Глава 1Пуля попала в стену, брызнув осколками кирпича и оцарапав бровь. Стерев выступившую кровь рукавом пиджака, когда-то чёрного, а теперь посеревшего от пыли, Зайцев рывком поднялся на ноги, одновременно высматривая среди обломков зданий возможное укрытие. Когда-то красивый, величественный, но полный ненависти город теперь лежал в руинах. Берлинская наступательная операция шла полным ходом, а майор Зайцев невольно оказался между молотом и наковальней - связной, который должен был помочь ему выбраться из города, погиб в первые дни боёв, а связаться со своими в охваченном сражениями Берлине не было решительно никакой возможности. Подумав об этом, Зайцев в который раз удивился своей интуиции - едва услышав о приближении Красной армии, он стал спешно готовить пути отхода. В намечавшейся мясорубке велик был шанс попасть и под огонь своих - разгоряченные сражением бойцы определённо не смогли бы опознать в лощеном истинном арийце офицера советской армии. Благо, поспешные сборы уже не вызвали подозрения у респектабельных соседей - простые берлинцы были откровенно напуганы, да и в поведении когда-то вальяжных офицеров Рейха теперь сквозила заметная нервозность. Тогда, в конце апреля, Зайцев взял из тайника документы на имя капитана Сергея Владимирова, разведчика-радиста, надёжно спрятал их во внутреннем кармане наиболее прочного из своих пиджаков и спешно покинул квартиру, не без лёгкой грусти проводив глазами стоящий у входа чёрный Опель Адмирал, с которым за столько лет нелегальной работы успел сродниться.
"Надо же - "тогда, в конце апреля", - подумалось вдруг Зайцеву, - а ведь это было каких-то три дня назад".
Автоматная очередь, расколотившая в щепки один из деревянных ящиков совсем рядом с укрытием Зайцева, прервала его размышления. Среди грохота боя едва ли можно было определить национальность оружия по характерным звукам выстрелов, а потому Зайцев решил выждать. Постепенно грохот немного стих, видимою бой был близок к завершению, и сквозь гул Зайцев услышал далекую русскую речь. Интеллигентный журналист Вальтер Заурих не позволил бы себе так выражаться, но сейчас грубый родной язык показался ему почти музыкой. Зайцев не содержался и коротко счастливо улыбнулся. Впрочем, улыбка осветила его лицо лишь на пару секунд - надо было пробираться к своим, и эти несколько десятков метров могут оказаться гораздо опаснее, чем все годы нелегальной работы. О том, что он может вообще не дойти до своих, Зайцев предпочитал не думать - похоже в этот момент в нем заговорил неисправимый оптимист Вальтер Заурих.
Выбравшись из-за руин, Зайцев осторожно пошёл туда, откуда слышались голоса красноармейцев. На земле лежали убитые немцы, оружие вперемешку с осколками домашней утвари, в воздухе висела пыль, но мысль о скором возвращении домой делала этот смог приятнее чистого воздуха Альп, в которых Вальтер Заурих, теперь канувший в лету, бывал по заданию редакции.
Шаг, ещё один, и вот Зайцев видит столпившихся у подбитого немецкого танка красноармейцев во главе с хмурым капитаном. Завидев незнакомца, солдаты ощетинились стволами ППШ, а капитан положил руку на пистолетную кобуру.
- Кто такой? - крикнул по-русски боец в прожженной местами гимнастерке, не особо заботясь о том, что его собеседник может оказаться иностранцем.
- Капитан Сергей Владимиров, - спокойно ответил Зайцев, пытаясь достать из внутреннего кармана пиджака документы. Поза заметившего это неосторожное движение бойца сразу стала напряженной, а Зайцев, в знак добрых намерений поднял одну свободную руку, а затем и другую, с зажатыми в ладони документами. Протянув их капитану, Зайцев остался внешне спокоен, но на деле его сковывало внутреннее напряжение, ведь неизвестно, как отреагируют бойцы на внезапно обнаруженного на развалинах Берлина соотечественника. Зайцева это не смутило - он и сам бы себе не поверил. Но иного пути не было - нужно было прорываться к своим. Мысль эта уже успела опостылеть своей навязчивостью, но по-прежнему определяла все действия Зайцева.
