Перед концом.Битва за Минас Тирит была окончена. Люди собирали павших братьев, оплакивали умерших и возводили поминальные костры. Гермиона смотрела на разгоравшееся пламенеющее небо из окон вестибюля и горевала вместе с остальными. Слишком тяжело далась им эта победа, слишком многие не вернулись с поля брани. Она вздохнула, вспоминая свои последние перед финальной атакой мысли.
Пожалуйста, пусть он будет жив, пожалуйста. Кто угодно, только не он.
Если бы ее поймали с этими желаниями, Гермиона бы съела себя изнутри, но в тот миг ни о чем другом она думать не могла.
Неужели она готова заплатить такую высокую цену только за одну жизнь? Неужели она готова отдать все за одного человека? Никогда еще эгоизм не был в ней так силен.
Гермиона прикоснулась к холодному ободку Утренней звезды у себя на шее и закрыла глаза, вдыхая пепельный воздух, пронизанный смертью и всеобщим горем. Он отдал ей сердце, хотя и не должен был: ни закон, ни разум, ни гнев отца не позволяли ему сделать это. Но он сделал.
Неужели Гермиона не позволит себе утонуть в собственном эгоизме ради него, после всего того, что он для нее сделал?
Она знала ответ заранее, и он пугал ее.
Утро после битвы встретило ее бледным рассветом в палантире Белой Башни. Она вошла, когда Гендальф уже расхаживал вдоль залы, и выражение его лица была мрачнее тучи. Гермиона знала, что недавней битвой ничего не окончено, но сердце ее все равно защемило при мысли, что придется вновь испытывать судьбу.
- Фродо стал недосягаем для моего взора. Тьма сгущается над ним.
- Если бы Саурон одержал победу, - сказал Арагорн, - мы бы знали.
- Это лишь вопрос времени. За стенами Мордора враг вновь соберет свои силы. Десять тысяч орков стоят между Фродо и Роковой горой, - Гендальф обернулся к наследнику Исильдура, и Гермиона резко вздохнула – невыносимая боль была в глазах волшебника. – Я отправил его на смерть.
Арагорн задумчиво обвел взглядом своих друзей и покачал головой.
- Мы можем обеспечить Фродо свободный проход к горе.
Гермиона поняла, к чему он клонит еще до того, как дунаданец договорил, но это не помогло ей принять истину без нарастающего отчаяния. Гарри дернул ее за руку – что случилось? – но она не ответила. Только не это, только не теперь.
- Нам нужно выманить армии Саурона. Опустошим его земли и нападем на Черные Врата.
Даже Гимли подавился дымом из трубки. Гарри резко выдохнул, Рон выругался себе под нос. «Это самоубийство!». Гермиона смотрела на Леголаса. Он молчал.
- Нам не победить только силой оружия, это верно, - говорил Арагорн, каждым словом выбивая из Гермионы частицу ее души. – Но мы сможем отвлечь Саурона от других забот. Мы дадим Фродо шанс.
- Верная смерть, - кашлянул Гимли. – Никаких шансов на победу. Так чего же мы ждем?
Гермиона замотала головой, не в силах сдержать свои эмоции – что они творят, Мерлин! – и повернулась к Леголасу. Эльф взглянул прямо на нее, выждал секунду под ее умоляющим взором и кивнул.
- Согласен. Мы должны помочь Фродо.
Гермиона не смогла этого вынести. Все звуки потонули в гуле, нарастающем гуле, готовом затопить всю ее и заполонить отчаянием до самых краев. Она не слышала, что говорил Арагорн или Гендальф, не чувствовала теплой руки Рона на своем плече. Она медленно развернулась и побрела прочь из палантира.
Кажется, ее мозг включился на третьем ярусе, где Гермиона оказалась против воли. Она сидела на каменных ступенях витой лестницы и безучастно смотрела, как летают в воздухе трансфигурированные из листьев канарейки. В Средиземье таких не водилось, она знала, но эти птицы давали ей смутные воспоминания о доме.
Легкие шаги у себя за спиной Гермиона различила не сразу, но все же сейчас это получалось у нее лучше прежнего.
- Уйди, пожалуйста, - прошептала она, зная, что Леголас услышит. Меньше всего ей хотелось, чтобы он видел ее такой разбитой, потому что ничто на свете – она понимала – не поможет ей удержать его вдалеке от новой битвы, из которой он не вернется.
Эльф присел рядом с ней, осторожно проводя тонкими пальцами по мраморной коже ее кисти. Его руки были странно холодными, какими не были никогда.
- Гермиона, - выдохнул он – шепот далекой призрачной теплой страны рассвета и утренних звезд коснулся ее уха.
Она отвернулась, чтобы не видеть его ясных глаз. За ними кроется мудрость прожитых им веков, покой и смирение, подвластное лишь бессмертным эльфам, смелость духа, ярость тысячелетнего гнева, благородство, недоступное смертным, знания… знания, каких ей никогда не понять и не познать со всей ее упрямостью и стремлением. В них все, чего ей не достичь никогда. И лишь одного в них нет.
Он никогда не поймет, что стоит Гермионе его согласие на эту битву.
Потому что он бессмертный эльф, проживший на этом свете больше веков, чем все известные ей волшебники и волшебницы ее магического мира. Потому что он с высоты своих лет понимает цену благородству и щедрости души. И знает, что придется заплатить его народу и ему лично за процветание всех остальных, живущих на этой земле сейчас и потом.
Потому что она никогда не сможет принять его смирение как должное и никогда не сможет познать его в полной мере так, как он познал мир.
Ведь она – смертная, слишком юная для семисотлетнего эльфа.
Наверное, эту простую истину Гермиона поняла раньше, чем свои чувства к нему.
- Мы не выбираем себе судьбу, - тихо проговорил Леголас, беря ее хрупкую ладонь в свою. Его ледяные пальцы начинали пугать, но злость на него за его всепоглощающую мудрость и слепость одновременно затмевала в Гермионе другие чувства.
- Мы выбираем лишь путь, по которому нам следовать.
- И из всех возможных Вы выбрали путь, ведущий к смерти! – вскрикнула она, выдергивая свою руку из его. Слезы брызнули из глаз против воли, но Гермиона не собиралась их останавливать.
Леголас поднялся следом за ней, снисходительно улыбаясь.
- Не смотрите на меня так, будто все знаете, - зло прошептала Гермиона, отводя взгляд. – Не думайте, что понимаете все на свете. Это не так. Это совсем не так…
Леголас взял ее за подбородок и мягко повернул к себе. Гермиона сжала зубы, лишь бы не заплакать совсем.
- Если мы не сделаем этот последний шаг, будущего может не стать. Ни для меня, ни для тебя. Ни для кого бы то ни было в Средиземье и других мирах. Это тяжкое бремя, но его нужно встретить с достоинством.
Гермиона замерла, слыша это. Те же слова, что Хагрид когда-то, в другой далекой жизни, говорил Гарри. Те же слова, тот же посыл, с которым не сможет бороться ни один довод. И вон, он произнесен здесь.
- Скажи мне, ты бы удержала Гарри от его предназначения? – спросил Леголас, заглядывая ей прямо в душу, в самые потаенные ее уголки, ища понимания. – Он ушел на смерть, и ты его не остановила.
- Но он вернулся! – сдавленно прошептала Гермиона.
- Ты не знала об этом, когда смотрела ему вслед.
Она заплакала, тихо и смиренно, с той покорностью, которую не раз видела в глазах Леголаса. Он держал ее за плечи и печально улыбался сквозь полуприкрытые веки.
- Я не хочу, чтобы Вы шли на смерть… Я хочу, чтобы Вы остались.
Эльф медленно выдохнул.
- Я тоже. Больше всего на свете.
Гермиона взглянула на него и, наконец, увидела всю полноту его горя, скрываемую все это время за снисходительной мудростью. Отражение ее собственного отчаяния в его глазах настолько опустошили ее, что она без сил упала ему в руки.
- Это мое предназначение. Уйти к Черным Вратам и помочь Хранителю кольца исполнить свой долг.
В его голосе больше не было тихой печали, в нем бурлили бессильной яростью все чувства, которые он испытывал сейчас, держа Гермиону в своих руках. Она из последних сил сжимала тонкую ткань рубашки на его плечах.
- Я пойду с Вами, - слова вырвались из нее до того, как желание это осело в ее мыслях, но Леголас предостерегающе дернулся.
- Никогда. Ты останешься тут, в Минас Тирите, подальше от пропасти, в которую мы все упадем.
Колени Гермионы подогнулись, и она чуть не упала, повиснув на эльфе окончательно. Горе ее стало всеобъемлющим.
Леголас мягко опустил ее на ступени, сел рядом, сжимая ее дрожащее тело в своих объятиях. Его мысли были заполнены ею до самых глубин, его любовью к ней и горькой теплотой, которую она оставляла за собой, выжигая в нем душу.
Внезапно Гермиона расслабилась, отпрянула от него, поражая его ясностью взора.
- Вы не можете запретить мне находиться подле Вас.
Несмелая догадка забрезжила в его сознании, а Гермиона, со всей своей верой в собственную правоту, уже упрямо вскидывала голову.
- Я Ваша невеста, и вы не можете мне запретить оставаться в городе.
У Леголаса занялось сердце, робким трепетом отдалось в груди и зависло в пустоте, отражая в себе все его надежды и желания, о которых он не мог сказать даже самому себе.
Гермиона поразила его в самое сердце. Снова.
- Вы отдали мне Утреннюю Звезду, - не испытывая ни капли робости, продолжала она. – Я знаю, что это значит для эльфа. Вы отдали мне свое сердце, а я приняла его, и по вашим традициям я теперь Ваша невеста.
Такой радости, счастья и одновременно опустошающей печали Леголас не испытывал никогда.
- Ты знала об этом?
- Я изучила Вашу культуру на второй день после знакомства с вами. Арагорн мне помог.
Эта юная дева была мудрее всех эльфов его королевства. Она была чище, сильнее и ярче любой в его родных землях. Она была недосягаема.
