Краски

Глава 1. Белый.

Яркий свет мешает думать, режет глаза… Множество ядовитых красок уже невозможно различить, они сливаются в один цвет - белый… Нетронутый, искрящийся миллионами мельчайших льдинок снег на зимнем солнце. Снежная слепота. Холод, проникающий в грудь, замедляющий сердцебиение. Невозможно бороться, невозможно что-либо изменить…

Из беспощадного белого света в спутанное сознание врываются образы: искаженные смертью лица трибутов; залитый всепожирающим пламенем Двенадцатый дистрикт; полные ужаса глаза отца, крики братьев… множество ледяных рук, тянущихся ко мне в агонии, рвущих в клочья мою одежду и кожу…

Вырываюсь, пытаюсь убежать от этих глаз, от криков, молящих уже не о спасении - о быстрой смерти. Мысли. Вопросы, ответы на которые ледяными иглами вонзаются в мою грудь, лицо, шею, проникая глубже и глубже в цепенеющее тело. Кто я? Что я сделал? Почему они умирают? Почему смотрят на меня с такой нестерпимой ненавистью? Я – бунтарь. Укол. Я – убийца. Глубже. Я – жестокое орудие пыток. Еще глубже. Я был обманут. Использован. Выброшен. Пронзает насквозь…

Постепенно из пепла, из обугленных костей, из застывших мертвых тел формируется один жуткий образ - лицо, похожее на человеческое: белая холодная кожа, льдистые серые глаза, презрительная полуулыбка. Переродок. Палач. Даже ее имя как свист отравленной стрелы. Китнисс. Одним выстрелом убившая мою семью, мой народ. Китнисс. Ненависть вонзается тысячей ядовитых игл. Хочу отвернуться, избавиться от ее мертвящего взгляда, но она не отпускает, медленно вытягивая мою жизнь, мою кровь. Нет сил сопротивляться… белая слепящая пустота…

Я просыпаюсь.

Задыхаясь, как после погони, яростно срываю с себя мокрые от холодного пота рубашку и простыни. Пытаюсь вырваться из паучьих лап кошмара, понять, где я.

Снова белая клетка, небольшое окошко. Предрассветное тусклое небо. Я уже не в Капитолии. Замечаю листки бумаги, наброски, черно-белые рисунки на стенах палаты. Вглядываюсь в знакомые лица, вспоминаю…

Я Пит Мелларк. Мне семнадцать лет. Я выжил в Голодных Играх. Двенадцатого дистрикта больше нет. Я живу… я нахожусь… в больнице Тринадцатого дистрикта. Врачи, медсестры, друзья, Делли, Хеймитч, Плутарх. Читаю надписи, сделанные моей рукой. Они хотят мне помочь. Я должен им доверять. Я в безопасности... Почему не уходит боль?

Разум не позволяет чувствам вырываться из-под контроля. Я знаю, что должен делать. Все просто. Выпить таблетки. Принять душ. Переодеться. Позавтракать. От простых действий становится немного легче. Еще есть время до врачебного осмотра. Беру кусок угля, белый лист. Рисую свой кошмар, свою боль, свое одиночество, свой вопрос и ответ. Рисую Китнисс.

Ее портретов нет на стенах, я просто рисую ее каждый день... Я любил ее. Я ненавидел ее. Я ждал. Я надеялся. Я убивал ее в своих снах. Я умирал за нее. Я хотел забыть и боялся потерять ее… Комкаю набросок девичьего лица, прозрачных серых глаз, бросаю все, бегу к турнику и, собрав все силы, подтягиваю свое тело, как мешок с болью, пять, десять, пятнадцать раз, пока руки это терпят...

Врачи. Проверка. Приступа не было уже трое суток. Опять тренировка. Сегодня меня можно выпустить к людям. Я буду обедать не один.

После тренировки тело и разум расслаблены, на мне наручники – я не опасен. Сесть за один стол с друзьями - это ведь так легко. Не спеша, ставлю на поднос простую еду, оглядываю столовую, нахожу знакомые лица, слышу голоса и смех... Черная, слегка растрепанная коса падает на спину, синяя жилка пульсирует на смуглой шее. Она смеется вместе со всеми…

Почему мне снова больно?

Меня заметили, позвали за стол. Нужно просто съесть обед. Но ледяные иглы из моих кошмаров уже вонзаются в сердце одна за другой. Китнисс рядом с Гейлом. Даже не смотрит в мою сторону. Больно. Я говорю Финнику что-то резкое, почти неприличное, ловлю его спокойный понимающий взгляд.

- Он спас тебе жизнь, Пит, - слышу укор Делли. - И не раз.

- Ради нее, - я разрешаю себе посмотреть на Китнисс. - Ради восстания. Не ради меня самого.

Вот теперь она пристально смотрит на меня. Как холодно.

- Может, и так. Но Мэгз больше нет, а ты жив. Или, по-твоему, это ничего не значит?

Значит… Что значит сейчас моя спасенная жизнь? Что значила моя жизнь раньше? Тысячи вопросов рвутся в мой разум. Но я задаю лишь один, тот, что касается только нас двоих. Наши ночи в поезде, когда мы засыпали и просыпались в объятиях друг друга. Что тогда значила для нее моя жизнь?

Вглядываюсь в ее лицо, хочу понять, сможет ли она сказать правду. Вижу смущенный взгляд, брошенный украдкой на Гейла. Сможет ли она признаться, что использовала меня, обманывала, оставляя раз за разом разбитого, растоптанного, в одиночестве? Она молчит. Так холодно. Ядовитые иглы из сновидений впиваются в мои скованные запястья. Не отрываясь и не моргая, смотрю на них с Гейлом.

- А вы как - уже официальная пара? Или они все талдычат про несчастных влюбленных?

- Все талдычат, - говорит Джоанна.

Ложь. Опять ложь. Я не верю никому их них - ни их словам, ни обещаниям. Я один, всегда был один. Пальцы судорожно сжимаются, жуткие сверкающие образы заполняют голову. Что со мной не так?

- Тебя превратили в злобного переродка, - я слышу лишь голос, уже не видя говорящего.

Я хочу отвернуться, но не в силах оторвать взгляд от Китнисс. Она встает, поспешно забирает поднос с недоеденным хлебом. Уходит, не оглядываясь. Белая пелена застилает глаза. Отчаяние. Ревность. Ненависть. Боль. Белый слепящий свет, распадаясь на яркие краски, снова взрывается в моей голове. Ледяные иглы достигают сердца.

Последний укол. Морфлинг…

Я – странный зверь, белоснежный переродок. Каждый кусочек моей кожи пронзен отравленной стрелой. Я один. В безмолвной сверкающей пустоте… Один…

Белая. Бездна. Одиночество.


Глава 2. Черный.

Унылые тени липкими щупальцами проникают в мой разум. Измученное тело отказывается двигаться. Сквозь беспокойный сон я чувствую ее осторожные прикосновения - как бережно она перебирает мои спутанные волосы, как осторожно дотрагивается до моего горячего лба….

- Мы с тобой… всегда защищаем друг друга, – тихий шепот тонкой нитью проникает сквозь дыры изъеденной непрерывной борьбой души. Всегда… Сплетаясь в узелок. Как ловушка. Как спасительная соломинка. Всегда…

Мертвый город, сумерки, колючий снег, выбитые стекла. Зачем я здесь? Я не хочу никуда идти. Зачем они тянут меня? Я же просил - оставьте... Они думают, умирать страшно? Нет. Смерть – это покой, тишина. Я мечтал о ней в черной камере пыток. Я смертельно устал… Но она не позволяет мне просто уйти. Заснуть... Тонкая нитка в моем сознании натянута как струна. Всегда…

Вспоминаю жесткий приказ. Заставляю свои непослушные мышцы подчиниться.

Мы снова выходим на залитую черной мерзостью улицу. Черные проходы переулков начинают раздвигаться. Уродливые тени выползают из щелей моего сознания. Из вязкой субстанции формируются образы. Звери, люди, раскрытые пасти. Мертвые, бесцветные глазницы. Цепкие когти страха, тянущие меня во тьму.

Мрак разрастается внутри меня. Вязкая, зловонная темнота. Я истощен, высушен... Мрак управляет мной, от него не скрыться. Я – убийца. Я буду... я должен убить. Китнисс-с-с. Кто шипит ее имя? Твари, идущие по нашему следу, или порожденные тьмой в моей голове? Я знаю - это приказ. Уничтожить. Тысячи черных переродков повторяют имя. Китнисс... Нить. Боль - острая, поглощающая. Но я хватаюсь за нее. За боль – она реальна. За соломинку. За ниточку, завязанную кровоточащим узлом в моем сознании. Китнисс. Всегда.

Китнисс-с-с…

Я вырываюсь из кошмара. Китнисс. С криком просыпаюсь.

- Китнисс, уходи! - собираю остатки сил. Чтобы защитить. В последний раз. – Беги, спасайся!

Она смотрит на меня, не отпускает. Пристальный взгляд прозрачных серых глаз проникает в сердце. Она верит мне. Еще одна нить, узелок. Осталось недолго, я смогу.

Все идет не так. Нужно бежать еще быстрее. Намного быстрее. Я чувствую их приближение. Десятки, возможно, сотни переродков Капитолия, исполняющих один приказ - убить Китнисс. И один из них - это я…

Жуткие вопли безгласых. Наручники, впившиеся в запястья до крови. Защитить... В золотистом луче плавится человек – отряд наткнулся на еще одну капсулу. Еще одна страшная смерть. Ужас парализует Китнисс… всю команду. Нельзя терять ни мгновения.

- Его уже не спасти! - я толкаю людей вперед. - Не спасти!

Настойчиво тяну, вырываю Китнисс из оцепенения. Кажется, получается. В ее глазах страх на грани безумия. Я еще нужен ей. Еще немного. Я иду по тонкой грани, отделяющей жуткую реальность от тьмы в моей голове. Рву наручниками кожу. Цепляюсь сознанием за физическую боль. Вперед.

Команда отстреливается. Нескольких человек не хватает - их уже поглотила липкая темнота. Уходим наверх – мы должны выполнить задание. Китнисс, как всегда, стреляет без промаха, но я вижу, почти осязаю сковывающий ее ужас. Тормошу ее, хватаю за талию, тяну к лестнице. Прижимаю ее ладони к металлическим ступеням. Кричу.

– Ну, давай же. Вперед! Поднимайся, - кровь капает из-под наручников. Темнота отстает лишь на долю секунды. И она настигает свою добычу. Финник. Золотистая кожа, разрываемая зубами переродков. Он меня спас, а я его не смог… Взрыв. Темнота.

Отпусти меня. Я больше не могу.

Я ухожу во мрак. Я готов умереть. Закрываюсь от реальности израненными руками. Кто-то с силой хватает меня за запястья. Так больно. Серый свет ее глаз пытается пробиться через пелену мрака. Не надо. Мягкие, соленые от слез, ее губы отчаянно прижимаются к моим. Слишком поздно. Тонкие нити памяти натягиваются как струны, готовые лопнуть...

- Останься со мной, - ее тихий шепот несокрушимой цепью обхватывает мое сознание, вырывая из него давно потерянный образ.

Хрупкая изможденная девушка прижимается лицом к моей руке. Она устала, больна. Она должна заснуть. Но ее тонкие пальцы крепко держаться за мою ладонь. Как за последнюю надежду, за ниточку, за соломинку...

- Останься со мной, - я не уйду. Я останусь.

- Всегда.

Минуты, часы. Я уже не слежу за временем. Я просто иду за ней. Рядом с ней. Вверх. Вниз. По переходам и улицам Капитолия, в душный черный подвал - наше убежище. Наша пещера. Я опять чувствую ее заботу, как тогда. Я помню.

- Китнисс. Я так устал, - темнота поглощает меня. Нет сил бороться. Нет страха, нет боли, я опять рядом с ней в темной пещере... Ухожу. Исчезаю.

Черная. Пещера. Забвение.


Глава 3. Красный.

Это новая терапия? Очередной план докторов? Бумага, кисть и краски. Я должен рисовать свои чувства. В палитре безумия - оттенки красного. Я окунаю кисть и рисую полуразрушенный Капитолий, залитый кровью… Рисую стены, туман, отсветы пламени, мрачные багровые тени человечества. Они приобретают объем. Оживают.

Я не художник, не зритель. Я путник... Я должен спешить.

Багровое марево. Едкий бурый туман, заслоняющий очертания полуразрушенных зданий. Ловлю враждебные взгляды ядовито-красных глаз спешащих в никуда хмурых странников. Они одеты в лохмотья, покрытые рыжими пятнами засохшей крови. Некоторых я знаю. Их образы хранятся где-то глубоко внутри моего воспаленного разума. Нельзя останавливаться, некогда вспоминать. Секунда задержки может стоить мне жизни. Моей жизни? Ее жизни.

Спасти. В подступающих сумерках я преследую Китнисс Эвердин. Из месива сгорбленных фигур выхватываю глазами ее гибкий силуэт. На ней те же лохмотья, но я узнаю ее из сотен безмолвных обитателей умирающего города. Защитить. Зловещие отблески пламени сквозь дымку отражаются в воспаленных глазах моих уродливых спутников. В одно жуткое мгновение я узнаю в одном из них трибута, погибшего в когтях переродка… Они мертвы. Зловоние разлагающихся тел окутывает меня. Отрываю взгляд, снова смотрю вперед. Я должен найти ее в дышащей безысходностью толпе. Ее нет… Я потерял ее.

Волна ужаса накатывает на меня. Я не могу опоздать. Огонь заполняет внутренности, мышцы наполняются нечеловеческой силой. Защитить. Расталкиваю людей. Грубо хватаю их за рассыпающиеся в руках куски одежды, откидываю в сторону за скользкие от пота руки. Прорываюсь вперед. Ничто не в силах остановить меня. Одна цель – спасти.

Небо вспыхивает сотнями красных огненных цветков. Они горят, вырастают в огромные палящие соцветия. Слышу тысячи стонов существ, сгорающих в их пламени.

Зову ее. Кричу ее имя, надрывно… как смертельно раненый зверь. Я опоздал… Пламя отчаяния выжигает меня изнутри. Через бесконечные секунды в кровавом зареве я вижу ярко-красное пламя, горящую, как факел, девушку… Китнисс. Слишком поздно. Подхватываю ее обгоревшую черно-красную плоть. Пытаюсь увидеть ее глаза. Кипящая в ее жилах кровь находит выход. Кровавые огненные капли покрывают уже мертвое тело. Я горю. Я плачу. Я вою. Безумная боль раскалывает меня на части. Ее больше нет…

Меня больше нет…

Чувствую резкую боль в плече. Меня толкают -сильно, безжалостно. Вырывают из цепких когтей кровавых грез. Я резко распахиваю мутные от слез глаза. Задыхаюсь. Пытаюсь отделить реальность от сновидения. Хеймитч.

- Она жива, – слышу приглушенный голос. Еще не до конца проснувшись, смотрю на него с неверием и надеждой. Он тяжело вздыхает и тычет пальцем в желтоватый листок, приколотый к прикроватной стойке. Пытаясь выровнять дыхание, невидящим взглядом рассматриваю буквы, странный рисунок из коричнево-красных штампов и печатей. Читаю. «Солдат Китнисс Эвердин выжила при химической атаке на Капитолий. Из зоны массового поражения ее вынес солдат Пит Мелларк». Я успел. Память постепенно возвращается из мира жутких видений. Но легче не становится. Теперь я знаю, кто был тем горящим факелом, до которого ни я, ни Китнисс так и не смогли дотянуться.

Примроуз Эвердин. Сестра, ребенок, подруга, целитель - ее больше нет. Я не смог защитить ее. Пальцы судорожно впиваются в волосы, из горла вырывается сдавленный стон. Сверкающие ядовитые образы уже рядом, готовы завладеть моим ослабленным кошмаром мозгом, телом.

Входит обеспокоенная медсестра. Берет за руку. Вкалывает что-то в венозный катетер. Успокаивающее тепло морфлинга разливается по капиллярам. Забыть. Уснуть…

Опять чувствую прикосновение на плече. Вспоминаю, зачем здесь Хеймитч. Сегодня встреча победителей Голодных Игр. Вижу приготовленный костюм. Как насмешку. Как изощренную пытку. Костюм, сшитый Порцией.

Но морфлинг не даст слезам вырваться наружу. Я усмехаюсь, глядя на уставшего ментора. Вспоминаю историю появления листка с печатями у моей кровати. Как множество раз после очередного кошмара собирался консилиум врачей, подтверждающих, что Китнисс жива. Обожжена, искалечена, раздавлена. Жива. Теперь у меня есть официальный документ. Жива!

Собираю силы после изнурительной ночи. Заставляю затекшие мышцы работать, одеваться. Идти по длинным коридорам Тренировочного центра. Пытаюсь понять, для чего собирают выживших трибутов. Победителей, проигравших все в беспощадной бойне революции. Энни, Джоанна, Бити, Энобария, Хеймитч. Так мало.

Мы рассаживаемся, ждем, обмениваемся ничего не значащими фразами, пустыми словами. Я слышу стук своего сердца. На мгновение пульс замирает. Я вижу Китнисс. Жива. Мне сказали правду.

Бледная кожа. Багрово-красные следы огня на руках, шее. Одета в костюм, созданный Цинной. Как насмешка, как изощренная пытка... Китнисс жива. И до боли прекрасна.

Смотрю на нее, желаю только одного - прикоснуться. Почувствовать тепло ее кожи. Живой. Дотронуться до тонкой руки, покрытой розоватым узором шрамов. Она здесь, рядом. Земная девушка, колючая, как зимний ветер, горячая и родная, как огонь в печи. Между нами три метра. Так далеко… Встречаю ее потухший взгляд. Китнисс? Знаю ли я ее? Мрачную, похожую на призрак. Печальную, как хрупкий сосуд, до краев заполненный болью утрат. Как школьник, прячу глаза лишь для того, чтобы украдкой смотреть на нее снова. Только коснуться. Убедиться, что она не рассеется, как дым, не исчезнет, как мираж в раскаленной пустыне.

Заставляю себя слушать разговоры окружающих. Нужно понять, зачем нас собрала президент Койн. Смысл сказанного снова ускользает от меня. Сознание отказывается верить.

- Мы устроим еще одни Голодные игры, в которых примут участие дети Капитолия, - еще раз отчетливо произносит Койн.

Это шутка, это бред, порожденный морфлингом? Этого не может... не должно быть. Тягучие щупальца ужаса присасываются ко мне. Пелена воспоминаний закрывает свет. Страх, злость, отчаяние...

- Нет! – я разрываю оцепенение. Я нахожу слова, стучу в ожесточенные войной умы, сердца. Я не позволю. Мы не позволим.

Почему же они голосуют «за»? Почему она голосует «за»? Только не она. Отдать на смерть других детей ради Прим… ради Прим. Клокочущие волны ярости поднимаются изнутри, выливаясь потоком слов, предложений. Я почти не контролирую себя. Слышу последний решительный ответ.

- Я поддерживаю Сойку, - произносит Хеймитч.

Я опять один. В кровавой пустыне боли и ненависти. Неожиданно для себя я успокаиваюсь. Голоса затихают вдали. Я уже привык к одиночеству. Пусто. Холодно.

Мы опять на сцене, тысячи взглядов прикованы к нам. Десятки камер записывают историческую казнь… Президент-убийца привязан к позорному столбу, белая роза приколота к его одежде. Президент-убийца выходит на балкон, и радостные крики приветствуют ее появление.

Равнодушным взглядом смотрю на Китнисс. На бордовые отметины огня на ее шее. Тетива натянута. В полной тишине звенит летящая стрела. Президент Койн падает с балкона на землю. Красные кровавые цветы распускаются на ее спине, на губах президента Сноу.

В леденящей пустоте толпы я отчетливо знаю, что будет дальше.

Три метра между нами. Так близко. Теперь можно дотронуться... Я касаюсь ее. Крепко держу за вздрагивающее предплечье. Не отпускаю. Никогда. Чувствую тепло ее губ на моей руке. Встречаю пронзительный взгляд серых глаз, наполненных ожиданием смерти. Как в зеркале.

- Отпусти! - просит она, пытаясь вырваться.

Кровавые цветы от прикосновения ее зубов распускаются на моей коже. Жива, растерзана, уничтожена, прекрасна. Сотни, тысячи, миллионы невидимых нитей держат нас... Не оставляй меня.

- Не могу.

И я держу ее. Пока не отрываю с мясом кусок несущего смерть костюма, пока не вижу фиолетовую капсулу, смятую чьим-то сапогом. Она будет жить.

Красные цветы на моих пальцах. Красные цветы на ее рвущейся под грубой хваткой солдат коже. Кроваво-красное покрывало накрывает меня.

Красная. Кровь. Жизнь.


Глава 4. Коричневый.


Пыльная, высушенная зноем дорога покрыта паутиной трещин. По обеим ее сторонам видна лишь блеклая, высохшая на палящем солнце трава. Воздух застыл в тревожном ожидании надвигающегося шторма. Не единого дуновения ветра не облегчает путь. Я иду по этой бесконечной дороге… дороге, на которой замирает время. Нельзя останавливаться, нельзя отдыхать. Только равномерные шаги. Я должен дойти до конца своего пути. Мне душно. Жажда застревает в горле ершистым комком, мешая дышать. Но воды нет… Нет ничего, кроме зовущей меня дороги и давно умершей растительности на ее обочинах.

Утомленное тело послушно двигается. Жухлая трава сменяется на мертвые искривленные остовы деревьев. Я вхожу в то, что когда-то было лесом. Звенящая тишина оглушает. Нет пения птиц, жужжания насекомых. Нет даже шелеста ветра. Внутри меня расползается беспокойство. Я жду приближения шторма, но и его нет. Ускоряю шаги, жажда становится почти невыносимой. Выхожу на большую лесную поляну, покрытую множеством красновато-коричневых холмиков свежевскопанной, но совершенно сухой земли. Я узнаю это место. Кладбище, могилы, безымянные останки тех, кто не дошел. Никто не придет попрощаться. Никто не знает, что они здесь. В тишине я слышу их тихий замогильный плач - о потерянных жизнях, о бессмысленных смертях. Печаль о забытых наполняет меня. Я плачу вместе с ними, но слезы давно высохли. Глаза саднит, я часто беспомощно моргаю. Нужно идти.

Грусть уходит, уступая место нарастающей тревоге. Я знаю, если сверну с дороги – случится что-то ужасное, непоправимое. Хочется остановиться хоть на мгновение, утолить жажду, смочить распухший язык, потрескавшиеся, как земля дороги, губы. Но теперь тревожное нетерпение гонит меня вперед. Куда я иду? Зачем? К кому?

Странный, прогорклый, будто от сгоревшего масла, дым стелется по поверхности земли. Вырастая из дымного тумана, на моем пути появляются одинокие скелеты обглоданных огнем строений. Я слишком устал, чтобы бояться, слишком устал, чтобы думать о страшном пожаре, уничтожившем все вокруг. Знаю только одно: здесь жили те, кого я знал. Это - покрытая пеплом могила людей и выгоревших хижин, которые они называли своими домами. И снова сердце наполняется щемящей печалью. Безотчетной тоской… Отсутствие живого сдавливает меня тисками.


Я нахожу одинокий уцелевший дом. Я нахожу одинокий уцелевший дом, во мне мелькает призрачная надежда. . Поднимаюсь на запорошенные пеплом ступени крыльца. Стучу. Дверь с легким скрипом отрывается. После полной тишины ворвавшиеся земные звуки беспокоят меня. Стук подошв о деревянные полы, гулкое эхо, которым отзываются стены. Пустой. Сухой дом. Мертвое жилище кого-то важного. Единственного, кто был в силах утолить мою жажду. Но я не могу вспомнить имени. Не могу найти в себе ни одного воспоминания…

Сердце сжимается от безысходности. Пустые, давно заброшенные комнаты. Я поднимаюсь по скрипучим ступеням в спальню. Взгляд падает на засохшие зловонные цветы в надтреснутом глиняном кувшине, на ветхие простыни изъеденной гнилью дубовой кровати… на маленький, потемневший от времени листок. На нем записано только одно слово. Имя... Китнисс.

Я вспоминаю. Я просыпаюсь.

Медленно открываю глаза. Тревога тягучего вязкого сна еще душит меня. Сухой воздух комнаты мешает дышать. Я беру графин и пью крупными глотками, позволяю теплой влаге стекать по шее на горящую кожу груди. Только теперь замечаю плотно закрытые окна. С усилием толкаю засохшие рамы. Полной грудью вдыхаю прохладный осенний воздух. Подставляю разгоряченное лицо легким порывам ветра. Тревожное беспокойство сна отступает. Позволяю воспоминаниям заполнить мой разум…

Это неожиданно приятно. Помнить дома, склоны деревянных крыш, невысокие фруктовые деревья у знакомого изгиба тропинки. Помнить запах сырой земли, опавшей пожухлой листвы, помнить пение птиц, цветы луговой примулы, посаженные у дома. Помнить миролюбивый жар печи, рецепт простого хлеба…

Начинать с простого, всплывает в памяти напутствие врача. Что может быть проще хлеба? Смываю пот душного сновидения прохладной водой, почти не вытираюсь. На влажное тело натягиваю удобные брюки и футболку. Капли воды с волос знакомым легким стуком падают на пол.

Медленно спускаюсь в подвал. Нахожу продуктовые пакеты, как попало заброшенные сюда чьей-то рукой. Разбираю лишь один, найдя в нем все необходимое. Разрешаю телу вспомнить выверенные до автоматизма движения. Вымешиваю теплое, мягкое тесто, вычищаю печи, плиты, убираю следы запустения. Физическая работа действует успокаивающе.

Как только я позволяю себе небольшой перерыв, вихрем налетают упрямые колючие вопросы, на которые я не знаю… не готов узнать ответ. Тревога, как растущее тесто, поднимается внутри. Беспокойство о девушке, имя которой боюсь вспоминать, образ которой никогда не смогу забыть. Ее дом так близко… там ли она? Хочет ли она видеть меня? Кем мы будем друг для друга? Блестящие картины могильного запустения встают перед глазами. Цепляюсь пальцами за кухонную стойку. Удерживаю себя в реальности.

Привычная работа вырывает меня из власти ядовитых видений. Я заливаю тесто в формы, разогреваю печь, пеку хлеб. И снова вязкая печаль волной накатывает на меня. Мой уставший тихий отец у печи, беспокойная болтовня братьев, суетливо спешащая мать… Чувствую соленую влагу на губах. Сердито встряхиваю головой, пытаясь избавиться от страшных призраков, рвущихся в мой разум. Заталкиваю боль глубже, в сумрак искалеченной души.

Золотисто-ржаные буханки простого хлеба обжигают руки. Я заворачиваю их в коричневатую кондитерскую бумагу. Мучительное беспокойство гонит меня из дома. Захожу к Хеймитчу. Он еще спит, но дверь открыта, и я оставляю хлеб на кухонном столе… В доме, который я искал, уже пробудилась жизнь. Дым из растопленного камина тоненькой бежевой струйкой тянется ввысь. Поднимаюсь по деревянным ступеням, прислушиваюсь. Слышен легкий звон моющейся посуды. Осторожно стучу в дверь. Мне открывает Сальная Сэй, она искренне рада меня видеть.

- Китнисс обещала спуститься, она уже не спит, - сообщает она. Затем порывисто и крепко обнимает меня.

Вместо того чтобы успокоится, от слов дружелюбной старухи начинаю волноваться сильнее, до дрожи в коленях, до боли в сердце. Чтобы унять беспокойство, прислоняюсь к косяку двери. Вздрагиваю, когда слышу легкий шорох за спиной. Она по-прежнему ступает бесшумно, как мягколапый котенок. Я резко оборачиваюсь, ошеломленный ее внезапным появлением, и молча смотрю на нее. Потухшую, несчастную, растоптанную, одинокую… Не могу отвести от нее взгляд. Не моргая, вглядываюсь в серые влажные глаза, широко открытые от неожиданности встречи, ищу в их прозрачной глубине ответы на тысячи мучительных вопросов. От того, что она не отводит глаз, внутри разливается мягкое тепло… Вселенная тихо вращается вокруг нас, мы стоим на дороге, где замирает время. Где-то бесконечно далеко свистит закипающий чайник.

Я вздрагиваю, забываю все слова.

Начинать с простого...

- Привет. Я принес...

Смущенно улыбаюсь и протягиваю ей теплый хлеб. Не касаясь меня, она берет буханку и, как нетерпеливый ребенок, отламывает хрустящую коричневую корочку. Салли готовит незамысловатый завтрак. За деревянным столом сажусь напротив Китнисс и опять позволяю себе роскошь смотреть, как тонкими пальцами она заправляет за ухо прядь каштановых волос, как привычно ест приготовленный моими руками хлеб.

И когда она поднимает глаза, я больше не отвожу взгляд. Просто. Словно так и должно было произойти. Словно кто-то нарисовал эту картину давным-давно, когда мы были еще детьми…

Мы идем по покрытой трещинами дороге наших раздавленных жизней. Каждый по отдельности, но не в одиночестве. Утром я пеку хлеб, каждый день усложняя рецепты, если мои кошмары были не слишком изнуряющими. Китнисс ходит на охоту, каждый день принося добычу Сальной Сэй, если ночные ужасы не оставляют ее обессиленную в постели. К завтраку я приношу обычный хлеб. К ужину стараюсь испечь что-то новое и обязательные сырные булочки – для Китнисс. Мы разговариваем о простых вещах. О тесте, о лесе, о внучке Сальной Сэй, о птенцах на Луговине, о новой начинке для пирога…

Только ночью мы сражаемся со своими демонами, страхами, потерями. Поодиночке.

В один из дней снова замечаю глубокие сиреневые тени под ее глазами, как зеркальное отражение моих опухших от бессонницы глаз. Забирая у меня хлеб, Китнисс легко прикасается прохладными пальцами к моей руке. Замирает. Испытующе заглядывает в мои глаза.
Улыбаюсь ей и опять забываю слова.

После ужина мы садимся на крыльце, провожаем угасающий день и ждем первую звезду. Наши пальцы сплетаются, ее хрупкая ладонь согревается в моей. И время замирает.

Пришедший холодным зимним утром очередной продовольственный пакет завернут в золотую оберточную бумагу. Я нахожу в нем большую банку с шоколадным порошком. В этот вечер мы забираемся на диван у камина с огромными кружками горячего и ароматного темно-коричневого напитка и золотистыми булочками. Теплое спокойствие разливается вокруг нас… Ощущаю мягкое притяжение там, где соприкасаются наши плечи, колени, руки… Я осторожно перебираю ее худенькие пальцы, запоминаю рисунок сосудов, проступающих под полупрозрачной кожей запястий. Еле касаясь, обвожу контуры шершавых мозолей от охотничьего лука на ее ладонях.

Боюсь думать о приближении ночи. Болезненно сжимается сердце при мысли о том, что пора уходить назад в пустое холодное жилище, заполненное воспоминаниями о жутких ночных грезах.

Смотрю на задумавшуюся девушку. Большим пальцем бережно убираю забавную капельку шоколада с уголка ее губ. Встречаю ее быстрый взгляд, золотистый от отраженного огня, с невысказанной просьбой, беззвучной мольбой, завязанной тугим узелком памяти в моем сердце…

- Останься...

Обнимаю ее трепетно, осторожно. А она порывисто прижимается ко мне, как будто ждала этого прикосновения целую вечность. Мы укрываемся пушистым коричневым пледом, растворяемся в теплых объятиях друг друга…

– Всегда.

И первый раз за сотни ночей я не боюсь засыпать.

Коричневый. Шоколад. Безопасность.


Глава 5. Зеленый.

Зеленовато-синее море сверкает солнечными бликами, на песчаный берег тихо накатывают волны. Я стою у кромки прибоя и с улыбкой наблюдаю за уверенными движениями плывущей девушки – лучи полуденного солнца делают ее похожей на прекрасное существо из волшебного мира. Она машет рукой, зовет меня по имени, поет мне песню, и ее голос перебирает струны моей души, заставляя думать и мечтать лишь о ней одной. Следуя ее зову, я вхожу в теплую морскую воду, шаг за шагом, глубже и глубже, пока очередная волна не подхватывает меня, неся навстречу палящему солнцу, за ускользающей вдаль неземной певуньей. Спасительный берег растворяется, словно зыбкий туман, вокруг меня лишь бескрайние просторы прохладной воды – но я все еще слишком далеко от нее. Я не могу заглянуть в ее глаза, дотронуться до влажных волос... Так далеко.

Она зовет меня. Она поет наши имена, связывая их в причудливую мелодию. Пит и Китнисс. Китнисс и Пит.

Течение снова подхватывает меня, я стремлюсь вперед, однако что-то спутывает ноги, мешая двигаться быстрее. Сквозь толщу воды вижу длинные плотные водоросли, тянущиеся ко мне из морских глубин. Я вырываюсь, руками сдираю с себя опасные узы – но чем сильнее борюсь, тем беспомощнее, беззащитнее чувствую себя. Отчаяние пронзает сердце. Я больше не увижу ту, которая звала меня, не услышу ее пения! Жуткое осознание, что я был обманом завлечен в смертельную ловушку, электрическим разрядом проходит по телу. Меня тянут ко дну длинные цепкие щупальца уродливого изумрудного осьминога…

Воздух миллионами пузырьков покидает легкие. Я задыхаюсь.

- Пит! - гулко, через толщу воды, слышу голос, который отчаянно кричит мое имя. - Пит… Пит, проснись! Посмотри на меня! - уже отчетливей доносятся до меня мольбы. - Пожалуйста!

Я распахиваю глаза, резко сажусь на кровати, шумно вдыхая воздух. Пытаюсь вытереть с лица капли соленой воды. Слез… Не моих слез. Возвращаюсь в реальность, понимаю - Китнисс проснулась и судорожно сжимает мое плечо. Ее тело содрогается от сдавленных рыданий, во взгляде бьется неконтролируемый страх. Мне не нужно ничего объяснять, в ее снах слишком часто появляются кошмарные видения прошлого, заставляющие снова и снова проходить через тысячи чужих смертей.

Я вижу ее, чувствую ее теплую шелковистую кожу под своими пальцами, слышу ее голос. Мои блестящие изнуряющие видения исчезают, испаряются, оставляя вместо себя лишь усталость..