Наблюдая за хмурым капитаном, Зайцев вдруг уловил у него за спиной какое-то движение и сразу напрягся. Капитан, видимо, заметив, как изменился в лице "капитан Владимиров", резко развернулся, но было уже поздно - окровавленный, но ещё живой немецкий солдат с трудом поднял руку со шмайссером, просипел что-то и выстрелил короткой очередью. После крика, прозвучавшего в наступившей тишине подобно вороньему карканью, время для Зайцева будто замедлилось. Вот он резко отталкивает не успевшего среагировать хмурого капитана и явственно видит летящую пулю. На последних метрах она, как кажется Зайцеву, внезапно ускоряется и врезается ему в бок, заставляя резко согнуться, попятиться назад и споткнувшись упасть спиной на осколки кирпича. Все это происходит в какие-то доли секунды, но Зайцеву кажется, что прошла вечность. Видимо, при падении он ударяется головой, потому что перед глазами внезапно темнеет, и Зайцев, из последних сил цепляясь за реальность, все повторяет: "Я русский, свой...".
"Русский", - в последний раз хрипит Зайцев и падает в тьму.
Снова здравствуйте, товарищ ЗайцевСознание возвращалось медленно, принося с собой сухость в горле и на губах, ноющую боль в правом боку. Зайцев медленно открыл глаза и сразу же сощурился от яркого света, отражавшегося от белых стен. "Госпиталь," - подумал Зайцев и попытался повернуть голову. Шея затекла, очевидно, он находился здесь уже долго, поэтому каждое движение давалось с трудом. Краем глаза Зайцев уловил какое-то движение, и тут же у него перед глазами возникла взволнованная молоденькая медсестричка, до того, очевидно, дремавшая где-то неподалеку и сразу кинувшаяся поправлять ему подушки, помогая сесть. Зайцев нахмурился - он уже отвык от такого внимания, да и вообще с радостью сохранил бы горизонтальное положение, дабы меньше беспокоить нещадно ноющий раненый бок. Быстро взбив подушки, медсестричка выскочила в коридор, где за мутным стеклом двери угадывалась темная мужская фигура. Незнакомец лихо, словно бурку, накинул на плечи белый халат и стремительным шагом вошел в палату, опережая медсестру, что-то лепетавшую про постельный режим, и отстраняя ее рукой. Когда незнакомец повернулся к Зайцеву лицом, Владимир изменился в лице, на миг лишившись выработанного годами самообладания. Перед Зайцевым стоял генерал-майор Павел Ладейников, что более десяти лет назад, еще в звании подполковника, пригласил юного студента Володю Зайцева на разговор, окончившийся зачислением последнего в разведшколу. Именно Ладейников под оперативным псевдонимом "Цензор" все эти годы принимал секретные донесения Зайцева, а теперь зачем-то сам пришел в госпиталь проведать подчиненного. "Успевшего стать ему другом," - мысленно закончил Зайцев, отвечая на собственный вопрос о причине столь неожиданного визита.
Ладейников, видимо, не заметив краткого смятения Зайцева кинулся было ободряюще похлопать его по плечу, но был остановлен все той же юной медсестричкой, пытавшейся героически охранять покой больного от преступных посягательств. Со стороны они представляли весьма забавную картину: невысокая худенькая девушка и генерал-косая сажень в плечах, и Зайцев не удержался от того, чтобы улыбнуться пересохшими губами. Наконец, медсестра бессильно опустила руки и сдалась натиску генерала, смиренно покинув палату. Ладейников проводил ее явно заинтересованным взглядом, снова вызвав у Зайцева улыбку: старый лис Ладейников неисправим.
- Здравствуй, Павел Анатольевич, - поприветствовал друга Зайцев и неловко протянул левую руку для пожатия. Когда Ладейников сжал покрытую мелкими царапинами руку Зайцева своей богатырской ладонью, Владимир, наверно, впервые после завершения миссии почувствовал абсолютное спокойствие, видимо, передавшееся ему от Ладейникова. Умение располагать к себе людей было одним из ключевых для разведчика качеств, и Ладейников владел им мастерски - его уверенность распространялась даже на коллег, которые по роду службу должны были уметь мысленно абстрагироваться от любого влияния.
Ладейников огляделся в поисках стула и, обнаружив его в углу, там, где незадолго до того дремала медсестра, легко подхватил тяжелую металлическую конструкцию, лихо развернул стул спинкой вперед и сел у кровати Зайцева подобно наезднику, уверенно садящемуся в седло. Глядя на Ладейникова, сидящего, опершись локтями о спинку стула, Зайцев видел, что его товарищу не терпится начать разговор. Но в то же время, во взгляде Ладейникова читалась заинтересованность и даже некое подозрение. Зайцев быстро разгадал его причину - конечно, они с Ладейниковым были большими друзьями, но именно поэтому внешне спокойный генерал наверняка терзался внутренними вопросами и противоречиями: а может ли он доверять своему другу? Как на него повлияла многолетняя командировка? Не сболтнул ли он от болевого шока чего лишнего? Главный вопрос, терзавший Ладейникова, еще не был произнесен, но Зайцев и так прекрасно понимал, каким он будет - а не стал ли Владимир Зайцев, опытный разведчик-нелегал, настоящий профессионал и просто его, Павла Ладейникова, лучший друг предателем?