- Ты знала, что значит мой подарок, когда принимала его… - пораженно прошептал он. – И все равно не отказалась. Почему?
Гермиона, наконец, осознала свою смелость и очнулась, склоняя голову. Ее томила робость и смущение, такие необычные для Гермионы.
- А вы не знаете?..
Он побоялся даже мысленно сделать предположение. Это казалось неосуществимым.
- Я… Я люблю Вас.
Земля ушла из-под ног эльфа. Это было немыслимо, невероятно, непостижимо для его понимания, даже после всего, что они пережили и что он понял, после всего, что ему довелось испытать к ней.
Леголас понял, что не может дышать.
Она смотрела на него вопрошающим взглядом, ожидая ответа, ожидая реакции, но он не мог произнести ни слова.
В один миг Гермиона стала для него его будущим, не заоблачным, а явным и осязаемым, не той мечтой, что казалась далеким полузабытым сном, не готовым воплотиться в жизнь.
Сейчас, здесь, она стала для него реальностью, полная энергии и любви к нему.
- Я отдал тебе свое сердце много лиг назад… Но не верил, что ты примешь его, - тихо произнес он на эльфийском, зная, что она поймет. – Теперь я не могу умереть. Я вернусь к тебе и проживу с тобой смертную жизнь.
Гермиона испуганно вздохнула, еще не совсем понимая, что значат его слова.
Леголас взял ее лицо в свои холодные коченеющие руки и улыбнулся, словно она была светом.
- Я выбираю удел смертных, - повторил он. – Моя жизнь теперь вся твоя, от первой и до последней минуты.
Гермиона снова тихо плакала. Он пальцем стер слезу с ее щеки и выдохнул. Никогда еще он не любил ее сильнее, чем в этот миг, и никогда она не казалась ему прекрасней.
Гермиона закрыла глаза, продолжая тихо лить слезы. Леголас приблизился к ее губам, их лбы соприкоснулись. Гермиона ощутила робкое дыхание свежего весеннего леса и утренней росы. Два вдоха до…
Арагорн нашел друга на лестнице.
- Леголас! Нам пора!
Он дернулся, обернулся, прожигая в нем взглядом дыру. Гермиона посмотрела в сторону будущему королю и печально улыбнулась.
- Я буду ждать Вас, - сказала она Леголасу. – Что бы ни случилось, я буду ждать Вас в этом городе.
Эльф поднялся, чувствуя, как возвращается к нему печаль. Но вместе с ней теперь он ощущал новые силы.
- Может, это просто ошибка, - сказал он, излучая тихую радость. – Может, нас не должно здесь быть. Но мы здесь.
Гермиона смотрела на его статную фигуру и улыбалась.
- Мы словно в легенде. В одной из тех, что берут за душу. В них столько страхов и опасностей… порой даже не хочется узнавать конец, потому что не верится, что все кончится хорошо. Как может все стать по-прежнему, когда все так плохо? Но в конце все проходит. И даже самый непроглядный мрак рассеивается.
Леголас поцеловал Гермиону в лоб и отпустил, спокойно и смиренно.
Она провожала его долгим взглядом, следя за удаляющимся войском из палантира.
Леголас прав. Грядет новый день. И когда засветит солнце, оно будет светить еще ярче.
«Такие великие легенды врезаются в сердце и запоминаются на всю жизнь, даже если ты слышал их еще совсем ребенком и не понимаешь, почему они врезались. Но мне кажется, мистер Фродо, я понимаю, понял теперь. Герои этих историй сто раз могли отступить, но не отступили. Они боролись, потому что им было на что опереться.»
У перепутья.Прохлада этой тихой беззвездной ночи принесла слабый ветерок, в котором угадывались цветочные ароматы. Ландыши, лаванда, легкий привкус розовых лепестков на кончике языка. То, что он чувствовал, не поддавалось осмыслению: здесь, в глубоком темном лесу на берегу страннотихого озера, рядом с огромной скалой, уходящей ввысь так далеко, что не хватало взора увидеть ее конец – здесь, где он и его братья по оружию были единственными нарушителями спокойствия старого леса, он верхними касаниями чуткого обоняния ощущал чье-то незримое присутствие.
Этого не могло быть, просто не имело возможности.
«Кто здесь?.. Кто?»
Аромат легкий, почти невесомый, его можно было бы принять за остаточный шлейф, но в нем был солоноватый привкус кожи, слишком реальный для полузабытого дремотного запаха.
Она. Где-то рядом стояла Она. Стоило лишь протянуть руку, и Леголас коснулся бы ее кожи, излучающей этот теплый нежный дух. Пара дюймов, взмах руки и…
Туман слишком застилает глаза, а ветер уносит прочь даже намек на прежний запах. Между его пальцев просачивается воздух и застывает зловонным призраком смерти морийских подземелий.
Леголас открыл глаза. Нос все еще щекотал его незримый трехдневный путник – аромат ландышей и роз, который преследовал его память все время от входа в Морию и до побега из нее. Как он ни старался, эльфийский нюх угадывал этот назойливый запах в любом ветре, словно та, о ком он думал, шла за ним по пятам.
Эльф обернулся на своих спутников. Хоббиты спали, укрывшись своими тонкими плащами, прямо на камнях, Гимли храпел в отдалении, чтобы не мешать им. Арагорн и Боромир сидели, прислонившись к уступу в скале, и тихо беседовали. Значит, он снова вздремнул мимолетным сном, подвластным лишь эльфам, и это наваждение ему привиделось.
Леголас не осмеливался говорить об этом никому из братства, сперва боясь осуждения за халатность, проявленную к незримому наблюдателю, а затем из добрых побуждений к состоянию его спутников – смерть Гендальфа уже и без его новостей была для всех страшным ударом.
- Друг мой, ты не спишь, - заметил Арагорн. Леголас подошел к нему на место только что прилегшего вздремнуть Боромира.
- В такую ясную ночь едва ли мне хочется закрывать глаза, - ответил эльф, поднимая взгляд к небесам, усыпанным мириадами звезд и звездных путей, словно сама природа одаривала усталых путников мерцанием миллионов миров, ждущих своей участи.
Арагорн улыбнулся и тихо, чтобы никто не расслышал, проговорил:
- Ты стал задумчивым с тех пор, как мы покинули Морию. Но не в смерти нашего друга вижу я причину. В чем она?
Леголас посмотрел на Арагорна, подарив ему долгий взгляд, будто размышляя, стоит ли открывать ему правду на свои мысли.
- Меня тревожат смутные сомнения, - наконец, ответил он, устремляя взор ясных глаз вдаль, к горам, за которыми виднелся великий лес Лотлориэн. – Что-то творится там, куда не дотягивается мой взгляд.
- Саурон?
Леголас покачал головой, хотя приближение темных сил он тоже ощущал.
- Нет, что-то другое. Я не могу видеть, опасность оно несет или добрые намерения, но это что-то сильное и, несомненно, судьбоносное. Грядут перемены, которые коснутся едва ил не всех в Средиземье.
Его сердце трепетало от касания невидимой длани судьбы, которая несла им что-то новое и неизведанное. Леголас чувствовал, что преследовавший его аромат вскоре обернется великим открытием, недаром он шел за ним от самой Мории. Жаль, его глаза не могли заглядывать в будущее, подобно великому Элронду.
- Я надеюсь, - промолвил Арагорн, - что эти перемены принесут нам радость.
Леголас кивнул, вновь чувствуя во рту привкус ландышей. Поскорее бы разгадать эту тайну…
Он смотрел прямо на нее. Ясные светлые глаза цвета весеннего неба, в которых отражалась вся Вселенная, полная и боли, и горя, и счастья, и радости, вся мудрость минувших лет, все благородство далеких поколений… Все, что она могла представить и не могла, все, о чем могла помыслить и не посмела бы… Кажется, в этих глазах она видела все.
Кто он? Почему, почему видит ее словно насквозь, хотя она определенно, совершенно точно скрыта от любых глаз магическим барьером?
Гермиона даже не дышала, завороженная взором неведомых доселе глаз. Ясных, словно молодой месяц, глубоких, как все время этого мира.
Он чувствовал ее присутствие, хотя и не мог видеть. Духи? Это они виноваты, или же этот… лучник чувствует в ней чужеродную магию?
Гермиона точно знала, что он – другой, не из этого мира, времени, места… Он не подвластен ее пониманию, и знаний о нем она точно не сможет найти в библиотеке Хогвартса или любой другой библиотеке любой магической школы любой страны.
Он был похож на эльфа, с этими светлыми, будто солнечный луч, волосами, мраморной тонкой кожей, сквозь которую видно каждую голубую жилку, с этими странными ушами, кончики которых устремлены вверх, точно наконечники его стрел из колчана. Он был красив, как неземное существо из сказки или старинной легенды, которая передается из уст в уста и рассказывается как небылица, потому что история ее так стара, что никто не помнит ее начала.
Он и его спутники – приземистый бородатый гном, не иначе, четыре карлика, похожих на детей с толстыми ножками, старик, напоминающий Дамблдора, и два мечника – все они вышли прямиком из сказки и попали в реальный мир, уже населенный магией и домовыми эльфами, феями, волшебниками и волшебницами так сильно, что этим путникам просто не нашлось бы здесь места.
Это не укладывалось в голове Гермионы. Как мир, порядок и законы которого она, маглорожденная, успела выучить к своим семнадцати годам, может в одночасье перемениться простой встречей? Эти странные существа просто не могли быть частью ее магического мира, уже поделенного на несколько народов.
Но они стояли тут, прямо перед ней, и были реальностью, которая ворвалась без разрешения в ее маленькую вселенную, и осталась тут топтать ее мировоззрение. И попадать в смертельные опасности и нести какую-то свою миссию, несомненно, великую, раз их путь так труден и тернист.
Ясные глаза обернулись в ее сторону последний раз, когда вход в подземелье завалило камнями, а кальмар ушел под воду, зализывать свои раны.
