать. Но всякий раз ее спасал Пит – тот самый Пит, который теперь пытался убить.

Когда в палату вошла целая делегация во главе с Плутархом, Прим внутренне сжалась. Она уже знала, что от этого человека можно ожидать чего угодно. Ее не удивило бы даже, вынуди он Китнисс отказаться от соглашения Сойки и потребовать казни Пита как вражеского диверсанта. Подозрения нарастали тем больше, чем усерднее сенатор пытался выпроводить из палаты Прим – но она уже решила, что будет говорить и как будет действовать. На минуту ее охватил страх: как ни крути, она всего лишь тринадцатилетний ребенок, а улыбавшийся ей человек с лживыми глазами - один из руководителей восстания, и власть его настолько велика, что ему ничего не стоит избавиться от нее. Может быть, просто уйти? Ничего не делать? Ведь они не причинят вреда Китнисс. А Пит? То, что требовал ее внутренний голос, было слишком страшно. Но Пит спас ей жизнь, и потому она отбросит страх и попытается. Попробует, вдруг получится – ведь ее внутренний голос никогда не ошибался.

Она решительно подняла глаза и встретилась взглядом с Хавенсби.

- Нет, - голос прозвучал твердо и многозначительно. – Если вы меня прогоните, я пойду прямо в хирургию и расскажу обо всем маме. Вряд ли она станет церемониться с распорядителем Игр, особенно когда он так плохо заботится о Китнисс.

От страха мелко тряслись колени, но Прим не отводила взгляда и видела, как при упоминании о маме Плутарх едва заметно вздрогнул. Неужели подействует? Бити бросил на Прим внимательный взгляд, а Хеймитч, бегло оглядев компанию, только усмехнулся:

- На твоем месте, Плутарх, я бы не рисковал.

Прим коротко глянула на ментора. Неужели он что-то знает? Вероятно, тот же вопрос занимал и Плутарха, который подозрительно покосился на Эбернети и скрепя сердце позволил Прим остаться. Внутри все ликовало. Сработало – он действительно испугался! Оказывается, человек, так пренебрежительно относящийся к жизням других людей, очень переживал за свою собственную.

- Что ж, Китнисс, - начал Плутарх, - состояние Пита стало шоком для всех нас, хотя мы уже видели ухудшение в последних двух интервью. Пита избивали, и это до некоторой степени объясняло его психическую неустойчивость. Теперь ясно, что побоями дело не ограничивалось. Капитолий подверг Пита довольно необычному приему воздействия на сознание, известному как «охмор». Верно, Бити?

Бити подробно и обстоятельно, как хороший учитель недалеким ученикам, растолковал собравшимся все, что знал об охморе. Картина получилась невеселой.

Нарушая повисшую тишину, Прим задала мучивший ее вопрос:

- Они сделали это с Питом? Исказили его воспоминания о Китнисс?

Бити кивнул:

- Настолько, что он видит в ней врага. И хочет убить. Во всяком случае, на данный момент это самое правдоподобное объяснение.

Эти слова привели Китнисс в отчаяние. Прим даже не пришлось говорить с ней, достаточно было увидеть полный боли жест, которым сестра закрыла руками глаза. Похоже, в эту минуту она потеряла последнюю надежду.

Но Прим не собиралась сдаваться так быстро.

- Но... это можно как-то исправить? - спросила она.

- Мм... у нас слишком мало информации, - ответил Плутарх. - Честно говоря, ее вообще нет. Если когда-либо и предпринимались попытки реабилитации от охмора, у нас нет доступа к таким сведениям.

- Но вы попытаетесь? - настаивала Прим, пристально глядя на Хавенсби. - Нельзя же запереть его в камере с мягкими стенами, как сумасшедшего!

- Конечно, мы попытаемся, Прим, - произнес Бити. Произнес очень понимающе и не ей, а скорее Плутарху. - Только ничего гарантировать мы не можем. Победить страх труднее всего. Как раз его мы запоминаем особенно крепко, из чувства самосохранения, - а вот эти слова, сказанные совсем другим тоном, адресовались ей.

- К тому же нам пока неизвестно, были ли подменены какие-то другие воспоминания помимо тех, что связаны с Китнисс, - сказал Плутарх. - Мы созовем консилиум из психиатров и военных медиков. Лично я настроен оптимистично и надеюсь на полное излечение.

- Неужели? - язвительно спросила Прим. - А что думаешь ты, Хеймитч?

- Думаю, Питу станет лучше. Но... вряд ли он когда-нибудь будет прежним, - угрюмо и честно ответил ментор.

- По крайней мере, он жив, - бросил Плутарх, теряя терпение – и неожиданно Прим поняла, что это и правда самое главное. Все остальное можно исправить. Словом можно спасти – или хотя бы дать надежду на спасение. Именно этим она и займется.

Понимающе глядя на девочку, Бити подозрительно быстро уговорил Плутарха официально подключить Прим к лечению Пита, которым занимался главврач госпиталя, доктор Аврелий. По слухам, прежде доктор Аврелий был одним из ведущих медиков Капитолия, но не сошелся с президентом в вопросах медицинской этики и бежал от неминуемой казни в Тринадцатый. Поговаривали, что в случае победы Койн обещала вернуть его в Капитолий на ту же должность. Доктор Аврелий внимательно выслушал объяснения Бити и Плутарха, с интересом посмотрел на Прим, которая внезапно смутилась под его проницательным взглядом, выпроводил мужчин и остался с Прим наедине. Стало еще страшнее. Прим общалась с доктором всего пару раз - впервые, когда ее определили работать в госпитале, и еще раз, когда он неожиданно для всех распорядился приписать Прим к классу медиков. Тогда, узнав, что Прим будет учиться на врача, мама была на седьмом небе от счастья. Она так светилась от гордости за свою младшую дочь, что даже зашедший как обычно Боггс поинтересовался причиной такой радости. Прим поделилась новостями, и Боггс коротко заметил, что знаком с доктором уже очень давно, и тот слов на ветер не бросает. И добавил, что Аврелий действительно с первого взгляда видит подающих надежды молодых людей и вырастил уже целое поколение талантливых ученых, так что капитолийские медики были бы очень рады его возвращению. Интересно, в который раз спросила себя Прим, существовало ли в Тринадцатом хоть что-то, неизвестное Боггсу?

С тех пор Прим не видела Аврелия, но сейчас, в его кабинете, понимала: только от него зависит, допустят ее к лечению Пита или двери его палаты навсегда останутся для нее закрытыми. Она приготовилась убеждать и доказывать, но едва ее спутники вышли из кабинета, доктор добродушно ей улыбнулся, предложил присесть и с живым интересом спросил, почему Прим так уверена, что Пита можно вылечить. Разве она что-то знает об охморе? Прим ответила, что нет, не знает, но чувствует, что это возможно. Она и сама не поняла, как получилось, что она рассказала доктору то, о чем не говорила даже с мамой: о предчувствиях, о снах, в которых она видит, как именно надо приготовить лекарство, о внутреннем голосе, который подсказывает ей, что сказать и как поступить. На удивление, доктор воспринял ее рассказ очень серьезно и объяснил это особенностями мышления и восприятия. Большую часть его речи Прим не поняла, потому что была незнакома с терминами, которыми он изъяснялся. Однако дальше он заявил, что все эти признаки и есть главное отличие хорошего медика от плохого, и что хорошие врачи появляются в семьях, где не менее пяти поколений посвятили себя медицине. И добавил, что проблема охмора настолько необычна и не изучена, что в поисках решения группе лечащих врачей необходим свежий взгляд человека, умеющего мыслить нестандартно и не заштамповано, и вручил ей пропуск.

Прим была напрямую привлечена к исследованиям, получила свободный доступ к медицинским картам Пита, а также разрешение на работу в библиотеке Тринадцатого без ограничений в выборе используемой литературы. Также доктор назначил девочке время для собеседований, когда она должна была представлять отчет о результатах своих исследований лично ему.

Это было похоже на сказку. Она получила реальную возможность спасти Пита. Она анализировала все, что врачи заносили в его карты и дневники наблюдений. Доктор выдал ей список литературы, которая, на его взгляд, могла помочь ей найти лечение. Прим поинтересовалась, почему же он сам не нашел такой способ, если прочел все эти книги, на что доктор завернул длинную речь, из которой Прим поняла только, что у него аналитическое мышление, а у нее интуитивное, поэтому она способна увидеть в этих книгах то, что он пропустил.

Она с благоговением ходила между нескончаемыми стеллажами огромной библиотеки Тринадцатого, проводила долгие часы, изучая все, что могло бы дать ей ключ к разгадке. Литературы по медицине было много, это были и старинные, изданные еще до катастрофы бумажные книги, и современные капитолийские электронные издания. Она искала, читала, потом бежала на дежурство в госпиталь, где после часов монотонной рутинной работы на нее снисходило внезапное озарение, которое она тут же записывала на первом подвернувшемся под руку клочке бумаги. Лишь бы не забыть, лишь бы правильно и понятно рассказать о нем доктору! Вскоре она стала постоянно носить в кармане блокнот, куда записывала все свои мысли, какими бредовыми и нереальными они не казались.

Во время собеседований доктор внимательно слушал Прим, расспрашивал ее, случалось, даже спорил, но главное - он никогда над ней не смеялся. Он принимал ее слова всерьез и, что удивляло ее больше всего, относился к ней как к взрослому человеку, почти как к коллеге. Он отметал большинство предложенных девочкой вариантов, но делал это объективно, всегда объясняя, почему этот способ не подействует. И когда однажды на ее предложение устроить «охмор наоборот» он, покусывая карандаш, задумчиво сказал: «А это идея, стоит попробовать!», Прим была вне себя от радости. И от нее есть толк, пусть даже совсем небольшой – она может, реально может помочь! И она принималась за работу с удвоенным старанием. Сама мысль о том, что она сможет спасти Пита, словно подстегивала ее, гнала вперед, заставляла преодолевать страхи, лень и расслабляющую мысль - мне всего тринадцать, что я могу сделать, когда множество квалифицированных врачей не могут найти лечения.

Ее метод, «охмор наоборот», подействовал. Пит еще не становился собой, но не был уже и тем злобным капитолийским переродком, который заходился в истошном крике при одном только упоминании о Китнисс. Он находился на распутье между тьмой и светом и больше всего напоминал сейчас Прим пустой дом, из которого выгнали злобного демона, но в который еще не вернулся хозяин. Правда, и демон далеко не ушел, готовый в любой момент вновь занять опустевшее жилище. Когда она поделилась этой мыслью с доктором, тот посмотрел на нее особенно внимательно, словно размышляя, стоит ли продолжать и стоит ли вообще говорить ей, и на миг она испугалась, а потом спросил:

- Ты сама додумалась до этого или где-то прочла?

Она ответила, что никогда не читала серьезных книг, пока не попала в Тринадцатый, а здесь читала лишь то, что советовал ей он сам, да еще то, что требовали на занятиях. Но, представляя такие картинки, ей легче думать и понимать различные вещи, которые она не может выразить простыми словами. Заодно она пересказала доктору слова отца Пита о жатве, которые запали ей в душу, заставили о многом думать и размышлять.

Доктор задумчиво повертел в руке карандаш:

- Так вот кто воспитывал этого парня… Хм… если отец и с ним вел такие же беседы, тогда, возможно, мы сможем победить, хотя все документы говорят о том, что лечения от охмора не существует.

Он еще раз внимательно и оценивающе оглядел Прим с головы до ног. Подумал. И решился.

- Я дам тебе почитать кое-что. Этих книг нет в библиотеке, они хранятся у меня лично. Читать будешь здесь - я назначу тебе такие часы, когда в приемную никто не заходит. Это время включат в твое расписание как факультативные занятия медицинского курса. Не советую распространяться о том, что ты прочтешь, и о том, что ты вообще это читала. Ты, я вижу, умеешь хранить секреты даже от самых близких людей.