- Не бойся, я рядом, я с тобой, – осторожно убираю слипшиеся влажные волосы с ее лица, успокаивающе поглаживаю ее плечи. Прижимаю к себе, пытаясь защитить от теней прошлого, от забот настоящего, от неизвестности будущего. Я хочу завернуть наши тела в теплый кокон, чтобы, как печальные зеленые гусеницы, мы могли укрыться от этого разрушенного мира и найти долгожданный покой.

Мы прячемся в объятиях друг друга, снова пытаясь уснуть.

- Хорошо, что ты рядом, - бормочет она, когда я бережно вытираю ее слезы.

Искренность этого неожиданного признания удивляет и завораживает меня. Поняла ли она, что сказала?

Эта ночь заполнена страхами. Едва провалившись в сон, я снова теряю ее. Она убегает от меня в густую чащу зеленого леса, не оставляет надежды на свое возвращение. И снова тоска и боль утраты разъедают меня изнутри, тяжелое пробуждение лишает последних сил. Китнисс рядом мечется во сне – у нее свои кровавые кошмары. Я ничего не могу изменить, только обнимаю ее крепко и бережно, чувствую себя разбитым, беспомощным, бесполезным…

Серое утро приносит Китнисс немного покоя. Ее дыхание выравнивается, черты лица наполняются мягким спокойствием, разглаживается морщинка на лбу. В этот день она так и не встает с постели, иногда забываясь в болезненном полусне. Кошмары закончились, но тихие слезы все еще текут из ее глаз, впитываясь во влажную подушку.

Днем к ней заходит Сальная Сэй и уговаривает немного поесть, вечером уже я приношу свежую выпечку, мятный чай и нашу книгу. Китнисс, бледная и осунувшаяся, с моим возвращением оживает. Задумчиво отщипывая кусочки, доедает сырную булочку и наблюдает, как я рисую. Ее пристальный взгляд смущает меня, и больше всего на свете я хочу узнать, какие мысли проносятся в ее голове.

Вскоре возникающие под моим карандашом образы отвлекают, и я полностью погружаюсь в работу. Я рисую свою семью. Вспоминаю голубые глаза отца и его сильные руки, мягкую улыбку и добродушный смех. Вспоминаю, как он тайком от матери угощал нищих детишек Шлака печеньем. Когда рисунок закончен, я рассказываю Китнисс все, что помню о нем: его историю любви и потери, его привычки и любимые рецепты, историю встречи с моей мамой… Я запинаюсь и умолкаю.

- Ее можно не рисовать, если не хочешь, – тихо произносит Китнисс. – Она ужасно относилась к тебе. В детстве мне иногда хотелось… побить ее за то, как она вела себя… с тобой.

Я опять поражен. Откуда она знает, как доставалось мне дома? Почему волновалась за меня еще в детстве? Почему сочувствовала моим проблемам? Слишком много вопросов, и ни на один из них Китнисс сейчас не в состоянии дать ответа. Поэтому я лишь качаю головой.

- Я часто вспоминаю ее теперь. Мой отец так и не смог полюбить ее, а она… думаю, она очень любила его в начале, – я снова умолкаю и начинаю рисовать. Воспоминания и образы прошлого пролетают в памяти, как сменяющие друг друга кадры кинофильма.

- Она не всегда бывала жестокой. Пару раз я видел, как она молча плакала после ссоры с отцом. Я помню ее сердитый жест, когда, замечая меня, она смахивала слезы… и начинала пилить за любую мелочь, - перед глазами всплывают новые и новые картинки моего детства. – А еще зима, когда я тяжело болел… мне было уже восемь лет, но я помню только противные горькие настойки и мать, спящую на стуле у моей кровати.

Груз старых обид давит на меня, тяжело и горько вспоминать несправедливые наказания и ссоры с матерью, но сейчас я немного лучше понимаю ее. Ее разочарование, тоску и несчастную любовь…

- Ты простил ее? – осторожный шепот прерывает мои невеселые мысли.

Я качаю головой. Что мне ответить? Что иногда я понимаю мать, как никто другой? Что не знаю, во что превратилась бы моя жизнь, если бы Китнисс вышла за меня по принуждению? Что не представляю, выдержал бы я, видя каждый день ее взгляд, устремленный к Шлаку, к лесу… к Гейлу? Что поклялся себе никогда не давить, не угнетать ее своими чувствами… и буду ждать ее столько, сколько потребуется.

Молча, передаю ей законченный рисунок. На нем моя мама - усталая, печальная женщина, ее поникшие плечи покрывает старый платок. Она мягко и обеспокоено смотрит на меня - маленького больного мальчика с ясными голубыми глазами, так похожими на глаза того, кого она когда-то любила.

- Я простил ее… или прощу когда-нибудь… но уже никогда не смогу сказать ей об этом.

Китнисс тихо кивает, а я поднимаюсь и приношу ей телефон. Мы вместе звоним ее матери и рассказываем ей что-то совсем обычное – про наш любимый мятный чай, про сырные булочки и нашу книгу.

Какое-то тихое спокойствие наполняет мысли, смягчает растрепанные чувства. И кажется, что завтра все будет немного лучше.

Завтра…

Энни присылает нам фотографию новорожденного сына Финника – у малыша зеленые глаза отца. С письмом она передает несколько гладких, обточенных терпеливой водой камней и причудливые раковины, в которых плещется море. И мы грустим о прошлом и радуемся новой жизни. Я рисую для Энни пекарню и зеленый лес, а Китнисс пишет немного об охоте и новом рецепте яблочного пирога.

Ранней весной из Одиннадцатого дистрикта приходит вагон саженцев и отдельная доставка лично для Китнисс. Мы читаем привязанное к молодым деревцам небольшое письмо от семьи Руты. Они тоже помнят. Это их зеленая книга памяти, их благодарность за то, что их сестренка погибла не зря, за то, что они больше не боятся Голодных Игр.

Китнисс всегда ладила с растениями, и теперь, закончив повседневные дела, мы сажаем сад возле наших домов. Вместе вскапываем посыпанную пеплом землю, чертим дорожки на сырой, напитанной весенней влагой земле, сажаем тоненькие фруктовые деревца и с нетерпением ждем, когда из посеянных семян появятся первые ростки.

Незаметно для себя мы начинаем ждать новый день. Непостижимое «завтра». Все наше прошлое, детство, юность прошли во времена, когда мы не знали, наступит ли завтра или у нас осталось только сегодня, сейчас… Теперь каждый день приносит что-то новое. Хорошее. Новый бледно-зеленый росток пробивается из земли. Новый цветок распускается на кусте примул, растущих у дома. Новый рецепт выпечки, новые сети для рыбной ловли, новые знакомые, переезжающие в Двенадцатый из других дистриктов.

В солнечные дни мы вытаскиваем из дома Хеймитча и пытаемся заставить его копать, убеждая, что труд облагораживает. Он смеется над нами и отвечает, что нет ничего приятней, чем наблюдать за трудом других. Однажды с привычной посылкой от миссис Эвердин приходит необычный моток – сплетенный из мягких веревок гамак. Его передали два рыбака, встречавшие нас во время Тура Победителей. Китнисс вешает его на уцелевшие старые деревья, мы заталкиваем в него упирающегося ментора и качаем до тех пор, пока он не признает, что гамак - не такая уж плохая затея.

Я все чаще ловлю на себе задумчивый взгляд Китнисс. Она смотрит на мои руки, когда я замешиваю тесто, разглядывает мои волосы, брови, ресницы, когда я рисую или помогаю ей в расцветающем весеннем саду. Она смотрит на мои губы, и жар окатывает меня с головы до ног, заставляя сердце колотиться в груди так сильно, что мне кажется, его оглушительный стук слышно в соседнем квартале. Если я случайно перехватываю ее взгляд, она чаще всего вздрагивает и отворачивается… но иногда я успеваю заметить мечтательную полуулыбку и тепло в ее глазах.

В один из вечеров, закончив дела, я закрываю пекарню и нахожу Китнисс. Судя по тому, что ее одежда больше похожа на маскировку, она увлеклась и целый день провозилась в саду: изумрудные отпечатки травы на коленях и рукавах дополняет землистый орнамент из пятен разных оттенков и размеров, в растрепанных волосах виднеются зеленые листочки. При виде ее я невольно смеюсь.

- Чего смешного? - моментально насупливается она.

Я старательно придаю лицу серьезное выражение.

- Ничего. Ты запачкалась… немного, – замечаю очередную травинку, торчащую у нее из-за уха, и снова прыскаю от смеха.

Китнисс хмуро оглядывает мою идеально чистую одежду.

- А ты у нас чистюля, значит, - с угрозой в голосе говорит она и делает шаг вперед.

Я замираю, слегка напуганный ее реакцией. Китнисс быстро поднимает руки и тщательно вытирает их о мою рубашку. Озорная улыбка освещает ее чумазое лицо, в серых глазах пляшут веселые бесенята. Она легонько толкает меня в грудь и, заливисто смеясь, отбегает. Мне ничего не остается, как бежать за ней по цветущему молодому саду… но в этот раз она хочет, чтобы ее поймали.

И когда я ловлю ее зеленоватую от прополотой травы руку, то прижимаюсь к ней губами и порывисто целую ее перепачканные ладони. Китнисс затихает, как пойманная дикая птичка. Опасаясь спугнуть свою добычу, мягко касаюсь губами ее скул, волос, маленького, чуть торчащего ушка. Ее глаза закрыты, она затаила дыхание, доверяясь моим бережным прикосновениям. Такая хрупкая. Целую ее полупрозрачные голубоватые веки и трепещущие ресницы; едва касаясь пальцем, рисую линии на шелковистой коже ее щек. Такая прекрасная. Как нежный цветок, беру ее горящее лицо обеими руками, целую бархатные уголки полураскрытых губ, мечтая растянуть каждое мгновение в вечность. Наши губы сливаются, и тепло первого поцелуя новой жизни разливается по моему телу, согревая сердце, зажигая в груди полузабытые чувства.

Чуть отстранившись, встречаю ее затуманенный, бесконечно ласковый взгляд. Китнисс робко обвивает мою шею руками, прижимается ко мне, целует трепетно, сладко, нетерпеливо – и мир исчезает.

Есть только она, я и легкий весенний ветерок, который кружит нас и уносит все выше и выше…

Стоя на пороге жизни, мы улыбаемся и держим друг друга в объятиях – и знаем, что завтра снова наступит утро. И снова взойдет солнце, которое, возможно, рассеет сумрачные призраки прошлого. И опять, как тысячу лет назад, из теплой земли поднимутся к небу зеленые ростки, и расцветут цветы, и запоют в весеннем саду птицы.

Держась за руки, мы медленно идем домой, в первый раз за сотни дней не опасаясь того, что ждет нас завтра.

Зеленые. Ростки. Возрождение.


Глава 6. Лиловый.

Ветер пронзительно плачет в водосточных трубах. По крыше уныло стучит затяжной дождь.

Кап… Кап… Кап...

Тоскливый равномерный стук отдается в пустом доме гулким эхом. Пусто. Безразлично. Бессмысленно. Даже мысли боятся стучаться в мое опустошенное сознание. Не включаю свет. Медленно прохожу по дому. Сумрачные фиолетовые тени пробираются в каждый уголок темных комнат, проникают в разум, заполняют душу.

Спальня, пустая холодная постель, нужно просто забыться, уснуть. Глотаю несколько таблеток снотворного, падаю на кровать. Хочу выкинуть из головы, стереть из памяти эти безумные двадцать семь часов. Но мысли роятся и не дают спать, выжигая зияющую дыру внутри меня.

Туманное утро вчерашнего дня начиналось, как обычно. Обычный завтрак, мягкий поцелуй в щеку на прощание, обычный хлеб, обычные покупатели, обычная уборка и спокойная дорога домой. Китнисс еще была в лесу, но такое случалось и раньше.

Кап… Кап… Кап…

В моей голове равномерный перестук капель вызывает картины ушедшего дня.

Прошло еще несколько часов, день уже шел на убыль, а она так и не вернулась. Испугался я за нее или просто волновался? Не знаю – но я пошел на Луговину и искал ее, пока окончательно не стемнело; звал ее до тех пор, пока на мои крики не пришли Том и Леван. Они убеждали меня, что Китнисс в лесу как дома, и даже если что-то случилось, она справится. Начался сильный дождь, и мне пришлось прекратить свои попытки докричаться до нее. Парни пообещали, что если к утру Китнисс не объявится, они помогут мне с поисками.

Дождь все еще идет. Такой же, как вчера. И редкие порывы холодного ветра снова и снова напоминают о прошлом: как однажды она повредила ногу и почти не могла ходить, как ее искусали осы-убийцы, как часто она рисковала и совершала необдуманные поступки…
Было ли мне страшно знать, что она где-то одна в лесу? Не знаю – но в час ночи, не выдержав ожидания, я отправился к Хеймитчу и начал будить его. Он кряхтел, отмахивался и брыкался. Пришлось залить его холодной водой. Он проснулся. Выслушал. Заставил поменять ему постель и заодно вымыть пол в спальне. А потом сказал, что я должен еще за мокрую одежду, и мне пришлось мыть грязную посуду и все, что нашлось грязного на его кухне. Дрожали руки, я разбил две тарелки… может, больше. Не знаю. В какой-то момент ментор сжалился и разрешил присесть. Ворча и чертыхаясь, он заставил меня выпить какую-то дрянь – и спустя пару минут, еще порываясь куда-то идти, я уже отключился на его старом диване.
Когда от сильной тряски и жуткой вони я пришел в себя, уже взошло солнце. Китнисс так и не вернулась. Почувствовал ли я ужас или боль? Не знаю – но я как раз орал на Хеймитча за то, что он не разбудил меня раньше, когда в дверь постучали ребята из дистрикта. Мы прочесывали лес - задача очень непростая для парней, которые из-за прошлых запретов совсем не знали его. Почти невозможная. Мы кричали, искали хоть какие-то следы, пытались разобрать лесные тропы. Несколько раз я натыкался на кусты фиолетовых ягод, не тех, что были на Арене. Но от их цвета учащался пульс, темнело в глазах, и я начинал звать еще громче, срывая голос до хрипоты. Я знал, что буду искать ее, пока не найду. Раненую, попавшую в ловушку, живую или… Тысячи невидимых нитей внутри натянулись и теперь распиливали, разрывали меня на тысячу мелких кусочков.

Дождь перестал, ветер стих. Я лежу в пустоте. Сжимая простыни, отгоняю жуткие, блестящие, ядовитые образы. Сейчас особенно трудно.

На закате она спокойно вышла из леса. Спокойно прошла по Луговине. Издали я смотрел, как она встретилась с Томом и чему-то рассмеялась. Потом подошла поговорить с Леваном, мельком взглянув в мою сторону. Я увидел ее легкую насмешливую улыбку. Почувствовал ли я себя преданным или с легкостью выброшенным? Не знаю – но я развернулся и пошел домой. Зияющая пустота внутри меня разрасталась с каждым шагом. Она не думала, что я буду искать ее? Не думала, что я буду чувствовать, если потеряю ее? Зачем тогда объяснять ей, чего стоят мне ее лесные развлечения? Какой в этом смысл? Ей стало лучше, теперь она опять с легкостью обойдется без меня.

Мир без меня. Мир без нее…

Холодный лес. Знакомые тени. Блестящий на солнце Рог изобилия. Фиолетовый морник в моей руке, в наших руках. Обратный отсчет. Три… два… Прощальные взгляды… Один… Тишина. Лишь кисло-сладкий вкус на губах. Мы медленно садимся на траву, я вижу только сиреневые от сочных ягод губы Китнисс. Отчаянно прижимаюсь к ним такими же сиреневыми губами. Мы обнимаемся и тихо ложимся рядом. Мир без нас. Игры без победителей. Будет ли будущее у такого мира? Мы никогда не узнаем, каково это. Яд уже проник в кровь, и теперь все происходит слишком быстро. Я слышу выстрел пушки. Но я жив. Как такое возможно? Жуткая истина захватывает сознание, значит… Китнисс уже нет. Я прижимаю к себе ее еще теплое тело и жду смерти. Но вместо этого чувствую вонзающуюся в меня иглу, крепко держащие руки. Они хотят оставить меня в живых. Ужас охватывает меня. Я не буду жить в мире без нее. Вырываюсь. Ищу в траве упавший нож. Еще укол. Темнота.

Серая сцена. Фиолетовые ступени. Китнисс стоит в нескольких шагах от меня. Тетива ее лука натянута, она готова выпустить стрелу. Мгновение – и враг уничтожен. Она не ошиблась. Она выбрала правильную мишень. Вокруг хаос, но мой взгляд прикован к Китнисс. Я точно знаю, что произойдет дальше. Я бегу к ней… но что-то вязкое, сиреневое, липнет к ногам и замедляет движение. Я вырываюсь изо всех сих. Медленно. Слишком медленно. Хватаю ее за предплечье и чувствую лишь клочок оторванной ткани. Хватаю ее лицо обеими руками. Она не вырывается. Пустой взгляд серых глаз. Я впиваюсь губами в фиолетовые от смертельной таблетки губы. Языком грубо проникаю в рот, пытаясь высосать хоть немного яда…. Но его не хватит на двоих. И она уходит. Оставляя меня в мире без нее…

Я держу ее на своих коленях, прижимаю к груди ее безвольно падающую голову, качаю ее, как больного ребенка, и бесконечно долго шепчу три слова. Не оставляй меня. Не оставляй меня. Не оставляй меня… Я люблю тебя… Не оставляй меня.

Меня тормошат, зовут по имени, толкают до тех пор, пока я не начинаю чувствовать физическую боль. Тихий шепот обволакивает меня.

- Прости меня… Я рядом. Я пришла.

Так трудно открыть глаза. Так трудно поверить. Возможно, это сон. И она исчезнет, уйдет в пустоту и снова оставит меня.

Но ее руки до боли сжимают мои запястья. Я медленно освобождаюсь из цепкой хватки снотворного. Сажусь и притягиваю Китнисс к себе на колени. Вся боль, отчаяние, усталость и пустота вчерашнего дня льется из меня потоком слов.

- Не оставляй меня. Слышишь, Китнисс. Не смей оставлять меня. Пожалуйста. Я буду твоим другом. Братом. Соседом. Тем, кем ты захочешь. Только не смей… не оставляй… Не уходи из моей жизни. Потому что я уйду за тобой. Если захочешь, я отойду в сторону, и, как раньше, мы будем встречаться только в пекарне, когда ты придешь обменять добычу на хлеб… Китнисс. Ты слышишь?

- Прости, Пит. Прости меня. Я оставила…, - она запинается, но только чтобы отодвинуться и посмотреть мне в глаза, – я написала записку, что ухожу далеко в лес и надеюсь вернуться к ночи. Но начался шторм, и мне пришлось остаться на ночь. Я не хотела. Не думала… А записку, наверное, сорвало ветром. Ты скулил во сне. Так жалобно. Я же пришла… Прости…

Еще долго она говорит что-то, сбивчиво путаясь в мыслях, но я больше не слышу ее. Я ищу в ее шепоте всего два нужных мне слова. Их нет. Осторожно зажимаю ей рот рукой и медленно отчетливо спрашиваю:

- Ты-останешься-со-мной? - будто со стороны слышу свой холодный обреченный голос. Нехотя убираю руку с ее влажных губ. Пристально, не моргая, смотрю в глаза.

- Я останусь, Пит. Ты слышишь, я останусь тут с тобой. Я никуда не уйду, – сейчас в ее стальных глазах нет ни капли слез, нет ни капли сомнения. Такая же холодная уверенность и сила. – Я останусь.

Она целует меня своими прохладными губами. Сильно, жестко. Как будто ставит печать на свое обещание. Я верю ей - мы оба слишком устали за эти ужасные двадцать семь часов. Притягиваю ее к себе. не позволяя оторваться от меня ни на дюйм. В ответ она обхватывает меня руками, ногами, вжимается в меня, будто хочет, чтобы наши тела склеились. Болезненные тиски ее рук выдавливают из меня пустоту. Каплю за каплей. И я заполняюсь мягким лиловым светом звезд, выглядывающих в просветы среди туч в ночном небе.

Когда я просыпаюсь, солнце давно встало. Вокруг сияет жаркий летний день. Почти так же крепко, как и ночью, меня держат влажные руки Китнисс. Она замечает, что я не сплю. Робко улыбается.

- Привет. Ты давно проснулась?

- Наверное.

- Почему же не разбудила меня? - только сейчас я ослабляю объятия и чувствую мокрую от пота одежду между нами.

- Ты спал. Так тихо. Хеймитч вчера рассказал мне…, - она не будет продолжать. Это и не нужно. В солнечном свете все выглядит иначе… проще. Я целую ее лоб и выталкиваю из постели.

- Пойдем в душ? - ее глаза округляются от удивления. А я невольно смеюсь ее невинности. – Не вместе - сначала ты, потом я. Мы же оба спали в грязной одежде. Хорошо хоть ботинки сняли.

Теперь она улыбается. И снова дразнит меня чистюлей, отправляясь в душ и захватив с собой мою чистую футболку. Я все еще не знаю, как вести себя с ней. Поэтому принимаю решение держаться чуть более отстраненно. Но когда она выходит из ванной, оказывается довольно сложно не пялиться на ее смуглые ноги, выглядывающие из-под импровизированного наряда. Мне срочно нужен холодный душ. И старательное самовнушение.

- Я ее друг. Я ей почти как брат. Я ее друг. Брат, – вода явно недостаточно холодная. Поэтому я намного дольше, чем обычно, бреюсь, скребусь, тщательно вытираюсь. Вспоминаю пронизывающий холод вчерашнего вечера. Хорошо, что она написала записку. Значит, все-таки хоть немного беспокоилась обо мне.

К тому времени, как я, наконец, заканчиваю водные процедуры, Китнисс, полностью одетая, уже шуршит внизу на кухне. Она притащила из дома завтрак, приготовленный Сальной Сэй. Кое-что разложено в тарелки, а остальное она сосредоточенно заталкивает в почти полностью забитую охотничью сумку. Когда она замечает меня, на ее лице расцветает такая теплая улыбка, что я вынужден опять напоминать себе, что мы просто друзья.

- Привет. Куда-то собралась? - мысленно обещаю себе, что никуда ее сегодня не отпущу.

- Не я, а мы. Мы идем в лес, – не допускающим возражения тоном сообщает она. – Что у тебя есть из еды?

Я пожимаю плечами. Вчера я ничего не пек. Может, где-то завалялась двухдневная сдоба. Мы быстро завтракаем. Китнисс роется в моем подвале, извлекая оттуда завалявшийся пакетик печенья и несколько подозрительных булочек. Сообщает, что нас ждет пикник, и для него идеальны именно такие почти сухарики. Я опять смеюсь и обещаю регулярно кормить ее засохшими булками, раз они ей так нравятся. Пока я собираюсь, Китнисс бежит к Хеймитчу и что-то кричит ему в открытую дверь.

- Он ведь тоже за нас волнуется, - виновато объяснят она.

Наконец мы бредем в залитом солнцем летнем лесу. После ночного дождя еще не высохшие капли воды сверкают в изящных паутинках среди высоких, налитых влагой трав. Луг покрыт множеством небольших голубовато-сиреневых цветов, и невероятный аромат чабреца, мяты и розмарина наполняет летний воздух. Мы почти не разговариваем, иногда держимся за руки, но меня полностью поглощает ощущение близости природы, света… Ощущение близости Китнисс. Мы делаем привал на лесной поляне, и Китнисс заставляет меня попробовать подозрительные лилово-черные ягоды. Сама она съела две пригоршни, от чего ее пальцы и язык становятся сиреневыми.

- Ты же доверяешь мне? - спрашивает она, лукаво заглядывая в глаза.

Я удивляюсь, как она спокойно говорит эти слова. Она не специально, она просто не знает, что мне снилось. Я доверяю. К тому же она и так съела слишком много. Если уж есть лиловые ягоды, то только вместе, только поровну… я забрасываю в рот сразу десяток. Немного жмурюсь, но совершенно ничего не происходит. Китнисс удивленно наблюдает за моей реакцией.

- Сегодняшний сон, - объясняю я, – мне снился морник… и ты…

- Я не знала, - выдыхает Китнисс. – Но это не морник, я обещаю. Вот смотри, у меня синий язык и я совершенно здорова.

И для убедительности она старательно высовывает лиловый язык, а потом кружится передо мной, чтобы доказать безвредность ягод. Приступ паники проходит, и я останавливаю Китнисс.

- А ну, покажи-ка еще раз язык, я не запомнил оттенок, это нужно обязательно нарисовать и подарить Хеймитчу, – она смеется, показывает мне нежно-лиловый кончик языка и сообщает, что привал окончен.

Мы долго идем по лесным звериным тропам. Так далеко в лесу я еще никогда не был. То и дело останавливаюсь, слушаю шум стройных сосен, похожий на морской прибой, вглядываюсь в причудливые линии старого дуба на опушке, запоминаю оттенок мха на поваленных деревьях. Китнисс невероятно терпелива, хотя я знаю, что она торопится дойти до цели. Она уже проверила одни силки, и теперь у нас на обед будут три перепелки. Я заставляю себя меньше останавливаться, и после полудня мы выходим из леса.

Перед нами, в чаше из зеленых сосен и елей, мерцает прозрачное лесное озеро. В некоторых местах колючие ветви почти касаются его поверхности, отражаясь в недвижимой глади. Кое-где видны песчаные отмели и небольшие лесные лужайки, залитые солнечным светом.

- Мы пришли, - нарушая тишину, Китнисс подходит к зеленоватой воде, бросает на песок сумку и снимает обувь. – Все чистюли идут купаться!

Я замираю… То ли потому, что не умею плавать, то ли боюсь, что она совсем разденется, и я уже не смогу быть ей братом или другом. Но Китнисс оставляет майку и короткие шорты и с разбега ныряет в озеро. Я медленно расстегиваю рубашку, а в спину уже летит сноп брызг. Ну хоть брызгаться я умею.
Добежав до воды, я окатываю Китнисс шумным фонтаном. Как весело и искренне она смеется… Ее смех проникает в меня, по капле выдавливая фиолетовые частички горечи. Мы дурачимся, словно дети – ловим друг друга на мелководье и роняем во взбаламученную воду. Китнисс в воде проворна, как рыбка. Я же нарочно плюхаюсь неуклюже, стараясь еще сильнее рассмешить ее. Она учит меня плавать, и я тону как можно чаще - лишь бы меня страховали ее гибкие руки. В конце концов, крепко держа ее ладонь, я все же лежу на спине неподвижной звездочкой и рассматриваю голубое небо, пролетающие облака и пушистые теплые сосны.

Мы обедаем приготовленным на огне мясом, а потом просто валяемся в обнимку в душистом разнотравье. И время течет так медленно, что мы не замечаем приближения вечера.

- Мы можем остаться тут навсегда? - шепотом спрашиваю я.

- Нет, - отвечает с улыбкой Китнисс. Я не успеваю расстроиться, как она продолжает: - Навсегда нет... но на одну ночь можем. Тут есть небольшой домик. Раньше мы часто приходили сюда с отцом, здесь я встретила Бонни и Твил. И вчера я приходила, чтобы привести дом в порядок, – полушепотом заканчивает она.

- Похоже, у меня нет выбора, - наигранно сердито замечаю я. - Уже почти вечер и домой мы дойти не успеем, так ведь?

Китнисс весело кивает.

- Там не так уж грязно, чистюля. Тебе понравится.

Я молча киваю. Я не доверяю сейчас своему голосу. Мне понравится жить в любой дурацкой хижине в этом лесу, если рядом будешь ты. Я готов спать на земле, в траве, где угодно, если твои руки будут обнимать меня.

- Мне понравится, - эхом отзываюсь я.

Неожиданный ветер поднимает рябь на гладкой поверхности озера. Китнисс внимательно вглядывается в небо и тянет меня подняться на ноги.

- Быстрее. Сейчас польет.

Мы поспешно запихиваем в сумки остатки еды, набрасываем одежду и бежим вокруг озера. Расстояние небольшое, но ветки елей местами спутаны так прочно, что нам приходится наклоняться и переходить на шаг. Куртка Китнисс слишком тонкая, я заставляю надеть поверх мою, сшитую из непромокаемого капитолийского материала. Порывы пронзительного ветра приносят первые по-осеннему холодные крупные капли - и уже через несколько минут мы пересекаем большую поляну под проливным дождем, застилающим глаза.

- Град, – кричит сквозь потоки воды Китнисс, – может начаться град!

Когда мы выбираемся из леса на опушку, прямо к небольшому бетонному домику, ее предсказание сбывается. Несколько секунд, пока Китнисс возится с крючком на двери, я стою под суровой атакой разбушевавшейся стихии. И хотя льдинки редкие и совсем мелкие, кожа под рубашкой чувствует их острые холодные уколы.

Как ни странно, в крошечном домике совсем сухо, и воздух еще хранит тепло уходящего летнего дня. Китнисс снимает куртку, ее футболка почти сухая.

- Раздевайся. Скорее! – она тормошит меня, увидев мое оцепенение. – Ты совсем синий, нужно снять мокрое, иначе заболеешь.

Лишь после ее слов я замечаю, что меня бьет крупная дрожь. Непослушными руками стягиваю вымокшую насквозь рубашку. Ловлю на лету плед, который Китнисс достала из старого шкафчика, и заворачиваюсь в него, как первобытный человек в шкуры животных. Тщательно выкручиваю и снова надеваю брюки. Раз уж помогать мне не разрешили, послушно усаживаюсь на мягкую подстилку у небольшого камина. Все еще дрожа, осматриваюсь. В доме нет ничего, кроме низкого столика, маленького шкафа и узкой деревянной скамейки. Разбитые стекла окон тщательно заклеены, возле камина лежат сухие дрова, внутри висит котелок с водой. Вокруг нет ни пылинки, не считая кучи нашей мокрой грязной одежды у входа. Выходит, она действительно убирала тут вчера.

Пока я устраивался, Китнисс уже разожгла огонь, поставила греться воду в большом котелке, и теперь оценивает ущерб, нанесенный нашим съестным запасам. Остатки мяса целы. И каким-то чудом не намокли бедные черствые булочки. Пока Китнисс делает ревизию, я задумчиво смотрю на ее влажные волосы, небрежно заплетенные в привычную косичку, на успевшую высохнуть после купания майку и короткие шорты. Никогда не позволял себе так открыто разглядывать ее сильные стройные ноги, покрытые сетью лиловых шрамов, ее точеные бедра, ее тонкую талию. Но сейчас мне так холодно, что я забываю вовремя отвести глаза – и, скользя голодным взглядом по гибкой спине, тонким смуглым рукам и изогнутой шее, не могу оторваться от этого восхитительного зрелища. Не замечая моего осмотра, Китнисс проходит мимо меня к огню, чтобы разогреть позавчерашнюю выпечку. Теперь я вижу ее освещенное пламенем лицо, ямочку на шее, упругую грудь, два маленьких темных холмика, упирающихся в тонкую ткань майки…

Одна из булочек падает в камин, я вздрагиваю и прячу взгляд, мысленно обзывая себя самыми жестокими ругательствами. Если бы не эта неловкость, я бы съел Китнисс...

- Не обожгись, - сдавленно прошу я, но Китнисс уже опускается рядом со мной на подстилку, держа в руках мою дымящуюся жаром спасительницу.

- Давай поешь, они теплые, так быстрее согреешься, - она протягивает мне булку.

- Это не самый лучший способ согреться, - возражаю я, раскрывая свое сиреневое одеяло-палатку.

Она понимающе кивает головой и залезает в мое убежище. Вручает мне поджаренные на огне булочки, некоторое время мостится, усаживаясь в пол-оборота между моими коленями. Чуть вздрагивает при соприкосновении теплой кожи с холодной мокрой тканью брюк. Спиной опирается на мою согнутую ногу, касается моей груди теплым обнаженным плечом.

- Только в медицинских целях? – спрашивает она.

- Исключительно в медицинских, - в тон ей отвечаю я, отдавая булки и обнимая ее. – Они с изюмом, а я терпеть не могу изюм.

Она смеется и спрашивает, зачем я их готовлю.

- Для Хеймитча и Сальной Сэй, – Китнисс деловито выковыривает из булок изюм и ест его сама, вкладывая мне в рот сладкие кусочки хлебной мякоти. Я молча жую, рассматриваю странный узор тоненьких лиловых жилок и шрамов на ее шее, руках – и чувствую, как ее тепло согревает мое тело и изгоняет последние капли ночного мрака из моей души. Булочки закончились, и Китнисс мягко растирает мои все еще холодные руки, плечи, грудь. Постепенно ее старательно-медицинские движения замедляются, и взгляд скользит по моей коже, по линиям странного узора моих лиловых отметин. Мы так похожи. Печальные дети, лишенные детства, одинокие подростки, лишенные дома, покалеченные взрослые, навсегда лишенные спокойного сна. Страшное прошлое записано огнем на наших телах.

Огонь.

Сейчас он дарит мне спокойное тепло. Я разжимаю сцепление рук и пальцем провожу по лиловой линии огня на руке Китнисс. Не поднимая глаз, она тоже исследует меня легкими, как крылья бабочки, касаниями, очерчивая шрамы на моем плече, шее… слегка отстранившись, мягко проводит по каждому изгибу, по каждой полоске на моей груди, осторожно опускаясь пальцами к животу. Китнисс Эвердин, что же ты делаешь со мной? Разве я для тебя не просто друг или брат?

От ее прикосновений я горю. Горю изнутри. Но этот огонь не уничтожает, он исцеляет, восстанавливает меня. Легко целую ее мягкие, сиреневые от вечернего света губы, и теперь уже я рисую узоры на ее коже. На хрупком плечике, с которого спала лямка от майки, на руке, лежащей на моем бедре. Мои пальцы дрожат на открытой коже ее шеи, медленно опускаясь к груди. Она поднимает на меня наполненный пламенем взгляд, и я жадно впиваюсь в ее податливые губы.

Я ей не брат. Кого я хочу обмануть. Я люблю ее. Мечтаю о ней. Хочу ее. Так давно. Так сильно. Она должна быть моей, только моей. Навсегда. Навечно.

Поцелуи больше не насыщают. Китнисс так сильно прижимается ко мне горячим, жаждущим ласки телом, что под ее напором я опускаюсь на спину, тяну ее за собой. Между нами лишь тоненькая ткань ее майки, моих брюк. И хотя я не вправе посягать на большее, все внутри меня скручивается в тугой узел желания. Китнисс почти кусает мои губы, ее пальцы скользят по моему животу, вызывая почти болезненные всплески наслаждения. Я сгибаю ногу в колене, усиливая трение между нашими телами, и по ее телу проходит волна дрожи, передаваясь мне. Наши шрамы складываются в единую картину, мы растворяемся друг в друге, и с искрами от камина взлетаем к лиловому небу...