Зайцев прекрасно понимал гложущие его друга сомнения - каким бы профессионалом он ни был, все они - и Ладейников, и сам Зайцев, и те неизвестные бойцы, которые спросили у Зайцева документы, были всего лишь людьми, за четыре года войны уставшими от смертей, предательства, одиночества, разлуки с близкими. За четыре года все они повидали многое, и Зайцев не винил друга, внезапно засомневавшегося в нем.
Поэтому Зайцев, не дождавшись вопроса, начал говорить сам. Голос после долгого молчания все еще был немного сиплым, и Ладейников сразу ринулся налить другу воды. Сделав несколько глотков, но все еще слегка сипло Зайцев произнес:
- Я знаю, о чем ты хочешь меня спросить, поэтому позволь мне все рассказать самому.
Он говорил по-военному четко, будто и не было тех часов? Дней? Неделей без сознания? События первых шести лет уложились почти в сорок минут разговора - хотя разговором это назвать было трудно, Ладейников все больше слушал и кивал. Но подступая к описанию событий того самого весеннего дня сорок четвертого года, Зайцев не смог унять волнения. Частый стук собственного сердца снова вернул его в тот день, когда в модном берлинском ресторане он встретил Катерину. Зайцев до сих пор не мог понять, не привиделось ли ему, но даже мимолетное воспоминание о любимой женщине, неважно, была ли она реальной или просто видением, следствием многолетнего одиночества и тоски, будоражило сознание, вздымая вихрь других, еще более давних воспоминаний.
...Довоенная Москва, Володя Зайцев только что получил звание лейтенанта. Он идет и улыбается, щурится от яркого майского солнца, то и дело поглаживая блестящие кубики на воротнике новенькой гимнастерки. Сейчас, когда на душе так легко, даже гладь Москвы-реки блестит, кажется, как-то по особенному. Он засматривается на речной пароходик и не замечает, как в него врезается юная девушка с мороженым. Девушка испуганно отскакивает, но не успевает удержать мороженое, широко мазнувшее Володю по рукаву. Увидев белое пятно, девушка, кажется, еще больше сжимается от испуга, а Володя сокрушенно смотрит на еще недавно чистую гимнастерку. А ведь он так хотел зайти к родителям в форме!.. Девушка, немного оправившись от шока, но все еще слегка дрожащим голосом говорит:
- Т-товарищ лейтенант, как же вы теперь? Простите меня, пожалуйста. Пойдемте, я п-попытаюсь вам помочь.
Зайцев, еще пару минут назад собиравшийся отчитать девушку за неуклюжесть, вдруг понимает, что совершенно не сердится. Он горячо кивает девушке:
- Пойдемте. Если вы мне поможете, я куплю вам самый вкусный пломбир. Только больше его не роняйте!
Девушка смущается, еще больше покраснев, а Володе вдруг думается, что эта девушка послана ему судьбой.
Видимо, Зайцев замолчал надолго, потому что Ладейников слегка потряс его за плечо, возвращая в реальность. Собравшись с мыслями, Зайцев все же продолжил:
- А потом... Потом, пойдя в ресторан с Вайсом, я встретил там Катерину. Или мне показалось, что встретил?..
Ладейников не стал укорять друга за излишнюю сентиментальность - он прекрасно понимал его чувства. Наверно, никто, даже сам Володя не знал, что много лет назад неисправимый ловелас Ладейников потерял жену. Она сгорела от тифа совсем молодой, и с тех пор Ладейников пытался забыться на службе и в обществе красивых женщин. Но иногда, когда он возвращался после работы в свою большую и красивую, но пустую квартиру, на него накатывала такая тоска, что хотелось завыть. Но об этом, об этом никто не должен знать. На их работе излишним эмоциям не место.
Весь этот поток мыслей занял буквально секунду, спустя которую Ладейников ободряюще сжал Зайцева за плечо и улыбнувшись, произнес:
- Не раскисай, товарищ майор. Вот подлатают тебя, и можешь собираться.
Зайцев слегка приподнялся на локтях и одним взглядом спросил: "Куда?".