В назначенное время доктор вынул из сейфа потрепанные книги без обложек, настолько древние, что их страницы, казалось, были напечатаны не десятилетия - столетия назад. Он молча положил их на стол, вышел и закрыл дверь приемной на ключ. Снаружи. Прим полистала пожелтелые страницы, пропитанные по углам потом листавших их пальцев, и с опаской начала читать. После медицинской литературы, в которой она продиралась сквозь дебри заумных, неизвестных ей слов, эти книги были написаны удивительно простым и понятным языком - таким разговаривал с ней Генри Мелларк, бабушка Делли, скотовод из Десятого Далтон. Эти книги рассказывали ей о смерти и о жатве, и о том, какой колос готов стать хлебом, а какой будет выброшен прочь и сожжен, о том, что дом души не может быть пустым, и если в него не вернется хозяин, он будет занят злобными демонами, о том, что нельзя поступать с людьми так, как не хочешь, чтобы поступали с тобой, а еще о том, что любовь - это когда ты способен отдать свою жизнь за других, неважно, близкие тебе или нет эти другие. Они говорили ей, что смерти нет, а еще объясняли, почему у каждого должна быть та драгоценная жемчужина, ради которой человек пожертвует всеми сокровищами мира. Прим видела такую – Китнисс не выпускала ее из рук и целовала ночами, когда думала, что все уже спят.

Эти же книги рассказали ей, что не тело, не ум – сердце, вот тот источник жизни, из которого исходит доброе и злое, то, что делает человека собой. И когда доктор Аврелий вернулся, чтобы положить книги обратно в сейф, Прим уже знала, как вернуть Пита. Доктор выслушал ее, повел в госпиталь и велел врачам делать все, что скажет его ученица.

А она позвала Делли и попросила принести тигровую лилию.

А потом день за днем, прижавшись лбом к стеклу запретной для посещений палаты, она смотрела, как Пит возвращается. И когда, закончив свадебный торт для Финника, он поднял глаза, Прим поняла - ей удалось. Возможно, злобный переродок еще оставался где-то поблизости и только и ждал, чтобы повторить нападение, но сейчас перед ней снова был Пит - тот самый Пит, которого она знала все эти годы и которого - только сейчас она это поняла - любила всей душой.

Счастливая, она плясала с Китнисс на свадьбе Финна и Энни – а, вернувшись вместе с Делли в палату Пита, увидела, как ее сестра за несколько минут разрушила все, над чем она, позабыв о себе, работала последние несколько недель.

Прим захлестнула ледяная волна смятения. Она не могла понять поведения любимой сестры. Пит пришел в себя, позвал ее, разговаривал с ней, а Китнисс вела себя так, как будто он перестал для нее существовать. Мало того, что она ни разу не пришла проведать его и не интересовалась ходом лечения, она даже дома никогда не спрашивала Прим о его состоянии. Китнисс проводила все время с Гейлом, они вместе охотились, вместе участвовали в съемках, вместе отправлялись на боевые операции и даже в столовую всегда ходили вместе. А теперь, в палате, Китнисс рассказала Питу о своих поцелуях с мнимым кузеном. Пока Прим делала все возможное и невозможное для того, чтобы спасти Пита, ее сестра целовалась с другим.

Прим казалось, что ей не хватает воздуха. Эти несколько недель она боролась за Пита не только ради него самого. Еще ради Китнисс. Ради их будущего. В глазах потемнело, в сердце холодной змеей зашипел противный шепоток: «Китнисс сама от него отказалась, Пит больше не любит ее, а ты всегда рядом, тебе он улыбается, пытается шутить. Возможно, ты сможешь стать для него чем-то большим, чем медсестра, сиделка, малышка… большим, чем Китнисс…»

Змеиный шепот завораживал: «Ты всегда думала о других, пора подумать о себе».

Его хотелось слушать. Ему хотелось верить.

Прим так и не поняла, что привело ее в себя - сверкающие от гнева глаза Делли или ее звенящий возмущением голос, - но испугалась не столько этой злости, сколько обвинений, которыми та сыпала в адрес Китнисс. Словно тихий темный шепоток из глубин ее сердца вырвался наружу и теперь звучал недоуменными и обиженными нотками в голосе подруги.

Прим ужаснулась.

Она не должна так думать.

Она не может строить свое счастье на несчастье сестры.

Питу никто не нужен, кроме Китнисс, это же очевидно.

Каждый укол Делли был острее ножа, но Прим отчаянно защищала Китнисс. Она резала по-живому и свое сердце, и свои чувства, но с каждым словом смятение и боль отступали, наполняя ее привычным миром и светом - вечными спутниками доброй, тихой и незаметной Прим. Она с детства привыкла не давать воли злости, зависти и обиде, она умела справляться с раздражением и усталостью, но еще никогда ей не приходилось настолько тяжело. Прим и не предполагала, что в ее сердце может подняться такой ураган страстей и что с ними будет так нелегко совладать. Она очень любила Китнисс, всегда искренне желала и ей, и Питу только счастья, поэтому налетевшие мысли так сильно испугали ее. Убеждая Делли, она, прежде всего, убеждала себя, пока, наконец, не уснула, обессиленная, положив голову на колени подруги.

Она победила. Она и дальше продолжала усердно работать, по крупинкам возвращая прежнего Пита, и радовалась, что за него переживает Хеймитч, что доктор Аврелий довольно кивает головой и прячет в усах улыбку. Каждый новый шаг на пути к выздоровлению Пита придавал ей сил и веры. Она и сама не понимала, как успевала работать в госпитале, учиться в медклассе, заниматься лечением Пита и ухаживать за Китнисс. Впрочем, сестра, выписавшись из госпиталя, поселилась в отдельном отсеке, вместе с Джоанной Мейсон. Зато их по-прежнему навещал Боггс – он рассказывал о тренировках Китнисс, об ее успехах на полигоне и съемочной площадке. Как-то раз он мельком заметил, что президент Койн довольна Сойкой, считает ее миссию завершенной и не планирует личного участия Китнисс в освободительной операции в Капитолии. В глазах у мамы мелькнула надежда – она незаметно для себя научилась доверять Боггсу и понимала, что он слов на ветер не бросает. И мама, и Прим видели, что Боггс очень тепло относился к своей подопечной и старался сделать все, чтобы она была в безопасности.

Вот только сама Китнисс в безопасности быть не хотела. Прим подозревала, что после возвращения охморенного Пита Китнисс нарочно лезла под пули и искала встречи со смертью. Она нарушала приказы Боггса, игнорировала его распоряжения, вела себя самовольно и непредсказуемо, очертя голову бросаясь в такое пекло, откуда было очень мало шансов выбраться живой. Сойка возвращалась раненая, и, едва расправив крылья, снова рвалась в бой, но смерть раз за разом обходила ее стороной. Так не могло продолжаться вечно – в охваченном войной Капитолии гибель поджидала солдат на каждом шагу.

Китнисс не смогла бы остаться в Тринадцатом. Несмотря на все заверения Боггса Прим понимала, что ее сестра будет использовать любую возможность, чтобы попасть на фронт.

И она оказалась права.

Китнисс всерьез собралась воевать, вот только с семьей она на эту тему не разговаривала. Она и раньше не считала нужным посвящать родных в свои дела, а теперь, поселившись отдельно, заглядывала домой все реже, и визиты становились все короче. Во время операции во Втором Китнисс вообще ни разу не позвонила домой. Новости приносил Хеймитч - он иногда названивал на передовую, а после хмуро сообщал Прим, что ее взбалмошная сестрица жива и, кажется, здорова. А еще им звонил Боггс - Прим не представляла, что стало бы с мамой, если бы не он. Все это время в Тринадцатом они жили спокойно только благодаря ненавязчивой заботе телохранителя Китнисс, который незаметно для всех стал хранителем и их семьи. И сама Прим, и особенно миссис Эвердин привыкли и к его посещениям, и к спокойному уверенному голосу, и к редкой шутке, и, главное, к мысли, что пока он рядом, ничего плохого не случится. Эль уже говорила с ним нормальным, не замороженным голосом, обычно отстраненный взгляд ее согревался легкой улыбкой – и он едва заметно улыбался в ответ. Случалось, они обсуждали что-то важное, а в другой раз говорили о совершенно посторонних вещах, и в такие дни Прим казалось, что мама ждет этого человека не только ради новостей о Китнисс.

Однако спокойная жизнь Прим вскоре закончилась, и причиной тому стала вовсе не сестра. В один из дней ее не пустили в госпиталь к Питу. Медики смущенно отводили глаза, но твердили одно и то же - все посещения запрещены, пропуск должна подписать лично президент Койн. Доктор Аврелий был бледен и зол и на все расспросы Прим сердито ворчал, что с этого дня их исследования свернуты и, скорее всего, все труды по восстановлению Пита Мелларка пойдут насмарку. Когда же Прим попыталась узнать причину, доктор ответил, что причины тому политические и что теперь, когда парень пришел в себя и память его начала восстанавливаться, спецслужбы Тринадцатого захотели узнать подробности его пребывания в Капитолии. Сколько ни твердила Прим о том, что этим они могут нанести непоправимый вред его здоровью, доктор только пожимал плечами и бурчал в усы что-то неразборчивое.

Все, что касалось Пита Мелларка, находилось теперь под грифом секретности, но Прим не собиралась сдаваться и по крупицам собирала информацию о своем пациенте. Что-то шептали ей успевшие полюбить девочку медсестры, что-то она выпытывала из доктора, который все чаще сквозь зубы поминал медицинскую этику Койн, прибавляя невнятное присловье про чью-то мать. Новости не радовали. Пита постоянно допрашивали, пытаясь выяснить как можно больше о Капитолии. А поскольку он ничего не помнил, то с ним работали под гипнозом, и после этих процедур ему становилось намного хуже. Прим все чаще начинала задумываться, что же на самом деле происходило там, в Капитолии, и выводы ее были неутешительны. Если Пита действительно оставили на Арене неслучайно, то, возможно, он выполнял какое-то задание повстанцев и, вероятно, что-то знает… а теперь местные власти не хотели, чтобы об этом узнал кто-то еще.

Вскоре Китнисс вернулась с занятий по боевой подготовке с ошеломляющей новостью: Пит тренируется на полигоне вместе со всеми солдатами, и ему доверяют оружие. Ее трясло - то ли от возмущения, то ли от страха. По ее словам, приказ о допуске к занятиям солдата Мелларка отдала президент Койн, и Плутарх полностью поддерживал ее решение. На попытки Прим узнать хоть что-то о состоянии Пита Боггс коротко бросил, что попыток нападения с его стороны пока не было, и Китнисс в безопасности. Если бы ее волновала только безопасность сестры! Прим была твердо убеждена, что Китнисс не дадут в обиду, тем более Боггс постоянно был рядом и не спускал с Сойки глаз, да и Гейл тоже всегда оставался настороже. Но она понимала и то, что если Пит сорвется и совершит еще одно нападение, дни его будут сочтены. Это было страшнее всего. Она не знала, кого ей спасать теперь. Пита? Но тогда она подвергнет риску жизнь любимой сестры. Китнисс? Но спасти ее возможно только ценой жизни Пита. Прим ломала голову, но не могла ничего придумать. Она осунулась, побледнела, почти перестала есть, и все чаще Эль бросала на младшую дочь встревоженные взгляды, но та отговаривалась, что просто волнуется за сестру.

Так продолжалось до тех пор, пока однажды она не столкнулась в госпитале с Бити. Курс его реабилитации закончился, и в последнее время Третий редко показывался медикам. Прим удивилась, увидев его выходящим из палаты Джоанны Мейсон - он был взволнован и погружен в свои мысли настолько, что не заметил ее, а она не успела отскочить и лишь пискнула: «Извините…», добавив уже спокойнее:

- Простите меня, я задумалась.