Гермионе показалось, что она очнулась от наваждения, в которое попало из-за сказки, призрачной и далекой, как раннее детство.
- Идем, Гермиона, - Гарри взял ее за руку теплыми пальцами и легко сжал. Она кивнула, все еще пребывая в той ночи, мысленно вспоминая те глаза и сказочный облик, который они несли за собой.
Находиться в этом лесу становилось все опаснее, и после событий недавней ночи Гарри твердо решил покинуть его. Гермиона с некоторым разочарованием покидала лесное озеро, у которого столкнулась со сном наяву.
Она вздохнула, крепко сжала руку друга и моргнула, пропадая из пропитанного запахом прелых листьев воздуха. Ее утянуло в трубу, что-то дернуло за плечо, и рука Гарри исчезла из ее ладони. Гермиону выбросило на сухую землю со старой листвой.
Поначалу она подумала, что никуда не аппарировала и вернулась на прежнее место, но здесь светило из-за деревьев солнце, и где-то поблизости шумел бурный поток реки.
- Гарри? – Гермиона повернула голову, надеясь увидеть друга, но взор ей загородили старые кожаные сапоги, все в высохшей грязи.
- Кто ты такая? – спросил голос, глубокий низкий голос мужчины, и сердце Гермионы ушло в пятки. «Егеря!» - запаниковала она и медленно нащупала в руке палочку.
- Постой!
Гермиона замерла. Мелодичный перелив она помнила с того вечера, но это не мог быть он, тот, чьи глаза мерещились ей во сне.
Она медленно подняла голову и столкнулась с чистыми голубыми глазами эльфа.
Он смотрел с удивлением, написанным на лице так явно, что не требовалось даже приглядываться, и каким-то… облегчением?
- Я… знаю ее, - с расстановкой проговорил эльф, даже своим словам внимая пораженно, обвел взглядом своих спутников и посмотрел вниз, на Гермиону, прямо на Гермиону. – Я чувствовал тебя три дня назад. Кто ты?
Гермиона утонула в ясном взоре, снова утонула и не смогла вымолвить ни слова.
- Я видела теб… Вас, - запинаясь, ответила она. – Видела Вас на том озере, Вас завалило камнями со скалы, и Вы пропали.
Лицо эльфа вдруг прояснилось – точно солнце коснулось его глаз – и он резко присел рядом с ней, все еще стоящей на коленях.
- Так это была ты. Ты та, чей запах я ощутил у врат Мории!
Гермиона снова видела его лицо, эти тонкие черты, чувствовала незримую силу в его взоре и чистоту мыслей. Теперь и он видел ее.
Человеческая девушка. Простая дева со здоровым румянцем на чуть пыльных с дороги щеках, копной густых темных, точно сырая плодородная земля после дождя, волос и хрупкими руками с тонкими длинными пальцами, тоньше его. Со светлой кожей и бледными губами, с чистым взглядом глаз, таких далеких, как созвездие Орсе или Прадо, до которых не дотянуться.
Это была простая человеческая девушка, ясная, как звездный утренний свет, чистая и… хрупкая. Ее ландыши и роза все еще витали перед ним в воздухе, забирая все больше и больше его вздохов, но от этого она казалась еще более неуместной здесь, среди полного чужестранцев леса, во время разрушительной войны за Средиземье. Такая нежная и такая ранимая.
Леголас долгую минуту не мог осознать, что видит ее наяву.
- Меня зовут Гермиона. Я… я не знаю, как здесь очутилась.
Она смотрела на него, и эти теплые глаза с золотистыми переливами солнечных бликов касались чего-то потаенного в его сердце, отчего надежда разливалась по телу призрачным теплом его дальнего Лихолесья.
- Я Арагорн, сын Араторна, - сказал дунаданец. – Это Гимли, сын Глоина, и Леголас из лесного королевства.
Леголас не знал, что предпримет Арагорн на ее счет, и замер в ожидании приговора.
- Тебе лучше пойти с нами, - наконец, проговорил он. – Этот лес кишит орками, здесь слишком опасно оставаться одной.
Невидимые щупальца неожиданного страха отпустили сердце эльфа в тепло тела. Этой девушке не место среди опасностей. Она слишком юна и нежна для этого.
Гермиона несмело взглянула в его сторону и пошла вслед за Арагорном. Нос Леголаса мазнули ландыши и белая роза, нежный утренний запах росы и весеннего ветра. Он на мгновение прикрыл глаза. Больше незримое нечто не пугало его.
Вне времени.Леголас нашел ее в нише под самой сенью тысячелетнего дерева – подняться на один из его ярусов она не пожелала. Ему все еще казалось призрачной сказкой ее присутствие в Лотлориэне, несмотря на то, что и запах ее и касания ее мягких хрупких пальцев он ощущал столь явственно, что сомнений не оставалось: загадочная наблюдательница из его снов была явью.
Она сидела, обложившись тремя стопками книг, и была настолько погружена в чтение, что не заметила его приближения.
- Ты уверена, что ночь – подходящее время для книг?
Она дернулась, рукой потянулась за тонким прутиком у ее ступней, укутанных мягким эльфийским плащом, одолженным одним из стражей.
- Прости, я не хотел потревожить тебя, - мягко сказал Леголас, удивляясь ее напряженным плечам и растерянному взгляду. Здесь, в самом сердце эльфийского леса печали отступили даже от Фродо, скорбящего по Гендальфу больше остальных. Но эта девушка чувствовалась сжатой пружиной, и ни один напиток, ни одно яство не помогало ей расслабиться. Она была другой, настолько выделявшейся на фоне всеобщего блаженного отдыха, что сразу бросалась в глаза.
- Ничего, это… - она отточенным движением пальцев убрала за ухо прядь волос и отпустила прутик. – Вы не виноваты, это просто привычка.
Она упорно обращалась к нему на «Вы», хотя Леголас просил относиться к нему в равной степени точно так же, как и к остальным участникам их Братства. Гермиона застенчиво улыбалась и продолжала гнуть свою линию, едва лишь не называя его «сэром» или «мистером» на манер Сэма.
- Что ты читаешь? – спросил он, отвлекаясь от своих легких и отчего-то теплых мыслей. Она снова стала напряженной, точно сорняк в грубой почве, не желающий оставить ее.
- Это история Средиземья в пересказе Владыки Келеборна, - вздохнула она с таким видом, что не оставалось сомнений – чтиво ее не увлекает либо не удовлетворяет ее любопытству.
- Не интересно? – Леголас присел рядом, замирая в неуверенном положении – можно ли было позволять себе такую вольность, садиться с ней в такой близости, когда даже запах ее кожи его обонянием раскладывается на всевозможные ароматы.
Она вздохнула.
- Здесь слишком мало. Я не могу узнать об этом мире почти ничего стоящего – никто из эльфов Лотлориэна не может уделить мне достаточно времени и желания, чтобы рассказать всю историю, а все книги, которые я смогла найти, написаны либо на нечитаемом для меня языке, либо рассказывают о далеких временах, слишком не существенных для моей цели.
Она распалялась все больше, и сквозь маску отреченного спокойствия, которую она надела на себя с момента своего появления, Леголас замечал и досаду, и разочарование, и необъяснимую силу эмоций, бушевавшую в ее разуме эти долгие дни и часы.
Впервые, должно быть, он видел в ней всю ее человечность, проступавшую несмелыми шагами через все возведенные ею стены.
Если бы она была эльфом, ее кожа светилась подобно утренней заре на самом краешке восточного горизонта.
Гермиона пришла в себя слишком быстро, и Леголас не успел как следует закрепить в своей памяти этот ее образ, прежде чем она вновь вернулась в свое прежнее состояние отчужденного спокойствия.
- Простите меня, я не имела в виду мое разочарование здешним миром и владениями Галадриэль в частности. Просто мне не хватает информации, и я не могу вернуться к себе.
Она называла эти места «миром», «этим миром», «здешним миром», «другим миром», но никак не «своим». Леголас догадывался, что она была чуждой всему, что он знает, и что, возможно, она и в самом деле пришла откуда-то «не отсюда». Одна половина его души желала, чтобы она оказалась здесь случайно, потому что глаза его не обманывали: Гермиона была слишком неподходящей миру, в котором война готова была разорвать пополам всю Вселенную и уничтожить все, что было ему знакомо.
Но другой своей частью, неконтролируемой и до этих пор неведомой ему самому, он хотел, чтобы все стало шуткой. Чтобы она оказалась крупинкой, принадлежащей его миру, лучом, мелькнувшим в небе, одном на всех. Чтобы она не искала пути домой, потому что уже была дома.
Конечно, он никогда об этом не скажет, и эти желания – всего лишь плод его воображения, не более. Леголас улыбнулся сам себе, и Гермиона заметила.
- Я понимаю, что эльфам вряд ли нужны книги, чтобы записывать историю, - запинаясь, продолжила она, - вы все можете рассказать и передать из уст в уста. Но не человеку вроде меня.
Ей боязно было говорить с ним об этом, как боязно было даже находиться рядом. Арагорн, несмотря на свой потрепанный и грозный вид, не пугал ее ни капли (он даже немного походил на Сириуса во время его скитаний, и этот факт дарил фантомное спокойствие), Боромир был похож на большого сильного пса, который мог запросто разорвать на части, если бы не был ручным. Гном Гимли напоминал ей старого приятеля, даже если такового никогда в жизни Гермионы не было. Хоббиты вызывали лишь неконтролируемую улыбку и призывали к сочувствию. Но эльф, проживший более трех тысяч лет…
Он не походил ни на одного человека, знакомого ей, ни на одного существа – даже мудрые кентавры были далеки от его всезнающего взгляда – ни на кого, кто был бы ей известен, в этом мире или ином. Великий эльф, прячущий свое высокое положение за снисходительной улыбкой и теплым взглядом, все же выдающим его знания, силу, мудрость и благородство. Едва увидев его впервые, Гермиона поняла, что столкнулась с кем-то совершенно особенным, кем-то определенно другим. Теперь же, когда она узнала о нем так много от Арагорна, когда перечитала все книги про эльфов, которые нашла, и смогла прикоснуться к их общей памяти вековечной истории – как теперь она могла относиться к нему с разумным спокойствием?