Так тихо, так спокойно. Медленно текут мысли. Будет ли у нас настоящая, абсолютная близость? Ведь Китнисс так боится беременности. Согласится ли она стать моей женой? Ведь она так боится замужества. Сиреневый дождь успокаивающе стучит по крыше, и ветер поет колыбельные в сосновом лесу. Я не могу заглянуть в будущее. Но одно я знаю точно.

Многие думают, что шрамы – это следы жестоких ран. Но они заблуждаются. Наши шрамы – это следы исцеления.

Я зарываюсь лицом в ее пахнущие лесом и травами волосы, на несколько мгновений обнимая Китнисс крепче… пытаясь замедлить время. Сейчас мы поднимемся и выпьем горячего травяного чая из чабреца и мяты. Высушим мокрые вещи. Будем и дальше делать простые привычные дела. Но сегодня, в этом маленьком, залитом сиреневыми отблесками заката домике, нас соединяет что-то более крепкое, чем дружба, что-то более сильное, чем боль и страх.

Лиловые. Шрамы. Исцеление.


Глава 7. Желтый.

Мне страшно, нечем дышать, в горло забился сухой колючий песок. Знойно-желтое палящее солнце сушит кожу, глаза, вытягивает остатки влаги из моего тела. Я засыхаю. Вокруг лишь пустыня, ядовито-золотые пески раскинулись на сотни километров вокруг.
Заставляю себя куда-то идти и нахожу ИХ... Десятки и сотни высушенных солнцем трупов. Некоторые из них опалены огнем, некоторые умерли от голода, некоторые погибли от пуль. Жуткий смрад поднимается над этой безымянной могилой.

Я скован ужасом, но не могу уйти. Я ищу кого-то нужного в этой горе трупов. И нахожу ее. Ее иссохшие останки… Я не чувствую печали, боли, только ощущение чего-то неизбежного, страшного, пульсирует в жилах. Солнце доходит до зенита, тела оживают… Теперь я знаю, зачем я здесь. Осознаю, зачем я ей – худшему переродку Капитолия. Я пища. Как муха в лапах паука, я не могу пошевелиться, я парализован… Ее царапающие прикосновения доставляют мне какое-то жестокое удовольствие. Беззвучно кричу – от боли, от наслаждения – пока она разрывает мое тело на тысячи маленьких кусочков.

Просыпаюсь от сильного толчка. Резко поднимаюсь. Оглядываюсь. Я на полу. Похоже, именно боль от падения помогла мне вырваться из оков ядовитого сна. Я нахожу воду, пью большими глотками. Колючая жажда стихает. Я должен вспомнить истину, выкинуть из разума остатки жутких видений. Я должен увидеть ее.

Китнисс спит за горой подушек спиной ко мне и беспокойно вздрагивает во сне. Осторожно обхожу кровать, мне нужно видеть ее лицо. Тихо сажусь на пол, вглядываюсь в ее черты. Она выглядит усталой и больной, кожа покрыта мелкими бисеринками пота. Длинные темные ресницы дрожат, лишь немного закрывая синеватые тени под глазами, ее тонкие пальцы судорожно сжимают простынь. Ей тоже страшно. Почему мы спим на разных концах кровати? Почему мы не можем просто быть вместе, охранять сны друг друга? Неужели я во всем виноват?

События последних недель яркими картинками всплывают в памяти… Лес, залитый дождем, теплый домик только для нас двоих, наши сплетенные в страстном порыве тела, разделенные лишь тонкой влажной тканью, и тихая ночь без сновидений…

На следующий день перестал дуть холодный ветер, хотя теплые вечерние дожди шли еще целую неделю. Мы с Китнисс, казалось, немного оттаяли в этом влажном летнем воздухе. Мы чувствовали себя почти нормальными, почти целыми, почти счастливыми… Утром по-прежнему порознь занимались привычными делами. Я перестраивал свой дом, пытаясь сделать из него пекарню. Теперь я взял на себя обязанность выпекать третью часть хлеба, который раздавался немногочисленным жителям Двенадцатого в качестве дневного пайка. Временная мера, введенная в каждом дистрикте Панема.

Все свободное от работы время мы с Китнисс проводили вместе. Держась за руки, гуляли на Луговине, дарили друг другу нежные теплые поцелуи, вместе радовались тому, как растет сад, вместе качались в гамаке, вместе писали книгу памяти. И если прежде каждая новая страница накрывала нас болью, печалью, горечью, то сейчас многие из них были о живых… О новой жизни, жизни, за которую было заплачено так дорого.

Панем пережил страшный урок, Панем не хотел забывать. Мы строили новый мир, мир без Голодных Игр. Мир, где каждый потерял кого-то. Мир, в котором нужно было найти силы простить себя, простить ошибки многих других людей и продолжать жить, бороться за будущее. И люди хотели запомнить своих погибших близких, своих трибутов, своих героев.

Они помнили о Сойке, об Огненной Китнисс. Но никто больше не смел называть ее так, поэтому они помнили Китнисс Эвердин и Пита Мелларка, трибутов Двенадцатого дистрикта. Двух странных искалеченных подростков, навсегда изменивших их жизни. Они больше не звали нас в Капитолий, не снимали роликов, не обсуждали наши удачи и падения. Они просто помнили о нас. И когда мы послали в Одиннадцатый дистрикт картину нашего молодого сада, посаженного в память о Руте, мы знали, что поступаем правильно. Как эта картина попала в Капитолий, никто не знает, но Хеймитч видел, как в одной из новостных передач, вспоминая историю Руты и ее семьи, показали этот рисунок и рассказали о нашей книге.

Через два дня после передачи почтальон принес нам четыре посылки. Совсем небольшие свертки, в двух были вложены фотографии улыбающихся детей лет десяти и несколько слов от их родителей о том, что их дети больше не видят кошмаров по ночам, и о том, что они помнят нас. В каждом письме были подарки. Странные, трогательные, сделанные своими руками, они вызывали у нас грустные улыбки. Теплые вязаные носки и пушистое полотенце, улучшенные семена каких-то овощей для сада, две красивые чашки для чая.

В одной из посылок была коробка с подозрительными мелкими рыбешками, которые оказались сушеными. Увидев наши презрительно сморщенные от запаха носы, коробку сразу же утащил явно довольный Хеймитч. Он заявил, что мы деревенщина, и абсолютно ничего не понимаем в закусках.

С этого дня посылки и письма из разных дистриктов приходили ежедневно. Иногда мы садились и разбирали их. Что-то оставляли себе, но большую часть раздавали посетителям пекарни.

Прохладными дождливыми вечерами, сидя у камина, мы думали о том, что, возможно, ужасы прошлого больше никогда не вернутся. И когда я обнимал Китнисс за плечи, встречал ее теплый доверчивый взгляд, во мне зарождалась надежда, что ей стало лучше, и она сможет полюбить меня. Что мы будем вместе… больше, чем друзья, больше, чем союзники, больше, чем соседи в кровати, которую мы каждую ночь делим на двоих. Я понимал, что люблю ее каждой клеточкой своего существа. Целуя ее бережно и страстно, верил, чувствовал, что она отвечает мне. Она никогда не умела говорить о своих чувствах, и больше всего я боялся испугать ее своими признаниями, своей тщательно скрываемой страстью.

Я стал более осторожным. Не позволял больше физическим ощущениям управлять мною. Не доверял себе, понимая, что в следующий раз могу не остановиться вовремя. Ошибиться, принять ее осторожные ласки за ответное желание... Ведь мое желание обладать ею с каждой минутой, проведенной вместе, все сильнее захватывало меня.

И я планировал, я создавал в своей голове сотни планов, мысленно писал десятки текстов, как я скажу ей о своих чувствах… снова. Каждую ночь, слушая шум дождя, она засыпала, привычно обвивая меня прохладными руками. И каждую ночь я прижимал ее к себе, отгоняя кошмары прошлого, тихо шептал, как сильно я люблю ее. Неужели должно пройти еще одиннадцать лет, чтобы я смог признаться ей? Неужели я не достаточно долго ждал ее? И так, постепенно, слушая мерный перестук капель по крыше дома, ощущая кожей ее ровное согревающее дыхание, я принимал решение.

В тот яркий солнечный день мы вышли на Луговину и сидели, обнявшись, в тени раскидистого дерева. Ее пальцы нежно скользили по моей ладони, и я в ответ легонько сжал и поцеловал ее руку. Сейчас или никогда…

- Я люблю тебя, - тихим вздохом вырвалось у меня, и я замер, ожидая ее испуга или хоть какой-то реакции. Но она просто продолжала гладить пальцами мои ладони… И тогда я позволил так давно сдерживаемым словам вырваться наружу.

- Китнисс, я люблю тебя нежно, страстно. Нуждаюсь в тебе, как в воздухе, как в дыхании. Я люблю твои прозрачные глаза, люблю твои тонкие и сильные руки. Люблю твою улыбку и твой смех, восхищаюсь твоей смелостью, твоим отзывчивым добрым сердцем, люблю твои слезы и тихую грусть. Не могу больше терять тебя, не хочу расставаться с тобой…, - я говорил долго, красноречиво, мягко убеждал ее, что вдвоем нам лучше, чем порознь, что нам суждено быть вместе, всегда. Я не придал значения тому, что она уже убрала свою руку, приписав это смущению – действительно, ее щеки были залиты ярким румянцем.

- Я помню, ты не собиралась выходить замуж, иметь детей. Но я должен спросить, Китнисс, когда-нибудь, через год, через два, может, через пять лет, ты согласилась бы связать свою жизнь с моей, согласилась бы стать моей женой? – ее глаза опущены, ресницы предательски дрожали, она молчала долго… слишком долго. – Посмотри на меня, прошу тебя, – шепотом умолял я.

- Прости меня, Пит, прости меня, – она подняла взгляд, и из широко распахнутых глаз покатились тихие слезинки. – Я не могу, мне страшно… прости меня, - теперь она протянула руку, пытаясь утешить, пожалеть меня.

Изо всех сил я впился пальцами в свои колени и задрожал от нахлынувшей боли, пока мое сердце рвалось вновь по чуть зажившим рубцам на миллионы крохотных кусочков… Зачем, зачем я снова заставил себя проходить через это?

- Давай оставим все, как было вчера, сегодня. Только не уходи, не оставляй меня одну, Пит, я не смогу без тебя, - шептала она, снова осторожно касаясь моих пожелтевших от напряжения костяшек пальцев.

Я до крови прикусил губу и медленно кивнул головой. Я не уйду. Мне некуда идти. Пока я еще нужен ей. Я не уйду. Может быть, потом, когда она научится справляться сама… Я исчезну из ее жизни. Но не сейчас. Не сегодня.

- Я не уйду.

Мы вернулись домой вместе, молча, и ночью первый раз я заснул на другой стороне кровати. Всю ночь я проваливался в неглубокий беспокойный сон, полный тревожных блестящих видений.

На следующее утро на небе не было ни облака, ветер поменялся и стал настолько горячим, что стало тяжело дышать – в Двенадцатом наступил беспощадный зной.

В тот день, заканчивая приготовление хлеба на раздачу, я услышал голос Хеймитча, яростно зовущий меня. Бросив все, я побежал на крик, к дому Китнисс. Она сидела, сжатая в комок, монотонно раскачиваясь на крыльце рядом с распакованным ящиком, по-видимому, подарком присланным из какого-то дистрикта. Из посылки доносился голодный писк птенцов. В ее судорожно скрюченных пальцах виднелся ярко-желтый пушок грусенка. Один за другим я осторожно разжал ее пальцы и, освободив птицу, посадил ее в коробку.

- Забери их отсюда, Хеймитч, пожалуйста, - он не сопротивлялся и только, заворчав под нос что-то о бесполезности птиц, потащил ящик к своему дому.

Я пытался прижать Китнисс к себе, но она резко отшатнулась. Решительно подняв на руки, я понес ее в дом, на диван. Но она не позволила отпустить ее, только крепко вцепилась руками в мою шею и отчаянно зашептала:

- Это был утенок… Прим. Она была утенком, - ее голос дрожал, руки слабели, - у нее блузка постоянно выбивалась из юбочки, и я…, - слезы хлынули у нее из глаз, но она продолжала говорить. - Я звала ее уточкой, и она всегда поправляла этот хвостик. В тот день, когда на Жатве вытащили ее имя… она тоже поправила его…

- Тшш, не нужно, не говори, - я пытался успокоить ее, горячие слезы капали на мою рубашку.

- На площади, когда я увидела ее в огне, и кофточка… выбилась..., - безудержные рыдания с воем и хрипом вырвались из ее груди, и она схватилась за меня, как за последнюю надежду. А я качал ее на коленях и осторожно гладил ее волосы. Минуты, часы ускользали в вечность, а я все качал ее и снова ждал... Снова ждал.

Когда слезы немного высохли, Китнисс пересела на диван и отпустила меня приготовить чай. А потом следила за каждым моим шагом. Как будто я сорвусь с цепи и убегу, если она хоть на секунду перестанет смотреть на меня. Было странно и больно видеть, насколько она зависела от меня сейчас – такая сильная, превыше всего ценящая свободу Китнисс.

Она пошла со мной закрывать пекарню, а ночью мы вновь засыпали, крепко держа друг друга в объятиях. Нам обоим снились бесконечные кошмары, огненные, красно-желтые, блестящие, обжигающие грезы. Казалось, жара растопила остатки яда в моем организме, а духота летней жаркой ночи давила, высушивала горло, сжимала сердце. Соленые капли пота стекали по лицу и груди, пробуждая желание сбросить надоевшую липкую одежду. Блестящие образы, поднятые со дна сознания обжигающим дыханием июльской ночи, разжигали самую низменную грубую страсть, похоть. Я боялся проснуться, боялся увидеть хрупкую, болезненную красоту Китнисс в солнечном свете… Ядовито-сверкающие образы желанного женского тела все сильнее заполняли мой разум.

Полночи я проворочался без сна, а к утру почувствовал себя настолько омерзительно плохо, что сбежал при первых же признаках утра. Я знал, что будет приступ, и хотел быть в это время как можно дальше от Китнисс. У себя дома я надеялся принять холодный душ, но из крана капала такая же горячая, как воздух, желтовато-грязная вода.

Я как раз заканчивал замешивать тесто, когда в окне заметил Китнисс, идущую к моему дому. Припухшие после истерики глаза, немного растрепанные волосы, легкий, золотисто-желтый, почти не запахнутый халатик… Она вошла в дверь… Улыбнулась…

Я увидел ее оскал. Огненная волна ярости накатила на меня. Как она смеет появляться здесь после того, что сделала с моей жизнью? В таком виде… Как она смеет терзать мое тело, мое чувства и предавать меня снова и снова? Пользоваться мной, как тряпкой… Ненавистный… Переродок…

Я уже не пытался контролировать поток беспощадных, грязных слов, выползающих из ядовитой вязкой тьмы внутри меня. Я только помнил – мне нельзя, никак нельзя отпускать этот огромный дубовый стол. И я держался, почти ломая пальцы, и рычал проклятия, и орал, чтобы она убиралась, и кричал о своей боли и ненависти... ее уже не было в доме, я слышал только мужской голос, гневно объясняющий что-то… и через несколько мгновений потерял сознание.

Я пришел в себя на своей кровати. Рядом сидел Хеймитч. Заметив мое движение, он протянул мне стакан воды и несколько таблеток. Я безропотно проглотил таблетки и запил несколькими стаканами воды.

- Тебе придется поговорить с доктором Аврелием. Обо всем. Если не хочешь вернуться назад в Капитолий, – с горькой грустью произнес Хеймитч. – Я предупреждал тебя, помнишь, ее всегда было тяжело убедить.

Я послушно киваю. Я буду говорить. Снова проваливаюсь в глубокий сон.

Проснулся от телефонного звонка. Снял трубку. Я устал. Или это действовали таблетки? Но мне не разрешили уснуть, пока я не отвечу на все вопросы. После того, как я рассказал доктору Аврелию о ночи в лесу, вопросы резко закончились.

- Ты же знаешь, Пит, что тела мужчины и женщины сильно отличаются. Когда подростки проходят процесс взросления в экстремальных обстоятельствах, как это было у тебя и Китнисс, активность половых функций несколько…

Я резко перебил его.

- Мы не будем говорить об этом! – в трубке опять тишина. Спустя почти минуту доктор сообщил решение.

- Хорошо. Но тебе придется прочитать книгу, которую я пришлю тебе.

- Книга сойдет. Только можно я прочту ее, когда хоть немного спадет жара.

- Жара? Почему Хеймитч ничего не сказал? – возмутился доктор. – Сколько градусов?

- Больше сорока по Цельсию, – устало ответил я. Доктор гневно засопел в трубку, затем велел мне принять тройную дозу снотворного и релаксанта и отправил спать.

Почти не было снов, мне было душно, жарко… и немного страшно. Я проснулся зверски голодным. Распахнул глаза, в оконный просвет увидел звезды. Сколько же времени я был в отключке? Спать еще хотелось, но мешало чувство голода. Я поднялся, чтобы пройти на кухню, споткнулся и упал на пол, точнее, на что-то мягкое, лежащее на полу… на кого-то… через секунду у меня перехватило дыхание от ее близости.

- Китнисс, ты что здесь делаешь? – поспешно поднимаясь, я продолжал задавать вопросы. – Почему ты на полу? Я сильно ударил тебя?

- Нет, - она усиленно растирала руками явно ушибленные плечи, бедро.

Я включил свет. Китнисс сидела, скрестив ноги, на старом бежевом покрывале возле моей кровати, под голову она подкладывала свернутое в рулон полотенце.

- Я боялась, что тебя заберут обратно в Капитолий… боялась спать без тебя, - немного вызывающим тоном сообщила Китнисс.

- Не заберут. Мы с доктором договорились об условиях досрочного освобождения… то есть лечения. Но я скоро умру от голода, так что все остальное неважно. Я шел ужинать или завтракать. Ты со мной?

Китнисс не сводила с меня внимательного взгляда, потом склонила голову на бок и заглянула мне в глаза. Не знаю, что она увидела в них, но в ответ только коротко кивнула, и мы вместе потопали на кухню, чтобы в три часа ночи выпить на кухне горячего шоколада, обмакивая в него вчерашний хлеб. Я думал, как же все-таки рад видеть ее на стуле в моей кухне – испуганную, уютную, сжавшуюся, как тот крошечный грусенок. Как ей может быть спокойнее со мной? Я же полный псих.

- Не боишься, что у меня опять будет приступ? – я поймал ее пристальный изучающий взгляд.

- Боюсь немного. А ты?

- Я тоже боюсь… за тебя. Почему не уходишь, если боишься?

- Страх бывает разный, – спокойно ответила она.

Я кивнул с пониманием.

- Ты будешь ночевать у меня? - спросил я как можно более равнодушным тоном.

- Если ты не против… Я бы хотела…

- Я не против, - на пару минут повисает неловкая тишина. – Расскажи, как прошел день, похоже, я проспал самое интересное.

- Ничего особенного. Было невыносимо жарко, и все ругались. Сначала меня за что-то отчитывал Хеймитч, а потом его битый час отчитывал по телефону доктор Аврелий… после чего доктор устроил мне допрос.

- Ты же могла не отвечать?

- Он сказал, если я не буду отвечать, он заберет тебя в Капитолий на пару месяцев…, - она умолкла, как будто что-то вспомнила. – И еще сказал, что завтра будет срочная доставка для каждого из нас. Вот, наверное, и все интересное.

-Ты ходила на охоту?

- Нет, возилась в саду, - и, как доказательство, показала мне две стертые до мозолей ладони.

Я уставился на эти красные пятнышки, отчаянно борясь лишь с одним желанием – поцеловать каждую ее ладошку, каждый натруженный тонкий пальчик – но вместо этого поднялся, достал из холодильника капитолийскую желтоватую мазь от ожогов и протянул ей пузырек.

- Намажь, станет легче.

Она послушно смазала руки, и мы гуськом направились в спальню, чтобы, немного поворочавшись, уснуть на разных концах кровати.

На следующее утро пришла специальная доставка от доктора Аврелия. Мне и Китнисс доктор передал личные посылки. Какие-то новые таблетки для Китнисс и книга для меня. Неожиданно приятным сюрпризом оказались два охлаждающих воздух механизма – кулера. Довольно крупные коробки размером с тумбочку после включения в сеть отлично остужали воздух в комнатах. Мы поставили по одному в каждом доме – у меня на кухне и у Китнисс в гостиной. Сальная Сэй приготовила завтрак. Заглянул нас проведать и Хеймитч, по-видимому, подействовала взбучка доктора Аврелия. И все мы вчетвером сидели в гостиной, перед равномерно гудящим кулером, выпускающем на нас струю свежего холодного воздуха, и пили прохладный мятный чай. И даже Сальная Сэй признала, что от Капитолия бывает некоторая польза.

После доставки кулеров жизнь немного изменилась. Хеймитч почти прописался у меня на диване; по его словам, пить на жаре – занятие, опасное для жизни. А Сальная Сэй была настолько впечатлена прибором, что рассказала о нем всем знакомым в Дистрикте. Вечером, после работы, люди, забирая хлебный паек, пытались поговорить со мной или даже купить что-то еще, лишь бы найти повод побыть немного в прохладном помещении. На следующий день я попросил Китнисс собрать в лесу мяты и трав и испек тройную порцию сдобы, чтобы каждый заходящий имел вескую причину задержаться, выпить холодного травяного чаю с булочками и пообщаться с друзьями. Почти постоянное присутствие усталых, но полных надежды земляков подбадривало меня. Как дети, они радовались капитолийскому кулеру, диковинным лимонам, добавленных в чай. Глядя на их простую безыскусную радость, я начинал улыбаться, и они улыбались мне в ответ. Со временем даже Хеймитч оживился, начал рассказывать гостям забавные истории из жизни Капитолия и смешил посетителей подробностями столичной моды и обычаев.

Китнисс теперь охотилась лишь рано утром и старалась вернуться до полуденного зноя. Остальное время она чаще всего проводила, сидя в уголке на кухне и тайком наблюдая за моей работой. Когда наши глаза встречались, она подхватывалась и начинала суетиться – помогала заваривать чай, резать теплый хлеб, убирать рассыпанную муку или убегала поговорить с Хеймитчем.

Приступы насколько раз возвращались, но совсем не такие сильные. Я больше не кричал, но, стиснув зубы и крепко схватившись за любую, достаточно массивную мебель, боролся с блестящими кошмарами иногда пять, иногда десять минут. Иногда, придя в себя, я встречал обеспокоенный взгляд Китнисс и протянутый мне стакан воды с лимоном.

По указанию доктора Аврелия я старался как можно больше занимать себя физическим трудом. Бегать, как в Тринадцатом, из-за жары я не мог. Но вечерами я вскапывал землю в саду, рубил дрова, таскал уголь или кирпичи для новой печи. Я почти привык чувствовать на себе взгляд Китнисс. Пока я был на улице – она поливала сад или просто сидела на крыльце. Когда заходил в дом, не проходило и получаса, как она находила повод присоединиться ко мне. Каждую ночь, тщательно одевшись в плотную пижаму, она приходила спать на краю моей кровати. Из-за тяжелой нагрузки я засыпал моментально и спал почти без сновидений. Но, несмотря на все предосторожности, все чаще мы просыпались, тесно прижавшись друг к другу в прохладной комнате.

Спустя десять дней в дистрикт привезли еще несколько кулеров. Довольный Хеймитч переселился обратно на свой диван и выходил на улицу только, чтобы накормить подрастающих грусей. Посетители в пекарне теперь почти не задерживались. И нам с Китнисс было намного сложнее находить занятия, не усиливавшие нарастающего между нами напряжения. Мы тщательно разбирали и сортировали письма и посылки из дистриктов. Думали, кому нужнее будет та или иная вещица. Упорно работали в саду и извели на двух грядках все, даже самые мельчайшие сорняки.

Этим вечером я с остервенением рубил дрова для растопки камина. Когда мышцы заполнила боль от усталости, я пошел искать воду, чтобы не нести грязь в дом. Китнисс совсем недалеко от меня стояла с садовым шлангом и до болотного состояния заливала очередное вымокшее деревце.

- Китнисс, ты решила утопить его? – окликнул я. От неожиданности она едва не подпрыгнула, резко обернулась и окатила меня струей теплой воды. – Вот я и нашел воду. Спасибо за душ! – улыбнулся я, заметив ее испуг.

Увидев мою улыбку, Китнисс замерла, а поливная вода так и продолжала звонкой струей бежать на дорожку. Продолжая улыбаться, я подошел к ней, забрал шланг, сделал шаг назад и, немного зажав большим пальцем струю, осыпал ее дождем золотистых брызг. Она заверещала и, смеясь, как самая обычная девчонка, бросилась наутек, пока я, как обычный мальчишка, догонял ее, брызгался и смеялся вместе с ней.

Вымокшие до нитки, мы быстро разошлись по своим домам, чтобы сменить одежду. Уже одеваясь, через открытую дверь ее дома я услышал телефонные звонки. Телефон буквально разрывался, а она все не брала трубку. Где-то на пятом звонке я не выдержал, вошел в ее дом и ответил вместо нее. Это была ее мама. Поскольку Китнисс уже две недели не отвечала на ее звонки, а миссис Эвердин собиралась на стажировку в Капитолий, она попросила меня пригласить к телефону ее дочь, чтобы сказать той хотя бы несколько слов. Я пару раз громко окликнул Китнисс, но не получил никакого ответа. Куда она запропастилась? Посоветовав миссис Эвердин подождать, я поднялся в спальню, чтобы позвать ее. Из-за закрытой двери ванной комнаты раздавался шум воды. Так вот почему она не слышала ни звонков, ни моего крика... Я уже занес руку, чтобы постучать, но дверь резко распахнулась и, не заметив меня из-за огромного полотенца на волосах, в комнату выпорхнула еще влажная после душа Китнисс. Я должен был отвернуться, но не смог... и теперь, затаив дыхание, наблюдал за порывистыми движениями ее полностью обнаженного тела - каждый изгиб, каждая линия его были совершенны, прекрасны, восхитительны…

- Пиииит! – я очнулся и еле увернулся от летящего в меня мокрого полотенца. Резко развернулся и для убедительности закрыл глаза рукой.

- Я не знал, что ты в душе... я заглянул только проверить... твоя мама уезжает... она уже неделю не может дозвониться до тебя, - скороговоркой затараторил я, чувствуя, что от стыда у меня покраснели даже пятки.

- Если ты заметил, я сейчас немного не одета, - язвительно сообщила Китнисс и уже мягче добавила. – Поговори с ней две минуты, я сейчас спущусь.

Я даже не помню, о чем говорил с ее матерью, но когда вечером мы разносили по Дистрикту подарки из посылок, я избегал встречаться глазами с Китнисс и старался всю дорогу соблюдать между нами безопасное расстояние, а вечером, до ее прихода, выстроил посредине кровати целую баррикаду из подушек. Увидев сооружение, Китнисс улыбнулась, но ничего не сказала, просто легла на свою половину и минут через десять спокойно заснула. А я лежал без сна - и злился на себя, злился, что веду себя, как мальчишка, как влюбленный идиот. Кем я, впрочем, и являлся. Я безнадежно, безумно, безответно влюбленный идиот. Мне нужен был план, тактика поведения, ухаживания, охоты. Потому что я чувствовал - если не сделаю хоть что-нибудь, чтобы завоевать ее любовь, то окончательно сойду с ума.

Сердце слишком громко стучало в груди и, чтобы немного поспать, я опять принял двойную дозу снотворного. Я знал, что в таком состоянии лекарство может породить сильные кошмары, но мне было уже все равно…

***

Я сижу на полу напротив нее. Вглядываюсь, впитываю, запоминаю каждую тень, каждую округлость ее сонного личика. Почему мы спим на разных концах кровати? Почему мы не можем просто быть вместе, охранять сны друг друга? Неужели я во всем виноват?

Я легко касаюсь ее спущенной с кровати кисти. Насколько она способна любить сейчас, когда она настолько разбита, искалечена? Насколько она способна признать свои чувства, когда она лишилась сестры - единственного человека, которого позволяла себе любить открыто? Возможно, это я слишком требователен?

Еще темно, но сна ни в одном глазу, и я тихо спускаюсь вниз. Мне нужен план. Первым делом я решаю занять руки. Несколько дней назад мы с Китнисс решили ответить тем, кто присылал фотографии, открытки, посылки. Единственное, что доступно для нас и может быть приятно другим – это маленькие записки с благодарностью и сладкая выпечка. И я решаю, что сегодня - день печенья. В течение часа я полностью поглощен перетаскиванием гигантского количества компонентов из погреба на кухню, замешиванием любимого песочного теста моего отца – с ароматной лимонной цедрой и корицей. Когда все формы заполнены и остается только следить за духовкой, я нахожу книгу доктора Аврелия. На прочтение он дал мне месяц, а я так ни разу и не открыл ее.

По привычке просматриваю картинки и пытаюсь прочесть выделенные в рамочки цитаты. Как я и опасался, книга написана в лучших традициях Капитолия и посвящена ублажению физических потребностей человека . Мне сразу же вспоминаются рвотные рюмочки на праздничном пире. Большая часть картинок мне знакома из школьного учебника анатомии. Но текст заставляет меня покрываться потом, краснеть, снова потеть. Прежде чем окончательно покрыться пятнами и захлопнуть книгу, я успеваю прочесть пару незабываемых глав… Черт... Печенье, наверное, сгорело…

Я переключаюсь на выпечку и пытаюсь понять, зачем после такого жестокого приступа доктор прислал мне именно эту книгу. Возможно, он прав, и нам не нужно ни древних обрядов, ни взаимной любви? Возможно, достаточно удовлетворить наши бунтующие молодые тела?
Возможно, проще переступить через себя еще раз, наплевать на собственные мечты, забыть вечные ссоры родителей, отбросить традиции? Возможно, я справлюсь… Молчал же одиннадцать лет, смогу молчать и дальше. По крайней мере, внешне, я, похоже, ей нравлюсь...

Я осушаю графин мятного чая. Нужно успокоить упорно рвущееся из грудной клетки сердце. Замешиваю тесто для хлеба, булочек, меняю противни. Педантично раскладываю на кондитерских листах горячее лимонно-желтое печенье. Вот и первый золотистый солнечный луч проник на кухню. Я сильный. Я победитель. Я смогу. Простой план. Никаких эмоций…
На лестнице еле скрипнула доска под ее бесшумными шагами. Никаких эмоций. Нельзя оглядываться. Нельзя радоваться ее пробуждению. Нельзя гадать, во что она одета. И категорически нельзя вспоминать ее без одежды… Идиот… Как я смогу?

- Привет.

- Привет.

- Когда ты встал?

- До рассвета…

- Кошмар?

Киваю. Встречаю взгляд. Тону. Сдаюсь. Я побежден. Спасаюсь позорным бегством.

- Я в душ. Последи, пожалуйста, за печеньем, - Китнисс сонно потягивается и соглашается.

Прежде, чем попасть в душ, отжимаюсь от пола и приседаю, пока не заболят руки и ноги.
Физическая боль всегда помогала мне с самоконтролем. Теплые струи воды почти не освежают, но хотя бы дают время прийти в себя. Принимаю решение сосредоточиться на работе. Нужно напечь печенья на весь Панем. Деловито вхожу на кухню и вижу, что Китнисс уже достала готовое печенье и заполнила новые формы.

- Можно, я сегодня помогу тебе, - то ли спрашивает, то ли утверждает она. – Это ведь будут приветы от нас двоих.

Только этого мне не хватало. Целый день бок обок на кухне.

- Конечно, буду только рад, - вопреки моим мрачным мыслям на лице расцветает совершенно глупая, абсолютно неконтролируемая улыбка.

Я звоню в Капитолий Плутарху. Он рад меня слышать. Рассказываю о сотнях полученных писем и подарков и прошу помочь с доставкой печенья. Его голос уже начинает подрагивать от предвкушения душещипательных съемок. Но я заставляю его поклясться, что новостей о наших ответах в эфире не будет. Его настроение падает до нуля, но помощь с рассылкой он обещает. От нас нужно только упаковать посылки и подписать адреса. Новая служба доставки заберет их прямо из нашего дома.

Китнисс задумчиво смотрит в окно, вертит в руках какой-то затертый, сложенный вчетверо листок. При моем появлении вздрагивает и прячет его в карман. Мы завтракаем, по очереди следим за выпечкой. Я предлагаю покрыть печенье белой ванильной глазурью и нарисовать на каждом ярко-желтые примулы. Она соглашается.

Пока я готовлю глазурь, Китнисс пытается замесить новую порцию песочного теста. Она все делает немного неуклюже, рассеянно. Я удивленно наблюдаю за ней, ведь это мне сегодня положено быть растяпой. Но я точными движениями взбиваю яйца для помадки, растапливаю мед и патоку, мои руки делают все легко, почти автоматически. Два цвета глазури остывает, а Китнисс все еще возится с тестом.

- Я испорчу тебе все продукты, - обреченно вздыхает она.

- Откуда ты брала соль и сахар?

- Соль из зеленой банки. Сахар – из желтой. И не смотри на меня так подозрительно.

- Все правильно, - я ободряюще улыбаюсь. – Осталось хорошенько вымесить.
Подхожу к ней ближе. Показываю, как правильно вымешивать тесто. Она делает шаг вперед и касается пальцами моей руки. Сердце замирает и пропускает несколько ударов.

- Можно я попробую? - ее голос звучит издалека.

- Конечно, - я убираю руки, но остаюсь рядом. Не касаюсь ее. Смотрю за ее стараниями.
Вдыхаю ее запах. Чувствую тепло ее свежего тела. Когда она устает, помогаю закончить.
Мы заканчиваем выпечку, сначала обмакиваем каждое печенье в белую глазурь. После теплым солнечным цветом я рисую примулы. Китнисс утащила одну кисть и, высунув кончик языка, старательно выводит что-то желтое и лохматое на одной из печенюшек.

- Угадай, что это, - она смущенно показывает мне свое творение.

- Солнышко?

- Нет.

- Цыпленок?

- Нет, у него же глаз нет. Причем тут цыпленок? - Китнисс возмущается и забавно морщит нос.

- Желтый ежик?

- Ты издеваешься? - наконец улыбается она.