Бити рассеянно посмотрел на нее, и отрешенный взгляд из-за стекол очков неожиданно стал внимательным и заинтересованным.

- Примроуз. Хорошо. Прости, я не заметил тебя. Мне нужно с тобой поговорить. Ты свободна? - удивленная Прим только кивнула. – Тогда пойдем.

Он завел ее в одну из пустых палат. Интересно, как он так ловко здесь ориентируется?

- Я давно хотел спросить тебя… в палате у Китнисс - что ты имела в виду, когда сказала «я пожалуюсь маме»?

Прим опустила глаза в пол и почувствовала, как у нее вспыхнули щеки.

- Я думала, вы знаете... Мне показалось, это вы дали маме…

Третий неожиданно улыбнулся.

- А ты на редкость наблюдательна, малышка. Революция вообще не детское дело, но ты держишься молодцом. У тебя что-то случилось? - спросил он таким участливым тоном, что Прим вдруг решилась.

Когда она начала говорить, он вынул из кармана небольшую коробочку и положил на стол. Прим, опасливо глянув на нее, примолкла, и он коротко пояснил - глушилка. Вообще-то здесь не должно быть прослушки, но кто знает…

И тогда она рассказала ему все. И как лечила охмор, и как возвращала Пита, и как много им удалось сделать. И что теперь все пошло прахом: ее к нему не пускают, никого не пускают, его допрашивают и отправляют на полигон с оружием, и она боится и не знает, за чью жизнь боится больше - за жизнь Пита или за жизнь сестры.

- Я не знаю, что мне делать, я не могу ничего придумать. Если бы я просто могла знать, где они и что с ними, просто быть рядом, я бы, возможно, смогла вмешаться и помочь. Пит, он столько перенес, разве он заслужил такую участь? Ведь он почти вернулся, почти стал прежним, и теперь, после всего, что с ним сделали, разве можно допустить, чтобы он опять сорвался, убил Китнисс, и его отдали под суд как врага революции? – в голосе Прим билась такая неподдельная боль, что Бити дрогнул.

Помолчав пару минут, он ответил:

- Хорошо. Я завтра зайду. Постарайся быть на месте, возможно, я смогу тебе помочь.

Он принес ей небольшой приемник и две ампулы. В ампулах оказались невидимые глазу маячки, вроде тех, которые распорядители Игр вживляли трибутам на Арене, только гораздо меньше и совершеннее. Приемник – маленький, с ладонь, планшет – ловил сигналы маячков и в любой момент мог показать их местоположение на карте. А если обладатели маячков попадали в поле зрение камер, любых, хоть в Тринадцатом, хоть в Капитолии, то Прим могла бы видеть их и даже слышать, о чем они говорят. Так же она сразу могла узнать, что человек, которому вживлен маячок, погиб.

- Это все, что я могу для тебя сделать, малышка, - улыбнувшись, сказал Бити и, подумав, добавил: - И для Пита. Ты права, он не заслужил такой участи. Постарайся, чтоб никто не узнал о том, что у тебя есть, а сестре скажешь, что это, - он кивнул на ампулы, - очередная противовирусная вакцина. Обычное дело перед отправкой на фронт.

Прим не знала, что ответить, настолько его слова казались похожими на чудо. Приемник был надежно спрятан, маленькая ладошка крепко сжимала драгоценные ампулы, а в глазах стояли слезы благодарности и счастья.

- Спасибо вам, - просто сказала она.

- Надеюсь, у тебя все получится, - ответил Бити и, улыбнувшись, потрепал ее по голове.

Медосмотры и вакцинация шли каждый день, и уже через несколько часов пустые ампулы были утилизированы вместе с другими использованными материалами. Ни Китнисс, ни Пит, ни кто-либо из персонала госпиталя ничего не заподозрил – мамины уроки Прим усвоила на отлично.

Утром в день отправки Китнисс зашла попрощаться с семьей. Она снова уходила, на этот раз на войну. Вряд ли эта ее миссия была менее опасна, чем Арена. Мама, не скрывая слез, долго держала Китнисс в объятиях.

- Не волнуйся. Все будет в порядке. Я даже не настоящий солдат. Просто одна из марионеток Плутарха, - Китнисс неловко попыталась успокоить, но разве мамино сердце обманешь?

Прим проводила сестру до дверей госпиталя.

- Как ты себя чувствуешь?

- Лучше, чем прошлый раз, - ответила Китнисс. - Теперь я знаю, что Сноу ничего тебе не сделает.

- Когда мы увидимся опять, он уже никому ничего не сможет сделать, - уверенно заявила Прим. - Будь осторожна.

Приемник она опробовала еще до отъезда сестры. Он работал исправно. На карте Тринадцатого горели и перемещались два маленьких огонька, зеленый и красный. Они не приближались друг к другу и редко бывали в одном помещении. Довольно часто Прим могла их видеть: в Тринадцатом камеры наблюдения находились в коридорах и общественных местах. Китнисс можно было увидеть чаще, чем Пита. Видимо, в его палате стояли какие-то особые камеры или сигнал с них был закодирован так, что даже Бити не знал этого кода – спецслужбы Койн не зря ели свой хлеб.

Благодаря этой маленькой игрушке Прим с мамой видели, что Китнисс благополучно добралась до Капитолия, что она была жива, здорова, ее никогда не пускали на передовую и берегли от любой опасности. Боггс был профессионалом, а тренировки на полигоне научили Китнисс подчиняться приказам и не лезть на рожон.

Из приемника Прим узнала и об отправке Пита в Капитолий - президент Койн зачитала приказ и дала смущенному новобранцу отряда № 451 личные указания. На следующий день он вместе со всеми солдатами сел в планелет. В военной форме повстанцев и с автоматом в руке.

Прим затрясло, и она пошла к доктору Аврелию. На ее настойчивую просьбу принять ее секретарша устало ответила, что доктора нет, что он занят и будет позже. Впервые наплевав на расписание, Прим осталась дежурить под дверью кабинета, пока у него не нашлась свободная минутка, - и прямо с порога попросила отправить ее на фронт. Аврелий, казалось, не удивился. Задумчиво глядя на Прим, он спросил, понимает ли она, что предлагает ему нарушить закон? Для того, чтобы отправить на фронт ребенка, которому еще не исполнилось четырнадцати лет, даже в военнообязанном Тринадцатом нужны были веские причины. Даже четырнадцатилетних солдат привлекали редко – в основном на фронт сейчас шли те, кому уже исполнилось шестнадцать.
Детей в Тринадцатом берегли.

Прим начала говорить, что она долго работала над лечением Пита и не может смириться с запретом, тем более, когда ее пациента сейчас отправили в самое пекло сражений. Она обязательно должна продолжить наблюдения, ведь случай с Питом поистине уникальный для медицины: никто и никогда еще не продвинулся так далеко в лечении охмора, и такие исследования нельзя бросать на полдороге. Здесь ее передвижения легко контролировать, но там, вдали от Тринадцатого, она найдет возможность быть с ним рядом. Прим убеждала доктора горячо и вдохновенно, но понимала, что несет полную чушь. Она готова была провалиться сквозь землю, так неловко ей было за свое вранье. Ей не было дела до медицины и ее достижений - она просто хотела их спасти. Китнисс и Пита, обоих. Хотя бы попробовать, вдруг получится. Ведь уже получалось, не раз. Но она понимала, что доктор прав: чтобы получить официальное разрешение ехать на фронт, нужны были серьезные доводы, а ее чувства тут никого не интересовали и не принимались во внимание.
Доктор долго и внимательно смотрел на нее, а потом вдруг спросил:

- Скажи мне, Прим, слышала ли ты легенду о первоцвете – цветке, в честь которого тебя назвали?

От неожиданности глаза девочки округлились, и она примолкла на полуслове, а он продолжал как ни в чем ни бывало:

- Древние называли примулу «ключом от рая». По легенде Хранитель небесных ключей однажды уронил их на землю. Упав, они глубоко врезались в нее, и на этом месте вырос желтый, похожий на ключ, цветок. Хотя ключи вскоре подняли и вернули, но на земле остались отпечатки, из которых весной вырастают цветы, отпирающие людям дверь к радости и свету, приводящие нас из зимы в лето, умеющие лечить болезни и предупреждать о смертельной опасности. Я думаю, - продолжал он, - что ключ от рая - это любовь. Та самая, когда человек ничего не жалеет для счастья своих любимых. Тебя недаром так назвали, Примроуз… я наблюдаю за тобой и вижу, что ты постоянно собираешь эти ключи в своем сердце. Возможно, когда соберешь их все - будешь готова к новой жизни. Главное, не сходи с дороги, не променяй ключ от рая на земную безделушку. Поняла?

Прим молча кивнула.

- Вижу, что не поняла... ничего, на месте разберешься. Я сделаю тебе приписной документ к полевому госпиталю так, чтобы ты находилась как можно ближе к отряду №451. Но с матерью будешь говорить сама – ты же знаешь, без ее согласия тебя не сможет отправить на фронт даже президент Койн.

Уговорить маму было нелегко.

- Пойми, Китнисс спасла меня тогда, на Жатве. А теперь ей самой нужна помощь. Ты сделала для нее все, что смогла, - Прим выразительно заглянула маме в глаза, - теперь моя очередь отдать ей свой долг. Ведь я реально могу помочь - я лечила Пита и знаю, чего от него можно ждать.

- Вот и ты выросла, дочка, - мама смотрела на Прим полными слез глазами, - а я и не заметила…

- Если бы не Китнисс, я не разговаривала бы с тобой сейчас, - не слыша ее, продолжала Прим, - я бы не продержалась на Арене и часа, и ты знаешь об этом. В Капитолии мне ничего не угрожает, я буду работать в госпитале – но там я смогу присматривать за Китнисс. Ведь если что-то случится, я не прощу себе, что отсиживалась здесь в безопасности и даже не попыталась помочь… И я обещаю, что буду звонить тебе каждый день, - помолчав, прибавила она.

Эти доводы стали решающими, и Эль сдалась.

Документы были готовы и подписаны удивительно быстро, и вот уже Прим, одетая в форму военных медиков, обняла Делли, последний раз поцеловала маму, с которой до этого дня никогда в жизни не расставалась, и поднялась на борт планелета. Она подбадривала себя мыслью, что в ее годы Китнисс не боялась ходить в лес, что она будет далеко от линии фронта, что она сможет помочь сестре и Питу, но сердце все равно тоскливо сжималось, и она чувствовала себя маленькой и одинокой в толпе военных медиков. Окружавшие ее взрослые люди с суровыми лицами, выросшие в Тринадцатом, казалось, не ведали ни страха, ни сомнений, и рядом с ними Прим тоже выглядела спокойной и собранной, но в тот момент, когда дверца планелета закрылась, ее охватила тихая паника: куда она поехала, зачем? Что сможет сделать тринадцатилетний ребенок в охваченном войной городе, даже держа в руках гениальный подарок Бити? Побледневшие пальчики нащупали надежно спрятанный на груди приемник. Сразу стало спокойнее. Гений из Третьего не дал бы ей эту штуку, не будь он уверен, что у нее все получится. Казалось, будто маленький планшет говорил ей - ты не одна, скоро ты будешь рядом с ними. Дорога была непривычно долгой, но каждый раз, касаясь гладкого корпуса планшета, Прим чувствовала, что она на верном пути.