- Если ты пришла сюда из другого мира, - вдруг мягко позвал Леголас, - как тогда ты смогла увидеть нас у скал Мории?
В нем не было издевки или сарказма – чистый незамутненный интерес. Еще ни разу Гермиона не услышала от него отсылок к возрасту или упрека в чьем-то незнании, несмотря на то, что его друзья подчас говорили что-то совершенно неуместное или неправильное. Он не поправлял их, не указывал на недостатки, хотя прекрасно знал истину в отличие от остальных, поживших не так много.
Эта черта – не снисхождение, а понимание, принятие и разделение интересов – она подкупала, Гермиона не могла понять, как ему удается держать в себе и не расплескивать хотя бы по капле ту глубокую чашу знаний, что он нес в себе. Она бы не выдержала. Она бы обязательно высказала все, что думала и знала, потому что невозможно было держать в себе истину, когда она была на самой поверхности.
Но Леголас проявлял интерес и слушал – и ничего более.
- Мне кажется, что два мира, мой и Ваш, на самом деле существуют не параллельно друг другу, а являются наложением, - она подняла на него взгляд, ища оправдания своим словам. Леголас кивнул, поддержал ее, и стало немного легче. – Один накладывается на другой, но никогда не соприкоснется с ним. Как две тонкие пленки, два мыльных пузыря в одном. Наверное, где-то в моем мире произошел разрыв этой пленки, и я смогла увидеть Ваш мир в образовавшуюся дыру. А потом я так много думала об этом, что аппарировала как раз в тот самый разрыв и оказалась здесь.
Это была странная, но интересная теория, которую он не ожидал услышать от семнадцатилетней девушки. Леголас и сам думал об этом, но не мог ждать, что она выразиться так похоже.
- Не означает ли это, что ты можешь вернуться обратно точно таким же способом?
Она качнула головой, упрямая прядь снова мазнула по мраморной коже щеки, отливавшей в ночном звездном свете голубым сиянием чистой родниковой воды.
- Я пыталась, - сказала она, и Леголас услышал странную тоскливую ноту в струнах своего сердца. – Как и мыльный пузырь, пленка между мирами затягивается, если ее не тревожить. Видимо, я опоздала.
В ее голосе было столько грусти, что Леголасу захотелось самолично заняться поисками ее мира. Он бы так и сделал спустя какое-то время – слишком неуютно эльф чувствовал себя, ощущая ее, хрупкую, ранимую и смертную в мире, полном опасностей. Он мог бы помочь ей узнать все необходимое, чтобы отыскать путь домой.
Почему же он медлит?..
- Что, если наши миры разделены не пленкой мыльного пузыря, - заговорил он, полностью уложив в голове мысль о ее неизбежном и необходимом возвращении домой. – Что, если они разделены хрустальной твердой стеной. Трещина в ней никуда не делась, и ты просто потеряла ориентир. Если же, - продолжал он, видя ее нерешительность, - граница – это пленка, ты сможешь проделать в ней другую дыру. Один раз у тебя получилось, получится и во второй.
Она смотрела на него с надеждой и немой просьбой, которую побоялась высказать вслух, но ему и не нужно было слов или мольбы о помощи – он и без них обязательно бы помог ей. Только этот взгляд теплых карих глаз дарил отнюдь не облегчение и воодушевление. Он заглядывал в ее омуты и видел там свое удивление и поражение, бороться с которыми не было сил.
Простая человеческая девушка.
Если она не исчезнет из этого мира и не покинет его, то превратится с нечто гораздо страшнее простого наваждения.
На границе.Лотлориэн прощался с ними нежным солнечным светом, лучами пронизывающим лес сквозь неясные очертания кроны деревьев. Обитель Галадриэли заканчивалась у почти бездвижной реки, на берегу которой уже находились несколько лодок – по одной на каждую пару путников. Келеборн неспешно вел Владычицу, чтобы дать прощальные наставления Братству. Или он уже сделал это? Леголас не помнил этого, все было так размыто и неестественно смутно в его памяти, затмеваемой собственными чувствами, что возвращаться к реальности болело сердце.
Она стояла рядом с Фродо, скованно улыбалась и говорила: «Все будет хорошо». Хоббит ее не слышал, да и как бы он мог – слова ее звучали так тихо и неуверенно, что оставалось ясным: говорила она с собой.
Леголас смотрел на нее и не понимал себя. Сердце сковали невидимые и какие-то неразрушимые путы, тонкими стеблями стягивающие его нутро и тянущие, тянущие так медленно и так тяжко, что хотелось выть. Она взглянула на него, и внутри что-то оборвалось, резко, быстро, и из глаз почти брызнули слезы. От неожиданности и осознания.
Конечно же, так было правильно. Их поход еще до смерти Гендальфа не представлялся ему безопасным, и теперь он даже не надеялся вернуться живым и невредимым. Но если раньше такой исход не пугал его, то после встречи с ней… Он старался не думать об этом, но, кажется, где-то наверху все уже решили без него: эльфийский взор припечатали к ее хрупкой фигуре какой-то неизведанной магической силой, и все, что хотелось – это спасти ее из этого ада, раскрывающего вокруг свои ладони. Она была чужда этому миру, полному смертельных опасностей, поджидающих за каждым изгибом русла реки, и его долг был уберечь ее от всего, что могло причинить вред ее душе и телу.
Но этот шаг давался ему больнее и труднее всех, сделанных ранее в его длинной жизни.
Она должна была отправиться к людям, настолько далеко от Мордора и Изенгарда, насколько это было возможно. В Гондор, Рохан, в любое место, населенное свободными людьми, которые могли дать безопасный кров безызвестной девушке.
Подальше от смерти и тьмы. Подальше от него.
- Мы доставим ее к восточной границе Рохана через пару дней, - пообещал Халдир. – Сейчас один из эоредов, охраняющих ту часть государства, возглавляет племянник Теодена, Эомер. Он присмотрит за ней и доставит в замок к дяде, даю слово.
Леголас кивнул, еще раз напоминая себе, что это само верное решение, и не следует пытаться найти другой путь.
Он больше не увидит ее. И если ему повезет, он выживет и будет хранить в своей памяти ее светлый лик, не замутненный никакими лишними воспоминаниями.
Гермиона сжала грубую руку Боромира и чуть улыбнулась Арагорну.
Когда ее улыбка успела проникнуть на подкорку его сознания и впечататься там так крепко? Леголас не знал и не хотел знать, почему эмоции становятся неподвластны ему каждый раз, когда он думал о ней.
Гимли склонил голову в почтительном поклоне, когда она шепнула ему пару ласковых слов.
Он действительно видит ее в последний раз. Когда их поход завершится, она уже покинет эти земли – в конце концов, она была умна и сообразительна, а целеустремленности ей было не занимать, так что Леголас не сомневался – она сможет вернуться домой еще до того, как они пересекут границы Мордора, чтобы уничтожить кольцо.
Сможет ли он когда-нибудь забыть ее настолько, чтобы сердце не сжималось от тоски и внезапного одиночества, которых он никогда не знал в полной мере?
Она сделала к нему несколько неуверенных шагов и замерла, не смея взглянуть ему в лицо.
- Я…
Когда он шагнул ей навстречу, Гермиона не смогла вымолвить ни слова. Все слова, наставительные и ободряющие, которые она готовила к этому моменту, любые слова куда-то бесследно испарились, оставляя после себя неприятное послевкусие будущей разлуки. Она думала, что сможет пережить ее с достоинством, но теперь оно крошилось прямо в ее опущенных руках, трескалось, как стекло, и медленно со вздохом умирало вместе со всеми хорошими и добрыми мыслями. Оставались только пустота и безнадежная тянущая тревога, огромное паническое желание приморозить на месте всех в этом лесу, чтобы удержать от нависшей угрозы.
Он ведь не вернется. Как и Гермиона – она не сможет оставаться в этом мире в ожидании его возвращения, просто чтобы убедиться, что он жив, когда в ее собственной вселенной, должно быть, гибнет все живое, а лучшие друзья рискуют жизнью ради будущего. Она уйдет отсюда раньше, так никогда и не узнав, останется ли он жить дальше или погибнет, как миллионы других людей в этой беспощадной кровавой войне.
Ее нелепые надежды на другой исход были такими бессмысленными и наивными, что Гермиона подавила их еще в зародыше. Ничего никогда не будет так, как этого хочет один человек, не играющий в этой истории ровно никакого значения и не имеющий даже права здесь находиться. Она – лишь фрагмент, отблеск другого мира, у которого совершенно иные судьба и бремя. Она ошибка здесь, а ошибка должна исчезнуть, чтобы не повлечь за собой череду других осложнений.
И она исчезнет, в Рохане или Гондоре, там, куда ее доставят эльфы Лотлориэна, будет ее последнее пристанище, прежде чем она найдет дорогу домой.
И лихолесского принца она видит в последний раз.
- Удачной дороги.
Ей все-таки удалось произнести одну фразу, но Гермиона тут же одернула себя – глупая, ужасно неуместная фраза!
Он уже был рядом, непозволительно близко, так что она чувствовала его легкое, как весенний ветер, дыхание у себя на макушке. И не знала, как дышать, как вздохнуть и не задохнуться. Он был так близко, и совсем скоро будет так далеко…
- Простите, я не знаю, что сказать… - внезапно собственная неуверенность и скованность совсем не показались ей постыдными, куда больше ее волновала разрастающаяся в глубинах души дыра, накрывающая все светлое темным пустым пятном.
- Не нужно слов, - прошелестел над головой его мелодичный голос.
Гермиона подняла глаза, вглядываясь в чистый ясный взор небесных глаз, и обмерла. Столько тепла и нежности было в нем, столько невысказанных ободряющих и ласковых слов… Вспоминая это мгновение много позже, Гермиона думала, что ей показались в нем необъяснимая тоска и нежность именно к ней, и, хотя это было неправдой, думать о них все равно было приятно.