- В Москву, товарищ ма... Я хотел сказать, подполковник. К слову, поздравляю с присвоением очередного звания, Володя. Не скучай, - после этих слов Ладейников резко поднялся со стула и вышел, подмигнув все еще слегка ошарашенному Зайцеву. В дверях палаты Ладейников столкнулся с медсестрой и элегантно уронил ненужный теперь халат прямо ей в руки. Выйдя в коридор, Ладейников оглянулся на медсестру, и сердце его вдруг екнуло: в этой девочке определенно было что-то, чего недоставало столичным красоткам.
Я вернусьПеррон берлинского вокзала был окутан паром, пылью и гулом тысяч голосов.
"Надо же, даже музыкантов где-то достали," - подумал Зайцев, услышав вдали звуки далекой музыки, среди которой особенно четко выделялся торжественный грохот тарелок. Зайцеву сразу представился невидимый оркестрант - молоденький сержант или лейтенант, которого чудом миловала смерть, и теперь он, едва сдерживая радость от окончания войны и осознания собственной важности, что есть мочи бьет в тарелки. А на него с укоризной смотрит командир - заслуженный, в летах и непременно с усами.
"Почему обязательно с усами? А какая, собственно, разница?", - отстраненно подумал Зайцев. Сейчас ему впервые за долгие годы не нужно было оценивать обстановку, делать вывода и принимать решения, от которого зависела его жизнь, и он просто поддался всеобщему радостному порыву. Он подхватил небольшой, но добротный трофейный чемодан, в котором лежали его скудные, особенно по сравнению с роскошными костюмами Вальтера Зауриха, пожитки, и отправился на поиск своего вагона.
Сквозь пострадавшую от бомбежек крышу вокзала пробивались солнечные лучи, заставляя щуриться, чудом уцелевший и надраенный к такому случае паровоз шипел и извергал пар, подобно былинному Змею Горынычу. Все это - и паровоз, и радостные офицеры, и оркестр - делали даже совсем недавно враждебный Берлин каким-то уютным, а потому Зайцев решил не спешить войти в вагон, а остановился покурить, встав в тени билетных касс - судя по сизой дымке, все еще витавшей в воздухе, это место облюбовали многие курильщики.
Неловко взяв сигарету правой рукой, которая вследствие ранения все еще висела на перевязи, Зайцев не с первой попытки зажег ее и затянулся, слегка закашлявшись - дружелюбные бойцы из госпиталя с готовностью поделились с ним своими запасами папирос, но после дорогих немецких сигарет, которые предпочитал курить Вальтер Заурих, привыкнуть к отечественной продукции было непросто.
Стоило Зайцеву выпустить струйку дыма, как краем глаза он заметил подошедших к нему офицеров. Один из них, самый высокий, попросил у Зайцева закурить.
- Да, конечно, - ответил Зайцев, попутно отметив, что голос высокого офицера, оказавшегося летчиком и, как и сам Зайцев, подполковником, кажется ему странно знакомым. Когда же Зайцев, пошарив по карманам форменным брюк-галифе, наконец извлек оттуда пачку папирос и протянул ее летчику, тот вдруг замер, не взяв папиросы.
- Володя, Володя Зайцев, ты?, - воскликнул летчик, разведя руки то ли от удивления, то ли собираясь его обнять. И тут Зайцев наконец понял, почему голос этого офицера показался ему знакомым.
- Васька, неужели ты?, - Зайцев тоже узнал старого друга, с которыми они учились вместе еще в школе.
Васька, с детства грезивший самолетами, и еще в старших классах освоивший в аэроклубе "этажерку" У-2, сразу после школы пошел в летное училище. Зайцев же поступил на юридический факультет, и если бы не судьбоносная встреча с Ладейниковым, возможно, он мог бы стать неплохим адвокатом. После окончания школы их пути разошлись, но, к немалому удивлению обоих, судьба свела их на этом берлинском вокзале.
Зайцев протянул для рукопожатия левую руку, но товарищи его старого друга нисколько не смутились.
- Сергей, - представился невысокий худощавый майор, неожиданно крепко пожавший Зайцеву руку. Другой офицер, капитан, назвался Семеном - по лихо подкрученным усам и фуражке, надетой на манер кубанки, в нем можно было легко угадать донского казака.