В полевом госпитале повстанцев ее ждала привычная работа. Как всегда, забота о многочисленных раненых прогоняла тоску и скуку, а мысль, что она находится всего в нескольких кварталах от Китнисс, грела сердце. Когда выдавалась минутка затишья, Прим доставала планшет, смотрела на экран и видела два огонька, зеленый и красный, совсем рядом. Иногда днем она наблюдала, как спецгруппа снимает очередной ролик, и когда потом этот ролик пускали в эфир, Прим удивлялась, насколько то, что видели на экранах телезрители, отличается от того, что происходило на самом деле.

Постепенно их госпиталь продвигался вглубь столицы. И Прим уже боялась, что отряд №451 останется далеко позади, когда однажды увидела на экране приемника улыбающуюся Китнисс, смущенного Пита, камеры, веселого Боггса… а через секунду, ненароком наступив на мину, он уже лежал на мостовой в луже собственной крови. В глаза бросился его сапог с остатком ноги, застрявший в решетке неподалеку, и, побледнев от ужаса, Прим поняла – для него все уже кончено. Мелькнула мысль о маме, о том, что придется сказать ей, но она не успела додумать… Никогда раньше она не видела подобного. Не героическую нарезку из агитроликов, а настоящий бой, который шел в нескольких кварталах от нее: взрывы, стрельба, кровь, мельтешащие фигуры. Пустые, безумные глаза Пита. Удар прикладом в то место, где только что стояла Китнисс. Драка. Крики. Смертоносная сетка над улицей. Дым. Чернота.

Камеры перестали работать.

Она влетела в госпиталь, никого не видя перед собой, не замечая, как перед ней все расступались, не чувствуя понимающих и печальных взглядов. Телефонисты не сказали ни слова, лишь подали трубку, в которой уже шли гудки. По особому предписанию доктора Аврелия Прим звонила домой каждый день, и связисты уже не спрашивали, с кем ее соединить.

Едва услышав в трубке тихое приветствие, она, задыхаясь, прошептала:

- Они в порядке, оба, красный и зеленый.

Мама поняла ее с полуслова.

- Боггс… - Прим запнулась, страшась сказать остальное.

- Я видела, - прошелестел в ответ голос, отстраненный и неживой, каким был когда-то давно, в Двенадцатом. – Его… это транслировали для всех.

Вот и поговорили.

Запись этого боя не раз повторили по телевидению. И президент Сноу, и президент Койн выступали с речами о Сойке, окружающие выражали Прим соболезнования, но удивительный приемник, собранный задумчивым гением из Третьего, по прежнему показывал на карте Капитолия два горящих огонька - красный и зеленый, - которые медленно, но верно продвигались через огромный город к президентскому дворцу.

После мнимой гибели Сойки повстанцы сразу перешли в наступление. Госпиталь продвигался вслед за ними, раненые все прибывали и прибывали, и медики падали от усталости и спали прямо в госпитале, даже не раздеваясь. Но Прим использовала любую возможность, чтобы взглянуть на экран, где два цветных огонька по-прежнему продвигались вперед. На несколько переходов, на дом, на квартал. Там, где камеры наблюдения еще уцелели, она видела Китнисс и Пита то на разбомбленным пустынных улицах, то в каких-то жутких подземельях. Китнисс была словно не в себе, испуганная, потерянная, невменяемая, а Пит почему-то командовал и подгонял, а потом поставил ее на лестницу и велел лезть наверх. Дальше что-то взорвалось, и камеры погасли, но оба огонька по-прежнему продолжали движение, и, значит, их обладатели до сих пор были живы.

А потом они остановились. Проходил час, другой, третий, на смену ночи наступало утро, а потом опять вечер – и никаких изменений. Приемник не ловил изображения – видимо, там, где пряталась боевая группа, не было камер. Возможно, кто-то был ранен? Или им просто необходимо выждать время? В любом случае и Пит, и Китнисс до сих пор были живы.

Тем временем в городе начался хаос. Власти искали Сойку, жители в панике бежали к президентскому дворцу. Повстанцы отвоевывали улицу за улицей, и госпиталь перешел в режим «на колесах»: медсестры стаскивали раненых к машинам, где им оказывали первую помощь, а потом отправляли в тыл. Думать было некогда. Чувствовать было некогда. Некогда было бояться. Надо было поднимать с земли людей и тащить их к машинам. Раненые были везде - на тротуарах, на лестницах, в подъездах. Иногда, останавливаясь перевести дух, Прим доставала приемник. Без изменений. Огоньки не двигались. Когда в очередных вечерних новостях показали, как толпа насмерть забила парня, приняв его за Пита, у Прим упало сердце. Она метнулась к планшету: на экране по-прежнему горели два маячка, и, судя по карте, совсем рядом, в четырех кварталах от нее.

…

Утро подкрадывается незаметно – и вместе с ним цветные огоньки наконец-то приходят в движение. Она включает режим наблюдения и видит сестру: прикинувшись разукрашенной капитолийкой, Китнисс вместе с каким-то наряженным мужиком направляется в сторону президентского дворца. Судя по росту, это Гейл. Но где же Пит? Она переводит приемник в режим карты – вот он, второй маячок… и он движется в сторону повстанцев. Навстречу смерти. Ей больно дышать: Пит не должен идти сюда! Он сорвался во время боя, стал причиной гибели товарищей, совершил покушение на символ революции - Сойку-Пересмешницу, - за такое по законам военного времени полагается трибунал и расстрел!

Зеленый огонек неумолимо приближается. Она поднимается на ноги, плотнее запахивает пальто и, не выключая приемника, идет навстречу. Улицы вокруг пустынны, но чем дальше она отходит от госпиталя, тем чаще ей встречаются люди – наспех одевшись и бросив свои дома, капитолийцы бегут к центру города. Пестрая толпа, плачущие дети… никому из них нет дела до спешащей куда-то девочки. Где-то слышится стрельба, крики, людей вокруг становится все больше, мелькают белые мундиры миротворцев. Внезапно ее охватывает страх - ей не найти, не узнать Пита в такой суматохе! Ты должна спасти его, шепчет ей сердце – иначе и не стоило затевать все это. Ты не можешь ошибиться - ведь ты столько времени была рядом, ты знаешь о нем все!

Ты узнаешь его.

Эту фигуру она замечает издалека: спина прикрыта кричащими яркими тряпками, из-под дурацкого головного убора свисают патлы парика… очередной незнакомый капитолиец. Она не видит лица, но сердце уже не шепчет, кричит ей - это он, это Пит! В глазах плывет, страх доходит до тошноты: что если она ошиблась? Нет времени на раздумья. Предчувствие, интуиция, внутренний голос… она не знает, что из этого гонит ее вперед – быстрее, быстрее! Она решается: догоняет незнакомца, не глядя, хватает его за рукав и толкает в спину в ближайший открытый подъезд… дверь позади них захлопывается, и через пару секунд на улице гремит взрыв и раздаются истошные крики людей…

Она переводит дух и поднимает взгляд. Сердце не обмануло – из-под спутанной челки пестрого парика растерянно светятся родные голубые глаза.

- Прим… что ты здесь делаешь? Как ты здесь оказалась?

- Ты… - она бросается к Питу, задыхаясь от счастья, словно не веря, что он живой, - ты… почему ты ушел от Китнисс… почему ты здесь?

Минуту он смотрит сквозь нее и молчит, а потом потерянно выдыхает:

- Китнисс и Гейл… они решили уйти. Я слышал, что они хотели оставить меня в подвале, - голос его дрожит и срывается, - не знали, как избавиться… говорили, что я буду обузой… что подведу… я же ненадежный, я - убийца… Прим…

- Нет, Пит, нет! - ее взгляд жадно и взволнованно мечется по его перепачканному лицу. - Это не ты, это все охмор... это был срыв, ты не виноват, я знаю!

- Я виноват, Прим, - Пит упрямо отводит глаза… он словно не видит ее! – Они мне не доверяли и правильно делали… а потом они ушли… но я не остался в подвале, я хотел помочь, хотел отвлечь толпу… меня знают в лицо, всем было бы не до них...

До нее доходит смысл его слов, и колени предательски подгибаются. Она видела по телевизору, что стало с парнем, едва похожим на Пита Мелларка – то, что от него осталось, показывали крупным планом, смакуя подробности.

- Толпе не было никакого дела до них, - продолжает тем временем Пит, - их никто не узнавал, я мог только создать для них дополнительную опасность, поэтому я пошел к своим. Так было безопаснее для всех.

- Пит, ты не должен идти в лагерь Койн! Прошу тебя, выслушай! Тебя сразу…

- Расстреляют? – в его отрешенном взгляде мелькают эмоции. – Пусть… я заслужил. Я просил их убить меня, но они не стали. Они ушли.

- У тебя есть оружие?

- Нет, откуда? Мне нельзя доверять оружие, - он смотрит невидящим взглядом куда-то мимо нее. – Я же сумасшедший, переродок, убийца… Китнисс дала мне таблетку... на всякий случай.

Китнисс, таблетку? У нее темнеет в глазах... но это же..!

- Пит, этого не может быть! – кажется, ей нечем дышать. – Ты же спас их всех там, в подземелье… я сама видела! Вот, посмотри, я все время видела вас… - она пытается достучаться до него, сует ему в руки планшет. Он не реагирует – лишь растерянно озирается по сторонам и болезненно морщится от криков и стонов за дверью.

- Наверное… я плохо помню, там была такая мясорубка… мы теряли их одного за другим, и Финник… это он спас, не я… - он умолкает, вертит приемник в руке и вдруг поднимает глаза.

- Прим, - неужели он наконец-то увидел ее? Взгляд такой, будто он только что очнулся или вынырнул из темной бездны, будто до него только сейчас дошло, что перед ним на самом деле она, малышка Прим. - Прим… я ведь так и не поблагодарил тебя. Ты лечила меня. Я помню, ты в меня верила, даже тогда, когда никто не верил… ты всегда была рядом, там, в госпитале…

Она почти не слышит его – в голове пульсирует кромешная темнота, отдаваясь в висках вспышками оглушительной боли, одна ярче другой. Китнисс бросила его. Оставила одного, безоружного, с таблеткой морника. И ушла. С Гейлом. Потому что он ненадежен и опасен. Потому что он – убийца, снова спасший ей жизнь.

Как она могла так поступить!

- Мне жаль, что я всех подвел, - звенит где-то вдалеке его голос, - я и вправду опасен. Я видел, я был для всех обузой… для всех, кроме Делли и тебя. Делли мне как сестра, мы дружим с ней с детства – но ты… зачем ты со мной возишься? Почему?

Боль туманом окутывает ее, и в этом тумане она не видит ничего - лишь его растерянные голубые глаза, в которых плещется обида, недоумение и вопрос: почему? Потому что я люблю тебя, Пит, и всегда любила, потому что я в любую минуту умру за тебя, отчаянно стонет сердце. Она до крови кусает губы. Нет, она не скажет этого. Она не сделает его несчастным. Он может быть счастлив только с Китнисс. Откуда она знает? Она слушает себя, слушает свое сердце... всегда, сколько себя помнит, слушала - и голос сердца никогда еще не подводил ее…

- Потому что ты не заслуживаешь того, чтобы бросить тебя умирать, - шепчут ее бледные прокушенные губы. – Ты спас Китнисс, спас меня, когда бомбили Тринадцатый... ты не должен сдаваться… прошу тебя…

Из омута отупляющей боли ее вырывает внутренний голос. Маячок, Китнисс! Она тянется к планшету, включает приемник. Камеры ловят изображение, заставляя прийти в себя: Гейла скрутили миротворцы, сестра висит над жуткой ямой… из последних сил карабкается из нее… отстреливается и что-то кричит…

- Пит! – только это главное, только это имеет значение! – Пит, она осталась совсем одна! Помоги ей, прошу тебя! Я знаю, ты сможешь, ты не сорвешься… ты смог победить охмор, ты не опасен, Пит! Только ты сможешь спасти ее… она там одна, и она в гриме, только ты знаешь, как она выглядит!