- Пожалуйста, - произнесла она еле слышно, будто боясь собственных слов. – Пожалуйста, живите.
Леголас почувствовал землю, уходящую из-под ног, воздушный поток, подхватывающий его сознание и уносящий ввысь, к облакам. Два слова, превратившиеся в крылья, что несут его ближе к солнцу.
- Обещаю тебе.
Он наклонился, чтобы их глаза были на одном уровне. У Гермионы занялось дыхание, сердце вырвалось из грудной клетки и зависло между ними в паре сантиметров от его.
- Живи счастливо, Гермиона.
И он поцеловал ее в лоб. Легко, точно два мотылька, столкнувшихся в полете.
У нее закружилась голова, и воздуха перестало хватать окончательно. А еще слезы зачем-то навернулись на глаза и не хотели испаряться. Она едва удержала себя от того, чтобы схватить его за тонкие пальцы и сжать, сжать так сильно, чтобы срастись с ними с единое целое.
Он заметил ее смятение и улыбнулся – едва приподнялись уголки его губ, оставляя взгляд пронизанным печалью и тоской расставания.
- Не нужно оставлять здесь свои мысли, - сказал он, проговаривая вслух совет самому себе. – Впереди всех нас ждет великое будущее и судьбоносные свершения. Мы должны встретить их с чистой совестью и ясной головой.
Гермиона кивнула, чувствуя себя донельзя растерянной. Как собрать воедино кусочки нее же самой, когда вся она разбросана по этому лесу, словно разбитый фарфор? Как остаться целой, когда ее чувства разметались по каждому уголку Лотлориэна, когда мысли раскиданы везде и нигде, когда…
Она не знала, что думать. Ей хотелось стать маленькой-маленькой, сжаться в незримую точку, чтобы и мысли, и чувства ее тоже сжались и стали несущественными и незначительными, чтобы не ощущались ею, каждое – как иголка.
- Я Вас не забуду.
Она, наконец, смогла сказать хотя бы одно из всего, что крутилось на языке, но не могло сорваться.
- А я не забуду тебя. Никогда, пока живу.
И это единственное значило и для нее, и для него больше, чем все, сказанное ранее.
Быть может, она не догадывалась, что он имел в виду всю свою бесконечно долгую бессмертную жизнь или ту короткую, что приготовила для него судьба в этом смертельном походе, но… Он прекрасно знал, что говорит. И был уверен в правдивости своих слов.
Уже сидя в лодке, он обернулся, в последний раз кидая на нее полный невысказанных чувств взгляд, и предстоящее одиночество уже тянуло к нему свою невидимую длань.
Гермиона стояла на пригорке, сжимая в руке тепло его ладони.
- Я буду хранить Вас в памяти… и в сердце, - прошептала она, смахивая наконец оброненные слезы.
Дорога до Рохана обещала быть долгой и тихой, дорога домой – отчаянной и выматывающей, но путь отсюда, где, кажется, она оставляет что-то неизмеримо важное и большое, до конца ее жизни будет самым трудным и тоскливым, чем все, что ей предстоит.
Смогут ли они встретиться когда-нибудь хотя бы так же случайно, как встретились впервые? Леголас на мгновение подумал – и позже это желание в нем только крепло – что, если судьба сведет их снова, он позволит себе нарушить границы их миров, чтобы она хотя бы ненадолго стала частью его вселенной.
(Гермиона в Эдорасе)От автора: Это не зарисовка, а почти полноценная глава, с сюжетом, действиями и динамикой. Я решила написать ее просто потому, что хотелось изобразить Гермиону одну в Средиземье. Что будет делать самая умная ведьма столетия без поддержки и помощи Братства? Как дела были у Леголаса, когда он и его спутники покинули Лотлориэн, мы знаем и так. А вот что делала в это время Гермиона?..
----------------------------------------------------------
«Запомни, Гермиона, дочь иноземцев, роханцы – гордый свободолюбивый народ. К их королю Теодену тебе должно обращаться с почтением и даже боязнью: тень нависла над его народом, по его указу закрываются границы, одна за другой, и чужестранцев они не жалуют. Потому ты должна будешь показать ему, что не таишь в себе беды, не скрываешь никаких темных тайн и не ведешь дружбу с Изенгардом. Скажи всем, что потеряла память и не помнишь, откуда ты и кто ты, но никаких злых мыслей ни на кого не держишь. Люди должны принять тебя, но в такие времена и в Рохане могут скрываться опасности…»
Гермиона сидела на лошади позади высокого светловолосого всадника по имени Эомер и пыталась не паниковать. Эльфы оставили ее с роханцами около получаса назад, и Эомер честно пообещал доставить ее во дворец к дяде. Но обещания обещаниями, а Гермиона теперь одна в городе, среди незнакомых людей, косо смотрящих в ее сторону, оглядывающихся и не доверяющих ничему и никому. Кажется, сам воздух в Эдорасе пропитан назревающей опасностью, и каждый дышит незаметным даже для себя страхом.
Ее доставили в золотой чертог, Эомер помог слезть с лошади. Ноги тряслись и еле слушались – и от пережитого галопа, и от накатывающей волны паники.
- Вы ни разу не ездили верхом, миледи?
- Нет, - дрожащим голосом ответила Гермиона, спохватилась и добавила: - Не знаю. Не уверена.
- Ах, - Эомер сочувственно кивнул, - конечно, простите. Должно быть, сложно не помнить себя и своего прошлого.
Эта игра в «попаданку» Гермионе не нравилась – страшно было оступиться, сказать что-то не то, выдать себя… Ей ясно дали понять, что времена в этом мире совсем неспокойные, а к незнакомцам вроде нее, да еще и – не дай Мерлин узнают! – магам в здешних местах вообще относятся как к чуме. Если она промахнется, ее изгонят отсюда в чистое поле или, что совсем плохо, повесят.
Или в Рохане не вешают людей?
- Кто это? – страж у врат чертога преградил ей путь, наставив острый клинок прямо ей под горло. Гермиона замерла, вжимая голову в плечи. Страшную игру она затеяла, страшную и опасную…
- Эту девушку зовут Гермиона, ее нашли эльфы у западных берегов Андуина и попросили помочь, - сказал Эомер, ладонью опуская меч стража. – Она не помнит своего прошлого, мы должны оказать ей помощь.
- Грима не оставит ее во дворце короля, - неуверенно покачал головой рыцарь.
Лицо Эомера помрачнело.
- Грима – не король!
Они вошли внутрь, в темный, пропитанный затхлой пылью зал, и Гермионе почудилось, как сам воздух сгустился, принимая нежданных гостей в свои дурманящие объятия. Что-то тяжелое и темное было здесь.
- Кого ты привел в дом своего дяди, Эомер, сын Эомунда? – раздался скрипучий голос. Гермиону подвели ближе в луч неяркого света, к возвышению, на котором восседал на троне король. Она ожидала увидеть кого угодно, но не дряхлого старика с сединой, готовой по волоску облететь с его немощной головы.
Это и есть грозный король Рохана Теоден? Защитник государства людей? Немощный старик с трясущимися руками, который вот-вот рассыплется по крупице, превратившись в вековую пыль?
- Это Гермиона, она потеряла память, и долг обязывает нашего государя дать ей кров и приют в это смутное время.
- Это решать не тебе…
Говорил не король. Гермиона пригляделась: там, рядом с государем, стояла чья-то тень, и она ей не нравилась. Что-то зловещее исходило от нее, что она смогла почувствовать даже без палочки.
Фигура показалась в луче света, и Гермиона едва не ахнула от паники – сальные волосы и бледная кожа, стягивающая кости в скрюченный силуэт под мантией, напоминал Снейпа и Волдеморта одновременно, сочетание увядающей плоти и жуткой души.
- Может она остаться, мой повелитель? – спросила фигура дребезжащим голосом. Король склонил голову, едва касаясь подбородком груди.
Он умирает, медленно и неотвратимо умирает!
- Ты можешь остаться, Гермиона чужеземка.
Гермиона склонила голову в почтительном поклоне и удалилась вслед за Эомером. Взгляд жутких глаз преследовал ее до самых врат.
Ее обеспечили покоями, едой и питьем, чистой одеждой и даже книгами, которые она смогла найти в полупустой библиотеке Медусельда. История Рохана показалась ей такой же интересной, но едва ли более познавательной, чем история Лотлориэна. Разве что люди были ей ближе и понятней своим поведением и мыслями, нежели эльфы.
- Вы много читаете, - заметила Эовин вечером, через два дня ее пребывания в Эдорасе.
Гермиона едва заметно улыбнулась.
- Я хочу понять, кто я и что здесь делаю, - ответила она, скрывая разочарование – очередная книга не принесла ей никакой полезной информации. Она все еще оставалась пленницей этого мира, между тем как время секунда за секундой неумолимо оттягивало момент ее возвращения к друзьям.
- Жить без своего прошлого тяжело, - согласилась Эовин. Гермиона еще не знала, может ли доверять ей, но уже хотела рассказать хотя бы то, что поняла в первые минуты пребывания в Медусельде – с королем творится беда. Если бы она сказала об этом его племяннице, пришлось бы объяснять причины ее сомнений и тревог, а раскрывать правду о себе она не должна была ни при каких обстоятельствах.
- Что-то случилось, миледи?
Гермиона покачала головой. Эовин нравилась ей, но нет. Слишком опасно было знать ей историю чужеземки.
- Зовите меня Гермиона. И, пожалуйста, никаких миледи.
Эовин улыбнулась.
- Его зовут Грима Гнилоуст, - поделилась Эовин. – Он странный человек, Гермиона, но единственный, кого король слышит и слушает.
Гермиона поежилась от холодного чужого взгляда. Опасного, пробирающего до самых костей, темного. Было в нем что-то чужое, что-то плохое, но она не могла разобрать. Эти глаза преследовали ее всякий раз, когда она проходила мимо главной залы или по темным коридорам, где Грима мог прятаться за колоннами.