- Ладно. Не буду… Это… утренняя прическа Хеймитча? – в меня летит недоеденная булка. Я ловлю ее и с довольным видом засовываю в рот.

- Хорошо… последняя версия, - делаю вид, что внимательно рассматриваю ее рисунок и оценивающе сощуриваю глаза. Подхожу немного ближе, хмурю брови. Быстрым движением кисти рисую глазурью желтую полоску у нее на носу.

- Одуванчик, - произношу я и отшатываюсь, ожидая мести. Но Китнисс замерла, глядя на меня прямо, открыто... И я, наконец, вижу.

Это одуванчик, который она сорвала сотню лет назад на школьном дворе. Как и тогда, я смотрю в ее глаза, наивные и познавшие все скорби мира, грустные и нежные, светлые и теплые, как огонь в печи.

- Одуванчик, - шепчет она, поправляя прядь моих волос. Я делаю шаг ей навстречу и мягко целую ее сладкие от глазури губы. А потом, как счастливый щенок, слизываю глазурь с ее носа. Она тихо смеется. - Я боюсь щекотки.

Это хорошо, потому что меня изнутри щекочут маленькие пузырьки земного, человеческого счастья. Я вспоминаю план...

Не давать волю чувствам. Нехотя отступаю, но она тянется за мной, ожидая продолжения.

- Нужно закончить с глазурью, иначе она засохнет, - в ответ Китнисс показательно вздыхает, потом берет свой стул и садится как можно ближе ко мне.

- Можно, я буду рисовать одуванчики? – зачем-то спрашивает она. Одуванчик – это я. Китнисс будет рисовать меня. Как я могу ей отказать?

- Конечно...

И мы рисуем. Примулы. Одуванчики. Солнышки. Солнечные лучи путаются в ее волосах. Ее руки ежеминутно, словно случайно, касаются моих… Мое солнышко.

Часы перестают идти. И лишь где-то далеко слышен стук. И крик. Нет, оказывается, совсем не далеко - кто-то яростно стучит в мою дверь. Мы почти одновременно вздрагиваем и возвращаемся в реальность.

- Вы что, уснули? – сердито ворчит ментор, пока я придерживаю для него входную дверь. - К тебе пришли.

Он берет со стола буханку хлеба, пару печений и шумно топает восвояси. Следом за ним входит еще несколько человек за обычным дневным пайком. Остальной хлеб и немного печенья для детишек я отдаю Левану, который обычно разносит паек по соседям. Посетители ушли, на этом наши дневные дела почти закончены. Я вытираю кухонный стол, собираю крошки, зная, что Китнисс, как обычно, пристально наблюдает за мной.

- Давай съедим хлеб, - тихо говорит она. От абсурдности фразы я начинаю смеяться и собираюсь сказать что-то о целом дне в пекарне и поедании хлеба, но что-то в ее взгляде останавливает меня. Сердце проваливается в пятки, потом снова взлетает наверх и начинает отчаянно колотиться. Остатки мыслей испаряются из разума. Я – безмозглый одуванчик. Задаю единственный вопрос, который приходит в голову.

- Почему?

Она молчит. Потом невпопад отвечает.

- Доктор Аврелий прислал таблетки, - теперь молчу я. Причем тут таблетки? Словно отвечая на мой незаданный вопрос, она продолжает: - Я не хочу детей. У нас не будет детей. Для этого я пью таблетки.

Я в тупике. Хлеб. Дети. Таблетки. У нас не будет детей? Но значит ли это, что будем МЫ? Чувствую, как меня начинает бить нервная дрожь.

Маленькими шагами, вспоминаю я старый совет. Откуда берутся дети?

- Нам не обязательно жениться для… этого. Китнисс, тебе не нужно выходить за меня ради… секса. Я останусь с тобой в любом случае. Мы будем вместе так, как ты захочешь.
Она кусает губы. Сердится. От обиды в ее глазах начинают блестеть слезы. Она решительно подходит ко мне, крепко берет за руку и тащит на стул, поближе к гудящему кулеру.

- Садись тут. Чтобы не перегрелся, - я покорно сажусь и смотрю на нее.

- Я много думала... и я не умею говорить. Поэтому я записала, - она протягивает тот самый желтоватый свернутый листок. - Читай.

Медленно разворачиваю лист, но слишком боюсь опять обмануться, боюсь поверить своим глазам. Строки расползаются по листку дождевыми червяками, скручиваются в клубочки. Начинает предательски дрожать рука.

- Я не могу... не вижу, - я возвращаю листок Китнисс и бессильно опускаю голову на сцепленные руки. Она садится напротив меня на колени, мягко поднимает мое лицо своими руками и просит.

- Послушай меня, прошу тебя. Или ты передумал? – я смотрю на нее, собираю силы. Яростно мотаю головой.

- Тогда слушай. Что мне нравится в Пите Мелларке, - она прокашливается, как будто собирается декламировать стихи. От ее торжественности я некстати начинаю улыбаться.

- Не смейся. А то будешь сам читать, - угрожает она, я делаю серьезное выражение лица, и Китнисс продолжает.

- Мне нравится засыпать и просыпаться рядом с ним. Когда он рядом, кошмаров почти не бывает…

- Ты мало с кем пробовала спать. Быть может, нужно проверить кого-то еще? Например, Хеймитч может одним запахом распугать полдеревни, уже не говоря о...

Она смеется и нетерпеливо закрывает мой рот рукой. От ее прикосновения я замираю, чувствуя разгорающееся внутри меня пламя.

- Мне нравятся его сильные теплые руки. Когда они месят тесто, рисуют. Когда они обнимают меня. Когда касаются моей кожи.

- Мне нравится его улыбка, когда он улыбается, мир становится светлее. Когда он улыбается мне, я немею и не могу отвести от него глаз, так много любви спрятано в этой улыбке.

- Мне нравится его глаза. В них небо и звезды. Глядя в его голубые добрые глаза, я знаю, что он опять не пожалеет своей жизни ради меня.

Не отрываясь, я смотрю на нее и не верю своим ушам, своим глазам. Ее голос мучает меня беспощадной нежностью. От ее признаний из моих глаз капают слезы… Это сон? Это плод моей больной фантазии? Пока она читает, до крови царапаю свою ладонь. Я не вынесу, если это всего лишь сон.

- Мне нравится его волосы, когда он ерошит их, он похож на одуванчик, тот цветок, который подарил мне надежду.

- Мне нравится, как он рассказывает истории, как он думает о людях, как он заботится о Хеймитче и о Лютике. Мне нравится, как он готовит… не только сырные булочки. Мне нравится его смех, его поцелуи. Мне нравится быть рядом с ним. Всегда. Вечно.

Она робко поднимает глаза, я опускаюсь рядом с ней на колени и ловлю губами ее дрожащие губы, целую, подхватываю, прижимаю ее к себе. Это не сон. Она будет моей. Нежно провожу пальцами по ее припухшему рту. У меня остался только один вопрос.

- Ты любишь меня. Правда или ложь? - все наши победы, все потери, наши жертвы, пытки и страдания, вся надежда, вера и тайны мироздания сокрыты в одном ее тихом слове…

- Правда.

Мы остаемся одни в бескрайней вселенной. Наши горящие губы, наши слезы, наша любовь...
Китнисс мягко разрывает поцелуй.

- Ты придешь ко мне? – она произносит эти слова в вечность, так же, как тысячи лет назад звали своих мужей миллионы женщин. Как могущественное заклинание, древнее, как мир, как земля, как гроза.

- Приду, - я отвечаю так же, как миллионы мужей за тысячелетия до меня. И она уходит. Так нужно. Так правильно.

Я достаю свой подарок, приготовленный много лет назад. Надеваю белые рубашку и брюки. Беру свежий хлеб… Иду за ней. Весь мир расступается передо мной, пропадает в теплом тумане. Заходящее солнце освещает мой путь. К ней.

В струящемся бледно-желтом платье Китнисс встречает меня у порога. Мы беремся за руки и вместе идем к горящему камину, растопленному ее руками. Рядом лежит книга памяти, чтобы каждый, кто умер за нас, кто спасал наши жизни, ради свободы, ради победы, ради несчастных влюбленных из самого бедного дистрикта - чтобы все они слышали наши клятвы. Преломляем хлеб, приготовленный моими руками. Обещаем ценить подаренное нам время, любить друг друга и жить хорошо. Обещаем заботиться, надеяться, верить, что мы сможем быть счастливы, что мир станет лучше, что их смерти были не напрасны.

Мы стоим на заре мира, в центре вселенной, кормим друг друга кусочками золотистого, слегка подгорелого на огне хлеба. Мы плачем и улыбаемся, вытираем слезы друг другу. Передо мной все та же худенькая поющая девочка с двумя косичками, сильная и независимая, отчаянно смелая и удивительно чистая… подруга, союзница, невеста, возлюбленная - моя Китнисс. Моя жена.

- Такой вкусный хлеб, - сквозь слезы шепчет Китнисс. - Я только однажды пробовала такой вкусный хлеб.

Я бережно целую ее заплаканные щеки, сильно, до боли прижимаюсь к ее губам. Моя жена. Моя Китнисс. Не выпуская ее руки, я дарю свой подарок. Картину, нарисованную несколько лет назад.

Двое... Юноша и девушка. Они стоят у зажженного камина, держась за руки. В их сомкнутых ладонях чуть подгорелый хлеб. Они смотрят в глаза друг другу и их лица озарены улыбками. И это – мы. Пит Мелларк и Китнисс Эвердин... В моей памяти всплывает другая картина. Мы так же стоим, держась за руки, сжимаем фиолетовый морник в ладонях и готовимся отдать жизнь друг за друга. Вместе. В жизни и смерти. Всегда.

Моя жена изумленно смотрит на меня.

- Когда ты успел? – выдыхает она, затем тихо добавляет. - Неужели это мы?

- Я нарисовал ее после того, как ты согласилась стать моей женой… для зрителей, перед Квартальной бойней. Я был уверен, что рисую невозможное, что мои мечты никогда не сбудутся. И я никогда не показал бы ее тебе… Но она уцелела, как и мы с тобой... Китнисс и Пит.
Наши губы снова встречаются, и уже никто из нас не в силах противостоять древней огненной страсти, которая от начала времен сочетала двоих, переплавляя в одну плоть.

Я подхватываю ее на руки и несу в спальню. Я осторожен и терпелив - я слишком долго ждал, чтобы спешить сейчас. У нас впереди вечность. Мы раздеваем друг друга, наслаждаемся каждым прикосновением, каждым открытием. Ее платье падает на пол, она стоит нагая, чуть порозовевшая, прекрасная. От навалившегося желания перестаю дышать. Осторожно обвожу пальцами каждый изгиб, рисую узоры на ее теле. Моя жена. Любимая. Китнисс. Ее ответные прикосновения разжигают огонь под моей кожей. Я теряю себя, забываю свое имя. Растворяюсь в ней. Нет прошлого. Нет будущего. Есть только наши обнаженные тела, сливающиеся в одно. Ее тихий крик. Сладкие пьянящие поцелуи. Вечный танец обжигающей страсти. Нежность.

Тихий шепот. Как заклинание. Как печать.

- Я люблю тебя.

Еще долго мы лежим, обнявшись. Я осторожно щекочу ее щеку. Она смеется. Мы вместе принимаем душ. Брызгаемся и обливаем друг друга. Мгновения. Ласкаю переливы ее влажной шелковистой кожи, чувствую ее каждой клеточкой своего тела. И снова огонь заполняет меня, и я покрываю ненасытными поцелуями каждую ее округлость, каждую манящую впадинку. Касаюсь губ, вижу отражение моей страсти в ее затуманенных глазах, слышу ее тихий умоляющий зов. Мы кружимся в вихре, взлетаем и падаем… Я и она. Одна плоть.

Засыпаем в объятиях друг друга. Только теперь я понимаю, насколько был ущербен без нее. И она, простая, земная, неидеальная девушка. Но сейчас нет на свете ничего более совершенного, чем наши сплетенные тела, любящие друг друга сердца.

Проснувшись с первыми лучами солнца, мы идем в пекарню. Мы еще не готовы поделиться нашей тайной с этим миром. Но через два дня наш свадебный торт – маленькие печенья с нежной примулой из золотисто-желтой глазури подарят частицу нашей радости сотням семей каждого дистрикта обновляющегося Панема.

Желтая. Примула. Надежда.

Глава 8. Оранжевый

Меня будят первые рассветные лучи. Я открываю глаза и смотрю на свет, не моргая. Теплое бархатисто-оранжевое солнце согревает меня, и я поднимаю руки… крылья. Я огромная птица. Я умею летать. Я знаю, я уверен – стоит мне сделать пару взмахов, и я взлечу в залитое мягкими красками небо. Терпеливо жду, пока мои мышцы пробудятся ото сна, раскрываю крылья и прыгаю вниз с отвесной скалы. Потоки воздуха подхватывают меня, поднимая к облакам, и я скольжу в струях восходящего воздуха. Свободный, сильный, бесстрашный. Я стремлюсь к солнцу, мне нужно больше света, и я взмываю ввысь, пока весь мир не раскрывается подо мной, как карта, как картина. Я парю над землей, над залитыми светом золотыми лесами, над лугами, укрытыми пахучими травами. Оставляю позади хранящие неведомые тайны моря и манящие тропические острова. Я дышу глубоко, вдыхаю свежий воздух полной грудью.

Мир так велик, так прекрасен, и он принадлежит мне одному… И я вновь взлетаю выше: над страхами, над тревогами… Ничто земное не имеет власти надо мной. Я ликую! Свободен. Я свободен!

Проходят мгновения, часы, вечность… и тихий ровный шум ветра шепчет, напоминает мне о чем-то, что я потерял в этом сияющем мире. И я уже не могу радоваться, я должен найти утерянное. Я заглядываю в самые темные расселины скал, пролетаю долины, горы, ущелья с бушующими горными реками. Я наполнен силой. Нет ничего невозможного для меня, сердце стучит быстрее, я почти у цели. Я нашел ее…

Девушку, умирающую птицу с обрезанными, искалеченными крыльями… Она дрожит от страха, и слезы холодными льдинками застыли в ее глазах.

Все внутри меня звенит от боли… ее боли, ее страха. Почему я чувствую ее отчаяние? Почему без нее не могу быть свободен и счастлив? Почему так сильно люблю ее? Подхожу к ней, укрываю ее своими крыльями, согреваю ее теплом своего тела. Ее одну я ждал, я искал. Беспомощную, слабую, нежную, полуживую… не хочу, не могу позволить, чтобы она осталась такой. И я кричу в небеса, я знаю выход, я знаю нужные слова.

Я отдам мой прекрасный сияющий мир. Я отдам свою свободу. Свою жизнь. Взамен на ее свободу, ее крылья...

И небеса отвечают мне… Я прижимаю к себе разбитую печальную птицу, она оживает в моих объятиях. Осторожно расправляет крылья, их сломанные кости срастаются, покрываются новыми перьями. Я целую ее и с поцелуем отдаю часть своей силы, увы, на двоих ее не так много. Но мы сможем летать… мы будем жить, но никогда больше не сможем быть свободными друг от друга. Один мир на двоих, одна жизнь, одна судьба… Я не свободен… Я теперь принадлежу девушке-птице...

Почему же теперь я так бесконечно, безумно счастлив?

Я просыпаюсь от легкого, как перышко, прикосновения.

- Пи-и-ит…, - мягко шепчет девушка-птица… - Пит. Ты чему улыбаешься?

Я опускаюсь на землю или взлетаю ввысь, я проснулся или еще сплю? Ее теплые губы касаются моих губ, ее обнаженное тело обвивает мое… Может ли быть слишком много счастья? Сон это или реальность, я не смогу отпустить ее, и я привлекаю ее еще ближе, целую ее еще глубже… Один мир на двоих, одна жизнь, одна судьба.

- Скажи, я еще сплю? – неуверенно спрашиваю я.

- Расскажи, что тебе снилось, и я отвечу, – она смотрит на меня серьезно и ласково, в ее глазах сверкают солнечные искорки.

- Я отдал за тебя весь мир, свою жизнь и свободу… чтобы мы вместе смогли летать, – я мягко перебираю ее распущенные волосы, пропускаю их сквозь пальцы. Она молчит несколько секунд.

- Это правда… Значит, я попала в твой сон, и нам нужно проснуться?

- Я не хочу просыпаться…, - я целую ее еще несколько раз, пока не начинает кружиться голова.

- А я страшно хочу есть, - заявляет Китнисс, беспощадно прерывая поцелуй. – Я просто умираю от голода и никуда не собираюсь лететь, пока не съем огромную тарелку… чего угодно!

- Пять…, - я знаю, что еще несколько секунд, и она встанет, а мне так тяжело отпускать ее.

- Что?

- Пять ночей без кошмаров.

Она на несколько секунд затихает, крепче прижимаясь ко мне всем телом.

Затем решительно встает, тщательно заворачивается в простыню и направляется в душ.

- Мистер Мелларк, если вы сейчас же не соизволите подняться с постели, я пойду сама печь булки, с сыром… А ты будешь мыть за мной всю кухню и отдирать противни. И…

- О нет! Миссис Мелларк, только не сырные булки. Я сдаюсь! - я делаю вид, что страшно напуган. А Китнисс замирает.

- Как ты меня назвал?

- Миссис Мелларк, - я на тон снижаю голос, подхожу к ней, провожу пальцами по ее щеке, губам и повторяю: – Миссис Мелларк. Я уже пять дней в мыслях называю тебя так. Тебе не нравится?

- Нет. Я не знаю… Твоя мама была миссис Мелларк, – она целует меня в щеку и быстро уходит.

Моя мама. Конечно. Как я мог подумать, что Китнисс так легко позволит называть себя моим именем. Не дожидаясь ее, я спускаюсь в ванную на первом этаже. Быстро и сердито моюсь. Через пять минут я уже готовлю нам завтрак, гнетущие вопросы звенящим роем врываются в разум. Сколько лет должно пройти, чтобы зажили наши раны? Сможем ли мы вообще когда-нибудь стать нормальной семьей? Сможем ли быть счастливыми?

Когда она спускается, на сковородке уже шипит ароматная яичница с помидорами и сыром, в духовку я поставил запекаться вчерашние булки, предварительно нафаршировав их сыром и тем, что нашлось в почти пустом холодильнике. В полном молчании она накрывает на стол, то и дело задевая меня то бедром, то плечом. Наконец я не выдерживаю и останавливаю ее, держу ее перед собой за талию.

- Ты не сможешь молчать вечно. И тебе придется отзываться не только на свое имя. Но я хочу, чтобы тебе это нравилось, понимаешь? – она слушает тихо, опустив голову.

- Я не хочу никому говорить. О нас. О свадьбе.

- Незачем, все и так думают, что мы давно женаты, помнишь?

Китнисс отрицательно качает головой:

- Не все. Многие знают, что мы только притворялись, – она вопросительно смотрит мне в глаза.

Я боюсь даже подумать о причинах такой просьбы. Опускаю руки.

- Давай завтракать, - мы опять молчим и тихо садимся за стол. Китнисс с аппетитом ест, а я тщетно пытаюсь проглотить хоть что-нибудь, но в горле стоит комок. Я медленно кладу вилку на стол, пью воду, собираю рассыпанные по полу мысли.

- Ты жалеешь? - я выдавливаю из себя этот жуткий вопрос. – Ты жалеешь, что сделала… это?

Она так и застывает с куском яичницы в зубах, потом, поперхнувшись, шумно вдыхает воздух и три мучительные минуты ничего не может говорить от кашля. Я старательно стучу ее по спине, не уверен, что это помогает, но в итоге она все же начинает дышать ровнее. Наконец, Китнисс садится, пьет апельсиновый сок, прочищает горло. Я опять жду ее. Боюсь услышать ответ. Она спокойно берет меня за руку, прижимает мою ладонь к своей щеке, тихо отвечает:

- Нет. Ни секунды. А ты? – она спрашивает робко, не поднимая глаз.

- Нет. Ни секунды, – я поднимаю ее лицо за подбородок, ловлю ее взгляд. – Это из-за Игр? Из-за того, что нам пришлось выставлять отношения на публику? - она коротко кивает и слегка улыбается.

- Я ведь так и не поняла, когда перестала притворяться. В этот раз не хочу сомневаться.

- Хорошо, согласен, но при одном условии: мы сегодня же расскажем о нас твоей маме и Хеймитчу.

- Ладно. Только больше не пугай меня новыми званиями и такими вопросами. Так и задохнуться не долго. И не забывай – это я сделала тебе предложение.

- Я постараюсь, – ее мягкий, домашний поцелуй со вкусом нашей яичницы окончательно развеивает мою тревогу.

Я заставляю ее доесть завтрак, быстро проглатываю все, что остается после нее на столе. Аппетит у меня тоже, оказывается, зверский. Китнисс не выдерживает и смеется, глядя, как энергично я уплетаю последний бутерброд с непонятной начинкой.

- Пойдем к Хеймитчу в гости? Нам все равно пора пополнить запасы продовольствия, - предлагает Китнисс. Я соглашаюсь, понимая, что с удовольствием съел бы еще маленького кабанчика.

Мы бодро шлепаем в спальню переодеваться, случайно задерживаемся у кровати… минут на двадцать, не больше. Потом все-таки по очереди одеваемся в ванной. Сначала я предложил одеваться в ванной вместе, но меня вытолкали локтями и голыми коленками, угрожая страшной местью, если я немедленно не покину помещение.

Кое-как собравшись, мы отправляемся ко мне домой. Точнее, в пекарню - совсем не хочется называть это место своим домом. Пока я готовлю тесто, Китнисс тянет телефон на кухню и звонит матери. Краткость - сестра таланта, и очевидно, это главное правило при сообщении миссис Эвердин новости о нашей тайной свадьбе. Китнисс укладывается в два предложения. После этого я слышу в трубке голос ее матери и ее собственные односложные ответы. «Да», «очень», «конечно», возмущенное «мааааам» и покрасневшее ярче спелого помидора личико. Наконец трубка замолкает, и Китнисс зовет меня. Я здороваюсь, извиняюсь, что не успел спросить ее согласия на руку ее дочери. Миссис Эвердин некоторое время молчит.

- Спасибо… ты так много сделал для нее. Она правильно выбрала, Пит Мелларк. Будьте…, - она запинается, опять молчит. – Будьте счастливы…

Возможно это самое печальное пожелание, которое я слышал в своей жизни. Мы прощаемся с ней, и, положив трубку, обнимаемся, не давая друг другу снова распасться на обрывки воспоминаний.

Я возвращаюсь к тесту и выпечке. Китнисс садится на кухонную табуретку, ставит ноги на высокую перекладину, и, как нахохлившаяся птичка, внимательно наблюдает за мной. Как раньше, будто боится выпустить меня из виду, потерять. Я не тороплю ее, через несколько минут она сама встает, приносит из подвала остатки сыра. Теперь мы готовим вместе.

Потихоньку гнетущее впечатление от звонка матери рассеивается, и мы снова смеемся и планируем. Хорошо, что одна из семей дистрикта временно взяла на себя выпечку моей доли хлеба, у нас впереди еще несколько свободных дней. Завтра мы переберемся в домик на озере, пока не проголодаемся или не наступят совсем холодные осенние ночи. А сейчас я украшаю маленький апельсиновый торт. Китнисс собирает корзинку для похода в гости. Сообща находим старую бутылку коньяка. Спустя час мы стучимся в двери ментора. Мы привыкли стучать, даже перед входом в отрытую дверь. Но так как на стук никто не отзывается, мы проходим в дом.

Сальная Сэй помогает Хеймитчу с уборкой, поэтому в доме относительный порядок. Мы находим нашего наставника в гостиной, перед орущим телевизором, поэтому я почти кричу:

- Кхм… Привет, Хеймитч! – от неожиданности моего громкого приветствия ментор резко поднимается, чуть не падая с дивана, выключает надрывающийся телевизор.

- О, надо же, явились голубки! Не прошло и недели, а вы уже решили навестить старого пьяницу? - он насмешливо улыбается.

- Мы хотим рассказать тебе кое-что важное. Но только тебе. Так что ты должен пообещать нам, что никому больше не скажешь.

- Торжественно клянусь! – Хеймитч козыряет нам тремя пальцами. – Правда, я уже передал новость доктору Аврелию, но это было до обещания, так что не считается, - еле слышно бормочет он.

- Что? Ты о чем? – смутные сомнения закрадываются в голову.

- Ни о чем! Ну, выкладывай скорее, удиви меня!

Мы с Китнисс удивленно переглядываемся. Я подозрительно сощуриваю глаза и отчетливо произношу.

- Пять дней назад мы поженились. На самом деле!

Хеймитч аж подпрыгивает от… удовольствия? Потом изображает на лице дикое удивление.

- Да вы что? Неужели? Какое счастье! - раскрывает руки, порывисто обнимает меня, затем Китнисс, смачно целует нас в щеки, обдавая перегаром. – Как вовремя вы пришли! А теперь извините меня, мне нужно срочно переговорить с добрым доктором - он только что проиграл мне коробку виски.

Мы Китнисс хватаем его за обе руки и силой тащим на диван.

- Никаких звонков, выкладывай, откуда ты узнал о свадьбе и кому уже проболтался? - немного забавно, как Китнисс мгновенно превращается в дикую кошку, забывая, что девушка, одетая в нежно-персиковое платье, никак не может выглядеть слишком опасной.

- Уфф, остуди свой пыл, детка, – Хеймитч падает на диван и смеется над ее грозным видом. – Только доктору и рассказал. Этот старикан хранит в своей лысой башке такие секреты, что ваша свадьба для него просто очередной плюсик его мозгокопания.

- Откуда узнал?

- А что тут узнавать? Что еще можно подумать, когда этот петушок, весь такой расфуфыренный, задрав нос, прошлепал мимо меня на расстоянии вытянутой руки и даже не глянул в мою сторону? – он довольно тычет в меня пальцем.

- Не было такого, - смущенно оправдываюсь я.

- Ну ладно, откровенно говоря, между нами было метра три. Но ты пер как бронепоезд, ничего вокруг замечал, а на лбу надпись светилась: «Не влезай, убьет», – я фыркаю от смеха. – Даже под ноги не смотрел, я вообще удивился, как ты дошел, ни разу не грохнувшись на землю. Сначала решил, что у тебя опять крыша поехала. А потом увидел эту красотку, в платье! Ты хоть помнишь, когда она в последний раз платье одевала? Ну, а дальше сложил два плюс два: у тебя в руках булка и картонка, оба распушили хвосты, как павлины, и на лицах из-за сверкания зубов даже глаз не видно, – Хеймитч явно собой доволен, Китнисс растеряна, а я смеюсь.

- Держи, юный следопыт, заслужил! – торжественно вручаю ему бутылку коньяка. – Хватит валяться, иди «фуфыриться»!

Ментор хмыкает, сообщает, что такого слова нет, но все же отправляется в душ. Мы с Китнисс накрываем на стол. Нет ничего более простого, чем обедать вместе, втроем. Тепло и грустно, ведь это наша семья. Такая маленькая. Перенесшая Игры, бойни и революции. Никто другой в этом мире не сможет понять нас лучше, чем этот странный, неожиданно добрый и родной человек. Даже сам Хеймитч притих и перестал шутить. Запив обед любимым коньячком, он достает из кармана маленький сверток.

- У меня кое-что есть для вас. Не только от меня, – он разворачивает тряпочку, достает и выкладывает на стол два золотых кольца, покрытых необычным узором из светло-оранжевых камней. Они почти светятся, мерцая в тени комнаты не как жаркий огонь, а как осторожные мягкие лучи заходящего солнца.

- Цинна, – одновременно выдыхаем мы.

- Это был его подарок. Незадолго до вашего последнего интервью Цинна передал их мне. «Я все еще ставлю на нее», сказал он тогда, и после этого я видел его всего один раз, – Хеймитч тянется через стол, недоверчиво и испытующе смотрит на нас. - Носите их и будьте счастливы. Не ради него, не ради меня или кого еще вы могли вбить в свои геройские головы. Будьте счастливы ради себя… вы это заслужили. Оба.

Ментор резко отклоняется назад, в глазах блестят непрошенные слезы. Слов больше нет, они не нужны. Я беру в руки оба кольца. Рассказываю Хеймитчу про наше решение не рассказывать никому о свадьбе.

- Хм, ну когда живот подрастет, говорить будет поздно, - он недовольно хмурится.

- Детей не будет, – от слов Китнисс в комнате повисает неловкая тишина.

- И он согласен? – Хеймитч вопросительно смотрит в мою сторону. Наши глаза встречаются, несколько секунд он читает мою жизнь, мои мысли. Я знаю, он понял.

Я не согласен. Я хочу маленькую темноволосую девочку и мальчишку со светлыми глазами моего отца. Я хочу, чтобы Китнисс пела им песни, а я учил их рисовать. Я хочу, чтобы они были счастливы и любимы, не так как мы, с постоянным привкусом боли и горечи. Просто счастливы. Но я по-прежнему отдам все мои мечты, мой мир, мои крылья… за нее. За мою жену.

Ментор молчит, потом лохматит волосы и сообщает, что банкет окончен, и голубкам пора убираться восвояси. А гениально-проницательному и необычайно скромному мужчине нужно сообщить ушлому докторишке, что тот проиграл пари. И Хеймитч уходит звонить.

- Ты в порядке? – спрашивает Китнисс, заметив мою застывшую позу. Я поднимаюсь и поднимаю ее за руки, и прижимаю ее к себе за талию, бедра.

- Я не в порядке. Я совсем не в порядке. Для приведения меня в порядок потребуется не меньше недели любви и ласки в абсолютно диких условиях. А кольца мы можем не одевать… пока. Скажи мне, когда будешь готова, ладно? - Китнисс утвердительно кивает и подставляет губы для поцелуя, а я целую ее в щеку и нос.

Она смеется, мы убираем со стола и, уходя, кричим Хеймитчу, чтобы он не забывал поливать свои любимые огурцы и кормить Лютика.

Этой ночью в спальне мы примеряем кольца. Долго сидим, наблюдая за мягкими отсветами камней.

- Он действительно верил в нас? В то, что мы сможем быть семьей?

- Думаю, да, – Я вспоминаю глаза Цинны, глубокие и проницательные глаза художника, творца. - Он мог читать в сердцах людей, понимать их намного глубже, чем они сами. Мне казалось, он мог заглянуть в будущее.

- Он верил, что я смогу быть твоей женой…

- Моей женой, – я пьянею от вкуса этих слов на губах, а Китнисс вслушивается.

- Твоя жена. Это звучит намного приятнее, чем «миссис Мелларк». Я, пожалуй, смогу со временем к этому привыкнуть. Скажи еще раз.

- Моя жена, – я целую ее руки, пальцы, а она тянет меня к себе и выдыхает в мои губы.

- Твоя…, - наши жадные губы, руки, тела смешиваются, заполняют друг друга, прикосновения опаляют пламенем, окрыляют. Только моя…

Ночь снова проходит без кошмаров, а утром нового дня мы уходим в лес, жить, словно дикие люди. Может, не совсем, как пещерные, там ведь есть домик, но абсолютно дикие. Глядя на мое лицо, уже вполне одичавшее от количества собранных припасов и вещей, Китнисс постановила, что привалы будут без раздеваний, иначе до озера мы не дойдем.

Хочется заставить время вращаться по кругу, повторяя эти недели снова и снова. Шелковые дни затянувшегося лета. Теплые кружева солнечных лучей среди душистых сосен. Танцующие в воздухе листья золотисто-медного осеннего леса. Печальные кораблики опавшей листвы на дрожащем от нежного прикосновения ветра озере. И редкие мягкие дожди, поющие наши имена. Китнисс и Пит. Моя Китнисс… Я жуткий собственник.

Мы ловим кузнечиков, пугаем лягушек, лазаем по деревьям и висим вниз головой на ветках. Она прячется, я ищу ее… знаю, она слышит мой топот за милю, но все равно не уходит. Выпрыгивает на меня, как лесная кошка, валит в опавшие листья и довольно мурлычет. А я, как истинно дикий зверь, ловлю ее поцелуи и рычу от ее прикосновений. Ношу ее на руках, на спине, на плечах, она катается, смеется, и дразнит меня лошадкой. Хотя я считаю, жеребец - более уместное определение.

В собранных вещах я нахожу весьма полезную книжку доктора Аврелия. Стоит признать, в Капитолии разбираются не только в охлаждающей технике. Поскольку я не брал ее, значит, ее нашла Китнисс. Книгу я прячу и наблюдаю, как Китнисс безуспешно перерывает вещи. Теперь мы изучаем ее вдвоем.

На третий день я услышал ее пение. Свесив ноги в прохладную воду озера, Китнисс тихонько напевает старинную мелодию. Я замер и боюсь дышать. Моя девочка… Боюсь, если она узнает, какое впечатление производит на меня ее голос, она все свои просьбы будет превращать в песни, и тогда я не смогу отказать ей. Никогда.

Я рисую нашу историю. Теплые вечера у камина, ее добычу и мои лепешки с запахом дыма, ночные купания в обжигающе холодной воде и тела, сплетенные, чтобы снова согреться. Утреннюю рыбалку и тихую грибную охоту, чай из лесных трав и десерт из дикого меда и ягод. Рисую наш собственный лес и соек, повторяющих, как свадебный гимн, эхо нашей близости. Как пульс, как дыхание, одно желание. Быть рядом с ней, остаться вместе. Навсегда.

Двенадцать ночей. Без кошмаров и страхов. И снова борьба с демонами прошлого, слезы и единственное утешение в объятиях друг друга. Новый отсчет. Снова тепло и близость. Мы сможем быть семьей.

Только когда небо заволакивают холодные тучи и проливные дожди идут без перерыва трое суток, мы возвращаемся домой. Голодные, уставшие, вымазанные по уши в грязи, мы радуемся странным мелочам: огромным оранжевым тыквам во дворе, кусочкам сыра, джему и сухарям в погребе, вилкам на кухне, воде в кране, теплой ванне, пружинящему матрасу.

Темные ночи сменяются яркими днями, мы открываем мир заново. Первый снег, тающий на ее ресницах, зимние праздники, полет с горы на старых санках, добытых детворой в одном из подвалов. Горячий шоколад и сладкие мандарины, Хеймитч, случайно уснувший рядом с Лютиком на нашем диване. Наша книга, печальные записи в которой дополняются все реже. И целых ворох вопросов, которые мы никогда не задаем друг другу, боясь тревожить чуть затянувшиеся раны. Боясь, что вызванные образы вернутся к нам в ночных кошмарах.