Он смотрит на нее, на экран, и взгляд внезапно становится сосредоточенным.

- Но как я найду ее, Прим? – голос вздрагивает. – Я же понятия не имею, где это!

- Вот, - руки сами передают планшет, тонкие пальцы на мгновение касаются широких ладоней… как же тепло… - Посмотри, это карта. Зеленый огонек - ты, красный – Китнисс… - в одно мгновение она с ужасом понимает, что теряет драгоценное время и начинает запинаться: – Ты должен спасти ее, Пит... она не сможет жить без тебя… она любит тебя больше всего на свете… просто она сама еще не поняла этого!

Повинуясь ее порыву, Пит расправляет плечи, в глазах появляется прежняя уверенность и решимость. Секунду он смотрит на нее с какой-то затаенной нежностью, потом вдруг крепко обнимает, легко касается губами светлой макушки, и она замирает, прижавшись к его широкой груди. Вот оно, счастье - в душе мир и спокойствие, и жалкие остатки тьмы тают в этих крепких и сильных руках... а в следующую минуту он уже на улице, и она с порога тихо шепчет вслед:

- Удачи…

Ей тоже пора уходить. Сердце еще никогда не обманывало ее.

Мостовая залита кровью, среди развалин мелькает знакомая машина - госпиталь уже подошел, значит, улица отбита и миротворцы отступили. Она помогает переносить раненых, обрабатывает ожоги, перевязывает раны, а сердце стучит - только бы он успел! Только бы дошел. Только бы выжил...

Раненых все больше. Повстанцы наступают, отбивая дом за домом, квартал за кварталом, и госпиталь движется следом – но она ничего не видит и не слышит. Если Китнисс погибнет, убеждает она себя, об этом тут же затрубит телевидение, об этом мгновенно узнает весь Капитолий… да что там, весь Панем. Возможно, шумихи будет поменьше, если погибнет Пит, но о его смерти все равно сообщат в новостях. Новостей нет – значит, они оба живы. Значит, она не зря поехала, не зря Бити дал ей этот чудо-прибор, не зря она ввела им маячки… не зря страдала и переживала, что обманывает сестру. А сейчас этот обман может спасти Китнисс жизнь…

Только бы он дошел. Только бы успел.

Снова раненые. Снова перевязки. Впереди гремят взрывы, слышится детский крик. Она выбирается из машины и видит площадь перед президентским дворцом. Снег, кровь, раненые дети… почему, за что? Она бросается к белокурому малышу, снимает пальто, чтобы укрыть его – и снова слышит голос в сердце.

Оглянись.

Взрыв. Огненный шар задевает капитолийку в яркой шубе, и та вспыхивает, будто факел. Кричащее сердце разбивается сотнями осколков: на главной капитолийской площади бьется в агонии Сойка-пересмешница, полыхает тяжелым ядовитым пламенем Огненная Китнисс. Ужас останавливает время, секунды превращаются в часы, часы в вечность…

… она еще успевает заметить, как кто-то срывает с Китнисс шубу и горящий парик… лицо, перемазанное сажей, пестрые лохмотья, светлые волосы… или они тоже горят?

… еще успевает всхлипнуть – успел, дошел, не сорвался… значит, все было не зря… значит, она все-таки спасла их, спасла их обоих…

… успевает услышать, как где-то позади раздается тихий хлопок… мгновение – и ее накрывает жаром и болью… и вот уже ее руки, и волосы, и лицо объяты пламенем…

… и вот уже боль становится нестерпимой, рвется криками, но голоса нет… кто сказал, что стать хлебом легко? Что ожидает колос, созревший для жатвы? Холодная сталь серпа, удары цепов, мельничные жернова – и огненные печи…

… и это так больно, невыносимо, но без этой боли не будет хлеба. Любить так, чтобы без колебаний перемолоть свое сердце и отдать жизнь за тех, кого любишь, не думая о себе, - только такая любовь будет ключом от рая... огненным ключом – но иначе в рай не попасть…

… а боль выжигает темноту и сомнения из сознания, из ума, из сердца - как же больно, когда горишь, изнутри и снаружи! – но иначе стать хлебом нельзя…

… боль достигает предела, за которым уже нет мыслей и чувств – и исчезает так же внезапно, как появилась…

… и темнота и смрад горящей площади остаются в другом мире, по ту сторону боли – а здесь легкий прохладный ветер, ласковый солнечный свет и поляны золотых первоцветов.

В ладошке что-то теплое, сияющие лучики скользят между тонких пальцев.

Она смотрит, и сердце переполняется радостью.

Ключи от рая.

Значит, она все-таки их собрала.

…

Дверь в кабинет доктора Аврелия распахивается так, что едва не слетает с петель. Он пьян, и совершенно невменяем, и этой бледной кукле-секретарше не стоит сейчас соваться ему навстречу! Хеймитч нависает над сидящим за столом хозяином кабинета. Еще немного, и его побелевшие от ярости пальцы сомкнутся на хлипкой докторской шее…

- Ты!!! Да как ты..! Да как ты мог?!!

- Чему обязан? – сдержанно отзывается Аврелий.

- Послушай, ты..! Как ты мог отправить малышку в Капитолий?! Я же знаю, без твоей подписи ее бы никто не выпустил!

Доктор поднимает глаза.

- Она привела такие доводы, что я не смог отказать.

- Доводы? Какие, на хрен, доводы?!! – еще секунда, и старый ментор разнесет в щепки весь кабинет. – Она погибла, слышишь ты это… девочка погибла! Ей было всего тринадцать… как ты мог, как ты посмел послать ребенка на смерть?!!

- Ребенка? Это Примроуз Эвердин ребенок? - голос доктора звучит отстраненно. Он внимательно смотрит в пьяные бешеные глаза ментора и выразительно качает головой.

- Ангелам не место в дерьме, Эбернети. Девочка просто вернулась домой.







Глава 10. СНОУ. ПОРТРЕТ ПОБЕДИТЕЛЯ

Кориолан Сноу смотрел на закрывшуюся дверь своей роскошной оранжереи.

Свежесрезанная белая роза лежала на его коленях, но он не видел ее совершенной формы и даже не чувствовал ее многократно усиленного аромата, сопровождавшего его везде и уже ставшего неким подобием государственного символа. Все мысли президента были прикованы к той, что вышла сейчас за дверь его любимой комнаты. Его тюрьмы. Его будущий преемник, президент Койн приказала заточить его именно в оранжерее. Отнюдь не потому, что хотела доставить ему удовольствие любоваться розами в последние дни его жизни. Просто она знала – без аромата этих прекрасных модифицированных цветов он не доживет до казни. Наверняка, это Плутарх сообщил ей о его личном противоядии и о катализаторе, который заставлял сложную систему очищать кровь президента от ядов. Иначе почему бы розы-переродки всегда сопровождали Сноу?

О, как он надеялся, что этого посещения не будет. Что она не дойдет. Он сделал все, чтобы она не дошла, никогда не дошла до этой комнаты... Но он проиграл. Смешно - его, политика, пришедшего к власти через кровь и трупы, многие годы державшего в узде постоянно готовые к мятежу дистрикты, человека, от взгляда которого люди цепенели как от взгляда змеи, переиграли – и кто? Малолетняя нищая оборванка из самого дальнего, провинциального дистрикта. Китнисс Эвердин. Сойка-пересмешница. Он смотрел на дверь, словно не до конца еще верил в то, что увидел. Маленькая худенькая девушка. Обожженная. С потерянным потухшим взглядом серых глаз.

Раздавленная. Полубезумная. Не способная прожить дня без дозы морфлинга.

Символ восстания, поднявший дистрикты... да как она вообще стала этим символом?

Сердце опять заколотилось, толчками разгоняя густую, тяжелую кровь. В такие моменты раны во рту начинали кровоточить, даже розы не помогали. Впрочем, он привык к вкусу крови. Кровопийца и тиран - таким считали президента жители Панема. Собственно, таким он и был на самом деле. Шептались, что это его проклятие за смерти и мучения множества людей. Они ошибались. Его не волновали смерти и мучения – его волновала власть. Вкус власти - вот самый сладкий напиток, без которого его жизнь была бы пуста и бессмысленна. Как красиво он шел к этой власти, как умело ею пользовался… и вдруг его, прирожденного стратега, переиграла простая девчонка! Он поморщился, закованной в наручники рукой поднял лежащую на коленях розу.
Полюбовался, с наслаждением вдохнул пьянящий запах, криво усмехнулся и повторил: «Да, дорогая мисс Эвердин, мы договорились не лгать…»

Он не солгал ей. Он действительно следил не за Тринадцатым, не за Койн, а только за ней – Огненной Китнисс, Сойкой-пересмешницей. И лишь потому не заметил, совершенно не заметил того оружия, которым повстанцы нанесли Капитолию смертельный удар. Когда он начал понимать, как ловко Койн с Плутархом провели его, он еще пытался что-то сделать, еще пытался обернуть это оружие против них самих… но ничего не вышло.

Он проиграл.

Он не лгал самому себе - впервые в жизни он так ошибся. Не увидел, не разглядел под самым носом того, кто разбил оборону Капитолия изнутри.

Впрочем, маскировка всегда была сильной стороной Пита Мелларка.

Он снова и снова прокручивал в голове события последних двух лет, пытаясь понять, как получилось, что все это время он не видел опаснейшего врага под самым своим носом? Почему, ну почему он в упор не замечал Мелларка? Почему у него даже мысли не возникало хотя бы раз внимательнее приглядеться к «несчастному влюбленному»? Где были его глаза, когда он читал портрет победителя… да и читал ли? Плутарх, в обязанности которого входило составлять портрет, отозвался о Мелларке настолько пренебрежительно, что и сам портрет никак не привлек внимания. Тем более что Плутарх подтасовал данные – Хавенсби, разумеется, сразу сообразил, оружие какой мощи получил в свои руки, раз рискнул головой и не побоялся представить президенту заведомо ложную информацию.

Оружие. Вот кем в первую очередь были победители для президента. Голодные Игры приносили огромную пользу Панему: президент держит в повиновении дистрикты, зритель получает культовое шоу, казна - стабильный доход. И есть победитель – человек, который выжил в нечеловеческих условиях. Достаточно находчивый, чтобы выйти невредимым из любых ловушек. Достаточно юный, чтобы Капитолий мог бы изменить его так, как будет необходимо. И всегда уязвимый, чтобы держать его под контролем… ведь побеждают лишь те, кому есть ради кого побеждать.

Никто в стране не знал, что после победы все съемки победителя передавались в спецслужбы. С кадрами работали несколько независимых отделов. Каждый из них оценивал победителя со своей профильной стороны: физическая форма, выносливость, интеллект, устойчивость психики, умение общаться - и это только малая толика всего, что специалисты узнавали о победителе. Все эти отделы работали в обстановке строжайшей секретности, и ни один не знал результатов работы других. Заключения передавались в руки человека, который сводил эти данные воедино - и на стол президента ложился портрет. Президент получал нового победителя… новое супероружие. Оружие, о мощи которого в Панеме знали лишь два человека: сам президент и глава его спецслужб.

Плутарх Хавенсби.

Дальше Плутарх отходил в сторону, и Сноу укрощал победителя сам. Это было несложно - портрет подробно рассказывал обо всех страхах и уязвимых местах победителя, все рычаги давления были предоставлены президенту в единоличное пользование.