- Он пугает меня, - нехотя призналась Гермиона. – Я боюсь встретиться с ним в пустом месте.
- Не ходите одна.
- Я не принцесса, Эовин. И я могу постоять за себя, но потом за меня никто не заступится.
Она несла тяжелые фолианты обратно в залу библиотеки. Уже в который раз книги принесли ей только новые знания о старых временах, но ни одной подсказки, ни зацепки к тому, как отыскать путь домой. Время мчалось теперь быстрее скорости света, палочка пылилась на дне сундука. Как открыть свой мир заново, Гермиона не знала.
- Ты все время читаешь, - раздался голос за дальними стеллажами. Шипящий, тянущийся вдоль пыльных полок. Гермиона выронила книги, они с гулким грохотом упали на сухой пол, и эхо разнеслось по зале протяжным стоном.
- Любознательная чужеземка, слишком любознательная и изворотливая…
В широкие продольные окна лил свет, но туда, откуда доносился голос, он не попадал, словно за Гримой тень следовала по пятам и скрывала от нежелательных взоров.
- Я просто хочу знать, кто я, - ответила Гермиона, стараясь придать голосу уверенности. – Ведь в этом нет ничего предосудительного?
- Нет, - Грима шагнул в луч света, поморщился, обогнул его и встал почти рядом с Гермионой. – Если ты не ищешь что-то особенное.
Ее сердце стучало как бешенное, готовое выдать ее с головой.
- Я слышал, как ты расспрашиваешь жителей о чужестранцах и других землях. Я видел тебя за чтением книг, и ты совсем не интересуешься ими в должной мере. Ты что-то ищешь, а, значит, что-то скрываешь.
Он протянул к ней влажную руку, но Гермиона дернулась, сделала поспешный шаг назад и поняла, что глаза ее выдали – в них Грима прочитал панику.
- Кто ты такая?
Она не успела заметить, как его ладонь крепко стиснула ее плечо, а пальцы до боли сжали кожу, так что даже сквозь ткань рукава она почувствовала холод. Враждебный, чужой холод.
- Кто ты такая! – его дыхание полоснуло по щеке, обдавая смрадом, так что Гермиона не выдержала и поморщилась.
- Я не знаю, кто я, я просто хочу это понять!
- Врешь…
Грима дернул ее за руку, потащил к дальней стене, той, что была в тени, и рванул, прижимая к ней спиной.
- Отвечай! Мерзкая лгунья, я знаю, что ты что-то скрываешь!
Гермиона вжалась в прохладу камня что есть силы, стараясь отодвинуться от ужасного запаха и страха, пронизывающего ее до дрожи в теле.
- Я ничего не скрываю, пустите меня, пожалуйста…
Ее захлестывала паника, внутри металось что-то страшное, трясло так, что хотелось плакать. Волнами, скачками рос страх и вместе с ним что-то еще, отдающее слабым напоминанием прошлого мира.
- Не ответишь мне, так ответишь железу! – Грима потянулся за пояс, и Гермиона сразу же догадалась – он вытащит нож.
Свет прыгнул ей в глаза, и, может, поэтому она нашла в себе силы оттолкнуть от себя мерзкую руку. Всплеск родной магии захлестнул ее, поднялся из глубин сознания, перетек в руки и ладони. Гермиона инстинктивно подалась вперед, как при выпаде на магической дуэли, вручая свое тело, словно проводник, стихии. И ее понесло, знакомое тепло пробежало по позвоночнику, волной растеклось по рукам и ногам и выплеснулось из самых пальцев прямо в грудь Гриме. Его отбросило к дальней стене и привалило покачнувшейся полкой с книгами.
Все еще чувствуя течение магии в своих венах, Гермиона уже понимала, что все, чего ее просили остерегаться, она только что сделала.
Теперь ощущать магию казалось естественным и простым. Она витала в воздухе, клубилась тугими клочьями, все буквально дышало ею. Протяни руку – и магия сама прыгнет в ладонь, растечется по жилам, проникая в каждую клетку тела.
Здесь, в этом мире, она была особенной, ей не нужен был проводник в виде деревянной палочки: и руки, и ноги, и каждый волосок на теле служил указкой. Оставалось лишь правильно задействовать себя, но пока что Гермиона с трудом могла поднять руки, закованные в тяжелые цепи.
Железные обручи больно терли запястья, рваные края царапали кожу. В темнице было холодно и промозгло, солома в углу давно отсырела и теперь пахла гнилой травой. С низкого потолка что-то капало, и Гермиона хотела бы думать, что это простая вода.
Ее приволокли сюда почти сразу, и пока она упиралась и пыталась убедить стражу в своей невиновности, Грима кричал ей в спину. Ведьма! Колдунья! Темный маг! Она напрасно звала Гриму Гнилоустом и Червоточиной – указом короля по науськиванию последнего ее упекли в темницу подземелий Медусельда и оставили до самой ночи, приковав цепями к стене.
Было холодно и неудобно сидеть, хотелось есть и пить. Но больше всего хотелось поднять руку, направить на кувшин в дальнем углу и притянуть к себе невербальным акцио.
Суть Гермиона уловила почти сразу: здешняя магия повиновалась мысленным просьбам, как при невербальных заклинаниях, только нужно было не тратить силы на произношение слов, а думать о действии. Слова и здесь служили неким помощником при волшебстве, но нужных она не знала – помнила, как серый волшебник колдовал на непонятном языке у врат в подземный город, когда она еще находилась в своем мире и тайком увидела чужеземцев. Таких заклинаний книги ей не рассказали.
Она смогла вывернуть руку так, чтобы ладонь смотрела на кувшин. Оставалось лишь сделать над собой усилие и призвать его ближе…
Много времени прошло, прежде чем Гермиона смогла прикоснуться к ободку глиняной посуды. Она медленно, нехотя приплыла к ней по воздуху, но каждая секунда придавала сил. Эта магия была повсюду, нескончаемым потоком тянулась широким шлейфом, так что ощущалась всем телом. Если Гермиона постарается, она сможет заставить этот поток вихрем крутиться вокруг нее, даря и новые силы, и новые ощущения.
Еду принесли на следующий день. Гермиона всю ночь не спала, готовая хоть бесконечно вбирать в себя невесомые частицы магии. К тому моменту, как ее застала Эовин, она уже освободила руки и смогла заставить пустой кувшин летать в воздухе, наворачивая круги.
- Так это правда! – воскликнула принцесса. Гермиона потеряла контроль, и кувшин с треском разбился о каменный пол.
Эовин присела рядом с решеткой, глядя на нее с тревогой и удивлением.
- Ты колдунья!
Она перешла на шепот, и Гермиона подумала, что от страха, но ошиблась.
- Умоляю, миледи, простите меня! Я никогда не желала Вам зла, ни Вам, ни Вашему дому! – Гермиона припала к прутьям решетки, кусая губы от раскаяния. – Я скрыла правду только потому, что боялась осуждения. Мне нужен был приют на время, лишь на время, а после я покинула бы вас навсегда, и Вы бы даже не вспомнили…
- Но я не держу на тебя зла, - произнесла Эовин почти с теплотой в голосе. – Если бы ты была наместницей тьмы, наш город давно поглотила бы смута, а Грима не упрятал бы тебя за решетку.
Гермиона выдохнула, чувствуя, как падает камень с души. Эовин подала ей чашу с фруктами, названий которых она не знала, кусок хлеба и новый кувшин с водой. И после голодного дня и бессонной ночи эта еда была вкуснейшей, что она ела.
Отчего-то вспомнился эльфийский лембас, которым ее угощали эльфы Лотлориэна, а вместе с тем пришли и мысли о принце из Лихолесья. Сердце болезненно и неуверенно сжалось, словно само еще не верило в то, что с ним происходило уже который день.
- Как Вас пустили ко мне? – спросила Гермиона, хоть как-то пытаясь прогнать терзающие ее муки.
- Никому нет дела до волшебницы неизвестного рода и племени. Никто не видел, что Вы натворили, и только Грима нашептывает королю, что Вы союзница Саурона.
- Я думаю, он сам с ним в сговоре, - нахмурилась Гермиона. – Слишком темные мысли витают в его голове.
- А Вы видите это? – Эовин подалась вперед, с надеждой протягивая руки сквозь прутья решетки.
- Нет, я не могу сказать это точно. Но чувствую, что с ним что-то не так. Как будто чужая рука ведет его темными тропами, и сознанием управляет злая воля.
- И мне так кажется. Если бы король это видел…
Эовин вздохнула и поднялась на ноги.
- Но он слеп и глух к моим мольбам и к мольбам моего брата…
Гермионе понадобилась пара секунд и тяжкий вздох Эовин, чтобы решиться.
- Мне показалось, что королем тоже кто-то управляет. Его сознание слепо, глаза не видят того что должны, а собственные мысли его уши не слышат. Словно в его разуме наглухо заперли какую-то дверь, словно кто-то не хочет пустить мысли короля обратно в свое пристанище.
Эовин молчала. Гермиона несмело подняла на нее взгляд и увидела панику в глазах принцессы. Та развернулась и быстро взбежала вверх по ступеням, теряясь в сумраке темницы.
Неужели она ошиблась, и Эовин все же не доверяет ей так, как говорила?
Она вспоминала пути, по которым ее привели сюда, вспоминала, за каким поворотом находится ее комната, чтобы успеть без промедления добежать туда и найти палочку, пока стража не опомнилась. Отпереть решетку будет нетрудно, но вот пройти мимо рыцарей без лишнего шума уже не получится. Вспомнить бы только, левая лестница ведет к ее покоям или все же правая…
- Гермиона!
Она вздрогнула и отпрянула от решетки в дальний угол, испугавшись, что ее мысли кто-то заметил.
Эовин сбежала по ступеням, метнулась к решетке и почти повисла на ней.
- Гермиона, Вы говорили, что разум короля больше не служит ему, это верно?
Гермиона сделала шаг к ней и застыла.
- Что? Я…
- Скажите наверняка, подумайте и скажите, правда это или нет?