*** *** ***

Весной в дистрикт опять потянулись переселенцы. Уставшие, больные лица, истощенные дети, они постепенно заполняют пустующие дома, понемногу оттаивают на весеннем солнце и начинают обрабатывать землю. В лесу все чаще появляются новые охотники. В пекарне все больше посетителей. Я беру двух новых парнишек себе в помощники. Они гордо называют себя моими учениками.

В конце августа будет свадьба, Том женится. Я слышал, Гейл поздравил старого друга по телефону. Зато на три дня приехала Делли с новой подругой из Капитолия. Решено поселить их над пекарней - хотя в одной из комнат моя мастерская, места достаточно. Остальные дома в бывшей Деревне Победителей уже заселены. Кушать они будут у нас, а в пекарне помогут с праздничной выпечкой.

Утром Том привозит девушек к нашему дому. Я рад видеть Делли, а она рассыпается в восторженных восклицаниях и хвалит все, что видит. Представляет подругу, которую зовут Афина, дочь капитолийских повстанцев. Ее родителей раскрыли, затем мучительно и позорно казнили. Сама она сбежала и несколько месяцев жила на свалках Капитолия. Когда ее нашла Делли, она не произносила ни слова. Теперь ей намного лучше, но девушка все еще проходит курс терапии. Интересно, найдется ли хоть один человек в Панеме, который не потерял близких на этой войне?

Боль искажает лицо Китнисс, я хотел бы обнять, успокоить ее, но ведь мы все еще храним наш глупый секрет. Постепенно она справляется. Мы садимся за стол и готовимся слушать новости. Рассказывает только Делли, Афина молча ест и изредка исподлобья хмуро разглядывает меня и Китнисс.

- В Капитолии пытаются заставить людей работать, многих рассылают по дистриктам, обучают ремеслам. Крессида ведет несколько новостных передач. Плутарха лишили полного контроля над СМИ, но он по-прежнему отвечает за сферу развлечений. Постоянно злится из-за урезанных бюджетов, но особо не спорит. Пейлор, знаете, она замечательный президент, потребовала от столичных докторов организовать сеть высокотехнологичных больниц по всем дистриктам. О, чуть не забыла, Гейл! Он такой молодец, успевает везде, скорее всего, его назначат одним из помощников президента.

При упоминании Гейла я пристально смотрю на Китнисс. Но ее лицо непроницаемо, кажется, она спокойна.

- Как изменилась капитолийская мода? Тыквенные парики по-прежнему гвоздь сезона? – я надеюсь, что гостьи поймут и подхватят предложенную тему.

- Тыквенные парики – отстой, они ушли в историю, как и безумные татуировки. Теперь мода более практичная, главное – из-за поясов должны быть видны трусы! - внезапно оживляется Афина. – Пит, ты же в джинсах? Давай покажу, как нужно носить. Одно небольшое изменение, и…

- Ух-ты, она разговаривает? – немного грубовато прерывает Китнисс.

- Она должна высказывать свои мысли вслух. Это ее задание, – извиняющимся голосом объясняет Делли, подруга весело поддакивает.

- Спасибо, не надо, я никогда не был поклонником капитолийской моды, – воображение услужливо рисует картинки торчащих во все стороны трусов всех цветов и фасонов, я непроизвольно кривлюсь, но пытаюсь быть вежливым, девочка все-таки много пережила. Теперь она соглашается и не сводит с меня сияющего взгляда.

- Ну конечно, ты же гениальный Пит Мелларк. О твоих потрясающих картинах до сих пор рассказывают истории, – Она томно вздыхает и продолжает тараторить. - Делли, я не могу поверить, что сижу с ним так просто, за одним столом, ущипни меня. Он такой милый, правда?

Не знаю, как выгляжу со стороны я, но по-прежнему ничего не выражающее лицо Китнисс немного удлинилось во время этого пассажа, а затем застыло с приоткрытым ртом.

Первой из ступора выходит явно более натренированная Делли.

- Афина, ешь скорее, у нас куча важных дел на сегодня, – Афина покорно принимается за еду. - Извините, ребята. Я должна была предупредить вас, но я уже так привыкла к ее болтовне, что просто не подумала…

Я киваю, ободряюще улыбаюсь девушкам. Упс, улыбаться, наверное, не стоило, Афина опять вздыхает и открывает рот, чтобы что-то изречь, но, к счастью, Делли уже во всеоружии и затыкает ее словесный фонтан булочкой.

Я быстро доедаю и сбегаю мыть посуду, остальные заканчивают завтрак в относительно спокойной обстановке.

После ухода девушек я спрашиваю у Китнисс, как она, но, похоже, все на самом деле нормально.

Это первая свадьба после революции, Тома и его невесту все любят. Думаю, он должен стать новым мэром дистрикта. У людей так мало радостей, поэтому на праздник приглашены все жители, Капитолий обеспечил дистрикт продуктами и фотографами. Целый день подготовки, выпечки коржей, всевозможных формочек, и к вечеру я падаю с ног от усталости. Помню только, как дошел до дивана в гостиной, как Китнисс мягко убрала пряди волос с моего лба, перед тем, как я провалился в тяжелый сон без сновидений.

Утром все еще не пришла доставка продуктов для кремов и начинок, поэтому за ранним завтраком, девушки просят Китнисс провести их за пределы дистрикта.

- Я ведь жила здесь семнадцать лет и вышла за забор первый раз только после… Когда мы бежали в Тринадцатый, – сбивчиво объясняет просьбу Делли.

Мы собираемся и отправляемся на экскурсию. Если не считать постоянных вздохов сожаления по разрушенным домам, дорога проходит спокойно. Когда мы выходим за пределы ограждения, идти становится труднее, так как городская обувь девушек не приспособлена для каменистых луговых склонов, и теперь они то и дело хватаются за мои руки, чтобы не упасть. Афина опять вспоминает о своей терапии, и начинает извергать потоки почти бессмысленных комплиментов. Китнисс сначала нетерпеливо убегает вперед, но видя мои сложности, возвращается и с невозмутимым спокойствием оттаскивает от меня цепкую капитолийку. Так мы продвигаемся значительно быстрее и спустя двадцать минут уже сидим в тени раскидистого дуба на вершине холма. Китнисс по-прежнему держится немного отстраненно - она садится чуть в сторонке и даже не пытается участвовать в разговоре.

Мы говорим о красоте мира, о золотых ноготках и огненных маках, которые в прошлом году рассеялись ветром на лесных полянах и Луговине, и теперь окрестности дистрикта украшены яркими оранжевыми вспышками диких цветов.

- По-моему, свадьба - это самый красивый праздник, я люблю и танцы, и подарки, и свадебные наряды, - невпопад мечтательно сообщает Делли. - Китнисс, ты уже выбрала, в чем пойдешь?

Китнисс заранее просила меня не идти на свадьбу, тем более что на торжестве ожидается капитолийская пресса, и мы договорились поздравить Тома отдельно.

- Я не пойду, – отрезает она. Девушки недоуменно уставились на нее.

- А ты, Пит? Ты же обещал помочь со столами? – моментально оживляется Афина.

- Мне нужно быть в начале, а потом, я, скорее всего, уйду, – но, похоже, ей этого вполне достаточно.

- С ума сойти… ты должен потанцевать со мной, Пит, пожалуйста! Умоляю! Девчонки в Капитолии умрут от зависти! Танцевать с самим Питом Мелларком! Героем восстания…

- Тшшш, – Делли тщетно пытается успокоить ее. Я обеспокоенно оглядываюсь на Китнисс. Кроме легкого пятнистого румянца на ее щеках и плотно сжатых губ, изменений нет.

- Да он же спас Тринадцатый дистрикт! А тогда на Арене, как он защищал Китнисс! Да половина девчонок Панема два года вздыхала о нем. Скажите, а правда, что вы с Китнисс только разыгрывали влюбленность?

Гробовая тишина повисает в воздухе. Вот теперь я действительно зол и вопросительно смотрю на Делли.

- Зачем?

- Я про вас ничего не рассказывала, – отрицательно качает головой девушка. – Афина, ты же обещала, это тебя не касается.

- Простите, это не она. Из Делли про вас ни одной интересной подробности не вытянешь. А по Капитолию давно слухи ходили. Извините, я не хотела никого обидеть, из-за этой идиотской терапии болтаю иногда такие глупости…, – бормочет девушка.

Китнисс резко встает с земли, и, почти не глядя в нашу сторону, сообщает, что ей пора на охоту. Мне становится страшно, я быстро поднимаюсь, чтобы попрощаться, заглянуть ей в глаза, но она, не оглядываясь, уходит. Внутри все сжимается. Нельзя отпускать ее. Как два года назад на Арене я знаю - мне нельзя ни на секунду отпускать ее. Глупая идея хранить все в секрете, дурацкая, совершенно неправильная. Я не должен был соглашаться.

Я зову ее, хочу догнать, но с моей ногой, пусть даже почти идеально восстановленной после пыток капитолийскими технологиями, это невозможно. Я уже безнадежно отстал.

Падаю на траву, сжимаю руками колени.

- Пит, я могу чем-то помочь? - это Делли, она всегда хотела, как лучше, она не виновата, но в ответ только огрызаюсь.

- Нет, - опускаю голову на сжатые руки, мысленно прокручиваю варианты, вернется ли Китнисс к вечеру или уйдет на озеро, а если уйдет, то надолго ли? Смогу ли я разыскать ее?

Чьи-то руки тянут меня с земли. Я поднимаю глаза. Она вернулась... Хватаю ее за запястья. Пытаюсь обнять ее, но она немного отшатывается.

- Сначала мне нужно сказать тебе пару слов, - она тянет меня в сторону. Оглядывается, видит застывшие лица наших гостей. На мгновение отступает, глядя на меня, словно набирается храбрости. Резко вырывает свои руки, притягивает меня к себе за одежду. Целует меня. Сильно, уверенно, яростно, пока я не успокаиваюсь от прикосновения ее горячих губ. Пока комок ужаса, свернувшийся во мне, не тает от прикосновений ее теплого языка к моим губам. Я обвиваю ее руками и полностью растворяюсь в ее требовательном поцелуе. Так же резко она отрывается от меня и шепчет:

- Ты мой, – пристально смотрит в мои глаза, целует в щеку. – Я вернусь к ужину.

Китнисс разворачивается и снова направляется в лес. Проходя мимо замерших с открытыми ртами девушек, на секунду останавливается:

- Прости, Афина. Пит только что обещал все танцы мне, – на ее лице играет моя любимая улыбка довольной кошки.

Сегодня на белой свадебной глазури торта под мазками моей кисти, появляются оранжевые цветы. Лучистые ноготки, пламенеющие маки, огненные тигровые лилии, мягкие бархатцы - я сплетаю их в два золотисто-медных кольца, в древние символы вечной любви…

На рассвете, когда я ухожу, Китнисс еще мирно спит. Как настоящий кулинар, я одет в строгий белый костюм, половина дистрикта приходит помочь нам накрыть на столы, и я только успеваю указывать, что и как должно быть расставлено. Вечером вся площадь озаряется мягким светом сотен маленьких удивительных фонариков, привезенных из Капитолия. Они не нуждаются в электричестве и похожи на полупрозрачные солнечные апельсины. Под пение деревенской скрипки, проходит незамысловатая церемония, а я еще наношу последние штрихи на свадебный торт. Наконец гости рассажены за импровизированные столы в тени деревьев, и я могу вздохнуть свободно.

Настороженно оглядываюсь, ищу Китнисс среди гомонящих гостей и под сенью тихих деревьев, волнуюсь как мальчишка, боюсь, что она не пришла…. Встречаю ее возле раскидистой ивы. На ней – то самое струящееся платье, что она одевала почти год назад. И у меня все также перехватывает дыхание. В ее руке что-то зажато, и когда я подхожу к ней, она берет мою руку прохладными пальцами и осторожно надевает мне кольцо Цинны. Я замечаю, что на ее пальчике уже мягко переливается второе колечко.

Рука об руку мы идем поздравлять Тома и Лиз. И когда объявляют танец семейных пар, вслед за новобрачными мы выходим на площадку. Глядя на нас, гости удивленно перешептываются. А мы… Потерянные и найденные, переплавленные и очищенные, юные и прожившие тысячи жизней... Мы забываем о людях, о музыке и нужных шагах, и медленно кружимся в такт дуновениям ветра, в такт дыханию осени, в такт биению наших сердец.

Мы сможем, сможем быть семьей. Мы обещаем это снова и снова. Все будет хорошо…

Годы летят, как осенние листья. Годы юности, страсти, труда и тихого счастья. И мы учимся считать то хорошее, что дарит нам новая жизнь.

Я считаю ночи. Ночи без ее кошмаров. С каждым годом таких ночей намного больше. Китнисс считает дни. Дни без моих приступов. С каждым годом приступы все реже. И это хорошо…

Вместе мы считаем годы… Годы, прошедшие после смерти наших семей. Мы не знаем, что в этом хорошего. Мы стараемся не ждать эти дни… дни, когда не помнить невозможно.

Я не жду день, когда был сожжен Двенадцатый дистрикт. Но когда он приходит, я иду на то место, где стояла пекарня моих родителей, и сижу долго-долго, слушаю, как Китнисс поет им колыбельные. Иногда плачу, но чаще просто жду, пока этот день закончится, чтобы стихла боль.

Китнисс не ждет день рождения Прим. Когда она чувствует его приближение, она тоскует. Страшно, надрывно. Три года в эти дни она просто лежала в постели, неделю, две. Как безжизненная кукла. Я кормил ее, укрывал, согревал ночами. И каждый год боялся, что она не оживет. Я одевал ее и на руках выносил на террасу, а потом долго купал в теплой ароматной ванне. Иногда она не отпускала мои руки, и тогда я сидел с ней в остывающей воде, обнимая ее поникшие плечи, и тихо шептал, что все будет хорошо.

В этот год я не жду эти дни особенно сильно. Хочу растянуть время, уныло капающее в вечность. Прим исполнится восемнадцать. Ей больше не нужно бояться Голодных Игр… Кажется, природа боится вместе с нами. Ветер приносит холодный циклон. Китнисс не может лежать. И она уходит. Каждое утро она уходит в лес. Без оружия, без еды. Каждую вечер, когда заходит солнце, я нахожу ее обессиленную на нашем крыльце. Раньше я боялся за нее. Теперь каждое утро с ее уходом я умираю… и лишь ненадолго возвращаюсь к жизни с ее возвращением. Заставляю ее есть, спать. Каждый вечер я умоляю ее не уходить. Она молчит. И тихо ускользает с рассветом. Я закрывал двери, а она убегала через окно, цепляясь за ветки деревьев. Я пытался следить за ней, просил Левана помочь. Но она – дикая кошка. Она исчезала, растворяясь в лесу.

Я устал умирать. Даже приступов больше нет. Днем приходит Хеймитч, он поит меня своим желто-красным пойлом. Я соглашаюсь. От его дряни внутренности горят в огне, и немного притупляется боль. До дня, которого мы не ждем, осталось лишь три ночи. Спирт придает мне сил, и я жду. Я больше не могу отпустить ее. К вечеру ветер усиливается. Небо теряет злые холодные слезы. Может, она поймет, что эти слезы – мои?

Ночью Китнисс возвращается. Пустая, безжизненная. Смотрю, как она ест, как раздевается, как уходит одна в холодный душ. Жду, пока она уснет на своем краю кровати. Заворачиваю ее в одеяло и несу в мастерскую над пекарней. Знаю, она не проснется - я подсыпал морфлинг в ее еду. Бережно кладу ее на постель в комнате, где больше нет окон. Я должен попытаться. И я жду. Я сторожу ее сон, как делал это много лет назад в холодной и сырой пещере. Изредка погружаюсь в легкую дремоту, но тут же вздрагиваю. У меня всего один шанс.

Тяжелое утро начинается где-то в другом мире. Воет уставший ветер, мокрые крыши беспощадно лупит холодный дождь. В моей мастерской заколочены окна, и только несколько апельсиновых фонарей, наполненных солнечным светом, освещают скудную мебель и спящую женщину. Ждать все страшнее.

Я злюсь на себя, что не смог придумать другого способа, чтобы удержать ее. Я злюсь на нее, что она опять бросает меня, уходит одна, вырывает с мясом куски моего сердца. Люблю ее безумно, неистово. Рисую свою любовь темно красным и коричневым, рисую ее спящую большими крупными мазками мягким персиковым…

Эскиз не закончен - она просыпается. Хочет одеться, уйти… Не получается. Двери заперты, в окнах ни щелочки. Сердится, плачет, просится исчезнуть, с бурей слиться… Не выпущу.

- Я все равно уйду.
- Нет, – она злится, из глаз текут слезы.

- Пит, пожалуйста, отпусти. Я не могу…

Я молчу. Сколько еще я смогу выдержать?

- Пит. Ты не можешь так со мной поступать. Ты не понимаешь… Я не могу думать, не могу есть, не могу дышать. Я задохнусь здесь… Отпусти, – она плачет, угрожает, умоляет.

Мне нечего ей сказать… Тогда она подходит близко, вырывает из моих рук эскизы, рвет их на части и бросает мне в лицо. Она больше не сдерживает ярость и не пытается уговорить меня. Она рычит, как загнанный зверь.

- Я ненормальная, понимаешь. Я урод, калека. Посмотри на мою кожу. Ты думаешь, это шрамы? Это царапины. Настоящие раны внутри меня, они до сих пор кровоточат, разрывают меня на части. Ты зря женился на мне, я уничтожаю вокруг все живое, я – беспощадный убийца…

Я хватаю ее резко, грубо. Закрываю рот ладонью. Она пытается укусить меня, но я вдавливаю ее в стену и фиксирую ее руки. Она сильно ослабела, после одиннадцати дней скитаний.

- Ты не уйдешь. Ты останешься. Хоть раз подумай не только о себе. Если хочешь уйти – сначала добей меня. Это будет не так больно.

Она прекращает кусаться, и я немного освобождаю ее рот.

- Почему? - она в ярости, ей не нужен ответ, ей нужен только повод сбежать от меня. Я не могу отпустить ее. Что-то ломается во мне. Я больше не могу держать в себе этот ужас, боль, отчаяние. Я кричу.

- Потому, что я псих. Забыла? Я сломанная игрушка Капитолия. Я ненормальный придурок, влюбленный в тебя семнадцать чертовых лет. Я без тебя не жилец. Ты моя. Моя жена, – моя ярость опускается ниже, скручивается внизу живота огромным камнем нестерпимого, болезненного желания. Тихо, как змей, выдавливаю слова: - Ты хоть представляешь, насколько сильно я хотел тебя все эти годы? Ты моя.

Большим пальцем я провожу по ее губам, щеке, надавливаю так, что ее лицо искажается. Я впиваюсь в ее губы. . Скольжу рукой по ее обнаженному телу под майкой. Сжимаю грудь. Она выгибается, кусает мой рот. Больно. Рву на ней тонкую ткань, отступаю, оставляю ее одну. Дрожащую, яростную. Пытаюсь найти страх в ее глазах. Но в них только дерзкий вызов, клокочущая страсть. Моя. Только моя.

Резко. Больно. Полосы от впивающихся ногтей… Следы от грубых поцелуев на бледной коже. Наши стоны уносит буря. Мы чувствуем. Мы живем. Мы не можем насытиться. Еще один день. Еще одна ночь.

Я устал. Я голоден. Она тоже истощена, спит. Я открываю дверь. Готовлю завтрак. Нахожу пару персиков, достаю ее любимый апельсиновый сок. Я даже не услышу, если она уйдет, моя дикая мягколапая кошка. Поднимаюсь по лестнице. Пустая постель.

Из соседней комнаты она зовет меня. Тихо.

- Пит. Я здесь, – нахожу ее. Грустную, голую. Она стоит у приоткрытого окна, вдыхает сырой воздух. Обнимаю ее сзади за плечи, за талию. Зарываюсь лицом в спутанные волосы, еще хранящие запах ночи.

- Ты открыл дверь?

- Да. Ты свободная женщина. Я больше не буду держать тебя.

- Я не смогла уйти. Я не уйду. Прости меня. Помоги мне забыть, пожалуйста.

- Во мне больше нет злости. Я не хотел. Я не…

Она закрывает мой рот ледяной ладошкой.

- Замолчи. Просто будь со мной, прошу тебя.

Мы снова сидим вместе в душистой теплой ванне. Я заставляю ее есть, отпаиваю горячим оранжевым соком с капелькой коньяка. Осторожно, трепетно. Наш чугунный корабль тихо плывет по течению. Река жизни бережно несет нас. И только дождь барабанит по крышам. Все пройдет. Плохое… хорошее… Может, и мы когда-то найдем свою пристань.

Новый день пришел неожиданно. День, который мы не ждали. ЕЕ день рождения. Я бужу Китнисс поцелуями, она тянется, ищет забвения.

- Не сегодня, не так, просыпайся, милая. Мы должны все сделать правильно.

Мы спускаемся вместе, она доверяет мне. Вместе завтракаем.

- Знаешь, что меня пугает больше всего? – Китнисс слушает. - Мы все еще рабы Капитолия… Сноу мертв, Коин – мертва, но цепи рабства, они все еще держат нас. Моя ярость, мой гнев за погибших. То, что я не могу больше жить по общим правилам. Каждый день я вынужден доказывать, что я не сломан, что я не такой, каким они хотели вылепить меня. Я так сильно сражаюсь, что иногда забываю, кто я. И ты, Китнисс, твой страх. Твои кошмары, ужас от мысли, что Голодные Игры могут вернуться. Ты так боишься прошлого, что не можешь смотреть в будущее. Ты все еще боишься иметь детей?

- Да. До дрожи, до судорог, – она открыта передо мной. Ее прозрачные глаза наполнены болью.

- Я боюсь. Потому, что не знаю, сможем ли мы, ты и я, победить старый Капитолий внутри себя. Он держит нас, все еще манипулирует нами. Понимаешь, о чем я?

- Наверное... Но Прим была не такая…

- Прим… Мы много общались с ней в Тринадцатом. Она рассказывала мне о своих мечтах. О семье, четверых детках, двух мальчиках и двух девочках. О маленьком, уютном домике, в котором всегда были бы рады гостям. И еще много-много доброго, светлого. Мы с тобой не могли мечтать так, мы слишком много пережили…, - я умолкаю, думаю. - Мы можем выполнить одну ее мечту. Ты поможешь мне?

Китнисс кивает.

- Помогу. Что мы сделаем?

Мы доедаем завтрак, идем в погреб, рука в руке. Китнисс не отпускает меня, а я ее. Набираем гору продуктов, ищем абрикосовое варенье, курагу. Мы будем готовить любимое пирожное Примроуз.

Золотистые песочные корзинки, абрикосовый джем, нежное суфле и солнечные кусочки кураги для маленьких лакомок. С продуктами сейчас намного проще, тем более в дистрикте многие занялись сельским хозяйством. Но пирожными может побаловать себя даже на праздник далеко не каждая семья.

К полудню мы заканчиваем. И когда в пекарню собираются жители дистрикта за свежим хлебом, мы каждому малышу дарим пирожное. В обмен на улыбку. Солнечную улыбку для Прим. Я легко улыбаюсь им в ответ. У Китнисс по лицу бегут тихие слезы. Она не сдерживает их, только вытирает платком соленые капельки, чтобы случайно не испортить сладости.

- Не плачь, моя милая, моя нежная, любимая, – я вытираю влажные дорожки на ее щеках. Пока посетителей нет, опять отпаиваю ее горячим оранжевым соком с коньяком. Заглядывает Хеймитч, тащит под мышкой отъевшегося пузатого Лютика.

- Ваш рыжий котяра совсем обнаглел, теперь он считает мой диван своим домом.

- Я же предупреждал, не нужно было заманивать его валерьянкой, – смеюсь я.

- У него глаза ведь такие, понимающие, ну как я могу отказать в рюмочке, когда на меня смотрят такими глазищами? - разводит руками ментор.

Хоть Хеймитч давно уже не ребенок, мы кормим его пирожными. И коньяком, только без сока.

Перерыв длился недолго, детвора уже разнесла новость по дворам, и во дворах то и дело слышится радостная перекличка. Хеймитч решил, что пора уносить ноги. Заодно утащил Лютика.

Дети теперь шли небольшими группками, приводили младших братишек и сестренок, пару раз просили завернуть с собой, для тех, кто болел. Мы давали пирожные каждому. И они улыбались и смеялись над грусями Хеймитча - птицы постоянно заглядывали в дверь, они ведь тоже разбираются в лакомствах. Слезы на глазах Китнисс высохли, и она улыбалась малышам так мило, женственно. Вытирала грязные пальчики влажными салфетками, приглаживала растрепанные волосы. Будто перед ней были не чужие дети, а ее сестренка, ее Прим, ее утенок. Будто ее не отнял у нас огонь восстания. Будто все это время она жила рядом, взрослела, оставаясь такой же чистой, светлой, радостной.

Мы смогли, мы разорвали цепь Капитолия. Пока всего лишь одну, впереди еще много сражений. Но мы выстояли, вместе, рука об руку. Мы сможем быть семьей. Мы сможем быть счастливы. День, который мы не ждали, принес что-то новое, светлое в наши жизни. И кусочек тепла и любви погибшей девочки мы передали сотне детишек дистрикта.

* * *

Годы текут, река жизни все еще несет нас, иногда швыряя о камни. Мы учимся, растем, меняемся. Мы стали не только пылкими любовниками, но и лучшими друзьями. Я учусь внимательно слушать, не вставлять лишние реплики, Китнисс учится разговаривать и выражать свои мысли и чувства. Когда приходят трудности, мы идем против них рука об руку.

Мы ссоримся и просим прощения и пытаемся беречь друг друга от любых горестей. Теперь я люблю болеть, иногда даже жаль, что мой организм стал таким выносливым, и болею я раз в два года. Заболевания я переношу легко, зато Китнисс не отходит от меня ни на шаг, отпаивает меня травяными чаями, читает вслух книги, поет колыбельные. Новые, наши с ней колыбельные. Я знаю, что температура спадет через день или два, но каждую простуду рядом с ней складываю в копилку памяти.

Китнисс постепенно привыкает к гостям, и хоть в их присутствии ей чаще снятся кошмары, она принимает старых друзей с радостью. Команда подготовки навещает нас на день-два каждую весну. Им нравятся весенние цветы нашего дистрикта. Энни с подросшим складным сынишкой приезжает зимой, кататься на санках. В Четвертом дистрикте почти никогда не бывает снега. Мальчишке всего одиннадцать, а от его белозубой улыбки тают и сползают по стеночке все соседские девчонки.

Мама Китнисс была всего два раза. Спустя восемь лет после окончания войны Китнисс вручили полную амнистию. И мы несколько раз ездили к ней, на море. Мне нравятся спокойные осенние пляжи, когда купаться уже нельзя, местные рыбаки уходят в море, и берег пустеет. Тогда мы берем с собой теплые пледы, любуемся, как солнце целует море и будто вливается в него. Спим, обнявшись, закутавшись в уютные одеяла на безлюдном пляже, слушая шум прибоя. Целуем друг друга при свете звезд, трепетно, сладко пробуждая желание.

Спустя годы мы понимаем, какие необыкновенные люди окружали нас, какой привилегией была дружба с некоторыми из них. Одни казались заносчивыми сказочными принцами и становились братьями по оружию, товарищами по несчастью. Другие, тихие и незаметные, спокойно делали свою работу, и все же без них мир стал бы намного беднее и хуже.

В прошлом году заболела Сальная Сэй, все думали, просто перегрелась на солнце, оказалось - кровоизлияние в мозг. Хорошо, что в каждом дистрикте теперь больницы. Ее поставили на ноги, выходили. Но спустя полгода удар повторился, за ним еще один. Капитолийские медики развели руками. Слишком дорогие технологии сейчас в медицине использовать не разрешают, тем более возраст опасный. Врачи говорят, что Сэй хочет уйти, что она устала жить.

Мы проведываем ее, рядом с ней всегда сидит кто-то из ее семьи. У нее трое внуков и семь правнуков. Все они, как бабушка, гостеприимны, любят вкусно накормить. Две внучки работают поварами на новых фабриках лекарственных препаратов. Сальная Сэй всегда рада видеть нас, особенно Китнисс. Теперь она ее иначе как внучкой и не называет. «Я старая, мне можно», - смеется она.

Сегодня она усаживает Китнисс рядом с собой на кровать.

- Посмотри вокруг, что ты видишь? - рядом с нами стоят ребятишки, правнуки Сэй.

- Твою семью.

- Верно. Они не такие, как мы, об Играх они узнают только из учебников. Они не боятся строить новый мир, у них такое детство, которого не видел никто из нас. Настоящее, – Сальная Сэй на несколько секунд умолкает, собирается с мыслями. Затем берет Китнисс за руку.

- Ты для меня, как родное дитя, и сердце кровью обливается, когда я думаю, что ты лишаешь себя будущего. Ведь я прожила не только свою жизнь, но и жизнь своих детей, внуков, теперь правнуков. Я молодела вместе с ними, делила с ними их радости, горести, любила их, а они дарили мне свою любовь. И теперь я понимаю, они мне отдали намного больше, чем я когда-либо могла им дать. Не лишай себя и мужа этого чуда…, - старушка с трудом дышит, переводит дух. - А теперь подойдите ко мне и поцелуйте старуху.

Мы обнимаем, целуем ее и плачем, ведь она прощается с нами, будто собирается в новый, дальний путь. Она прощается с детьми и внуками. И когда через несколько часов она уходит, мягкая улыбка все еще играет на ее губах. Сальную Сэй хоронят на новом кладбище, грустная процессия вспоминает, как много добра она сделала. Многим из нас.

- Какая странная смерть, - задумчиво произносит Китнисс через несколько дней. Мы лежим на Луговине, ее голова на моей груди. – Словно она закончила свои дела и ушла в новый счастливый мир, где нет боли и слез, нет страданий и страхов. На войне было много смертей, но они были страшными, пугающими, несвоевременными.

- Но не у Сэй. Она просто закончила свой путь.

- Каков наш путь, Пит? Пройти два сезона Голодных Игр, пережить восстание? Мы это сделали, и жизнь продолжается, – я знаю несколько вариантов ответа на ее вопрос, но предпочитаю один, самый важный:

- Ты же знаешь, у меня есть интересное предложение на этот счет, но оно тебе не понравится.

- Ты хочешь детей? - Я утвердительно мычу. – Сколько?

- Сколько детей? Ну, ты даешь! Ты серьезно? – я все еще не верю своим ушам, а Китнисс смеется и опять спрашивает.

- Так сколько детей ты хочешь? – она настаивает.

- Я всегда представлял двоих, мальчика и девочку. Чтобы у девочки были твои волосы, и ты заплетала в них огненные ленточки, а у мальчика глаза моего отца. И я бы учил их рисовать, а ты пела вместе с ними песни так, чтобы замолкали птицы.

- Тогда пусть у девочки будут твои талантливые руки, а у мальчика твоя сила и выносливость. И мы будем любить их очень сильно. А Хеймитча позовем в дедушки, – я фыркаю от смеха.

- Он обрадуется, что его произвели из менторов в дедушки, это однозначно выгодное повышение, - на секунду я задумываюсь. А ведь правда. Он уже должен был стать дедушкой. Может, действительно обрадуется?

- И еще мы сделаем им самую красивую детскую комнату, а во дворе качели.

- На дни рождения у них будут гости и настоящий огромный именинный торт.

- Мы будем любить их. И жалеть, когда им будет плохо или больно, – Китнисс заглядывает в мои глаза. А я заявляю:

- Не будем наказывать. Совсем. Решено. Я буду баловать их беспощадно, – теперь она смеется и говорит:

- Завтра.

- Что?

- Завтра утром я не буду принимать таблетку.

Четырнадцать лет. Каждое утро я заглядывал в упаковку ее лекарств. Четырнадцать лет каждое утро одна неизменная бледно-оранжевая таблетка исчезала из упаковки. Почему сейчас? Я боюсь поверить. Поэтому просто киваю головой.

- Ты ведь делаешь это не только ради меня?

- Ради тебя я готова была отдать жизнь. А тут ведь все намного проще. Сначала много приятного, потом каких-то жалких девять месяцев пережить, день мучений и орущий красный младенец на свободе. Получите, распишитесь.

Я смеюсь.

- Так, как ты описала – умирать было намного проще.

- Ты же будешь рядом?

- Я люблю тебя, милая… Конечно, я буду рядом.

- Всегда? - в ответ я сажусь, нагибаюсь к ней и легонько целую ее кончик носа.

- Всегда.

Зачать нашего ребенка... Четырнадцать лет вместе. Я думал, все знаю о ней. Мы все еще странные, побитые жизнью подростки, воздвигшие вокруг себя защитные стены недоверия, отчуждения. Каждый раз, когда очередная стена падает, я поражен. Я влюбляюсь в Китнисс снова и снова.

Зачать ребенка. Как пульс. Как дыхание вселенной. Разум отказывается анализировать…

Этим вечером в звуках ее голоса, в каждой ее фразе, я слышу невысказанное: «Я люблю тебя». Этой ночью я вижу ее другой - свободной, грациозной, уверенной. Ее красота сводит меня с ума, и Китнисс знает об этом. Она дразнит, зовет… Мир исчезает…

От одной мысли о наших прикосновениях учащается пульс, сбивается дыхание. Я сбегаю из пекарни. Оставляю работу на удивленных помощников. Китнисс возвращается из лесу почти без добычи... Одежда лишняя. Постель не нужна. Каждая комната хранит запах наших тел. Соединенных в целое. Мы избегаем встреч друг с другом на улице. Слишком жарко. Посетители пекарни бросают на меня косые усмехающиеся взгляды. Хочется спрятаться. Мы уходим в домик на озере. Золотистые сосны. Ее кожа в лучах заката. Зачать нашего ребенка…

Время летит, утекают секунды, часы, месяцы. Через полгода я застаю ее вечером, рыдающую на террасе, свернувшуюся клубочком в кресле-качалке. В ее руках скомканный маленький листочек.

- Китнисс, посмотри на меня. Что случилось? - она машет головой, слезы душат ее, она не может говорить. Я поднимаю ее на руки, усаживаю в доме на диване, протягиваю ей стакан воды, сажусь рядом, глажу ее руки, волосы, пока она немного не успокаивается. Лучи заходящего солнца проникают через раскрытые окна, окрашивая комнату в мягкий оранжевый цвет, оставляет медные блики на ее распущенных волосах…

- Я опять… не беременна, – от неожиданности я вздрагиваю. Слезы снова начинают часто-часто капать из ее глаз. Она протягивает мне рецепт врача на какие-то витамины.