Не сказать, что все было гладко. Некоторые бунтовали, как Эбернети. Другие сходили с ума, спивались, садились на морфлинг. Около шестидесяти процентов победителей не могли пройти финального этапа отбора. Но те, кто проходил – машины–убийцы из Второго, гении из Третьего и Пятого, обольстительные красавцы типа Финника, Джоанны, Кашмир и иже с ними – все они работали на президента, на дальнейшее укрепление его власти. Шпионаж, несчастные случаи, компромат, разработка секретного оружия – во всем этом победители были непревзойденными виртуозами. Правда, потом выяснилось, что не один президент пользовался их талантами... только теперь он понимал – нельзя, никак нельзя было давать в руки Плутарху такую опасную вещь как портрет, никто не должен был знать о содержимом портретов, кроме самого Сноу!

Только теперь он знал - затеяв восстание, самый опасный портрет Плутарх президенту так и не показал… а сам он за блеском Огненной Китнисс ничего не заметил.

Он спохватился, но уже непозволительно поздно. Позади осталась Квартальная бойня. Как глава спецслужб и распорядитель Игр Плутарх лично руководил бомбежкой Арены. К тому моменту, когда план мятежников был разгадан, планелет Хавенсби уже уносил с Арены всех оставшихся в живых победителей… кроме троих: Энобарии, Джоанны и «несчастного влюбленного» Пита Мелларка. Видимо, Плутарх просто не успел - войска Капитолия пришли в себя и атаковали, они же и подобрали оставшихся.

Энобария всегда была самым любимым и самым преданным агентом Сноу. Сколько невозможных заданий она выполнила для него! Она была единственной, кто мог смотреть ему в глаза без паники, кого он поощрял и осыпал всевозможными благами и привилегиями. На арене ее миссией было устранение как можно большего числа мятежников, и сейчас она наслаждалась заслуженным отдыхом. Все, что могла, она сделала. Мэйсон сразу отдали в разработку – и слепому было ясно, что она завербована Хавенсби, ведь, вырезав маячок из руки Огненной Китнисс, Джоанна выдала себя с головой, – и сразу после курса реабилитации мисс Ослепительная Красотка попала в следственный отдел. Президенту нужна была максимальная информация о мятежниках, и здоровый подследственный в данном вопросе – залог успеха: он не должен был скончаться в самый неподходящий момент от применения спецметодов допроса. Спецкоманда не могла рисковать – если бы слишком слабое сердце не выдержало, подследственный унес бы в могилу важные данные. Оставался Мелларк. Темная лошадка, влюбленная тень Огненной Китнисс. Президент затребовал портрет, потому что не помнил о нем решительно ничего существенного… да просто никогда не обращал на него внимания, не принимал в расчет.

Но оказалось, что Плутарх отлично подготовил свое отступление - никто не мог найти ни одного портрета оставшихся в живых трибутов Квартальной бойни. Поэтому пришлось импровизировать.

Президент припомнил свою первую встречу с Мелларком – сразу после того, как парня восстановили после Арены. Этот почтительный перепуганный взгляд голубых глаз – такой открытый, такой доверчивый. Этот мягкий, чуть дрожащий голос. Какой там портрет, зачем он нужен? Да по этим глазам можно прочитать все мысли – похоже, мальчишка вообще не понимал, что произошло. Мятежники похитили его любимую? Как такое могло случиться? Бедная Китнисс, в ее состоянии пережить подобное… Она состояла в заговоре? Нет, не может быть! Бедная девушка ждала ребенка, разве стала бы она так рисковать? Вы же понимаете, господин президент, дети для Китнисс – то, что она постарается сохранить любой ценой…

Это убедило. Портрет Китнисс президент помнил практически наизусть. Дети были особым пунктиком огненной девушки.
После, прокручивая в голове этот разговор, президент не понимал - как он позволил мальчишке убедить себя? Да, он знал, что за детей Китнисс Эвердин пойдет до конца. Но он знал также, что главным страхом ее жизни было как раз замужество и дети. Именно поэтому он с таким наслаждением заставлял ее принимать участие в подготовке к собственной свадьбе, смакуя ее панику, ее ужас – ведь ему нравился процесс укрощения победителя. Он так вошел во вкус, что совершенно пропустил абсолютную нелогичность, невозможность ее беременности.

А тогда, глядя на этого убитого горем парня, такого открытого, такого влюбленного, президент ни на минуту не задумался об этом. Тем более все, что просил Мелларк - иметь возможность обратиться к ней с экрана. Бедная девочка сейчас так переживает, он обещал убедить ее не идти на поводу у этих людей. Да уж. Переживает. По правде сказать, президент был слегка шокирован, когда увидел ее рыдания на Арене. Впрочем, в тот момент это было ему на руку: если этот парень действительно так дорог Китнисс, возможно, ей хватит ума не высовываться.

Даже сейчас, вспоминая тот день, Сноу не мог определить, о чем же он больше жалеет – что не пристрелил парня на месте или что не предложил ему стать своим преемником. Это сейчас он поражается его выдержке – а тогда и подумать не мог, что у этого перепуганного мальчишки в его светловолосой голове были хоть какие-то мысли, кроме желания помочь своей любимой. Поэтому разрешение на серию передач президент дал лично. Пит Мелларк озвучивал обращения к повстанцам сложить оружие; взамен он представлял свою девчонку невинной жертвой мятежников. Парень согласился на все. И надо сказать, с экрана эти его призывы звучали вполне убедительно – в некоторых дистриктах его речи действительно успокоили сомневающихся, и президент уже думал, как использовать мальчишку дальше.

А потом к президенту пришел с докладом новый глава спецслужб. Октавиан был крайне озабочен: каким-то непостижимым образом в руках у мятежников оказались самые секретные коды - доступ к телекоммуникациям дистриктов и Капитолия, а также к камерам слежения на улицах и даже в катакомбах. Результаты не замедлили сказаться - мятежники прорывались в эфир с информационными роликами, и восстание вспыхнуло с новой силой. Утечку информации расследовали со всей возможной тщательностью - данными такого уровня секретности единолично не владел даже Плутарх, всего несколько человек высшего военного руководства имели доступ каждый к своей части. Сменить коды в ближайшее время не представлялось возможным – при смене кодов вся система становилась особо уязвимой, а атаки мятежников шли непрерывно.

Президент смотрел на Октавиана таким взглядом, что было ясно: если сегодня он не найдет виновника, то завтра лишится головы.

Но то, что услышал президент, едва не взорвало голову ему самому: информацию передал мятежникам Пит Мелларк. В прямом эфире.

- Мы проверили все каналы. Кроме него этого не мог сделать никто. Вероятнее всего, эти сигналы были закодированы и зашифрованы, мы пока не можем разгадать код, скорее всего, это какие-то комбинации совершенно банальных слов, тем более что Мелларк никогда не пользуется бегущей строкой… но аналитический отдел ручается головами - кроме этого парня другой утечки быть не могло. Откуда он узнал коды - мы тоже не можем понять. Разрешите взять Мелларка в разработку, и в ближайшие дни мы получим все ответы.

В разработку… Президент знал, что это значит. Естественно в разработку, вот только какой уровень спецметодов разрешить? Внешность портить нельзя… вполне возможно, его еще придется выпускать в эфир, поэтому невозможна и полная промывка мозгов. Впрочем, и без этого арсенал пыток в Капитолии был огромен.

Как же теперь ему не хватало портрета!

Распорядившись насчет уровня спецметодов, президент приказал прислать Юлиуса Карра, самого талантливого и надежного аналитика Капитолия, и обеспечить ему рабочее место непосредственно в покоях президента. Полностью укомплектованное для работы над портретом, который должен быть готов в максимально короткие сроки. Конечно, портрет – дело не быстрое. Но в данном случае необходимо поспешить, иначе… Всем было понятно, что будет в случае задержки. Поэтому уже через час в особо охраняемых покоях, в режиме строжайшей секретности, Юлиус трудился над портретом Пита Мелларка - благо, частично заключения отделов все-таки сохранились, и ему осталось проверить, уточнить и свести их.
Тем временем данные от Октавиана приходили весьма неутешительные: уровень спецметодов недостаточен… то есть, говоря проще, парень под пытками не раскалывается. Надо бы ужесточить подход, но без портрета это рискованно, все равно что игра вслепую. Опять же, внешность пока портить нельзя. Что ж, решает президент – время идет, в конце концов он выдохнется.

А в Панеме уже вовсю разгорается пламя информационной войны: мятежная Сойка-пересмешница сбивает капитолийские планелеты и открыто угрожает президенту. И все это идет в эфир в дистриктах.

Похоже, пора показать девчонке, что станет с ее женихом, если она не одумается.

Когда следующая передача идет в эфир, президент остается доволен работой своей спецкоманды: за несколько дней Пит Мелларк похудел на пятнадцать фунтов. Руки его нервно дрожат, под глазами мешки. Несмотря на плотный профессиональный грим и приличную одежду, чувствуется, что каждое движение причиняет ему мучительную боль. Тем не менее, он говорит сдержанно, спокойно и убедительно. Ничего крамольного - призывы сложить оружие и перестать быть игрушкой в руках повстанцев.

Вроде все прошло нормально, однако через пару дней Октавиан настоятельно требует повышения уровня спецметодов, применяемых к Питу Мелларку, потому что во время его последнего эфира к повстанцам ушли коды выделенной личной линии президента.

Сноу даже сейчас помнит, какое бешенство охватило его в эту минуту. Как только он сдержался, чтобы не отдать распоряжение казнить тупицу прямо в кабинете?

И Октавиан это понял.

- Портрет будет у вас уже утром, господин президент, - только и мог выдавить он. По крайней мере, сохранил до утра свою голову.

Утром Юлиус, похудевший и зеленый от бессонных ночей, кладет ему на стол портрет. Небольшой планшет, в котором собрано все, что известно Капитолию о Пите Мелларке. Это не просто личное дело, портрет может даже моделировать ситуации, выдавая реакцию своего хозяина на те или иные слова и поступки. Иными словами - совершенство… но вот только президент не повторит больше своей ошибки, и о содержании портрета победителя будет знать только он один. Он благодарит Юлиуса и пожимает ему руку… незаметный отравленный шип кольца слегка царапает кожу, и уже через минуту молодой человек бледнеет, задыхается, губы его стремительно синеют. К тому моменту как в кабинет влетает медслужба, молодой аналитик уже мертв. Сердце не выдержало такой напряженной работы, констатируют медики. Но Сноу не слушает, он считает секунды до того, как вынесут труп.

Портрет, вот он, наконец-то!

Теперь-то он легко сломает этого парня. С подобием улыбки Президент приступает к изучению… и эта улыбка очень быстро сходит с его лица. Ледяная злость заливает Сноу, и не на ком ее сорвать, потому что виноват он, он один. Как же он был слеп!!!

Удивительная физическая сила при вполне посредственном телосложении - ну это встречается нередко, уникальная зрительная память - вполне можно было бы и самому догадаться: картины Мелларка, посвященные Голодным Играм, весь прошлый год считались едва ли не последним писком моды в Капитолии. Их сложно было не заметить - парень с фотографической точностью воспроизводил мельчайшие подробности Арены... а президент, как обычно, видел на картинах лишь Огненную Китнисс. Крайне высокий болевой порог - и опять же, все на виду: как он ушел с тяжелейшей раной от Второго, как, стиснув зубы, выносил мучительные перевязки, как вообще он столько дней провалялся с этой гниющей дырой в бедре, находя при этом силы не орать в голос благим матом, а утешать веселыми шуточками свою огненную возлюбленную, зеленевшую от одного только вида его ран. Сильный аналитический ум, высокая скорость мыслительных процессов - ну да, соображал этот парень всегда очень быстро. Сколько раз Огненная Китнисс откровенно терялась, не зная, как выкрутиться из сложной ситуации - и всегда Мелларк вытягивал ее прежде, чем она успевала понять, что произошло. Быстрота реакции, меткость уровня профи… какая еще меткость, парень не владеет оружием… Стоп. Ножи. Точно – его умение обращаться с ножом подметили даже профи на первых Играх, даже эта маленькая злобная маньячка из Второго. Вот только почему этого не видели распорядители на индивидуальных показах? Кто вообще это видел?