Пока догорали папиросы, Васька и его товарищи рассказывали о своем славном боевом пути - рассказывали, надо сказать, весьма скупо, и Зайцев с удовлетворением отметил, что Васька не утратил скромности, хотя ему было, чем гордиться. Офицеры травили байки, шутили и, казалось, не обращали внимания на то, что сам Зайцев подробностями своей службы делился крайне неохотно, и за это он был им благодарен. Но вот раздался паровозный гудок, Васька и его товарищи синхронно затушили сигареты и удалились, пообещав непременно встретиться в Москве, Ленинграде или куда там еще служба забросит, и удалились, дивным трио напевая какую-то веселую песню, очевидно, о трудной, но интересной летчицкой жизни. Зайцев кивнул им, хотя прекрасно понимал, что служба может забросить его туда, где советские летчики, пусть даже очень заслуженные, не бывают.
Но вот паровоз снова загудел, и Зайцев, подхватив чемодан, поспешил в вагон. Найти свободное купе не составило труда, хотя из-за толчеи в узком проходе вагона, явно не предназначенного для перевозки разгоряченных победой советских офицеров, Зайцев несколько раз задел раненый бок, заставивший его зашипеть от резкой боли.
Отодвинув когда-то изящно украшенную дверь (поезд, наверняка, реквизировали из депо особого назначения) Зайцев увидел, что в купе, подперев подбородок кулаком, сидит молодой мужчина с полковничьими погонами. Молодой полковник безразлично наблюдал за радостной суетой на перроне, бесцельно постукивая кончиком карандаша по лежащему перед ним пустому блокноту, отчего на когда-то чистой бумаге появлялись маленькие серые черточки.
Зайцев не решился бесцеременно прервать размышления своего попутчика, а потому кашлянул, привлекая его внимания и задал вполне логичный в такой ситуации вопрос:
- Извините, товарищ полковник, здесь свободно?
Полковник будто очнулся ото сна:
- А, да. Конечно, проходите, - мужчина сильно картавил, что придавало ему некое сходство с печальным французским мимом.
Когда Зайцев попытался одной рукой пристроить чемодан на верхнюю полку, попутчик с готовностью бросился ему помочь, чему Зайцев несказанно обрадовался - во-первых, одной рукой управляться было трудно, а во-вторых, такая незатейливая помощь немало способствовала установлению контакта - профессиональные навыки и черты проявлялись у разведчиков и в реальной жизни.
Когда чемодан был пристроен, Зайцев одернул гимнастерку, сел и протянул левую руку для пожатия:
- Вы извините, что левой. Владимир, будем знакомы.
Полковник принял пожатие, ничуть не смутившись, и представился очень просто:
- Будем. Костя.
Когда поезд наконец начал движение, Зайцеву наконец представилась возможность рассмотреть попутчика получше. Среднего роста, темноволосый, чуть смугловатый. Ему вряд ли было больше тридцати, возраста добавляли солидное звание, слегка неестественная худоба и заросшие щетиной щеки. Очевидно, в первые мирные дни молодому полковнику было не до отдыха.
Лежащий рядом на сиденье потертый и покрытый царапинами кофр, принадлежавший, скорее всего, "Лейке", наиболее красноречиво говорил о роде занятий нового знакомого, а блокнот дополнял картину - молодой человек был фронтовым корреспондентом. Зайцев испытывал большое уважение к людям этой профессии - им приходилось ходить по самому краю едва ли реже, чем разведчикам, и одному Богу известно, сколько их, движимых желанием донести правду, полегло на поле боя.
Вагон мерно покачивался, и молодой человек наконец оторвался от меланхоличного созерцания вида за окном. Наверно, сработал пресловутый синдром попутчика, и новый знакомый Зайцева сам завел разговор.
- Вас там кто-нибудь ждет?, - неожиданно спросил молодой человек.
- Что?, - Зайцев почти задремал, убаюканным качанием вагона, поэтому сориентировался не сразу, - да, жена. От воспоминаний о Катерине на душе сразу потеплело.
Попутчик лишь печально вздохнул:
- А меня, похоже, никто.
Промолчав секунду, он пространно добавил: "Жди меня...". Смысл этой фразы Зайцеву, на долгие годы оторванному от Родины, был не совсем понятен. Скорее всего, цитата из популярной среди бойцов песни. А молодой полковник, которого, судя по всему, долго терзала грусть и невозможность выговориться, все продолжал:
- Все очень просто. Я любил ее. И люблю. А она меня - нет. Старается, хочет, чтобы я был счастлив, но не любит.
Зайцеву нечего было добавить, воспоминания его знакомого о семье всколыхнули его собственные, за которыми он не заметил, как молодой человек сокрушенно замолчал.
А поезд меж тем подъезжал все ближе к Москве, и вместе со стуком колес все чаще стучало от волнительного ожидания сердце подполковника Зайцева.