- Что говорит врач? Ты здорова?

- Да. Но я слишком долго принимала таблетки. А если у нас теперь никогда не будет детей?

Я грустно улыбаюсь. Какая жестокая ирония. Четырнадцать лет она боялась забеременеть. Прошло всего полгода, и она так хочет ребенка? Ради меня? Или… Я молчу. Потом подвигаюсь к ней ближе, тяну ее к себе на руки.

- Что ты помнишь? Что было важно для тебя?– спрашиваю я.

- Объясни… - она все еще всхлипывает.

- Я помню твой первый поцелуй, когда я умирал в пещере, и первый поцелуй здесь после возвращения, когда я поймал твою зеленую ладошку в весеннем молодым саду. Я помню жалкие крохи, что ты делила на двоих, они едва могли утолить голод котенка, и я помню преломленный хлеб здесь, в нашем доме, и что ты сказала мне тогда.

- Это самый вкусный хлеб, – я киваю. Китнисс немного молчит, потом продолжает. – Я помню твои теплые сильные руки, обнимающие меня в пещере, в поезде, здесь, когда я думала, что не смогу жить дальше. И твой голос, когда я просила остаться со мной… Даже когда ты думал, что я не люблю тебя. Ты все равно отвечал…

- Всегда… Я помню твою спокойную храбрость, когда ты напоила меня успокоительным, и сама ушла на пир, и здесь, после жуткого приступа, ты пришла ко мне, и сказала… - Китнисс прерывает меня.

- Страх бывает разным. – Она улыбается, тепло, задумчиво. - Я помню твои шутки, твои правильные слова, которые ты всегда находил вовремя. Как несколькими простыми фразами ты спасал мою жизнь, тысячи других жизней. Я помню, как ты носил меня на руках, здесь, в этом доме, когда я подвернула ногу, на Арене, дома, в лесу. Я тогда смеялась и дразнила тебя.

- Лошадкой? – Я улыбаюсь. – Это всегда можно повторить, ты только попроси... Я помню, как ты лечила меня, морщилась от вида раны и говорила, что я буду жить, потому, что ты не позволишь мне умереть… и потом каждую простуду, когда ты сидела рядом со мной, поила травяным чаем и пела мне колыбельную… Столько трудностей мы с тобой прошли. Столько радостей...

- Я помню. – Тихо шепчет она.

- Мы были вместе в голоде и достатке, в горе и радости, в болезни и здоровье, в жизни и на пороге смерти. Мы уже семья. Ты и я. Вдвоем нам всегда было лучше, чем по одному. Вместе мы всегда найдем выход, найдем путь. Не важно, будут ли у нас дети. Я буду рядом. Останусь. Я люблю тебя сегодня, сейчас… сильнее с каждым прожитым годом.

Ее глаза мягко мерцают из-под полуопущенных ресниц, и мягкая улыбка освещает ее лицо, когда первый раз в нашей жизни она произносит:

- Мой муж.

Теплые лучи уходящего дня путаются в ее влажных ресницах. Я смотрю на нее. Почти невидимые морщинки паутинкой окружили ее глаза. Она улыбается мне. Наш дом залит янтарным светом вечернего солнца. Ее пальцы, как и шестнадцать лет назад, мягко касаются моих волос. Я люблю ее.

Оранжевый. Закат. Верность.


Глава 9. Голубой.

Мягкий утренний свет заполняет спальню. После вчерашней метели потеплело, ветер стих и за ночь морозные узоры на окнах слегка подтаяли. Несколько минут в полудреме наслаждаюсь уютом и близостью жены. Ее теплое дыхание щекочет мое плечо, затекшая в тонких пальцах рука покалывает сотней иголочек. Пора вставать. Осторожно шевелюсь – не хочу потревожить спящую Китнисс. Во сне она закинула на меня ногу, поэтому я потихоньку перекладываю ее, разгибаю сомкнутые пальчики. Она недовольно ворочается, пытается найти мою руку. Уворачиваюсь и лишь мягко целую горячие губы.

- Мне пора, - так и не проснувшись, Китнисс что-то мурлычет в ответ. Уже закрывая дверь комнаты, замечаю, как она сворачивается клубочком под одеялом.

Стараясь не шуметь, я выхожу из дома и замираю, завороженный холодной красотой зимнего утра. Покрытые нетронутым снегом тропинки, деревья, дома тонут в голубом тумане, за укутанным влажной дымкой лесом виднеются первые признаки зарождающегося дня. Кажется, весь наш маленький мир соткан из дымки и мглы. Новый день, новый мир… Чисто и свежо. Хочется сохранить это ощущение, перенести чистоту свежевыпавшего снега в свою жизнь, в свои мысли. Забыть кошмары прошлого, не бояться неизвестности будущего.

Задерживаться нельзя, и я спешу в пекарню. Сегодня к нам приезжают гости, поэтому, помимо ежедневной выпечки, нужно успеть приготовить что-нибудь особенное.

Мои работники еще не пришли, и, вымешивая тесто, я мыслями возвращаюсь к спящей жене. Вспоминаю ее волосы, живописно разбросанные по подушке, мягкую ткань голубой сорочки, полуоткрытые губы, сонный поцелуй. Моя Китнисс. Я улыбаюсь. В памяти всплывают и другие образы. Наш дом, украшенный к зимним праздникам, тихая болтовня обо всем и ни о чем перед жарким камином. Наше доверие, близость. Неспешные вечера, когда она позволяет рисовать себя и, терпеливо позируя, наблюдает за каждым моим движением. Что еще изменится после приезда наших гостей? Мое утреннее спокойствие постепенно улетучивается. Мысли, воспоминания, образы прошлого теснятся в голове, все быстрее сменяя друг друга. Нужно отвлечься. Все будет хорошо.

Первый звонок дверного колокольчика возвещает о приходе моих помощников. Марк и Лукас уже выросли и стали вполне самостоятельными мастерами, поэтому мы увеличили мощность пекарни и по-прежнему обеспечиваем выпечкой треть значительно подросшего дистрикта. За работой время летит незаметно, и я не так сильно нервничаю. Поэтому лишь слегка вздрагиваю, когда кто-то закрывает мне руками глаза. Придирчиво ощупываю знакомые тонкие пальцы на своем лице. Собираюсь с мыслями, нельзя раскисать.

- Изольда?

- Какая еще Изольда! – возмущается Китнисс, убирая руки. А я, пользуясь моментом, перехватываю ее кисть, разворачиваюсь к ней и быстро целую в губы.

- Как, ты не знаешь Изольду? – продолжаю я, крепко держа ворчащую жену за талию.

- Нет никакой Изольды… - помедлив, она целует меня в ответ, проводя кончиками замерзших пальцев по разгоряченной от жара печи коже шеи и груди. – И хватит меня дразнить. Нам пора на вокзал.

Поручаю работу Лукасу и поспешно переодеваюсь в чистую одежду. По случаю встречи гостей даже моя обычно непритязательная жена сменила повседневную куртку – укутанная в серебристо-голубую шубку, она торопливо подает мне пальто, присланное Эффи к праздникам. Крепко держась за руки, мы молча идем к железнодорожной станции, а в голове проносятся события последних дней.

***

Виной всему стал телефонный звонок, прозвучавший однажды утром. Китнисс взяла трубку. До меня доносились только обрывки слов. Наверняка, это была Энни – они с сыном давно уже хотели приехать к нам зимой на пару дней. После разговора Китнисс побледнела и притихла.

- Финн просит разрешения взять с собой двух друзей.

- Отлично, ему веселее будет, а у нас места и на двадцать человек хватит… что-то не так?

Китнисс отвела глаза и уставилась в стену.

- Один из них сын Гейла.

Она была растеряна, почти испугана. Я лихорадочно прокрутил в голове то, что слышал последний раз от Хоторна. Вероятно, приедет старший сын. Ему должно быть около одиннадцати.

- Ты знал, что у него есть сын? Он женат? Давно? - ее голос был раздраженный, почти злой. – Почему ты ничего не сказал мне?

- Женат, больше десяти лет. Он писал тебе, но ты сожгла то письмо, - Китнисс вздрогнула, припоминая. Я на минуту замолчал, чувствуя, как внутри поднимается забытая мучительная ревность. – Иногда он звонил узнать, как дела… как твои дела, иногда я звонил ему. Пару раз я пытался рассказать, но ты прерывала все разговоры о Гейле.

Она пораженно посмотрела на меня.

- Давно ты говорил с ним?

- Последний раз я поздравлял их с рождением дочери прошлой весной. У них два мальчика и вот родилась девочка.

Китнисс задумчиво кивнула головой.

- Он всегда хотел детей, - помолчав пару мгновений, она подошла ко мне и поцеловала в щеку. – Я пойду на охоту, увидимся вечером, ладно?

- Увидимся вечером, - эхом отозвался я.

Больше Китнисс не задавала вопросов – ни в этот день, ни на следующий. Она стала более задумчивой, рассеянной, и иногда мне приходилось дважды повторять вопросы, настолько невнимательно она слушала. Днями она дольше бродила по лесу, а ночью еще крепче и отчаянней прижималась ко мне. Даже ее поцелуи стали отдавать тоской и горечью. Я убеждал себя, что все нормально, знал, что она все так же нуждается во мне, верил, что нужно дать ей немного времени.

Прошла неделя, но ничего не менялось. Меня начали беспокоить легкие приступы. Пока мне удавалось скрывать их от Китнисс, но это не могло продолжаться вечно. После работы, чтобы не ожидать ее дома, я стал заглядывать к Хеймитчу. Стоит отдать ему должное, он только однажды позлорадствовал на тему «я же говорил, будет непросто», а уже на завтра нашел старые шахматы, и мы молча играли и жевали сушеную рыбу или пили чай с булками до того времени, пока я не слышал звон колокольчика на нашей двери. Партия откладывалась в сторону для того, чтобы на следующий день продолжить ее с того же места. Когда домой возвращалась Китнисс, возвращался и я.

Только раз Хеймитч задал вопрос:

- Чего ты боишься? Что она тоскует по Гейлу?

Чего я боюсь? Не думаю, что я слишком изменился за прошедшие годы. Как не изменился и мой самый страшный кошмар.

- Боюсь потерять ее, - Хеймитч откинулся в кресле, исподлобья мрачно глянул на меня.

- Тебе тридцать два, а ты так и не понял? Ты не сможешь потерять ее, даже если захочешь - она намного больше зависит от тебя, чем хочет показать.

- Я думал, зависимости по твоей части.

- Очень смешно.

Делая очередной ход, я задумчиво посмотрел на окончательно поседевшего старого друга.

- Спасибо, Хеймитч, - он молча вопросительно поднял брови. - Спасибо за все.

Всю неделю мы продолжали наши молчаливые игры. Возвращаясь домой, я все так же хранил безмолвие, даже не пытаясь выведать у Кит подробности ее долгих прогулок. Я видел ее поникшие уставшие плечи, ее вымученные улыбки и, как пятнадцатилетний мальчишка, боялся узнать ее мысли - надеялся лишь, что она хоть иногда думает и обо мне. Только ночами, ныряя в тоненькой сорочке под одеяло на нашей постели, она опять становилась моей Китнисс.

***

За потоком противоречивых мыслей я не заметил, как мы подошли к станции. Вдали уже слышится нетерпеливый перестук колес прибывающего поезда. Я крепче сжимаю руку Китнисс, и мы ускоряем шаг.

Наши гости радостной стайкой нетерпеливо вываливаются на перрон. Энни и Финн-младший по очереди обнимают нас, потом мальчик тащит здороваться своих смущенных друзей.

- Познакомьтесь, это Тим Рассел и Джей Хоторн, - высокий гибкий мальчик кивает и широко улыбается – видно, что он рад приезду.

- Очень приятно, Пит и Китнисс Мелларк, - мы знакомимся по всем правилам этикета.

Я по-мужски жму обоим ребятам руки, взваливаю на себя самые большие сумки, и мы отправляемся домой. Энни и Китнисс о чем-то тихо беседуют, мальчишки бежали бы вприпрыжку, если бы не увесистый багаж за плечами. Санки и лыжи у нас наготове, и после сытного завтрака вся компания под предводительством Китнисс отправляется на поиски приключений.

Вдоволь намотавшись за день, вечером мы жарим булочки и сосиски в камине, и шумные подростки наперебой делятся первыми впечатлениями. Взрослым говорить не хочется, и с кружками горячего чая в руках мы трое сидим на диване и думаем каждый о своем. Пока я исподтишка наблюдаю за Китнисс, она так же исподтишка разглядывает светловолосого и жизнерадостного Джея – его выразительные серые глаза, улыбка и жесты очень напоминают Хоторна. Обычно неразговорчивая, Энни словно открытая книга: сейчас тоска уже не сковывает ее мертвой хваткой, только в глубине потухших глаз скрыта спокойная печаль. Лишь при взгляде на сына в них появляется радость, а лицо освещает еле заметная улыбка – с годами парнишка все больше походит на своего отца.

Глядя на трех мальчиков, весело жующих хрустящие ржаные корочки на ковре у камина, я вспоминаю редкие вечера у нас дома, когда на праздники отец разрешал нам жарить хлеб. Вспоминаю братьев, с которыми даже не смог попрощаться. Написанные мною письма так и остались неотправленными…

Наутро Энни звонят родители Тима. Выясняется, что школы Четвертого дистрикта закрыли на двухнедельный карантин. Сопровождаемые восторженным улюлюканьем ребят, мы сообща решаем продлить их поездку до начала учебы, и через пару дней из сугробов возле дома вырастают многочисленные снеговики, крепости, домики и засады. Вскоре неугомонная троица занимает все мое свободное время. Лес им неинтересен, Гейл частенько учил ребят охотиться, а вот пекарня для мальчишек в новинку. Они наблюдают за хлебом в печи, дегустируют сырое тесто и начинки. Еще через пару дней очередь доходит и до художественной мастерской: обнаружив в ней краски, кисточки, холсты, глину и ножи для резьбы по дереву, ребята упорно пытаются разобрать мою студию по запчастям.

За два дня до запланированного отъезда поднимается резкий ветер. Всю ночь он воет в трубах и стелется поземкой по заснеженной Луговине. Следующее утро начинается со штормового предупреждения по радио и новостей о сильных метелях по большей части Панема. Уже к обеду на экране телевизора остаются только серые полосы отключенного сигнала, а в громкоговорители Двенадцатого сообщают о прерванной связи с другими дистриктами и о возможных проблемах с подачей электроэнергии. Через час предсказания властей сбываются, и во всем городке действительно отключают электричество. Поначалу растерявшись, к вечеру мальчишки расходятся не на шутку: с фонариками и свечами они носятся по дому и пугают взрослых и друг друга. От глобальных разрушений нас спасает лишь появление Хеймитча – старый ментор очень вовремя со своими жутковатыми полузабытыми сказками. Нам приходится подыгрывать ему: Энни вспоминает морскую легенду о женщине со змеями вместо волос, а я пытаюсь на ходу сочинить страшилку, больше похожую на смесь смешных подвигов и героических шуток.

Нас прерывает звонок коммуникатора. Энни включает громкую связь, и в гостиной раздается хриплый голос Гейла:

- Всем привет, - его неожиданно резкий деловитый тон заставляет нас вздрогнуть. – У меня плохие и хорошие новости. Начну с плохих: в районе Одиннадцатого дистрикта было торнадо, а ближе к Двенадцатому в горах ветер спровоцировал сильный оползень. Пострадавших почти нет, но заблокирована железная дорога и повреждены линии связи и электропередач. Нашу команду направили устранять неполадки. Мы начнем с Одиннадцатого, дня через три-четыре доберемся и до вас…

- Отвратительно, - мрачно реагирует ментор. - Выкладывай теперь хорошие новости.

- Ну, - наш невидимый собеседник на мгновение запинается, - вообще-то новость про команду и мой приезд была как раз хорошей…

- Гейл, это действительно хорошая новость. Мы будем рады видеть тебя, - довольно убедительно вру я, внимательно глядя на притихшую Китнисс. Несколько секунд из коммуникатора слышно только легкое шипение.

- А Китнисс? Она не будет против? – головы всех присутствующих поворачиваются к ней.

- Нет. Я буду рада, - ее голос звучит неестественно звонко. Но Гейлу этого достаточно, и он продолжает:

- С мэром связи пока нет, так что вам придется предупредить его о нашем прибытии. И еще – нас человек двадцать, придется где-то разместиться на пару ночей, сможете помочь?

Через пару минут обсуждений все вопросы решены. И дети, и взрослые отправляются по спальням, и дом наконец-то затихает. Перед сном я проверяю, плотно ли закрыты окна, двери комнат, подсыпаю уголь в камины. Прислушиваюсь к резким порывам ветра – надрывные завывания зимней вьюги отзываются внутри тоскливым ночным эхом. Когда все проверено, поднимаюсь в спальню. Китнисс уже спит, завернувшись в наше большое одеяло, я прислушиваюсь к ее спокойному дыханию. Тихо переодеваюсь. Знаю, что не смогу уснуть. Сажусь, опираюсь спиной на изголовье кровати, поджимаю колени.

Чего я хочу от нее? Признаний в неугасимой любви? Заверений, что она бы выбрала меня, даже если бы не было Голодных Игр и Восстания? Глупо! Или я хочу слов, что ей не нужен никто, кроме меня? Какие слова смогут быть достаточно убедительными?

Я разглядываю ее умиротворенные черты, освещенные пламенем свечи. Осторожно касаюсь волос, и Китнисс едва заметно улыбается. Что ей снится? Мягко поглаживаю горячую щеку, ожидая пробуждения – и в то же время боюсь разбудить и увидеть холод в ее глазах. Жалкий трус. Я не могу прочитать ее мысли, исцелить ее сны. Не могу вернуть ее близких и друзей. Все, что мне остается, это быть рядом. И знать, что хотя бы ночью она целиком принадлежит мне. Обвожу пальцами профиль, губы, впадинку на шее. Взбесившееся сердце гонит кровь в низ живота. Губы шевелятся, она что-то шепчет во сне. Пытаясь расслышать ее сонный шепот, склоняюсь к самому лицу…

- Пит... где ты?… так долго…

Неосторожно брошенным снарядом во мне взрывается желание. Накрываю поцелуем ее губы, Китнисс лениво потягивается подо мной и горячими руками стягивает с меня футболку. Откидываю ее руки, резким движением срываю одеяло... Она действительно ждала меня – теплая, податливая, совершенно нагая. Китнисс Мелларк. Ласкаю ее так, что она непроизвольно выгибается, требуя новых прикосновений. Как музыку, слушаю ее сбивчивое дыхание. Целую ее так, что в ответ с ее губ срывается тихий стон. Она ждала меня…

Быстро укрыв ее одеялом, падаю рядом на раскиданные подушки.

- Спокойной ночи, милая, прости, что разбудил, - Выжидаю
секунду, две, три, четыре, пять…

- Ты что, издеваешься? – возмущенная Китнисс усаживается на кровати.

-Мхм… - довольно мычу я, опрокидывая ее обратно и ныряя под одеяло. Дразню ее, заставляя смеяться, дрожать от удовольствия и желать большего. В голове остался лишь один старый вопрос. Он срывается с языка прежде, чем она обвивает мои бедра ногами.

- Ты делаешь это ради меня? – в ее широко распахнувшихся глазах читаю целую гамму чувств: нетерпение, возмущение, удивление, воспоминание… нежность.

- Нет. Заткнись и целуй…

***

Снежный шторм стих, но отряд по чрезвычайным ситуациям потратил на восстановление линий связи и расчистку железнодорожной колеи гораздо больше предполагаемого времени. По этой же причине запланированная руководством пафосная встреча спасателей несколько раз переносилась, пока ее не отменили вовсе из-за какой-то досадной неисправности. Планолет прибыл в Двенадцатый глубокой ночью. Большую часть команды мэр Двенадцатого разместил в местных гостиницах, только Гейла мы решили поселить у нас, в одной комнате с Джеем.

У Китнисс в который раз за последние дни разболелась голова, и встречать нашего гостя на летную площадку я пошел один – не заставлять же его плутать ночью среди заново застроенного дистрикта. Кажется, Хоторн подрос с момента нашей последней встречи… или я просто забыл его габариты? Раздав последние указания своим людям, он шагнул навстречу и сдержанно протянул мне руку. Сухое пожатие и вежливая улыбка - мы оба не уверены, стоило ли ему приезжать. Больше из-за Китнисс, потому что лично я рад его видеть: несмотря на наше соперничество и натянутость в разговорах, мы никогда не ссорились – лишь оба боролись за то, во что верили.

Быстрым шагом мы идем домой, вваливаемся в теплую прихожую. От звука закрывающейся двери дремавшая на диване в гостиной Китнисс вскакивает, и на лице Гейла появляется смущенная улыбка.

- Привет… - неловко сцепив в пожатии руки, они замирают, держась друг за друга.

Первой прерывая паузу, Китнисс крепко и радостно обнимает гостя и тянет его на кухню. Говорить не хочется, порываюсь уйти, но меня удерживает ласковый и просительный взгляд жены, и я остаюсь. Чтобы не смущать с аппетитом ужинающего Гейла, что-то жую за компанию. Вместе мы пьем ароматный чай, обмениваемся фразами ни о чем, будто не было пятнадцати лет.

От усталости у нашего гостя начинают слипаться глаза, и мы отправляем его спать. Я устал не меньше, но сегодня боюсь уснуть. В голове клубятся старые, смутные, почти забытые образы: квартиры Капитолия, душный подвал у Тигрис, переулки подземелья… Засыпая, пытаюсь понять, о чем думает Китнисс, привычно прижимаясь ко мне перед сном. Обнимаю ее, прикасаюсь губами к ее губам, подставленным для вечернего поцелуя. О ком сегодня ее мысли? Знаю, она не расскажет. Ее страхи, тщательно скрываемые днем, ночью вырываются на свободу: она плачет во сне, разговаривает с видимыми только ей врагами, дважды просыпается с жуткими криками…

Только когда на горизонте появляется бледная полоса нового дня, Китнисс проваливается в глубокий сон без сновидений. Я спал едва ли пару часов, но больше заснуть не удается. Осторожно встаю с теплой постели, спускаюсь на кухню, завариваю крепкий кофе. Нужно придумать что-то, отвлечься, не складывать в голове бесконечные «если бы». Через несколько минут появляется взъерошенный заспанный Хоторн.

- Я слишком шумел? – очевидно, мой топот срабатывает будильником не только для зверей в лесу.

- Все нормально, - он сдержанно зевает. – Не до сна – сегодня еще нужно провести несколько тестов линий связи и электропередач у вас, в Двенадцатом…

- У нас?

- То, что я называл своим домом, давно сгорело… - Гейл запинается. - Это Китнисс кричала ночью?

- Да. Кошмары, - я разливаю кофе, достаю остатки ужина из холодильника.

- Часто?

- Сейчас намного реже. Последний раз был семнадцать дней назад.

- Ты считаешь каждый день?

Я пожимаю плечами.

- Привычка.

Пару минут мы молча пьем обжигающий кофе, доедаем вчерашние сэндвичи.

- Мне не стоило приезжать? Ей стало хуже? – Гейл поднимает глаза, ждет ответа. Чтобы я ни думал о нем раньше, он уже понес свое наказание.

- Она всегда хуже спит, когда приезжают гости. Все будет хорошо. Мы оба научились отделять сны от реальности.

Наше молчание прерывает спустившаяся Энни: она в прекрасном настроении, радуется Гейлу, счастлива, что скоро сможет вернуться домой. Ей снилось теплое море. Хоть кто-то в этом доме спал спокойно. Мы долго обсуждаем планы на день и, в конце концов, решаем устроить для детей праздничный ужин по случаю последнего дня зимы, с играми, призами и подарками.

Мы с Гейлом вместе выходим из дома – я в пекарню, он на восстановительные работы. Утро у печи проходит быстро. Чуть позже заглядывает Китнисс. Она желает хорошего дня, обнимает меня и долго не отпускает, а потом морщит нос и сообщает, что мы напрасно поменяли рецепты – все начинки последнюю неделю пахнут просто отвратительно. Поймав удивленные взгляды парней, она убегает охотиться в заснеженный лес. В перерыве захожу к ментору. Сообщаю о ночном приезде Хоторна и приглашаю на ужин, добавляя, что явка обязательна. Он ворчит что-то насчет толпы и праздничной одежды, тем не менее я знаю, что он не подведет.

Вечером, нагрузившись горячей выпечкой и нарядным тортом, возвращаюсь домой. Женщины суетятся, накрывают на стол; на полу у камина – тщательно завернутые подарки. Дети зажигают голубые фонарики и свечи, и через пару минут в нашем доме светится все, что только можно было зажечь. Энни отправляет всех переодеваться, мне как хозяину дома поручает выбрать наряд для своей жены. Я останавливаюсь на приталенном серо-голубом, под цвет ее глаз, платье. Китнисс ворчит, что я ее раскормил, и теперь ее грудь не помещается ни в один лифчик, не говоря уже о моем выборе. Я парирую, говоря, что если она так хочет, мы вполне можем остаться тут вдвоем, и нам не понадобятся ни лифчики, ни платья. Меня обзывают маньяком, и спустя несколько минут мы оба спускаемся вниз, а чуть позже вваливается раскрасневшийся на морозе Хеймитч и тянет за собой весело позванивающий мешок.

Гейл приходит последним. Дождавшись его, мы чинно рассаживается за столом. Наперебой задаем Хоторну сотни вопросов о шторме и о восстановительных работах. Постепенно разговор переходит на капитолийские сплетни и правительственные новости. Но вскоре Китнисс замолкает, похоже, она даже не слышит нашу болтовню, лишь ковыряет ложкой нетронутый кусок торта на своей тарелке. Полностью погруженная в свои мысли, она смотрит на Гейла и Джея. Много бы я отдал, чтобы узнать ее мысли, чувства. Пытаясь вывести жену из оцепенения, нахожу под столом и осторожно сжимаю ее руку. Кит вздрагивает, словно приходя в себя.

- Ты больше не разрабатываешь оружие? – ее вопрос задан невпопад и звучит неестественно.

На секунду в шумной комнате повисает напряженная тишина.

- Оружие? Круто, пап, ты делал оружие? Какое? – Джей теребит отцовский рукав.

- Твой отец - большой специалист по охотничьим ловушкам. Ты же мне сам рассказывал, что в его силки можно поймать взрослого кабана, - как могу, я пытаюсь сгладить неловкость.

- Разве это оружие? – Джей явно недоволен ответом.

- Однозначно, - спешит мне на выручку Хеймитч. – И я буду весьма признателен, юноша, если вы избавите старика от подробностей отлова нашего сегодняшнего ужина. Что до оружия, - с загадочной ухмылкой он тянется за таинственным мешком, - то как раз у меня кое-что есть...

Раздвинув посуду на столе, ментор вываливает на середину несколько складных ножей с самыми необычными рукоятками.

- Моя старая коллекция. Прошу любить и жаловать.

Неведомое оружие Гейла тут же забыто, и следом мы достаем и остальные подарки. Энни рассаживает нас полукругом и учит играть в «крокодила». Мы жестами показываем задуманные слова, чем дальше, тем смешнее. Дети, а со временем и взрослые покатываются от смеха. Главный актер вечера, конечно, старый ментор. Вскоре вспоминается новый конкурс. Мальчишки в восторге, взрослые не хотят говорить о серьезном, поэтому в развлечениях участвуют все, постепенно забывая, что мы давно уже не дети.

Только в одиннадцать Энни и Гейл объявляют отбой и разгоняют парнишек по постелям. Детские голоса стихают, и в разговорах начинает появляться прежний дискомфорт.

- Ну что, молодежь, дедуле тоже пора на боковую – старость, знаете ли, режим, да и здоровье беречь надо, - иронично усмехаясь, ментор нехотя поднимается с дивана, смачно чмокает Китнисс, а затем и Энни в щеку и вразвалочку направляется к выходу.

- Хеймитч, постой, - я оборачиваюсь к жене. - Провожу «дедулю» до крылечка.

Она рассеянно кивает. Гейл, напротив, резко вскакивает и идет к двери.

- Я тоже пойду проветрюсь… если мистер Эбернети не против, - на что Хеймитч насмешливо фыркает, с ухмылкой оглядывая новоявленного провожатого.

Втроем молча бредем к дому ментора, так же молча проходим в широко распахнутую им дверь. Странное ощущение. Я-то знаю, зачем пришел – мне не нужны советы или слова. Мне нужен друг. А вот зачем приперся Хоторн – для меня загадка. Кажется, только Хеймитч точно знает, что делать: пока я растапливал камин, он сходил в подвал и извлек оттуда стаканы, пару бутылей с явно недешевыми этикетками и какие-то пакетики с капитолийскими изысками.

- Что ж, повеселимся, – привычным движением ментор разливает коньяк по бокалам. – Пит, ты с нами?

Я киваю – даже если случится приступ, два здоровых мужика смогут меня удержать. Почему-то он не спрашивает Гейла, просто отдает ему выпивку. Первому говорить не хочется никому, и потому мы пьем молча. Мне нравится вкус и то, как приятное тепло разливается по телу, растекается по венам, очищая голову от лишних мыслей.

После второй порции мне надоедает чавканье в тишине.

- Твой сын – замечательный мальчик. Хорошо, что вы заехали.

- Хм. Я и часа с ним не провел, а он уже прожужжал мне все уши – Пит то умеет, Пит это делает, Пит так лепит… а как он истории рассказывает!… что ты тут с ними делал?

- Ничего особенного. Поиграли пару раз, показал им мастерскую.

Ментор наливает еще. Коньяк уже ударил в голову, и теперь мне кажется, что в комнате значительно потеплело. Да и Хоторн не так раздражает – Гейл явно более опытен в пьянках, но и у него уже блестят в глаза. Он со стуком ставит стакан на стол и задумчиво сообщает:

- А знаете, ведь именно Джей помог мне понять то, что сделала Китнисс.

- Неужели наконец-то кто-то смог ее понять? - Отзывается Хеймитч. Странно, но из нас троих он самый трезвый. - С этого момента подробнее.

- Я об убийстве Койн… - Гейл выжидающе замолкает.

- Продолжай уж, раз начал.

- Тогда, на суде, я ведь убедил себя, что Кискисс действительно сошла с ума от горя. Я не мог понять ее, даже зная, что она пережила после… после смерти сестры, а Голодные игры… последние Голодные игры для детей убийц выглядели отличной идеей. Я бы проголосовал «за». Тогда я попросил перевода во Второй, с головой ушел в работу. Через три года встретил свою будущую жену. В этом хаосе она была лучиком света, - Гейл делает паузу, вертит в руках полупустой стакан, будто размышляя, стоит ли продолжать.

- Когда родился наш Джей, во мне что-то изменилось. Воспоминания о войне оказались страшными и далекими, убитые мной миротворцы – все же людьми, хоть и из вражеского лагеря. А я – по закону солдат, убийца. Если бы кто-то меня посчитал врагом, и за мои поступки забрал маленького Джея на голодные игры... это было бы...

- Бесчеловечно? - заканчиваю за него я, удивляясь его неуклюжей откровенности.

Никому не хочется продолжать, и мы долго молчим, погруженные каждый в свои мысли.
Из оцепенения нас выводит беззлобная усмешка Хеймитча.

- Не верю своим ушам: Гейл Хоторн признал, что ошибался! - ментор выразительно кривится, и Гейл грустно хмыкает в ответ. – Ну, ладно - почти признал… но в любом случае это событие стоит отпраздновать.

Ментор наполняет наши стаканы, и мы снова пьем. Хохочем над бородатыми военными шутками Хоторна, вспоминаем старых друзей из Капитолия. Действительность перемешивается с добрыми и жуткими воспоминаниями. Голова заполняется странными личностями, смеющимися и плачущими младенцами – они растут на глазах, превращаясь в толпы ухмыляющихся Хоторнов и Хеймитчев…

Я слышу свой пульс. Каждый его удар отзывается в голове вспышкой тупой боли. Пытаюсь разлепить веки. Осторожно, чтобы не усилить боль, поворачиваю голову: Китнисс сидит в кресле, склонившись над книгой. Заметив, что я проснулся, она пересаживается ближе и подает стакан с мутной жидкостью.

- Доктор Аврелий в ужасе. Велел отпаивать тебя этой гадостью. Теперь ты пахнешь, как Хеймитч , - Она с опаской смотрит, как я жадно пью большими глотками. - Тебя не вырвет?

- Я в порядке, только немного голова болит, - придвигаюсь ближе, беру ее за руку. – Прости, я не планировал так напиваться…

- Вам явно было очень весело, и вся улица нескоро об этом забудет. По крайней мере, пели вы впечатляюще, - хитро усмехается моя жена, заставляя меня поперхнуться.

- Что? Пели? Кто пел? - я напрягаю мозги, пытаясь вспомнить, как вообще добрался до кровати.

- Неужели ничего не помнишь? Совсем-совсем ничего? Какая жалость. Надо было записать вас на видео.

- Так плохо?

- Почему, ты был очень мил, когда выводил под окном нашей спальни – выйди ко мне, моя сладкая булочка! – глядя на выражение моего лица, Китнисс начинает смеяться. – Пожалуй, это было забавно. Спасибо Хеймитчу, он вас обоих загнал домой. А теперь вставай, нас ждут гости, у них поезд через три часа.

Голова все еще кружится, но я поднимаюсь и тащу свое тело в ванную. Там меня тошнит, и вчерашний ужин находит свое последнее пристанище в нашем унитазе. Вдобавок меня скручивает довольно жесткий приступ… Возвращаюсь в реальность. Китнисс все еще рядом – она снова заставляет выпить мутную докторскую воду, потом с деловитым видом набирает теплую ванну и ждет, пока я приду в себя.

- Давай, одевайся, а то меня сейчас начнет тошнить с тобой за компанию, - то ли шутит, то ли сердится она.

Уже одевшись, до блеска выдраив зубы и сносно причесавшись, я перехватываю жену на пороге комнаты и, обняв за плечи, виновато зарываюсь лицом в волосы на затылке.

- Спасибо… что была рядом.

- Всегда… - она оборачивается для поцелуя, - пожалуйста. У меня был хороший учитель по обращению с пьяными мужчинами.