Так, дальше… выдержка и хладнокровие. Да уж… на первой Арене он вывел из игры Четвертого одним точным ударом, да и Бруту на второй не поздоровилось, даром, что профи ростом был выше на голову и фунтов на пятьдесят тяжелее Мелларка.

Умение убеждать. Вот уж точно. Этого хоть отбавляй у Пита Мелларка. Президент даже ухмыльнулся, вспомнив, как группа до зубов вооруженных профи несколько дней ходила на поводу у мальчишки, который как-то исподволь крутил ими, как хотел. И ведь они, такие сильные и самоуверенные, даже ничего не заподозрили – слушались его и делали так, как он говорил.

Правда, дальше президент уже не улыбался. Он сам, лично, дал добро на изменение правил о двух победителях. Этот идиот Сенека предложил внести небольшую интригу – пусть зрители помечтают, глядя на несчастных влюбленных, а потом мы просто стравим их в финале… Стоп. А откуда взялись несчастные влюбленные? Не Пит ли Мелларк убедил в этом всю страну на своем феерическом интервью? Не он ли убедил всех в этом, находясь на Арене, да так, что даже сам Кориолан Сноу повелся, как сопливая капитолийская барышня, и разрешил беспрецедентное в истории изменение правил? Правда, в финале девчонка так сильно всем нагадила, спасая своего ненаглядного, что президент думал только о том, как разгрести последствия с наименьшими потерями. А Крэйну вообще думать стало нечем. Что-то тут не то. Огненная Китнисс. Да ведь Сноу был уверен, видел, знал, что с ее стороны вся эта любовная история - притворство и ложь… но зачем она спасала этого парня, рискуя порой собственной жизнью? Ладно, допустим благодарность. Она же благородная, она не могла не заметить, что парень постоянно прикрывал ее. Но чего ради Крэйн решился просить президента вытащить обоих Двенадцатых? Впрочем, вспомнив о предпочтениях Сенеки, президент вздохнул – как раз тут все было ясно: ну никак не мог любвеобильный Сенека не положить свой похотливый глаз на милого синеглазого сына пекаря!

Вот и получается, что, заглядевшись на любовную историю, никто не проанализировал, почему и из-за кого изменили незыблемые уже семьдесят три года правила Голодных Игр.

Получается, из-за Пита Мелларка.

А его интервью перед Квартальной бойней? Президент ждал провокации от Китнисс, но провоцировал его скорее Цинна… за что и поплатился. Огненная Китнисс вообще не медийная персона, у нее никогда не получалось работать на камеру. Сама она на интервью ничем не впечатлила, а вот Мелларк… Да он практически взорвал тогда весь Капитолий – на улицах еле удалось прекратить беспорядки. И почему это сошло мальчишке с рук? Почему все, отвлекшись на Китнисс, в упор не видели Мелларка?

Умного, расчетливого, сильного, выдержанного, выносливого.
И абсолютно бесстрашного.

Президент редко встречал такое бесстрашие. Казалось, что парень вообще не боялся смерти. Он шел на свои первые Игры с твердым намерением умереть, но обеспечить победу Китнисс Эвердин. И на Квартальную Бойню он шел с той же целью.
Спокойно, уверенно, без истерик, четко просчитав и спланировав, как именно он это сделает, этот наивный мягкий голубоглазый мальчик с железной твердостью воплощал свои планы в жизнь. Он никогда не играл по правилам Капитолия, своими убеждениями разрушая саму идею Голодных Игр - выжить любой ценой. Он шел умирать за другого, и Квартальная бойня наглядно показала, насколько прижились безумные принципы Пита Мелларка.

И кто после этого у нас главный бунтовщик?

Человек, который не боится смерти - свободен. Это абсолютное бесстрашие. Такие люди непобедимы. А Сноу опять этого не увидел. Он видел только вышедшую добровольцем Двенадцатую.

И ведь все, все это было на виду, в прямом эфире… почему же не только он, почему никто не видел очевидного?

Ответ один, и он опять-таки был на виду. Пит Мелларк - настоящий гений во всем, что касается маскировки. Помнится, комментаторы игр взахлеб обсуждали его маскировку у ручья. Мол, это вершина маскировочного искусства. Да нет же. Вершина маскировочного искусства – это когда вся страна во главе с президентом считает Пита Мелларка влюбленным слабаком. Тенью Огненной Китнисс.

Теперь понятно, почему Плутарх пошел на такой огромный риск и сфальсифицировал портрет Мелларка. В его руках оказался прирожденный суперагент, идеальный разведчик, а уж в этом Сноу знал толк. И как красиво парень его обошел! Добился выхода в эфир и в открытую, под самым носом спецслужб Капитолия, сдал уникальную, совершенно секретную информацию. Закодированную каким-то гениальным кодом, который вполне мог дать ему этот чокнутый гений из Третьего, Бити. Парню достаточно было всего раз взглянуть на комбинацию, чтобы запомнить ее навсегда, с его-то зрительной памятью. А может, Плутарх вербовал его самолично? Например, перед Туром победителей? Президент тогда поехал побеседовать с Китнисс, и согласно протоколу Плутарх сопровождал его. Во время беседы президента он был в доме Мелларка, якобы проверял работу прослушки. Что на самом деле там произошло? Или все же красотка Джоанна? Что там в портрете? Ого – в ночь после парада трибутов Квартальной бойни Пит Мелларк был в комнате Джоанны Мейсон! Точно – тогда, в лифте, они на пару довели Китнисс до белого каления, и та закатила скандал: заперлась у себя в номере и даже не отзывалась на стук. Когда же Мелларк понял, что его невеста не настроена общаться, он отправился к Мейсон. Что они там делали у нее в ванной, никто не понял - камер там не было, а прослушка ничего не дала - вода сильно шумела… Мейсон… Эта хитрая бестия вполне могла передать инструкции и шифр. Хотя от кого парень получил шифр, уже не особо важно… сейчас важно другое - откуда он получает сведения здесь, в Капитолии? Кто и как сдает мальчишке секретную информацию? Он ни разу не видел Мейсон с того момента, как их забрали с Арены. Каждый его шаг, каждый вздох под строгим контролем. Надо отследить канал. Надо снова выпустить его в эфир и отследить, как и с кем он перекинется хотя бы словом. Тем более что в последнее время Огненная Китнисс совсем распоясалась - мятежники постоянно ставят ролики в эфир во всех дистриктах.

Днем во время эфира Сноу сидит прямо напротив Пита. Выглядит парень совсем неважно - руки трясутся, протез выбивает бессвязную дробь, взгляд беспокойный и какой-то яростный… понятно, значит, все же увеличили уровень спецметодов. Видимо, упрямство этого мальчишки так раззадорило следователей, что они посмели ослушаться президента - настолько захотелось сломать этого пацана, никогда не игравшего по чужим правилам.

Зря вы так, ребята. Президент любил ломать победителей сам.

Эфир начинается, и Сноу не сводит с парня глаз. Сегодня ему запрещено произносить текст своими словами, как он это делал обычно – только чтение бегущей строки… даже поменять слова местами недопустимо. Пит, как обычно, никого не провоцирует, послушно читает бегущую строку, для беспокойства нет никаких поводов. Только вот президент уже ознакомился с портретом и теперь смотрит на Мелларка совсем другими глазами. О чем думает сейчас этот парень? Догадывается ли, что его ждет? Эти раздумья Сноу прерывает ролик мятежников. Так. Вот они уже прорвались в эфир Капитолия. Мелларк тоже видит это. Президент внимательно наблюдает за его реакцией: он растерян и испуган… похоже, этот парень действительно гений маскировки – ничем, ну ничем он себя не выдает! Идет борьба за эфир. Мелларк не говорит ни одного лишнего слова, только то, что в бегущей строке. Президент не сводит с него глаз, не отвлекаясь даже на Сойку на экране. Однако Тринадцатый слишком далеко зашел... Президент не выдерживает и выходит в эфир. Он заявляет, что мятежники пытаются сорвать трансляцию. Что истина и справедливость восторжествуют. А затем дает слово Мелларку, чтобы он сказал что-нибудь Китнисс, ввиду сегодняшней выходки бунтовщиков.

Вообще-то всегда в таких случаях Пит весьма благоразумно говорил о необходимости прекращения войны, о недопустимости гибели людей. В этот раз при упоминании Китнисс его лицо напрягается, но начинает он как обычно.

- Китнисс… подумай, к чему это приведет. Что останется в конце? Никто не может быть в безопасности. Ни в Капитолии. Ни в дистриктах.

Президент уже начинает успокаиваться. На секунду отводит взгляд от лица Пита, и тут парень, судорожно вдохнув воздух, выдает:

- А вы, в Тринадцатом… не доживете до завтрашнего утра!

-Выключай! - только и успевает скомандовать президент. – Максимальный уровень! - бросает он спецкоманде, стоящей поблизости, и один из громил точным ударом в лицо сбивает парня на пол. Остальные присоединяются. Сноу разворачивается и медленно уходит к себе, а позади все еще слышатся полные нечеловеческой боли крики Пита Мелларка.
Жаль. Очень жаль, что такое оружие досталось врагу.

Такой наглости от парня он не ждал – открытым текстом в прямом эфире выдать совершенно секретную информацию. Решение о бомбежке Тринадцатого было принято всего несколько часов назад... а теперь парень его озвучил. Никто из знавших об этом решении к Мелларку не подходил на пушечный выстрел… да с Мелларком вообще никто не разговаривал, ему ничего не передавали! Спецкоманда каждую секунду была рядом с ним и ничего не заметила. Впрочем, теперь уж из мальчишки точно выбьют имя того, кто сдал информацию. Максимальный уровень не выдерживал никто. А вот атаку на Тринадцатый придется начать раньше - несмотря на его предупреждение все-таки остается надежда, что Койн не поверит Мелларку или просто не успеет принять меры.

Президент оглядывает ровные ряды великолепных роз. Тогда, во время бомбежки Тринадцатого, он не удержался от удовольствия послать Огненной Китнисс подарок. В отличие от парня она всегда была довольно предсказуема – и все же опасна. Очень опасна. Особенно под управлением Плутарха, стратега информационной войны. Столько лет он так замечательно справлялся со своими обязанностями, неизменно оставаясь в тени. Безукоризненный профессионал. И какой удар он нанес Капитолию, случайно забыв на Арене влюбленного мальчишку… случайно ли? Всю Квартальную бойню трибуты-мятежники как по команде спасали жизнь Пита Мелларка. Ценой собственных жизней, ценой жизней любимых людей. И как он мог поверить, что Плутарх, положивший столько своих победителей ради этого парня, вот так нечаянно забудет его на Арене. Ну конечно. Главное же было спасти Китнисс, а мальчишка стал не нужен, и он бросил его на растерзание Капитолию.

Вернее сказать, подложил Капитолию хорошо замаскированную мину.

Свое тайное супероружие. Вот бы ударить по нему его же оружием… А что, это мысль!

Президент снимает трубку и спустя несколько минут видит перед собой Октавиана.

- Как там наш мальчик? - почти ласково спрашивает он.

- Пока молчит… но это пока. Все же максимальный уровень, долго он не продержится.

- Отставить максимальный уровень. Планы изменились. В медчасть его, категория F. И восстановить внешность. Немедленно.

- Но категория F - это же…

- Это охмор. Что-то непонятно? Исполняйте.