Сейчас она боялась допустить ошибку, а Эовин смотрела на нее с такой надеждой и отчаянием, что мысли совсем разбегались. Гермиона сама стала бояться, но от прежних выводов отказываться не могла.
- Да, - кивнула она, и Эовин ахнула. – Да, я считаю, что в Теодене кто-то чужой и темный. И это он закрывает ему глаза и запечатывает слух.
Принцесса захлебнулась рыданием и осела. Гермиона метнулась к ней и протянула пальцы сквозь холодные прутья. Ладони Эовин дрожали.
- Умер Теодред, его сын и мой брат, - плакала она. – Умер единственный наследник короля, а он даже не вздохнул по нему. Я думала, это немощь и болезнь, но теперь…
Гермиона сжала ее руки, пытаясь найти слова утешения.
- Если я чем-нибудь могу помочь, то…
Эовин подняла на нее умоляющий взор.
- Сделайте так, чтобы король ожил! – Гермиона застыла. – Вы же колдунья, Вы чувствуете в нем темную силу, сделайте так, чтобы ее не стало!
- Эовин… - прошептала она. – Это не в моих силах, я не умею управлять сознанием людей, это другая магия. Я едва ли сейчас могу поднять предмет силой мысли.
Принцесса выдохнула, вновь опускаясь коленями на пол. Видеть ее печаль было больно. Может, если бы Гермиона попробовала что-то со своей палочкой…
Решиться на это было проще, чем на побег из Медусельда.
- Эовин, если Вы поможете мне выбраться отсюда и вернуть одну вещь, которая лежит на дне сундука в моей комнате, то я попытаюсь помочь.
Возможно, у нее ничего не выйдет. Думать о том, что будет, если ее поймают за колдовством в главной зале чертога, не хотелось – перед глазами вставали острые клинки стражей Рохана, и становилось плохо. Это было немыслимо дерзко и опасно. И вдохновляюще, как ни крути.
Как и всегда, в какую авантюру она бы не попала по вине Гарри и Рона. С единственным отличием – сейчас Гермиона сама решилась на такое, наплевав на возможные последствия.
Если все получится, она вернет короля Рохана.
От этой мысли в душе поднималась волна странной радости, словно она была воином и спешила в бой.
Эовин вела ее тайными коридорами к зале Медусельда, огибая и стражу, и прочих слуг. Гримы не должно было быть в замке, он спал в это время, и лучшего момента было не придумать.
В зале было так же темно и мрачно, пахло плесенью и старостью, и дышать было душно и плохо. Гермиона почти не чувствовала прилива сил, которые по обыкновению сопровождали магию в этом мире.
Эовин подвела ее к королю и оставила, отправившись наблюдать за внешними вратами в залу.
- Король Теоден? Вы слышите меня?
Он был глух и нем, голова покоилась на груди, словно он спал или… умер.
Гермиона поборола в себе желание сначала ткнуть его, чтобы проверить, и подняла в воздух палочку. Родное дерево аккуратно лежало в ладони и чуть дрожало, ожидая действий. Если бы палочка была живой, она бы разделила с Гермионой момент тревожного радостного ожидания.
Она вздохнула и мысленно произнесла: «Легилименс».
Заклинание не подействовало или его силы не хватило – король бездвижно сидел на троне и не подавал никаких признаков изменений. Гермиона попробовала еще раз. И еще, и еще, с каждым разом делая шаг навстречу возвышению, пока не оказалась всего за три ступени от короля. Она била и била, палочка в руках почти нагрелась от напряжения, пока, наконец, Гермиона не наткнулась на тщательно скрываемую стену в сознании Теодена.
Тягучая, почти масляная, так что любая мысль соскальзывала с нее, утопая в бездонном нечто.
Лоб Гермионы взмок, она отбросила в сторону палочку и потянулась к разуму короля руками. Ничто не оставалось на его поверхности, словно незримой прочной оболочкой, как скорлупа драконьего яйца, было затянуто сознание Теодена. Гермиона тянула и тянула мысли из-под нее, искала трещину, зацепку, лазейку, чтобы проникнуть внутрь и встряхнуть, разбить кокон изнутри.
- Я знаю, что Вы где-то там, сидите и не ведаете, какая беда пришла в Ваш дом, - мысленно шептала она. – Не ведаете, что скоро Ваш народ окажется в страшной опасности, если к нему не вернется законный король, а не то посмешище, что зовется Вашим советником!
Она зацепилась за царапину, мелкую трещинку, и слишком обрадовалась, отчего ее выкинуло из разума короля; Гермиона пошатнулась и упала на холодный пол, ударяясь головой. Перед глазами все поплыло, и ей показалось, что неведомый старик зловеще улыбается с лица Теодена и смеется.
- Никогда, никогда не заполучить Вам короля Рохана! – взревел он не своим голосом. – Он мо-о-о-й!
Гермиона попятилась, от страха не чувствуя рук, которыми только что она почти достучалась до Теодена. В нем точно сидело что-то темное, чуждое и зловещее, сильное настолько, что тень его проникла и в мысли Гермионы, и теперь металось там бешеным зверем в клетке, сея панику и страх.
Стража сбежалась на крики, ее заметили, схватили, скрутили за спиной руки и снова поволокли. Эовин кричала и рвалась к ней, но прибежавший откуда-то Грима схватил ее и кинул к другим стражам.
- Изменщица! Она пыталась убить короля! Казнить ее! Казнить сейчас же!
«Тыумрешьтыумрешьтыумрешь!» - металось в голове Гермионы. Ноги ее не слушались, тело выгнулось дугой от паники не по своей воле.
- Нет, нет, пожалуйста! – кричала она, пытаясь вырваться. Чужой насаждаемый страх проходил, сменяясь собственным, но теперь она хотя бы понимала свои мысли.
- Я не хотела убивать его! Король одержим злыми силами! Пожалуйста, поверьте мне!
- Она колдунья! – верещал Грима, пятясь к трону. – За темное колдовство король Рохана приговаривает тебя к смерти!
- Нет!
Стража вела ее прочь из залы, Гермиона упиралась что есть сил, рвалась из рук рыцарей так что не чувствовала рук и ног. Эовин кричала где-то за ее спиной.
В этот момент двери Медусельда распахнулись, и в залу, сверкая в солнечном свете, вошел белый старик с посохом.
В мгновенииЗапястье обожгло ледяным холодом, и она отдернула руку.
- Прости, это было ненамеренно.
Его голос, который она и не надеялась больше услышать, прозвучал тихо и несмело, отчего она еще больше разуверилась в том, что видит. Они же расставались в Лотлориэне навсегда, он уплывал в далекий поход, а она должна была похоронить смуту в сердце, оставляя за границами своего сознания все эмоции и чувства. Почему, почему же она видит его здесь, совсем рядом, ощущая на своих стертых запястьях шелк его мраморной кожи и тепло в самых кончиках пальцев – то тепло, о котором она запрещала себе думать?
- Я думал, ты уже покинула эти края, - заметил он, стирая с ее кисти засохшую кровь. Ей послышалась едва проскользнувшая надежда в его голосе.
Глазам она все еще отказывалась верить, но сердце уже болезненно сжималось от ощущения сладкой неги, разливающейся по телу с легкими, словно ветер, прикосновениями к раненной коже.
- Я тоже не думала, что увижу Вас снова.
Он поднял на нее глаза, удивительно ясные, пронзительные, и они снова поразили ее своей чистотой. Таких глаз не было ни у кого, кто был бы ей знаком. В них плескалась радость напополам с разочарованием, и она не могла позволить себе спрашивать о них. Ею вновь овладевала скованность и растерянность, и она чувствовала себя бесконечно юной и неопытной рядом с ним. А он был так близко, стоило лишь протянуть руку, позволить себе чуть больше, и…
- Почему ты не покинула этот мир и не вернулась домой?
В нем злость в этот миг боролась с внезапным осознанием и радостью: он снова видит ее, она снова здесь, с ним, хотя еще сегодня утром он едва ли мог надеяться на любую краткую встречу, любой взгляд на нее. Она должна была уйти, исчезнуть навсегда, обещая ему тем самым покой его сердечным тревогам. Она должна была быть в безопасности, запечатана в своем мире, куда темная вражья рука никогда бы не дотянулась. Но она была здесь.
В первый миг, когда он увидел ее, зажатую меж двух стражей, он испытал страх такой силы, что тот едва ли не подкосил его. Не удивление, радость или эйфорию от внезапной встречи, а страх. Ему понадобилось меньше секунды, чтобы понять: она все это время находилась в его мире и успела стать его частью настолько, что теперь и ее действия меняли ход истории, предопределяя ее судьбу. Он не хотел, чтобы она оказалась в эпицентре раздирающей мир борьбы, чтобы хоть один черный блик нависшей угрозы коснулся ее, но первое, что он увидел, когда вошел за Гендальфом в залу Медусельда – это ее хрупкая беззащитная фигура, которую два стража тянули за собой. Она уже стала частью его истории.
Теперь он злился, и скрыть напряжение не получалось даже от себя самого. Злился на себя за то, что не смог проследить, чтобы она отправилась в свой мир, забыв путь назад, на нее – за то, что ее неукротимая жажда к действиям все-таки втянула ее во что-то опасное, хотя рядом не было никого, кто мог бы защитить ее. Злился на причуды судьбы, заставившей его узнать ее, встретить на своем пути, и испытывающей теперь его самообладание и терпение. Она должна была оградить его сердце от переживаний, вернувшись к себе. Но вместо этого заставила его смотреть на то, как она подвергает себя опасности, когда никто и ничто не требовали от нее делать это.
Неукротимая и неподвластная человеческая девушка, которая заставила эльфа чувствовать тревогу за нее.
- Вы злитесь на меня?
Гермиона не смогла скрыть печаль в голосе, и он, должно быть, заметил. Посмотрел на нее каким-то особенным завораживающим взором и повернулся за новой порцией целебного отвара. Она так и не увидела, какую бурю чувств скрывает в себе его взгляд.