Гостиная завалена собранными вещами подростков, воздух наполнен ароматом свежего кофе. Все позавтракали, только Хоторн сидит за обеденным столом, одной рукой подпирая голову. Ему явно не сладко.

- О, привет. Как спалось? – завидев меня, ухмыляется он. – Значит, теперь Китнисс «сладкая булочка»? Признавайся, а как ты называешь Пита: «хлебушком» или «батончиком»?

Китнисс уже готовится ответить, придумывая варианты поязвительнее, но у меня в голове внезапно всплывает забавная картинка.

- Очень остроумно, - я с трудом сдерживаю смех. – Давай обсудим варианты, а потом ты нам расскажешь историю милой татуировки у тебя на за…

- Черт… я, что, рассказал вам? – Гейл, похоже, помнит далеко не все события вчерашнего вечера… Что ж, это немного утешает.

- Хуже.

- Что значит хуже?

- Ты нам ее показывал!

- Что за пойло у этого вашего Хеймитча? – наконец, взрывается Хоторн, и Китнисс фыркает от смеха.

- По части пойла Хеймитч крут!

- Договоримся по-дружески – ты молчишь о булочках, я о татухе? – Гейл покорно кивает, но мое любопытство, смешанное с остатками алкоголя, не дает смолчать. – Кстати, а как тебя угораздило?

- Мы праздновали возвращение из Второго. Парни затащили меня в бар, мы поспорили, я проиграл, результат ты уже видел… Что самое печальное - эти чертовы чернила выводятся не раньше, чем через двадцать лет. Так что или ты молчишь, или я…

- Молчу-молчу! – вдоволь насмеявшись, сообщаю я и поворачиваюсь к обиженной жене. - Он больше не будет обзываться.

- Торжественно клянусь! – Гейл шутливо салютует. – Кискисс, передай мне, пожалуйста, пирог с мясом.

Китнисс улыбается старому прозвищу и морщится при виде пирогов.

- Они же воняют, как вы можете их есть? Они и вчера пахли подозрительно.

- Хватит наговаривать на мои пироги, - я тщательно обнюхиваю тарелку с выпечкой, пытаясь понять, что не так.

- Заканчивай нюхать, я есть хочу, - Гейл бесцеремонно вытаскивает большой кусок пирога, откусывает сразу чуть ли не половину и, прожевав, сообщает: – Да, Китнисс, ты права – эти мясные штуки совершенно несъедобные, и поэтому я заберу все себе. Надеюсь, никто не возражает? – она не возражает, и мы трое сидим на кухне, болтаем и смеемся, допивая остывший кофе.

Говорят, у человеческой памяти есть полезное свойство: она будто защищает нас от лишних переживаний, со временем откладывая все плохое в дальний уголок сознания. А то хорошее, что происходит с нами, наоборот, по прошествии многих лет становится еще ярче. Время лечит? Я бы сказал иначе – мы можем излечиться со временем, если захотим видеть доброе, если сможем стать немного лучше, если сможем хоть немного изменить мир вокруг нас.

В тот день все мы хотели исцелиться. Забыть прошлое, просто радоваться тому, что мы живы.

Два часа пробегают незаметно. Последние сборы, когда все бегали по дому в поисках забытых вещей, уже позади. Мы обнимаем каждого и приглашаем еще раз в гости, фотографируемся все вместе на заснеженном перроне, Энни целует нас обоих и что-то шепчет подруге на ухо. Гейл еще стоит рядом, и только когда звучит последний предупреждающий сигнал, порывисто обнимает Китнисс и просит ее беречь себя. Мы жмем руки и расстаемся скорее довольными друг другом товарищами, чем соперниками.

Поезд уходит, и с его отъездом исчезает улыбка на лице моей жены. Китнисс морщит лоб, почти не смотрит на меня. Неужели она жалеет, что не едет сейчас в этом поезде? Из-за нахлынувших сомнений по дороге домой меня опять накрывает приступ, и я цепляюсь что есть силы за ближайший фонарный столб. Но решаюсь задать вопрос только вечером, когда мы оба, уничтожив следы нашествия гостей в нашем доме, упали без сил на голубой лохматый ковер у камина.

- Кит, ты опять молчишь. Жалеешь о чем-то?

- Жалею? Да, наверное, - Китнисс смотрит в потолок, глубоко вздыхает. - Каждый раз, глядя на Гейла и Джея, я думала о том, что у тебя могла быть нормальная семья. Без ночных криков, без полусумасшедшей жены, сбегающей в лес. Понимаешь? Нормальная девушка, которая умеет готовить, шить… и дети... Гейл ушел, и он счастлив.

- Ты волнуешься обо мне? – я поднимаюсь на локтях, вижу слезинки в уголках ее глаз и не могу сдержать радость.

- Не улыбайся мне своей коварной улыбкой! - Китнисс резко отворачивается.

- Не могу… ты думаешь, я не люблю тебя?

- Не в этом дело…

- А в чем? В еде, в одежде? Если ты знаешь, как я отношусь к тебе, зачем говоришь о моей жизни без тебя? - я поворачиваю ее на спину, нависаю над ней, губами собираю глупые слезинки с ее щек. – Не смей, слышишь, не смей сомневаться…

Теперь она смотрит в мои глаза, будто хочет увидеть в них ответы на все вопросы. От ее пристального взгляда тепло разливается по моему телу, я жду ее ответа. Лишь пара мгновений, и она притягивает меня ближе, запутывается пальцами в моих волосах, ищет утешения в бесконечных поцелуях. В висках, как пульс, стучит лишь одно слово.

Моя.

***

Новый день застает нас спящими на диване перед камином, завернутыми в теплый мохнатый плед. Незаметно встать не получится, придется будить Кит. Я легонько щекочу ее шею кончиком растрепанной косы. Она даже не пытается отмахнуться. Тогда я осторожно стягиваю с нее большую часть одеяла, делаю вид, что рисую картинки на ее животе. От прикосновений Китнисс медленно просыпается и потягивается так, что, кажется, я вот-вот услышу ее довольное урчание. Но, воспользовавшись моей задумчивостью, она выдергивает у меня плед и, завернувшись в него, убегает в ванную, тщательно заперев за собой дверь.

Что ж, холодная вода - друг молодежи. После душа я вполне пригоден для общественно-полезных работ. Отправляюсь готовить завтрак. Когда все готово, наконец, появляется Китнисс. Судя по ее лицу, что-то случилось.

- Ты в порядке?

- Да. Это тебе, - она протягивает мне три узкие пластиковые палочки, похожие на термометры. Шкалы нет. На маленьких голубых экранах вместо привычных цифр горят плюсики. Где-то я такие видел…

- Что это? – я, кажется, знаю ответ, но мне нужно услышать ее голос.

- Тесты на беременность.

- Почему их три?

- Больше в коробке не осталось.

- И что означают эти плюсы?

- Скорее всего, я беременна. Так было написано на коробке, - теперь она ждет, пока я кручу странные палочки в руках. Эти маленькие плюсики и есть то, чего мы так долго ждали?

- Эти тесты… они могут быть неправильными?

- Раньше были только минусы и… у меня задержка больше двух недель. Но для точности нужно еще сходить к врачу.

Мысли в голове ворочаются медленно, как огромные каменные глыбы. Три теста не могут врать. Значит, это правда? Наш ребенок. Я медленно поднимаюсь из-за стола, подхожу к жене и кладу руку на ее животик. Улыбка расползается на моем лице так широко, что щекам становится больно.

- Беременная… Давай позвоним доктору Аврелию?… Неужели у нас будет ребенок?

Аврелий уже совсем старичок, но он по-прежнему наш семейный доктор и всеобщая жилетка для жалоб. По видеосвязи мы показываем ему тесты, спрашиваем, значит ли это, что Китнисс ждет ребенка. Он внимательно слушает, долго расспрашивает, копается в каких-то бумагах. Все делает так медленно, так обстоятельно, что я начинаю нервничать. Ведь мы задали простой вопрос – беременна Китнисс или нет? Почему так трудно прямо ответить? Он звонит местному акушеру, договаривается об осмотре и обследовании Кит. Потом на минуту замолкает. Я не выдерживаю.

- Доктор Аврелий, Китнисс беременна?

- Ну конечно! Вы, что, сомневались? У нее прекрасные четкие тесты. Более того – ваш плюсик розовый. На девяносто процентов можно утверждать, что у вас будет девочка!

Он говорит что-то еще, поздравляет нас обоих, а на прощанье предупреждает, что Китнисс нельзя поднимать тяжести и нужно вовремя посещать осмотры. Все разумные мысли полностью испаряются из головы.

- Китнисс, ты слышала? У нас будет девочка! - она усмехается, а я подхватываю ее на руки, кружу по комнате, целую куда попало. - Хочу маленькую Китнисс!

Она смеется и ловит мое лицо руками, целует в губы долгим поцелуем.

- Тебе меня не хватает?

- Китнисс много не бывает! - многозначительно сообщаю я и бережно опускаю свою драгоценную ношу на диван. Когда эйфория спадает, я осознаю, что не знаю ровным счетом ничего ни о беременности, ни о детях вообще.

- Надо срочно сходить к врачу, заказать коляску и…

- Сначала я буду есть.

- Хорошо, - покорно соглашаюсь я, опять поднимаю ее на руки и несу к столу. По дороге она болтает ногами в воздухе и очаровательно улыбается.

- Ты что, планируешь носить меня на руках все девять месяцев?

- А надо?

- Нет, конечно. Я же не больная, - я усаживаю ее на стул и пододвигаю ближе тарелку. Сажусь напротив, подперев руками голову.

- Пит, прекрати… Пи-и-ит!

- Что?

- Ешь давай, хватит на меня смотреть, потом пойдем к врачу. Попросим тебе успокоительное.

- Что? Я совершенно спокоен, - в доказательство я принимаюсь усердно запихивать в себя завтрак.

- Точно? Тогда ему придется иметь дело со мной…

- Как ты догадалась проверить?

- Это не я, Энни сказала. Как она определила – ума не приложу! Только потом я сообразила, что уже две недели задержки, а я из-за гостей и не заметила. Пит, еще одно: не говори никому какое-то время, ладно?

- Я буду нем, как рыба.

Через пару минут, покончив с завтраком, мне приходит в голову первая разумная мысль – предупредить парней в пекарне о своем отсутствии, потому что к врачу мы с Китнисс однозначно пойдем вместе.

Я выхожу на крыльцо, от яркого света жмурю глаза. На несколько секунд останавливаюсь, вдыхаю морозный воздух, любуюсь великолепием нового дня. Двенадцатый дистрикт окутан пушистым белым снегом. Влажный туман из-за ночного мороза осел и обвязал кружевом инея ветки деревьев, кустарники, дома. Восходящее солнце искрится, смеется, отражаясь в хрустальных сосульках, снежинках, затянутых изморозью окнах. Тучи рассеялись, и по-весеннему лазурное небо куполом накрыло сверкающее царство уходящей зимы. Я глубоко вдыхаю и почти вприпрыжку бегу по утоптанному снегу. У нас будет ребенок! И это секрет…

Усилием воли заставляю себя идти спокойно. Никогда в жизни мне не было так тяжело хранить секреты!

Спустя полчаса мы идем к врачу, Китнисс постоянно толкает меня в бок, чтобы я не улыбался так радостно каждому встречному. С трудом находим кабинет акушера - местная больница за последние пять лет значительно выросла, как и сам дистрикт. Китнисс осматривают, обмеряют, берут кровь - и хоть после звонка доктора Аврелия меня везде пускают вместе с ней, к концу визита она сильно приуныла. Немного утешает врач, который говорит, что, судя по результатам обследования, Китнисс безоговорочно беременна и абсолютно здорова. Он объясняет, что через пару месяцев токсикоз прекратится, выдает таблетки от тошноты по утрам и длинный список рекомендаций.

- Что ж, поздравляю вас! Предположительная дата родов - 26 октября. В случае болей или кровотечений звоните мне в любое время дня и ночи…

Кровотечения и боли… Выкидываю эту мысль из головы. Все будет хорошо. Китнисс рядом судорожно сжимает мою руку.

- … но, думаю, у вас троих все получится! - доктор ободряюще улыбается.

По дороге домой мы еще крепче держимся друг за друга, потихоньку перевариваем гору новой информации, и постепенно тяжелые больничные мысли улетучиваются из моей головы. Слушаю веселый стук капели, смотрю на пробегающих мимо соседских ребятишек. Жизнь продолжается. Теперь мы должны строить планы на год вперед.

Мне нужно в пекарню, и я вынужден оставить Китнисс одну – пока она не выносит резкие запахи съестного.

Вечером застаю ее среди горы книг со списком рекомендаций нашего доктора. Вопрос «как дела» явно не актуален.

- Привет, мне нельзя есть, пить и купаться. Хотя про купание – это не важно. Зачем мыться, если я и так скоро умру от голода? – Китнисс сидит, сердито нахохлившись.

- Не может быть, что все так плохо. Давай по порядку, начнем с еды и питья…

Мы разгребаем гору книг, усаживаемся на диван, читаем список, долго обсуждая каждый пункт. Я стараюсь смешить ее, обещаю сидеть вместе с ней на тушено-вареной диете и кушать исключительно здоровую пищу.

Ближе к ночи на огонек заглянул Хеймитч. Подозрительно уставился на меня.

- Ты чего сияешь, как медный таз? – он переводит взгляд на Китнисс. – Мне сказали, вы были в больнице.

- Кто сказал? – не выдерживает она.

- Хммм… Пит работает местной лампочкой, Китнисс ходит в больницу и пытается сохранить это в секрете… - он чешет затылок. - Ладно, но учтите - когда понадобится нянька, можете на меня не рассчитывать. Я боюсь младенцев.

Не прерывая монолог, он подходит к нам и обнимает сразу обоих.

- Я рад, что ты решилась, детка. Очень рад. Пойду, позвоню Эффи.

- Хеймитч, нет! Никаких звонков!

- Вот тут, дорогуша, ты не отмолчишься. Вы сами, когда узнали?

- Сегодня утром.

- Сейчас вечер, а половина Двенадцатого уже в курсе. До Капитолия новость дойдет в лучшем случае через день-два. Так что если хотите сообщить кому-то лично – вам стоит поторопиться!

Решение принято, остаток дня мы проводим, болтая по телефону. Китнисс делится с матерью и Энни, я решил рассказать Бити и Джоанне. Все вместе по видеосвязи звоним Эффи. Мы принимаем поздравления, а Хеймитч просит ее рассказать новость Плутарху так, чтобы тот не вздумал прислать столичных репортеров. Китнисс смеется его менторской осторожности.

- Нас не было в Капитолии пятнадцать лет, думаешь, о нас еще кто-то помнит?

- Учитывая, что Второе Восстание включили в программу по новейшей истории Панема, о вас не забудут еще лет этак… двести. Мало того, Плутарх рвался организовать ваш приезд в столицу для открытия грандиозного мемориала в честь годовщины свержения режима Сноу и объединения дистриктов.

- Опять капитолийская показуха... Я не вернусь в Капитолий, ни при каких обстоятельствах, - Хеймитч только ухмыляется в ответ на внезапный выпад Китнисс.

- Кит, беременным нельзя нервничать, да и нас никто туда не зовет, - я перевожу разговор на наши планы по переделке одной из комнат в детскую. Хеймитч впадает в задумчивость и уходит, а мы с Китнисс еще долго бродим по дому, обсуждая плюсы и минусы каждой комнаты.

***

Спустя неделю наша жизнь возвращается в привычное русло… почти привычное. Таблетки от токсинов действуют идеально, у моей жены просыпается аппетит, и следующие дни мы тратим на то, чтобы научиться готовить исключительно полезные блюда. Если купаемся, то исключительно в душе, и ссоримся исключительно из-за размеров порций за обедом. Днем Китнисс снова пробует охотиться, а вечерами я рисую ей бесчисленные планы детских комнат, площадок и бассейнов. Но больше всего меня удивляют ее нетерпеливые ласки долгими весенними ночами – не знал, что беременность может так действовать на женщин.

Раз в месяц нас вызывают на очередной осмотр. Нас обоих, потому что Китнисс не отпускает меня в больнице ни на шаг. Так что, говоря о беременности жены, я все чаще употребляю слово «мы». Ее живот все еще плоский, и только маленький растущий холмик напоминает о живущем внутри нее маленьком человечке. После визита к врачам Китнисс всегда нервничает сильнее, ей снятся холодные больничные стены Капитолия, и пару дней я в обязательном порядке хожу вместе с ней даже на охоту. Правда, сейчас лес для нас скорее развлечение: после апрельского осмотра, решительно отложив лук, она убедила меня собрать мольберт и повела на поляну, где сплошным голубым ковром распустились первые пролески.

На следующий день на ультразвуковом исследовании мы получаем первую фотографию нашей малышки. Я держу изображение в руках, не в силах отвести глаз. Она еще не совсем похожа на человека – большая голова, малюсенькие ручки и ножки, прижатые к телу. Такая беззащитная и крошечная девочка. Наша девочка.

- Пит, ты тоже это видишь? Она совсем не похожа на человека… - удивленно смотрю на Китнисс: она паникует, глаза расширены от страха, руки прижаты к животу. Все было слишком хорошо…

- Милая, что ты? Это эмбрион. Вспомни уроки анатомии. Ей только четырнадцать недель. Она еще подрастет, - я пытаюсь обнять жену, но она отбрасывает мои руки, ее тело сотрясается от сдерживаемых рыданий.

- Не говори мне, что все будет хорошо! Мы так долго прожили в Капитолии! Откуда ты знаешь, что они сделали с нами? Они травили тебя ядом ос-убийц, почти полностью восстанавливали мою кожу! Наши шрамы! Мы – капитолийские переродки, и наш ребенок не может быть нормальным! – Китнисс в истерике, слезы одна за другой капают на больничный кафель.

- Китнисс. Остановись. Успокойся, - я беру ее за плечи и с силой встряхиваю. – Ты должна успокоиться.

Она замолкает, затравленно смотрит на меня исподлобья, а потом начинает со злостью выплевывать слова:

- Что? Что ты можешь рассказать мне? Очередную сказочку о вечной любви, побеждающей все преграды? Переродков нельзя любить!

Дыхание перехватывает. Я силой тащу ее на ближайшее кресло, кричу, зову врача! Только через пару минут ей вводят успокоительное. На руках переношу ее на кушетку в кабинете акушера. Мы звоним доктору Аврелию по линии экстренной медицинской связи. Доктор слушает нас внимательно, но, похоже, он совсем не удивлен.

- Если честно, я давно ожидал чего-то подобного. У Китнисс значительно повышен уровень эстрогена в крови. Это говорит о том, что у вас будет девочка. Но по этой же причине Китнисс будет намного сложнее контролировать эмоции. Как положительные, так и отрицательные настроения грозят перерасти в настоящий ураган страстей. Пит, ты раньше не замечал никаких изменений в поведении Китнисс?

- Кроме ее тошноты? Она стала очень… активной… ночью.

- Увеличение сексуального влечения – все верно. А теперь главное. Когда вы впервые попали ко мне под наблюдение, я проводил полное обследование. Позже, когда вы обратились в больницу вашего дистрикта – все ваши анализы также пересылались мне. Я несколько раз делал анализ хромосом в клетках вашего тела. Вы оба – нормальные люди. Ваши гены не были подвержены никаким воздействиям. Китнисс, ты слушаешь?

Китнисс медленно поднимает голову. Ее лицо мокрое от слез, я нахожу бумажные платки, протягиваю ей, но она так и не поднимает рук, чтобы взять их. Осторожно просушиваю мокрые дорожки на ее щеках краешком салфетки. Сажусь рядом.

- Да. Я слушаю.

- У тебя еще есть вопросы?

- Это продлится всю беременность?

- Да. Но я выпишу тебе успокоительное, будет немного легче справляться с эмоциями. Ты еще чего-то боишься?

- Я боюсь, что вы меня обманываете. Но… раньше вы всегда были правы, поэтому я постараюсь поверить.

- Очень хорошо, очень хорошо… - доктор еще долго что-то рассказывает, но я не могу больше слышать, думать, только чувствую ее теплую руку в своей ладони. Я буду рядом.

Несмотря на выписанные препараты, наши ночи снова заполнили кошмары. Несколько дней подряд Китнисс просыпалась с криками, в слезах. Даже утром я не мог оставить ее одну. Стоило только убрать руку с ее плеча, спины – она распахивала глаза, будто и не спала, прижималась еще крепче, просила не уходить. Лук и стрелы оказались заброшены окончательно, но Кит нашла нам в лесу новое занятие – ловлю рыбы в быстром ручье. Я и раньше неплохо обращался с ножами, но удовольствие от пойманной серебристой форели не сравнить с попаданием в неподвижный ствол дерева. Китнисс только тихо посмеивалась, глядя на проснувшийся во мне охотничий азарт: я выжидал большую рыбину, прикидывал ее скорость, один бросок – важно угодить точно в голову! – и спустя полчаса мы уже наслаждались свежей рыбой, запеченной на углях.

Вдоволь наевшись, мы валяемся на теплом голубом пледе, расстеленном на берегу ручья. Китнисс жалуется, что объелась, я медленными кругами поглаживаю ее слегка округлившийся животик. Она кладет свою руку на мою, передвигает немного в сторону и останавливает меня.

- Пит, ты чувствуешь? – она смотрит на меня немного испуганно. – Вот, опять!

- Чувствую – у тебя урчит живот.

- Да нет же, вот здесь, - она еще крепче прижимает мою руку к своему животу, и спустя несколько секунд я действительно чувствую легкий пинок.

- Это ребенок? Она толкается? – только сейчас я осознаю, что внутри моей жены действительно живет маленький человек. - Почему? Ей плохо?

- Я думаю, она делает зарядку – нельзя же столько лежать. Мне и самой уже хочется размяться.

- Может, она тоже объелась?

- Глупости, она питается через кровь, а не напрямую из желудка, - улыбается Китнисс.

- Тогда это она говорит: «Всем привет, и спасибо, мама и папа, за вкусную рыбу и отличную прогулку».

- Что?

- Мы с тобой ее мама и папа, – медленно произнесенные, мои слова производят совсем не тот эффект, которого я ожидал. Китнисс садится, обнимает свои колени руками, слезы опять застилают ее глаза.

Я реагирую быстро, заставляю ее сразу проглотить две успокоительных таблетки, она понимает и подчиняется, но прежде чем лекарство подействует, должно пройти время.

- Кит, милая, все будет хорошо, вот увидишь. У нас все получится, - утешаю ее, как ребенка, тем временем прокручивая в голове варианты. Что могло вызвать такую реакцию? Смерть ее отца? Уход матери тогда, когда она была ей больше всего нужна? Пережитые Голодные Игры?

- Она… она словно чужая, я не понимаю, не чувствую ее. Почему этот ребенок мой… наш? Какой она будет? За что я буду ее любить?

- За что я люблю тебя?

- Ты – другое дело, я всегда знала, что ты будешь прекрасным отцом. А я… - ее слезы капают все чаще, и я подсаживаюсь ближе, обнимаю ее обеими руками и жду, когда она продолжит.

- Я был бы счастлив, иметь такую маму, как ты.

- Знаешь, о чем я думаю? Все дети, которых я любила, мертвы. Прим, Рута… я не смогла уберечь их, - сердце сжимается от осознания боли, которую Китнисс все еще чувствует. Она вздрагивает от безудержного плача, от потревоженной старой раны. – Может, я и полюблю эту малышку, в конце концов, так ведь задумано природой… и, может, у нее даже будут твои глаза и улыбка – но смогу ли я уберечь ее?

- Сможем ли мы, - поправляю я. – Уберечь от чего? Голодных игр больше нет, война давно закончилась, гениальные врачи Капитолия теперь на нашей стороне. Когда она подрастет, мы попросим Бити сделать ей маленький коммуникатор – браслет или ожерелье, чтобы всегда можно было проверить, где она и все ли в порядке.

- Как по-капитолийски - прибор слежки… но мне нравится эта идея.

- А если мы узнаем, что кто-то ее обидел, то надерем ему задницу – как тебе такой план? - лекарство уже должно было подействовать, и сквозь затихающие всхлипывания жены я слышу ее фыркание. – Мы справимся, я тебе обещаю.

Каждый день приносит что-то новое. Что-то пугающее и что-то радостное. Через неделю мы выясняем, что Китнисс боится ходить в лес одна. Пару раз она пыталась уйти, но спустя час снова возвращалась в пекарню. Говорила, что стоит войти в лес дальше десяти метров – и вспоминался медведь, который гнался за ней когда-то, а с ребенком так быстро бегать нельзя. На следующей неделе она пробовала пойти с кем-то из знакомых ей охотников. Ее не было чуть дольше, но она все-таки вернулась, уселась на высокий стул посреди пекарни и потом долго и грустно жевала все, что попадало под руку.

Чтобы отвлечь ее от лишних мыслей и страхов, у меня рождается идея – мы заводим новую книгу. Книгу рецептов Мелларков. Раньше в старой пекарне была подобная книга, но она сгорела вместе с домом. Мы решили попросить содействия у Эффи, и через пару дней она прислала нам нужный формат листов и переплета. Теперь Китнисс не так скучно: пока я работаю, она подробно и аккуратно записывает рецепты, фотографирует и сам процесс, и уже готовые блюда. Она старается писать так, чтобы смогли бы разобраться даже несведущие. Первое время Лукас постоянно раздражался от ее внимания к подробностям, но после моей короткой лекции в дальнем углу пекарни на тему Голодных игр, укусов ос-убийц и сгорания заживо от химической атаки он притих, а потом стал самым дотошным и старательным рассказчиком.

Беременность развивается нормально, но тревога не покидает ни одного из нас. Ночные кошмары сейчас не такие частые, но такие же изматывающие. Свои страхи я держу при себе, не позволяя им вырваться наружу: волнуюсь о здоровье нашей малышки, боюсь за жену, что она сорвется или не справится, или замкнется в себе, переживаю, как она перенесет роды, стараюсь оберегать ее от плохих новостей.

К счастью, таких новостей не много. На самом деле - всего одна.

Как примерный будущий отец, в середине лета я вместе с Китнисс тоже сдавал анализы. Через пару дней мне в пекарню позвонил доктор Аврелий, спросил о самочувствии, попросил сделать еще пару тестов. Анализируя вместе с врачом свой распорядок дня, я понял, что, как и Китнисс, стал значительно больше спать, вот только беременности у меня не было. Результаты детального изучения моего личного дела доктор озвучил только спустя несколько недель. Выяснилось, что в моем теле работают кратковременные органы, которые требуют срочной замены. После пыток, чтобы я перенес охмор, по распоряжению президента мне заменили печень, почки и сердце. Вместо длительного лечения намного быстрее и дешевле оказалось провести полную замену больного органа, но на случай, если охмор не сработает, для трансплантации использовали быстроразрушающиеся органы. Поскольку никого из специалистов этой области не осталось в живых, теперь никто не мог сказать, когда именно закончится срок их полного распада.

Не могу, не хочу рассказывать о болезни Китнисс. Как она перенесет новость? Она так мало спит, так сильно обо всем волнуется. Операция… я вспоминаю кадры с первых наших Игр, когда Китнисс видела, как меня забирали врачи. Ее ужас, ее отчаяние. Вернуться в Капитолий в ее положении – значит обречь ее на серьезный нервный срыв, и, вероятно, подвергнуть риску жизнь ребенка. Спорю с доктором Аврелием. Убеждаю его, что отлично себя чувствую. Решаю дождаться родов, буду сидеть на таблетках, делать сам себе уколы регенераторов… да что угодно, но не брошу ее сейчас!

Через два дня, вымешивая тугое тесто в пекарне, чувствую нарастающее жжение в груди, словно раскаленный уголь внутри меня выжигает дыру в сердце. Ловлю ртом воздух, в глазах темнеет, пытаюсь удержаться в реальности… в себя прихожу от неровного пульса в висках.

Открыв глаза, понимаю, что каким-то образом оказался дома. Как я попал сюда? Неужели потерял сознание? Рядом стакан воды, выпиваю его залпом. Нахожу телефонную трубку. Придется сообщить доктору Аврелию. Он отвечает моментально, будто ждал моего звонка.

- Здравствуй, Пит. Я уже говорил с твоим врачом, у тебя был микроинфаркт. Мы считаем, тебе нужна срочная пересадка. Операция назначена на послезавтра, сейчас тебе ввели сильную дозу регенератора. Каждый день до приезда – четыре укола. Тебе придется пробыть в Капитолии не больше трех суток.

- Трое суток – это почти вечность! Я не смогу приехать, вы же знаете! - слишком быстро, все происходит слишком быстро. Я не вправе сейчас думать о себе - каждую ночь Китнисс снова и снова вырывается из лап капитолийских переродков. Сейчас ее здоровье важнее.

- Пит, у тебя нет выбора! Неизвестно, сколько еще протянут твои сердце и печень, но, скорее всего, уже началась интоксикация. Был бы ты обычным человеком – тебя бы просто тошнило. Но в твоем случае нам придется иметь дело не только с риском для твоей жизни, но и с застарелыми остатками яда ос-убийц. И тут, к сожалению, мы бессильны предсказать развитие болезни. Возможно, у тебя опять начнутся сильные приступы. И так же вероятно, что это тебя убьет раньше, чем отказ органов.

- Сколько у меня времени?

- В лучшем случае – месяцы, в худшем - дни. Сожалею, что говорю так жестко, но мне нужно, чтобы ты четко понял, какому риску себя подвергаешь, и не только себя, но и свою семью. Учитывая, что есть лечение, которое полностью восстановит тебя, отказываться от него – просто безумие. Поезд отходит завтра в шесть утра. С тобой могут поехать двое, Хеймитч и Китнисс, и Хеймитч уже дал согласие. Учти, это не пожелание, это приказ!

- Вы не можете мне приказывать, - усмехаюсь я, в глубине души понимая, что он прав и больше тянуть нельзя. – А моя жена… что мне сказать ей?

- Она уже поняла, что ты болен. Тут я помочь не смогу. Не забывай, она всегда была сильнее, чем о ней думали. Все-таки ты женат на Огненной Китнисс. Я позвоню еще раз вечером, узнать, как дела.

Кладу трубку. Прижимаюсь горячим лбом к прохладной стене. Я не боюсь смерти. Много раз я встречался с ней лицом к лицу. Мы с ней почти подружились. Но сейчас я как никогда хочу жить. Я четко понимаю, что люблю жизнь. Люблю жену, люблю нашу еще не родившуюся малышку. Всего три дня в Капитолии. Холодные стены больничной палаты, жуткие арены Голодных игр, душные подвалы и переулки Капитолия, заполненные переродками… забрызганная моей кровью камера пыток. Пугающие воспоминания заполняют голову. Сердце колотится… больно! Нельзя допускать приступа – не уверен, что смогу контролировать себя.

Заставляю себя дышать ровно и медленно. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. И почему это случилось именно сейчас?

Наверху слышится звук закрываемой двери. Медленно поднимаюсь по лестнице, нужно найти Кит. Иду в спальню, подбираю слова. Дверь приоткрыта, на комоде, на кровати разложены вещи. Медленно вхожу. Не глядя на меня, Китнисс быстро ходит по комнате, отрывает шкафы, какие-то ящики.

- Что ты делаешь?

- Собираю вещи.

- Ты куда-то уходишь? – она останавливается, угрюмо смотрит мне в глаза.

- Да. Я уезжаю, - наверное, я ждал этого. Ее ухода, бегства от проблем, от лишней боли. Нужно дышать. Вдох. Выдох. Простые шаги. Я давно уже не мальчик. Сделаю операцию, найду ее и буду бороться за нее, куда бы она ни уехала.

- Куда?

- В Капитолий, - она злится, резким движением показывает на вторую телефонную трубку, лежащую на кровати. – Я все слышала. Ты такой дурак, Пит.

Китнисс колеблется, потом бросается мне на шею, целует мое лицо, заливая его прорвавшимися слезами. В ответ я прижимаю ее к себе еще крепче.

- Такой глупый, глупый мальчишка... конечно же, мы едем в Капитолий!

Почему рядом с ней я все еще глупый мальчишка? Почему не верю, что она моя – навсегда? Я должен успокоиться. Вдох. Выдох. Должен доверять ей. Мы едем в Капитолий.

Вечером приходят ребята из пекарни и помогают нам собраться. Утром машина отвозит нас на вокзал. Поезд. Купе. Тысячи воспоминаний, мгновений жизни. Ловлю себя на мысли, что совсем не помню страха и отчаяния, которые пережил в годы Голодных игр – лишь наши ночи с Китнисс, когда она просыпалась и радовалась каждому новому дню, радовалась тому, что я рядом.

Сейчас нас сопровождает молодой врач из Двенадцатого, который периодически вводит мне какие-то препараты. Мы с ментором пытаемся шутить на этот счет, но от нашего больничного юмора у Китнисс то и дело на глаза наворачиваются слезы. Звонит Аврелий, объясняет нам режим поездки. Вкратце – я должен спать. А пока я буду спать, меня постепенно подготовят к операции. В купе мне вводят дозу болезненного регенератора и снотворное. Моя жена и мой старый наставник тихо беседуют рядом. Иногда Китнисс тормошит меня, чтобы задать ничего не значащий вопрос. Я стараюсь просыпаться, отвечать ей, чтобы она знала: я буду бороться, я рядом.

В одно из пробуждений слышу разговор о капитолийских пытках. Об охморе.

- Сноу всегда все просчитывал на несколько шагов вперед. Думаю, это была его страховка или последняя попытка сломать тебя.

По телу проходит судорога – словно разряд электрического тока – и, приложив усилие, я сбрасываю дремоту, резко сажусь и хватаю сидящего рядом ментора за рукав.

- Черт, спящий красавец, ты напугал меня… давай, полегче.

- Хеймитч, не нужно… я уже забыл.

- Ты не думаешь, что иногда лучше помнить и не повторять старых ошибок?

Нет, я так не думаю. Мне вообще сейчас слишком трудно думать, и потому я разжимаю руку и снова откидываюсь на подушки.

- Не нужно вспоминать. Китнисс будет… - она быстро кладет холодный палец на мои губы. Перевожу на нее затуманенный взгляд.

- Шшшш… тише, - кончиками пальцев она проводит по моему лбу, поправляет сбившиеся во сне волосы, касается щеки. – Пит, все хорошо, я в порядке. Хеймитч уже уходит, а ты должен спать.