Охмор. Президент лично контролировал процесс превращения Пита Мелларка в переродка. Ему доставляло огромное, неизъяснимое удовольствие ломать этого странного победителя. Изменять его разум. Калечить то, что было для него смыслом жизни. Он готов был признаться себе, что это месть. Месть за то, что парень переиграл его. За то, что никогда не следовал его правилам. За то, что не боялся. За то, что оказался сильнее. Уже тогда Сноу понимал, что удар, нанесенный Капитолию голубоглазым сыном пекаря, не просто значителен – он смертелен. И сколько продлится агония – это всего лишь вопрос времени…

Но достать Сойку необходимо. Потому что не было еще таких победителей, которых не сломал Кориолан Сноу.

Сегодня он сполна насладился этим зрелищем. Тем, что осталось от Огненной Китнисс. От Сойки-пересмешницы. И все же триумф не был полным, все же его точило недовольство - почему же дало осечку его супероружие? Ведь он так естественно заслал в Тринадцатый охморенного Пита Мелларка, никто и не усомнился, даже хитрый лис Хавенсби. Но почему-то она до сих пор жива. И хотя Койн, которая, похоже, тоже устала от Сойки, с вполне понятной целью отправила солдата Мелларка вместе с солдатом Эвердин на передовую – Китнисс до сих пор жива. Почему не сработал охмор? Этот метод всегда имел стопроцентный результат. Охморенные суперубийцы никогда не подводили президента. Что же пошло не так? Хотя, что говорить, оказалось, что в его спецслужбах многое пошло «не так»…

Октавиан все же выяснил, кто передавал Мелларку информацию. Правда, вычислили изменников уже после его «освобождения», но президент не отказал себе в удовольствии казнить их в прямом эфире. Скорее всего, разукрашенные, как райские птички, пустоголовые стилисты так и не поняли, что за затейливые символы наносила на их тела Порция перед тем, как они шли готовить Мелларка к съемке. Готовя Пита к эфиру, команда подготовки работала молча и всегда в окружении миротворцев, которые глаз не сводили с дрожащих разукрашенных по последней моде стилистов. Перепуганные разноцветные куклы не поднимали взгляда на Мелларка, ничего не говорили, ничего не передавали. Только ничего и не требовалось говорить – парень просто считывал их модные затейливые татушки, каждый раз новые, и передавал полученную информацию в Тринадцатый. Но вот кто давал сведения Порции, выяснить так и не удалось. Похоже, они с Мелларком были одного поля ягоды - женщина умерла под пытками, не сказав ни слова, только в забытьи шептала имя своего подопечного.

А жаль. Дорого бы он дал, чтобы узнать имя предателя.

Задумавшись, Сноу не заметил, как отворилась дверь. Что-то у него сегодня день посещений. Кого принесло на этот раз? Энобария?

- Мы так долго работали вместе, что мне захотелось попрощаться с вами лично, господин президент, - она улыбается своей знаменитой улыбкой.

- Как это тебя оставили в живых? - он даже рад видеть сейчас свою любимицу.

- За меня просила Огненная Китнисс. Это было ее условие. Даже забавно… похоже, она меньше всех знает о том, что происходит вокруг. Но я ей благодарна. Не думаю, что новая жизнь будет легкой, однако мне теперь не придется ублажать извращенные вкусы ваших генералов. Сама не пойму, почему эти вояки так хотели именно Энобарию? Мало, что ли, им всяких Джоанн? Впрочем, от них тоже был толк. Вы ведь так и не узнали, кто сдавал ваши секреты Мелларку. Так вот, это была я. Узнать у этих придурков можно было все, что угодно, главное знать, как – а я слишком хорошо узнала их за годы работы на вас.

На мгновение Сноу даже перестает дышать.

- Ты? Энобария, но почему? Тебе-то чего не хватало?

- Знаете, господин президент, мне, конечно, не очень нравилось, что меня постоянно кладут в постель к этим уродам… но ведь это была просто работа, тем более, что за нее хорошо платили. Я бы и дальше работала на вас, если бы не эти дети. Последней каплей был Катон. Я привязалась к этому парню, я тренировала его десять лет. Он не заслужил такой смерти.

- Послушай, но ведь твои дети и так чаще всех побеждали, ты же знаешь, я всегда ценил тебя! К тому же, Катон погиб из-за этих несчастных влюбленных…

- Неужели? Разве это они ежегодно проводили Голодные Игры?

Ослепительно улыбнувшись чудовищной улыбкой, Энобария забирает из рук президента розу и уходит, не оглядываясь.

Энобария. Самый исполнительный и самый преданный победитель. Безжалостная и бездушная. Злобная стерва, готовая на любое преступление. Она помогала Мелларку. Да что же такого смог ей сказать этот чокнутый мальчишка, если она простила ему смерть своего любимого ученика? Так рисковала жизнью, так подставлялась? Как у него это получается – так влиять на людей? Почему рядом с ним они становятся лучше, забывают о своих страхах, душат в себе темные страстишки, на которых так любил играть Кориолан Сноу? Смелая и отчаянная девчонка-доброволец, вышедшая на Жатве в Двенадцатом, заслуживала, конечно, уважения и внимания. Возможно, не будь рядом с ней Пита Мелларка, она все равно сумела бы победить в Играх.

Но только рядом с ним она стала символом революции.

Хеймитч, вынырнувший из запойного болота, вдруг оказался хитрым политиком и интриганом. Как он из кожи вон лез, чтобы вытащить этого парня живым с Арены! На что пошел, чтобы раздобыть ему чудо-вакцину, за ночь вылечившую и сепсис, и гнойную рану!

Умершая под пытками с его именем на устах маленькая отважная Порция.

Шагнувшая в туман Мэгз.

Морфлингистка, рисующая своей кровью цветок на его щеке и не сводившая с него зачарованного взгляда.

Циничная и насмешливая Джоанна Мейсон, почти обезумевшая от пыток - работавшие над ней психологи отмечали, что тяжелее всего ей было слышать крики этого парня в соседней камере, даже электрические разряды она переносила спокойнее.

Красавчик Одейр - этот вообще был персональным ангелом-хранителем Пита Мелларка.

Президент Койн, в разгар войны бросившая все силы своей медицины, чтобы спасти парня от охмора – чего греха таить, были у Сноу свои осведомители в Тринадцатом, - вместо того, чтобы просто пристрелить его на месте. Тем более что от охмора излечить нельзя. Но Мелларка, похоже, вылечили.

А теперь еще и Энобария…

Чем же таким обладал этот парень, что ради него люди добровольно делали то, чего Сноу приходилось добиваться угрозами, шантажом, казнями, ставшими его обычным методом общения с людьми? Неужели доброта и любящее сердце? Почему-то именно эти качества президент никогда не брал в расчет, считая их слабостью.

Получается, он опять просчитался.

Просчитался во всем, что касается Пита Мелларка.

***

Он стоит прикованный к столбу. Перед ним Пересмешница. Она уже не похожа на вчерашнюю сломленную девчонку. Стилисты знают свое дело - сейчас Огненная Китнисс выглядит внушительно и грозно. Народу понравится. Плутарх поставил отличное шоу. Она целится стрелой в его сердце, промахнуться невозможно. Президент замирает, глядя на острие стрелы, потом поднимает взгляд и смотрит в глаза той, которая занимала все его внимание последние два года настолько, что он просмотрел начало конца своей страны и своей власти. Если бы только отвести от нее взгляд… Так и есть – невдалеке стоит Мелларк. Как обычно, незаметный рядом с Сойкой. Чуть сзади, как и положено тени. Вряд ли она осознает, что он так близко, но парень не сводит с нее пристального, странного взгляда. Неужели охмор все-таки действует, и сейчас он убьет ее? Не сможет не убить… А ведь если бы не охмор, теперь они, пожалуй, смогли бы быть вместе. Раны еще кровоточат, но главный страх Китнисс, страх видеть своих детей трибутами - этот страх сейчас умрет вместе с ним, президентом Сноу.

Стрела уже готова сорваться с тетивы, и президента пронзает мысль – а, может быть, этот взорвавший Панем мальчишка, два года назад отказавшийся играть на Арене по правилам Капитолия, искалеченный и охморенный, смог изменить весь мир просто для того, чтобы быть рядом со своей любимой? Чтобы без страха любоваться своим ребенком, прильнувшем к ее груди?

Эта мысль настолько изумляет Сноу, что он заливается смехом. Сосуды во рту и в горле лопаются, кровь пузырится, струйкой стекая из угла рта, но он не может остановиться.

То, что происходит дальше, видится ему словно в замедленном кино. Бросив на него понимающий взгляд, Сойка убивает Койн. Похоже, она заметила его изумление, вот только истолковала неправильно. К девчонке со всех сторон несется охрана. Она пытается вцепиться зубами в рукав, но вместо этого впивается в руку Пита Мелларка. Ее оттаскивают, и на пол падает фиолетовая таблетка.

Пит Мелларк опять спас жизнь Китнисс Эвердин.

Президент ловит взгляд, которым его охморенный суперубийца провожает бьющуюся в руках охраны девушку и понимает, что можно хоть сто раз охморить мозги, но на сердце охмор не подействует…

Впрочем, он смеется недолго. Через пару минут все уже кончено.



Эпилог.

Когда мне было шестнадцать лет, я зашла в гости к однокласснику и встретила там его. Он взглянул на меня небесно-голубыми застенчивыми глазами, которые словно светились ласковым золотистым сиянием, улыбнулся - и я поняла, что хочу прожить свою жизнь рядом с этим человеком.

Мы учились в одной школе несколько лет, но никогда не замечали друг друга, во всяком случае, я не замечала. Возможно, потому что он был младше, а может, потому что всегда оставался в тени.

Не сходи с ума – в голос говорили подруги, друзья, учителя и родители – зачем он тебе нужен? Что ты в нем нашла?

И вправду, что? Надежность. Тогда я еще не любила, но знала, что он любит меня. Что он не предаст, не продаст, не бросит в беде.

Так незаметно шли годы. Многое было – рухнул мир, к которому мы привыкли, и нам пришлось выживать, и строить свое будущее, и растить детей… Были минуты, когда жить не хотелось, но рядом был он – и принимал весь удар на себя. Тихо, без лишних слов и эмоций. Всегда.

Росли наши дети – светловолосые мальчишки, с моими зелеными глазами, и белокурые девчонки с небесно-голубым взглядом и улыбкой отца.

И в их улыбках было мое счастье. Счастье быть любимой. Счастье жить рядом с мужчиной. Когда замужем – это как за стеной.

Он не дарил мне цветов, не говорил красивых слов и не бросал мир к моим ногам. Он просто меня любил. Некрасивую. Неделикатную. На редкость стервозную. Любил бедную, больную, растрепанную, злую, толстую - всегда.

И этой любовью наполнял все вокруг.

Однажды на работе мы пили чай, прикрыв стол газетой. В газете было письмо девочки об удивительной книге, перевернувшей ее мир. Придя домой, я залезла в интернет и нашла эту книгу.

А, прочитав ее, поняла, что уже много лет замужем за Питом Мелларком.

И если тебе, моя читательница и почитательница трилогии, всего шестнадцать, и тебе хватило терпения дочитать мою историю до эпилога, и ты, как сотни девчонок, влюблена в ее героя – знай, таких парней больше, чем ты думаешь. Помнишь, Пит Мелларк не любит выходить из тени? Оглянись вокруг – возможно, тебе придется сделать первый шаг, ведь он может одиннадцать лет смотреть и не решиться к тебе подойти.

Разгляди его. И будешь счастлива. Всегда.

Удачи!




От всей души хочу поблагодарить людей, без которых этот фанфик никогда не был бы написан. Мою бету, а точнее сказать, соавтора, которая вдохновила взяться за этот труд, глазировала корявые тексты, постоянно поддерживала, учила , воодушевляла и щедро делилась секретами писательского мастерства. И моего мужа, который всегда верил в меня, целый год терпел героев в моей голове, проверял логику повествования, консультировал как по техническим вопросам , так и по достоверности характеров. Огромное им спасибо!