Медицинский сон снова окутывает меня, голова словно забита ватой. Пушистым белым облаком я плыву по яркому голубому небу. Солнца не видно, но я чувствую его мягкое тепло. Или это не солнце согревает меня? Рядом вижу еще одно облако, все оно соткано из мягких изгибов и округлостей. Мы тянемся друг к другу, сплетаемся, пока не превращаемся в единое целое. Покой и блаженство разливаются в каждой частице, в каждой капельке тумана, из которого мы созданы. Изредка просыпаясь, чувствую рядом спящую жену, слышу ее мерное дыхание – и снова проваливаюсь в тихие ватные грезы.

Меня будят уже в Капитолии. Нет времени волноваться. Хеймитч протягивает сельскую униформу Десятого.

- На всякий случай, - объясняет он. – На вокзале постоянно рыскает пара-тройка писак в надежде встретить сенсацию.

Вокзал почти не изменился, нет только искусственного неба над городом и миротворцев. На всем пути мы увидели только простых горожан и местных служащих. У выхода нас ждет большая медицинская машина, имеющая право первоочередного проезда. С любопытством выглядываем в окна. Город давно восстановлен, он все еще поражает размерами, разнообразием форм и построек. Изменились только люди, их одежда, прически стали намного скромнее, многие похожи на простых жителей дистриктов. Я поглядываю на Китнисс, пытаюсь понять, как она воспринимает действительность. Ее лицо непроницаемо, слишком спокойно, словно она опять планирует выживать в смертельной бойне. Только ее тонкие пальцы, периодически непроизвольно сжимающие мою руку, выдают ее внутреннее напряжение.

Совсем короткий переезд окончен, и вот мы уже в госпитале, где нас встречают медики в голубой спецодежде. И меня, и Китнисс усаживают в кресла-каталки, доктор Аврелий знакомит нас с молодым врачом, который и будет курировать мое лечение. На правую руку надевают эластичный медицинский браслет, и через несколько секунд маленький монитор на ручке кресла высвечивает ломаную линию пульса и показатели давления. Похожий браслет я уговариваю одеть и Китнисс, она неуверенно вертит его в руке, но все же надевает. Опять переезд, опять длинные, выкрашенные в бледные цвета коридоры и повороты. Больничная палата. В этот раз не белая – бледно-голубая.

Опять снотворное. Чувствую на губах теплый поцелуй жены.

Доктор объясняет что-то про двухчасовое электромагнитное обследование, беременным, к сожалению, нельзя находиться вблизи. Просит свою ассистентку показать Хеймитчу и Китнисс, куда меня повезут. После их ухода – короткий инструктаж.

- Как и договаривались, мы положим тебя в магнограф, снимем двухминутную видеозапись и будем показывать ее Китнисс как можно дольше. Хотя твоя операция будет проходить не больше пары часов. Наркоз будет глубокий, поэтому, когда ты очнешься, то будешь опять в этой палате.

Молодой врач вводит в вену иглу, закрепляет прозрачную трубку капельницы с голубоватым раствором… С самого дна памяти всплывает другое лицо, мутная белая жидкость в шприце… внутренне сжимаюсь в ожидании разрывающей боли… от яда… слегка покалывает плечо...

Темно. Холодно.

Где-то далеко слышны голоса. Мне не нужно видеть, не нужно думать… разговор не мешает, не вызывает эмоций.

- Джоанну привезут в соседнюю палату.

- Так давно ее не видела. Лет пять назад мы встречались в Четвертом. Она совсем не изменилась. Все также работает с Плутархом?

- Год назад она объявила о помолвке, теперь немного реже мелькает на экране.

Я уже различаю голоса, понимаю слова и предложения. Узнаю говорящих. Но в этой комнате я все еще посторонний.

- Помолвка Джоанны, - Китнисс словно пробует слова на вкус. - Звучит угрожающе.

- Вот сама ей об этом и скажешь. Если не боишься, - смеется в ответ Гейл.

Пару секунд они молчат.

- Беременная Китнисс, помолвка Джоанны, - Хоторн растягивает слова. – Нет, ты однозначно победила – на фоне твоего пузика любая другая новость меркнет.

- Даже просроченные органы у десятков капитолийцев?

- Даже это.

- Неужели так сложно поверить? - она на мгновение запинается. – Пит… и я – мы заслуживаем счастья.

- Ребенок ради него? Он настаивал? – Гейл явно недоволен ее ответом.

- Нет, он никогда. Но я всегда знала, что он мечтает. И так же знала, что он не станет просить.

- Он, что, боится тебя? – в голосе Хоторна явно сквозит насмешка.

- Он очень боится… сделать мне больно, - они оба снова замолкают.

- Прости, это не мое дело. Насколько я помню, у Мелларка нет недостатков.

- У него полно недостатков, - мне кажется, произнося фразу, Китнисс улыбается.

Я уже намного лучше осознаю реальность. Знаю, что я в больнице, что был наркоз, и теперь пытаюсь подать собеседникам хоть какой-то знак, что я в сознании. Но не могу, руки и ноги не слушаются меня, к тому же, я не могу произнести ни звука. Не паниковать. Вспоминаю предоперационный инструктаж. Ждать не меньше часа, но сколько уже прошло, понять невозможно. А пока я все еще невольный слушатель… множества собственных недостатков.

- Он так и не научился ходить тихо. В лесу Пит топает, как стадо любопытных носорогов.

- Почему любопытных?

- Потому что он битый час может торчать перед какой-нибудь дряхлой корягой или рассматривать каменюку, просто сухое-кривое дерево. А пни – это вообще страшное дело, я стараюсь обходить их десятой дорогой.

- Что так?

- В каждом пне скрыта история дерева, - она довольно точно передает мои интонации. Неужели это и правда так смешно звучит со стороны? - Еще на них растут «неповторимые» мхи и лишайники.

- Если с ним так неудобно в лесу – зачем ты берешь его?

- Когда первый раз мы вернулись домой с такой прогулки, и он нарисовал увиденное… я будто не туда смотрела и пропустила самое важное. Его картины – словно другой мир. Он учит меня видеть. А я его – ловить рыбу.

- И как успехи?

- Успехи? У него – отлично, а я все еще не умею рисовать. Зато его торты-пни стали очень популярными у нас в Двенадцатом.

- Торты- пни, надо же. Лучше не говори Плутарху.

- Это семейная тайна. Кстати о тайнах. Пит обожает долго и подробно рассказывать о своих кулинарных экспериментах. Говорит, что эта информация строго секретная. А я ведь даже десятую часть не слышу.

- Не засыпаешь?

- Нет, я просто ни о чем не думаю. Это так спокойно и приятно – ни о чем не думать. Просто жевать какие-то печеньки, видеть его улыбку и жить дальше.

- Ты опять его хвалишь, - хмыкает Гейл.

- Еще он жалеет животных, предпочитает есть птиц и рыбу.

- Не считается, о вкусах не спорят.

- Ммм. Что? Тебе мало? Ну ладно. Еще он ужасный чистюля – моется по два раза в день.

- Тоже не считается – это мечта моей жены, - Гейл притворно громко ругается. - Черт. Мало того, что вы двое – просто ходячая легенда Панема, так ты еще и недостатков его найти не можешь!

- Не смешно, - голос Китнисс совсем рядом, я увлекся и забыл пробовать шевелить хоть чем-нибудь. Попытки по-прежнему безуспешны, но шутливое возмущение Гейла – как бальзам на сердце. Жаль, не могу смеяться.

- Я слышал, ты многого не знала – о том пожаре в Капитолии, об охморе.

- Мы нечасто говорим о прошлом. Пит знает, как я не люблю быть обязанной. Если бы раньше знала, что он в тот день вытащил меня из огня…

- Я думал, он воспользуется любой возможностью впечатлить тебя, - внутренне вспыхиваю. Что несет этот Хоторн? Зачем он вообще затронул такую болезненную тему? Видимо, Гейл тоже уже это понял… вот, теперь он ее успокаивает: - Шшш… Кискисс… не плачь, пожалуйста, не то Хеймитч меня убьет. Прости, это не мое дело.

- Постараюсь. Ты говоришь, впечатлить? Думаешь, мне нужны были впечатления? Мы просто пытались жить дальше.

- Пытались?

- Да. Теперь мы живем.

Тонкая рука касается моих пальцев, и я чувствую тепло прикосновения… чувствую? Нужно попробовать открыть глаза, сделать хоть что-нибудь! С трудом приоткрываю почти окаменевшие веки, и в глаза бьет яркий больничный свет. Пытаюсь позвать Китнисс, связки не слушаются, я начинаю давиться и кашлять...

- Привет… - Китнисс все-таки плакала, она все еще едва заметно всхлипывает. - Ты проснулся. Нам велели задавать тебе простые вопросы. Как тебя зовут?

Я опять кашляю, на сей раз от смеха. В этот раз напряжение отдает тупой болью в животе. Но и связки намного более послушны.

- Пит Мелларк. Я твой муж и у нас скоро родится дочка. Не понятно только, почему ты, Гейл, боишься, что только Хеймитч тебя может убить? У нас с тобой ведь тоже был договор.

- Ты меня не убьешь. У тебя рука не поднимется на отца троих детей. Ты даже белок жалеешь.

- Нужно признать, Китнисс, он прав, - я с трудом усмехаюсь и перевожу глаза на жену. Пустой взгляд, опушенные вниз уголки губ, на щеках мокрые дорожки. Спустя пару мгновений она закрывает лицо руками, прижимается головой к моему плечу… и громко и безудержно плачет.

- Китнисс? - неожиданно я понимаю, что даже не знаю, как прошла моя пересадка, возможно, что-то пошло не так... - Гейл, как моя операция?

- Все прошло, как по маслу, твой доктор сиял, да и Китнисс до последнего не слишком боялась. Я позову ей врача?

Гейл выходит, а я запоздало вспоминаю, что на кровати есть кнопка вызова. Может, это и к лучшему. Китнисс все еще рыдает на моем плече. Чуть поворачиваю налитую свинцом голову, касаюсь губами ее волос, целую, мягко толкаю кончиком носа. В голове всплывает похожая картина – ядовито зеленые джунгли, кусок неестественно яркого неба в просвете между деревьями. И ее слезы. Такие же неожиданно горячие и отчаянные. Будто тонкое стекло созданной ею оболочки треснуло, и спрятанные боль и страх вырвались наружу сотнями соленых капель. Я думаю о том, что весь мир знает ее Огненной девушкой – смелой и неуязвимой. Но такая, как сейчас – хрупкая, ранимая, плачущая – она только моя.

Только когда ткань медицинской сорочки на моем плече промокает насквозь, всхлипывания Китнисс постепенно стихают.

- Все будет хорошо… Так сильно люблю тебя, милая моя, хорошая. Хочу обнять тебя, но еще два часа нельзя поднимать руки...

Она вскидывает на меня красные, заплаканные глаза, и все внутри сжимается от нахлынувшей нежности. Ее короткий, совершенно мокрый поцелуй, легкие объятия. Она права. Теперь мы живем.

Я пытаюсь притянуть ее для еще одного поцелуя, но она отстраняется.

- Доктор запретил соблазнять тебя.

- Что?

- Чтобы не поднимался пульс.

Наше уединение прерывает целая процессия врачей: меня щупают, задают вопросы, проверяют крепления браслетов и повязок, а после осмотра обещают выпустить меня как можно скорее. Приходит черед посетителей, и в дверях появляется следующая компания: Хеймитч и Флавий тянут диванчик для Китнисс, Гейл несет гору еды. Через пару минут стучится Эффи. Нас поздравляют, рассказывают о тех, у кого уже обнаружены органы из этой серии. Двое уже погибли, но обоим было за восемьдесят, поэтому диагнозу – смерть от износа органа – никто не удивился. Выяснилось, что до начала военных действий медицинские службы президента Сноу успели выпустить всего две партии органов с ограниченным сроком работы, поэтому пострадавших не больше пятидесяти.

Эффи прерывает мрачные размышления, обещая отвезти нас в лучший детский магазин Капитолия. Флавий смущенно прячет глаза. Оказывается, магазин принадлежит ему: после рождения первенца его посетило вдохновение, и бывший визажист Огненной Китнисс теперь законодатель детской моды. Спустя несколько минут болтовни гостей выгоняет возмущенный доктор Аврелий. Китнисс уговорили прогуляться, и она обещает Эффи чуть позже пройтись с ней и Хеймитчем. Последним выходит Хоторн, но я останавливаю его.

- Гейл! – он неохотно оборачивается, поднимает глаза, наполненные серой тоской. Не только у меня сегодня были тяжелые воспоминания.

- Что?

- Спасибо…

Наши взгляды встречаются. За что я благодарю его? За сегодняшние часы, когда он был другом семьи? За тот день, когда он ушел из жизни Китнисс, избавив ее от мучительных объяснений? За те месяцы, когда он был моим соперником и соратником – или за те годы, когда он был ее другом, помогая ей жить, бороться, расти?

- Еще увидимся?

Он понимает. Молча кивает головой, улыбается удивленной Китнисс и быстро уходит.

Устроившись рядышком на мягком диванчике цвета морской волны, Кит проводит ревизию продовольственных запасов, и при взгляде на довольно жующую жену тяжелые мысли уступают место крепкому здоровому сну. На закате Китнисс осторожно тормошит мое плечо, сообщая, что ее зовут на обещанную прогулку. Поцеловав меня на прощание, она выходит под ручку с Эффи. Зачем она разбудила меня? Теперь, когда я не сплю и рядом нет жены, голубые стены осиротевшей комнаты начинают давить и угнетать. В памяти всплывают другие больничные палаты: белоснежный изолятор в Тринадцатом, серая комнатка госпиталя Капитолия после Революции. Такие же давящие пустые стены. Такое же щемящее одиночество. Больше всего на свете я хочу сейчас, чтобы Кит вернулась. С силой сжимаю веки, желая забыть, уснуть, отдохнуть.

Слышу звук раздвигающихся дверей – наверное, обход врачей. Нехотя открываю глаза.

- Китнисс? – от звука моего голоса она неуверенно улыбается и медленно подходит к моей постели.

- На небе тучи, наверное, пойдет дождь, - и, запнувшись, продолжает: - Я не смогла уйти, поэтому Хеймитч и Эффи разрешили мне вернуться. Ты не против, если я останусь тут?

- Иди сюда, - я подвигаюсь к краю и похлопываю рукой по свободному месту рядом. – Полежи со мной.

- Два часа уже прошло? – Китнисс осторожно залезает на кровать справой стороны, чтобы не потревожить оставшиеся со стороны сердца швы, устраивается поудобнее на краю подушки, тянет за собой запасное больничное одеяло.

- Так ты говоришь, Хеймитч и Эффи пошли гулять вдвоем? Это любопытно.

- Любопытно?... Когда я возвращалась сюда, Хеймитч сказал, что ты ждешь меня. Я быстро шла по больничным коридорам, и мне вдруг показалось… - она замолкает, подбирая слова, - показалось, будто все это уже было. Тогда в Тринадцатом я так же бежала и думала, как ты будешь рад нашей встрече – улыбнешься, как сегодня, обнимешь, что-то скажешь…

- Прости…

- Нет, ты не виноват. А сейчас мы будто в нашей пещере: ты ранен, а я жду, когда подействует лекарство. И мне опять так же страшно. Я боюсь, Пит…

- Все устроится, вот увидишь. Теперь мы напишем совсем другую историю, с неприлично счастливым концом, и начнем ее с поцелуя перед сном…

Китнисс грустно улыбается и подставляет губы. Спустя пару минут она уютно сворачивается рядом, кладет мою ладонь на свой живот, чтобы малышка тоже затихла. Теперь я слышу только спокойное дыхание жены и шелест дождя по больничным крышам. Кажется, эта узкая больничная койка, наши объятия, сплетенные пальцы - наша маленькая лодка, а голубые стены больницы – беспокойное море вокруг нас. Мы плывем, качаемся на волнах и знаем, что вместе выживем в любом безумном шторме.

***

За следующие два дня нас посетило пару десятков неожиданных гостей. Сначала Вения и Джоанна устроили у нас в палате показ мод для беременных. Китнисс возмущалась ровно до тех пор, пока не увидела комплект из удобных брюк и курточки с мягкими вставками для животика. В итоге ее внешним видом осталась довольна даже известная модница Эффи. Периодически заходил мой врач, выгонял гостей и Джоанну в ее палату, заставляя нас с Китнисс есть и хоть немного отдыхать. Но стоило ему выйти за дверь, и визиты возобновлялись. Джоанна возвращалась, дразнила Кит за ее аппетит и бесцеремонно таскала конфеты, убеждая, что беременным вреден шоколад. Приходил Хеймитч с Гейлом и уже совсем взрослой Пози, забежала Делия с сыном, Крессида без видеокамеры… казалось, поток посетителей будет бесконечным. Стараниями наших друзей моя палата постепенно превращалась в склад одежды, сладостей и сувениров, и к моменту выписки для наших вещей впору было бронировать отдельный вагон.

Настроение подпортили лишь официальные власти: перед отъездом они собрались вручать победителям из Двенадцатого дистрикта какие-то знаки отличия по случаю грядущей годовщины последних Голодных игр. Нас снова выручил наш ментор – давно уже капитолийцы не слышали такого набора нелицеприятных выражений. Разве нам нужны были напоминания? Прошлое должно остаться в прошлом.

Единственным местом в столице, которое мы посетили, стал шикарный детский магазин Флавия. Мы так и не вышли из палаты смотреть закат в Капитолии, так и не прогулялись по обновленным улицам, так и не посетили киностудию Плутарха. Я просто прошел все тесты, Китнисс просто была рядом, и мы просто надеялись, что новый день наступит и принесет что-то хорошее.

Поезд. Купе, забитое подарками. В стельку пьяный, но явно довольный проведенным временем ментор в соседнем вагоне. Малышка у Кит в животе учит свои первые приемы. Китнисс возражает и уговаривает ее заняться пением. Как морской прибой, звучит ее ласковая колыбельная, мы снова держим друг друга, не позволяя утонуть в страхах и сомнениях. Наша маленькая лодка качается в лазурных волнах. Мы едем домой.

Осталось лишь два месяца ожидания. Так много и так мало, ведь столько еще нужно успеть. Поездка в Капитолий не прошла бесследно, кошмары Китнисс стали почти ежедневными. Днем она старается занять каждую минуту своего времени, не думать о том, что пугает. Она пишет книгу рецептов, иногда пробует готовить сама, но из-за нарушенной беременностью координации, постоянно режется или обжигается. Так что, в конце концов, кулинарией я занимаюсь сам. В свободные время мы много гуляем, но я не могу больше просить ее позировать. Через несколько минут покоя она начинает плакать или нервничать. Ее страхи передаются и мне, но свои редкие приступы боли и ужаса я вполне контролирую.

Самое главное – физически и Кит, и малышка полностью здоровы. Мы придумываем эскизы детской, читаем книги про новорожденных, ходим врачу каждую неделю, учимся правильно дышать. Мне кажется, я услышал о родах все, что возможно. От этого только страшнее. Я много знаю о боли, и хотел бы избавить Китнисс от любых страданий. Но, по совету врача, она выбирает то, что лучше для ребенка – естественные роды в больнице, под присмотром знакомого нам медперсонала.

Иногда, перед сном, когда уставшая жена пытается спать, а малышка в животе начинает вечернюю разминку, я ложусь рядом и глажу ее подросший животик, мягко, успокаивающе. Она не позволяет мне фотографировать ее, но я смогу нарисовать с закрытыми глазами рисунок голубых жилок и белесых старых шрамов на ее набухшей груди, натянутой коже бедер, живота. Кит с коварной улыбкой ловит восхищение в моих глазах. А я помогаю ей забыть обо всех страхах… хотя бы на час.

Из-за частых кошмаров Китнисс и растущего объема работ в пекарне я постоянно не высыпаюсь. Пока я на ногах или занят – побеждаю сонливость, но стоит мне добраться до подушки, как я выключаюсь. В одну из коротких ночей я просыпаюсь от громкого хруста и чавканья. Спросонья не могу определить источник жуткого шума, с перепугу включаю свет. Кит уселась на кровати, скрестив ноги, и грызет гигантское красное яблоко. Неужели я проспал? За окном все еще темно. На часах – два часа ночи. Безумно хочется спать, но придется выяснять, в чем дело.

- Что случилось? Ты нормально себя чувствуешь?

Рот Китнисс набит яблоком, поэтому в ответ она только утвердительно машет головой.

- Я уфафно хофу есть, - старательно прожевав и проглотив оставшиеся куски, она продолжает: - А ты не волнуйся, спи, я уже нашла еду. У нее, похоже, ночной аппетит не хуже дневного, - и указывает на свой круглый животик.

- Точно все нормально?

- Кроме того, что я ем в два часа ночи? Все прекрасно! Спи.

Укладываюсь, почти моментально погружаюсь в сон. Хррррям. Кит старательно откусывает большой кусок сочного твердого яблока. Жует она с тщательно закрытым ртом, но в ночной тишине эти звуки действуют, как удары молота. Закрываю уши одеялом, но яблочный хруст жены преодолевает и этот барьер.

- Кит, а ты не могла бы поесть на кухне?

- Я боюсь темноты, - сообщает она, смачно откусывая очередной кусок.

Все ясно, придется ждать, пока она доест. Лежу с закрытыми глазами минут пять и вот он, счастливый миг. Яблоко съедено, Кит умывается и ложится рядом, прижимаясь ко мне. Тишина – какое блаженство! Наконец засыпаю…

Хрррррум.

- Боже, Китнисс! Что это?!

- Мофкофка.

- И много у тебя еще запасов?

Кит оборачивается и показывает солидную тарелку с порцией фруктов, вполне достаточной для небольшой лошади. Еды хватит до завтрашнего утра! Я не выдерживаю и начинаю смеяться.

- Давай-ка я сделаю тебе какао с бутербродами. Это будет сытнее… и немного тише.

Следующей ночью, опасаясь продолжения банкета, заранее готовлю Китнисс ночной перекус. С печеными яблочными пирогами и сыром она справляется намного быстрее. Теперь «второй ужин» стал обязательным ритуалом жены.

С каждым днем Китнисс становится все подозрительнее, сообщает, что наверняка врач ошибся, и она родит раньше на месяц, на две недели, на неделю. К концу октября она начинает волноваться, что вообще никогда не родит. Хорошо, что занятий у нас теперь хоть отбавляй: по нашему эскизу изготовили отличную мебель в детскую. Несколько комплектов белья, шторы, все продумано до мелочей. И вот уже неделю мы с Хеймитчем собираем этот головоломный капитолийский конструктор – начиная от покраски стен и установки потолка, похожего на звездное небо, и заканчивая лампами и регулятором температуры в комнате. Подарки для малышки передают все знакомые, которые узнали о беременности Китнисс. Ей приходиться сортировать одежду, игрушки и готовить конверты с адресами и короткими записками с благодарностью. Когда родится малышка – Хеймитчу поручено вложить фотографии и разослать письма. Теперь Китнисс намного чаще звонит своей матери, и они подолгу беседуют, обсуждая ее приезд, чтобы помочь после родов. Только вечерами Кит жалуется на тяжесть внизу живота, объясняя это тем, что, наверное, слишком много носила и наклонялась.

Сегодня мы раскладываем последние вещи по полкам, развешиваем шторы, и, как дети, играемся зверушками на дистанционном управлении. Хеймитч выбрал жирафа, я рыжую лошадку, мы устроили полосу препятствий, развалились на полу и устроили гонку. Усердно лупя по кнопкам пультов, в голос кричим и болеем каждый за своего питомца, почти одновременно приходим к финишу. Но ментор смухлевал, так что я считаю – мой конь лучший. Мы спорим и доказываем свою правоту. Китнисс – главный судья: смеясь над нашими детскими разборками, она начинает вставать с пола и замирает.

- Пи-и-и-ит! – в голосе появляется испуг. – Кажется, у меня отошли воды!

У нее отошли воды? Что это значит? Рожает? Мысли и знания спутались в клубок и никак не хотят выдавать нужный совет. В конце концов из ступора первым выходит Хеймитч.

- Что ж, ребятки. Похоже, вы все знаете без меня. Раз я больше не нужен – я пошел домой, моя бутылочка ждет меня, - сообщает он.

Я возмущен до глубины души. Как можно быть таким бесчувственным?

- Ну уж нет, сейчас ты идешь с нами в больницу, а потом можешь возвращаться к своей бутылочке!

Как ни странно, злость на ментора позволяет собраться. Я помогаю жене переодеться, натянуть теплые вещи. Все, что нужно для родов и новорожденного, мы еще месяц назад, на всякий случай, отнесли в больницу. Сейчас наша задача – просто спокойно дойти. Звоню местному акушеру, доктору Аврелию, миссис Эвердин. Мы вооружаемся коммуникатором и часами для отсчета времени. Китнисс вся дрожит от холода или от испуга, но говорит, что пока почти не больно. Мы выходим из дома. Днем сильно похолодало, и наше крыльцо, дорожки и трава укрыты тонким слоем первого снега. Сотни снежинок кружатся и танцуют в свете голубых фонарей у дома.

Мы шагаем медленно, оставляя за собой темные следы на еще хранящей тепло дорожке. Считаем минуты между схватками, во время болей даже Хеймитч громко сопит вместе с Китнисс. Когда схватка отпускает, мы осторожно продолжаем движение в хороводе белоснежных маленьких звездочек, хотя мне хочется взять Китнисс на руки и бежать в больницу. Осталось немного, я почти не смотрю под ноги, заглядываясь на снежинки, запутавшиеся в ресницах и волосах Кит. Вспоминаю слова врачей: как бы мне ни было страшно за нее, она не должна об этом знать. Для жены я опора, каменная стена.

У входа нас уже встречают улыбающиеся медсестры и врач. Как заклинание повторяю про себя - все будет хорошо. Хеймитча отправили домой спать. Китнисс осматривают, одевают на руку уже знакомый нам медицинский браслет и что-то очень похожее, но большего размера, на живот. Монитор показывает два сердцебиения, Китнисс и малышки – ее маленькое сердечко бьется почти в два раза чаще. Прячу свои страхи как можно дальше, но для пущей уверенности глотаю штук пять успокоительных таблеток Кит.

И мы опять ждем – новой, еще более болезненной схватки, нового осмотра врача, очередного сообщения о том, что нужно еще немного погулять, но все идет «чудесно и прекрасно». Только почему-то с каждой схваткой Китнисс все сильнее опирается на мое плечо, все отчаяннее сжимает мою руку, все отчетливей бледнеет. Мы слушаемся, старательно бродим по пустому коридору, старательно расслабляемся в теплом душе, старательно пытаемся правильно дышать. Время идет, боль все сильнее, а врач только восхищается чудесным сильным сердцебиением и говорит, что осталось совсем немного. Невыносимо видеть мучения Кит, и хотя я по каждой просьбе массирую ее спину, уже ничего не помогает. Лучше бы она кричала! Но от непрекращающейся боли она вообще перестает говорить – только до крови кусает губы и тихо плачет.

Как раз в тот момент, когда я принимаю окончательное решение задушить счастливого доктора собственными руками, он сообщает:

- Ну что, дорогая, будем рожать?

- А чем, по-вашему, я тут уже пять часов занимаюсь?! - наконец кричит Китнисс. – Конечно, я буду рожать!

Прибежавшие по первому зову женщины в голубой медицинской униформе помогают Китнисс найти удобное положение. Кто-то что-то считает, я держу жену за руку, плечи, дышу вместе с ней, вместе с ней задерживаю дыхание. Промокаю влажной салфеткой ее лицо, покрытое мелким бисером пота. Врач радостно несет какую-то тарабарщину. Не паниковать. Опять отсчет, голос доктора. Вдох. Выдох. Нам нужно дышать.

- Три. Два. Один. Тужься... Дыши.

- Три. Два. Один. Тужься... Умничка, дыши, еще немного.

- Три. Два. Один. Давай, золотце. Еще… еще, моя хорошая. Дыши.

- Три. Два. Один…

Внезапно повисшую тишину прорезает громкий плач младенца.

- Да! Умничка девочка! Вот и она. Познакомьтесь с вашей малышкой.

Вот и она. Крошечная, розовая, мокрая, жалобно плачущая – наша дочь. Врач осторожно прикладывает ее к груди Кит, уложенной на приподнятую подушку. Малышка, почувствовав тепло, затихает, сопит крошечным носиком, требовательно раскрывает губки и тычется, будто котенок в поисках ... молока? Я улыбаюсь, почти смеюсь. Да, это наша дочь – она только родилась, а уже хочет есть!

- Пит, хочешь перерезать пуповину? - я вздрагиваю, отрицательно мотаю головой, не в состоянии резать что-то живое, теплое. – Тогда укрой свою девочку, пеленка у тебя в руке.

Всего один шаг. Расправляю белоснежную мягкую ткань, неловко протягиваю руку, опасаясь потревожить жену и дочь. Укрываю влажное, местами покрытое пятнами крови крохотное тельце. Она так мала, что поместится в двух моих ладонях. Чуть касаюсь торчащей из-под одеяла пяточки. Только теперь перевожу взгляд на жену. Бледная кожа покрыта точками разорванных капилляров – но на губах играет мягкая счастливая улыбка. Из-под полуопущенных ресниц она ласково смотрит на причмокивающую малышку. Светлое спокойствие растекается вокруг них, затрагивая каждого присутствующего в комнате. На несколько минут успокаивается даже наш суетливый доктор. Отступают страхи, волнения прошедшего дня, прошлой жизни. Теплой радостью наполняется и мое сердце.

Дав нам небольшую передышку, врач снова начинает что-то проверять. Одна из ассистенток бережно забирает девочку у Китнисс. Она должна обмыть, измерить и одеть ее. Кит снова цепляется за мою руку, жмурит глаза, пока врач делает последние, уже безболезненные процедуры. Пара минут – и все позади. Нам озвучивают размеры, говорят что-то о переходе в палату, спрашивают об имени для малышки. После тяжелой ночи кажется, что это сон. На пару секунд плотно сжимаю веки, щипаю кожу запястья.

- Мистер Мелларк, - я быстро оглядываюсь, рядом со мной медсестра с уже одетой сонной малышкой. - Возьмите, теперь она ваша. Вы только посмотрите, какая у нее модная прическа!

Мои руки кажутся слишком большими и жесткими для такого нежного существа. Осторожно беру ее, кладу на сгиб локтя крошечную головку, покрытую пушистыми, почти белыми волосами. Малышка немного ворочается и широко открывает глаза.

Голубые глаза нашей дочери… светлые, ясные, как прозрачное весеннее небо после грозы.

- У нее твои глаза и твои волосы, - усталая Кит, засыпая, смотрит на нас. – Она, как маленький одуванчик… Пит, смотри, она улыбается! Разве такие маленькие могут улыбаться?

Сердце сдавливает, в горле комок, на глаза наворачиваются непрошеные слезы. Малышка закрывает усталые глазки, засыпает в тепле моих рук. Первая сладкая улыбка освещает ее личико. Капля за каплей, слезы стекают по моим щекам. Прижимаю ее к себе, отворачиваюсь, глубоко вдыхая пахнущий медикаментами воздух палаты. Не стоит пугать Кит. Даже слезами счастья, острого до боли.

Много раз я слышал слова о том, что мы должны начать жить с чистого листа. Нам этого не дано. Я никогда не смогу забыть цену, которая была заплачена за нас. Цену, которая была заплачена за то, чтобы сегодня я мог держать в руках свою дочь.

***

Мы назвали малышку Селией, и ее глаза все еще похожи на чистое небо. Она растет, учится держать головку, ползать, говорить. Ее любознательность не знает границ, она с удивлением открывает полный чудес и загадок мир, пробуя его на ощупь, на вкус, засовывая в ротик все, что попадает в ее руки. Мы словно растем вместе с ней: падаем и снова встаем, продолжаем идти вперед, радуемся простым мелочам и тому, что этот новый мир действительно стал намного лучше.

В тот день, когда она называет меня папой, я понимаю, что впервые в жизни чувствую себя победителем… Победитель. Сколько раз я слышал этот титул? Сколько раз понимал, что главная битва еще впереди? Но сейчас мы выиграли наш последний, самый длинный бой. И, возможно, наши страхи, наши кошмары будут преследовать нас до конца жизни – это больше не пугает меня. Я знаю одно. Ни корона семьдесят четвертых Голодных игр, ни многочисленные интервью и награды после Революции не сравнятся с одной счастливой улыбкой моей Китнисс, кормящей нашу дочь. Мы подарили Селии жизнь – это самая главная наша победа.

В один из теплых осенних дней я укачиваю в подвесных качелях на веранде трехлетнюю Селию, уставшую от дневной беготни – мы решили оставить ее немного поспать на свежем воздухе. Устроившись рядом в плетеном кресле, притягиваю Кит к себе на руки. Наблюдая на ней, за ее мимолетными ласковыми взглядами, чувствуя ее прикосновения, ее доверие и заботу, я больше не хочу открытых признаний, я понимаю ее любовь ко мне. Даже сейчас, держа ее в спокойных объятиях, я знаю, ей так же хорошо, как и мне. Китнисс мягко, чуть лениво целует меня и кладет свой пальчик на мои губы.

- Я хотела подождать до визита к врачу, но… Нам теперь нужно думать и о будущем ребенке. Думаю, я беременна.

На несколько секунд я пораженно замираю. Тысячи образов проносятся в моей голове. Ее боль во время родов, закушенные до крови губы, слезы бессилия на глазах, непрерывные кошмары во время беременности. Я даже не знал, что она не предохранялась! У нас будет еще одна кроха… Задумчиво поправляю пряди ее волос.

- Ты уверена, что хочешь этого, Кит?… Это же девять месяцев беременности и роды?

- Мне было действительно страшно. Но разве мои беспокойства и пара часов боли сравнимы с таким сокровищем? – Китнисс улыбается, оглядываясь на сладко посапывающую Селию. –Уверена, она позаботиться о том, чтобы у меня было меньше времени думать и бояться. К тому же, я хочу маленького мальчика, похожего на тебя.

- Тебе мало одного меня?

- Питов много не бывает, - лукаво усмехаясь, отвечает она моими словами.

Кончиками пальцев касаюсь лица Китнисс, вглядываюсь, чтобы прочитать ее мысли, увидеть малейшие оттенки переживаний, сомнений. В ее сияющих серых глазах отражается безоблачное небо; во взгляде, в нежной улыбке нахожу то единственное, что сильнее страха - любовь. Мы доверяем друг другу свои жизни, слушаем окутавшую нас тишину и молчим потому, что привычных слов недостаточно.

Голубое. Небо. Будущее.