- Нет, - сказал он спустя секунды томительного ожидания. Гермиона вздохнула, чувствуя себя еще более неуверенной.
Леголас аккуратно провел пальцем по рваной красной линии на ее запястье и подавил гнев, внезапной волной всколыхнувшийся в самом его нутре. Одна лишь мысль о том, что эти раны – от оков в подземельях золотого чертога, рождали в нем разрушительные желания, чуждые его народу, но такие сильные, что не подчиниться им стоило ему больших усилий.
- Поверьте, я искала во всех книгах и спрашивала любого, кто готов был меня слушать дольше минуты! – в сердцах воскликнула она. Леголас с удивлением обнаружил себя на полу, присевшем у ее ног рядом со скамьей и сжимающим ее дрожащие руки.
- Я пыталась отыскать путь назад, но делать это в открытую мне мешала легенда о моем беспамятстве. К сожалению, Грима поймал меня, и я не смогла сдержаться, стихийная магия заполнила меня, и… Я всю ночь провела в темнице, и так бы и осталась там, если бы принцесса Эовин не помогла мне сбежать, чтобы…
Он больше не слышал ее, стараясь унять дрожь в теле. Он едва смог сдержать себя, чтобы не вскочить и не броситься с обнаженным мечом к тем несчастным, что заковали ее в цепи. Ее умоляющий голос был сейчас наваждением, колдовской пеленой, застилающей глаза и не дающей разуму пробиться сквозь гнев, красным маревом полыхающий где-то в самом центре его сознания.
- Пожалуйста… Вы делаете мне больно.
Она не заметила, когда он сжал ее ладони так, что заныли кости, как не заметила и изменившегося тяжелого дыхания. Страх коснулся ее, когда она смогла увидеть его глаза, ставшие темными, точно серые омуты, в которых тонули все чувства.
- Пожалуйста…
Он опомнился, разжал пальцы, вскочил на ноги и отпрянул, словно она была прокаженной. Гермиона проглотила поднявшуюся из глубин нее самой обиду и отвернулась. Отчего-то стало до слез больно, гораздо больнее, чем когда он стискивал ей руки, сгорая от непонятной злости.
- Прости меня.
Леголас отвернулся, устремил пустой взгляд в стену, и одному лишь Эру было известно, что он там видел. Настроения его менялись со скоростью мысли, и это его пугало. Он сам не мог разобраться в себе: ее присутствие радовало его или больше огорчало, что он должен был испытывать сейчас - злость или панику, панику или счастье.
- Если… - раздался ее тихий голос. - Если Вам так претит мое общество, я постараюсь не попадаться Вам на глаза до тех пор, пока не найду выход.
Гермиона сжала губы, словно это могло помочь ей удержать разочарование и обиду. Его прямая спина, с которой она пыталась поговорить, ранили ее больше, чем все оковы Медусельда.
- Что? – Леголас резко развернулся, порыв ветра всколыхнул ее заплетенные волосы. Злость мгновенно сменилась удивлением и неверием. – О чем ты?
Она выглядела подавленной, и, возможно, готовой заплакать, но упрямство взяло вверх над топившей ее грустью, и она выпрямилась, вскинув подбородок.
- Если Вы так злитесь на меня за то, что я все еще здесь, то обещаю Вам, я сделаю все возможное, чтобы мы не встречались, пока я не найду способа вернуться домой.
Где-то глубоко внутри стрела поразила его в особо болезненное место, и грудь сдавило, а легкие свело судорогой. Мгновенно этот исход стал для него самым невозможным из всех.
От самообладания не осталось и намека, когда он неожиданно присел перед ней на колени, беря ее чуть теплые дрожащие ладони в свои и сжимая от порыва эмоций, которые он не в состоянии был сдержать.
- Никогда, - выдохнул он, и сердце Гермионы дрогнуло – столько призыва было в его взгляде. – У меня даже мысли не возникло… злиться на тебя за это. Не думай отворачиваться от меня, пожалуйста, ни минуты не думай.
- Но Вы же…
- Нет, - он оборвал ее так резко, что она вздрогнула, слыша сейчас в его голосе то же упорство, что было у нее. – Я зол, что вижу тебя здесь, потому что надеялся, что ты будешь в безопасности, когда покинешь мой мир. Я зол, что ты не смогла остаться в стороне, и судьба втянула тебя в борьбу, участвовать в которой ты не имеешь права. И зол, что я…
Он не договорил; слова почти слетели с его языка, и Гермиона бы почти услышала их и поняла, что они за собой несут, если бы он не опомнился, опустил взор и выдохнул теплым дыханием на их переплетенные пальцы.
Он чуть было не сказал что-то непоправимое.
Гермиона хотела ответить, но слова застряли у нее в горле, и ответная фраза так и не прозвучала, а неуютное молчание заполнило ее покои и осело им на плечи тяжелым грузом.
- Я… рада видеть Вас.
Леголас взглянул на нее и чуть улыбнулся, впервые с момента их встречи: первое удивление сменилось тихой радостью. Что-то мягкое и теплое коснулось ее души, так что сдержать улыбку не вышло и у нее.
Чувствуя неловкость, она потянулась к выбившейся пряди волос у себя на щеке. Он опередил ее, едва коснулся скулы и медленно убрал локон за ухо. Краска бросилась ей в лицо, и она напрасно пыталась уверить себя в невинности этого жеста.
- Я счастлив, что вижу тебя вновь, хотя для тебя же было бы лучше оказаться отсюда как можно дальше.
Она замотала головой, не смея держать в себе чувства.
- Пожалуйста, не гоните меня прочь!
Леголас задержал руку у ее щеки, и она дрогнула.
- Гермиона…
Либо тайные желания его сердца, не известные даже ему, либо кто-то высший заставил этот миг замереть, и все тревоги отступили на второй план, отзываясь в его сознании гулким далеким эхо. Она была так близко – ее глаза, ее умоляющий взгляд, и эта полуулыбка – и он почти стер расстояние между ними, коснулся пальцами ее руки, сжавшей край скамьи… Но она вдруг дернулась, и Леголас запоздало отметил, что его пальцы коснулись ран на ее запястье.
Момент бесследно испарился, но Гермиона почувствовала необъяснимый трепет, хотя догадаться о его значении ей предстояло много позже.
- Нас ждут на ужине у короля, - тихо произнес он, вставая и подавая ей руку. Путь она никогда не узнает, что он только что испытал.
Гермиона вложила свою ладонь в его и тоже поднялась. Пусть он не поймет, о чем она думала в это мгновение, когда их разделяли сантиметры, а в воздухе смешались оба дыхания.
Они покинули ее покои, и он с сожалением и одновременным облегчением осознавал, что в полумраке комнаты остается что-то очень важное и тайное, что никогда не должно увидеть свет.
Потому что иначе весь его мир перевернется, превращая в пыль вековые устои.
За стенами.Она шевелила напряженными пальцами, и тяжелый сундук медленно, нехотя поднимался с пола. Принцессу Рохана эта чужеродная магия, кажется, не смущала, но вот ему было не по себе. Девочка обладала странной, не поддающейся объяснению, силой, но никому не было до нее дела. Даже Гендальф, взглянув на нее единожды, лишь заинтересовался. Обстоятельства не позволили ему остаться и поговорить с ней, и он обещал сделать это при следующей встрече, но никак не выказал настороженности. А его она пугала – спокойная, собранная, совсем не похожая ни на одну из местных юных особ, она рвалась затопить своей энергией все вокруг и не пугалась ничего нового. Невозможно было думать, что для нее этот мир был чужим, настолько собранной она казалась, настолько свободно себя вела. Ему не раз приходилось ловить себя на мысли, что он, пожалуй, восхищен. Да, восхищен ее неуемной жаждой знаний и смелостью духа. Но они же и настораживали. То, с каким упорством она тянулась ко всему незнакомому в чужом для нее мире и как стремилась сделать что-то, к чему в Средиземье никогда не принуждали женщин – даже здесь проявлялась ее магическая энергия, чужая и новая для него.
Он мог бы согласиться со своим эльфийским другом – она была другой и оттого, быть может, притягательной. Но все ее действия, мысли, разговоры не только привлекали, сколь отталкивали. Он должен был знать, что ей можно довериться, а не терять из-за нее голову, как принц Лихолесья. Его друг всячески скрывал это и, быть может, даже сам не понимал, насколько глубоко она проникла в его мысли, как сильно он стал зависим и как уязвим с их воссоединением… А ему бы хотелось, чтобы эльф поостерегся так рьяно бросаться в омут сердца, не поняв истинной натуры его избранницы. Она могла нести за собой беду, с которой он бы не справился.
- Ты смотришь на цель, а не на руку, которая должна тебя направлять, - засмеялась Эовин и поправила кисть девочки, указывающую на одну из каменных стен пещеры. Какой-то порыв ветра вдруг подхватил его пряди волос, взметнулся ввысь и ударил по нарисованной мишени, почти в центр. Девочка улыбнулась.
Теперь она могла бить своей силой, не сходя с места. Арагорну это не нравилось: ни ее упорство, ни эта магия, потому что она добивалась результатов, и он не мог сказать, что они были плохими. Она была хороша, быть может, лучше, чем многие из женщин в этом мире.
И оттого, чужая и сильная, она была опасна и не вызывала его доверия, как бы сильно он ни пытался ее понять и постичь.
- Говорят, в ваших землях женщинам не принято воевать, - тихо проговорила она, несмело поднимая взгляд на роханскую принцессу. – На меня эти законы распространяются тоже, миледи?
- Не сомневайся.
Арагорн вышел из тени колонны и склонил голову в легком поклоне.
- Мой господин, - прошептала Эовин, чуть улыбнулась ему и с надеждой всмотрелась в его потухший взор. – Почему женщина не может взять в руки меч и воевать наравне с мужчинами? Почему она не может защищать тех, кого любит?
Он не сомневался, что говорила она и о себе, ведь лишь пару часов назад застал ее в одной из зал с мечом в руках. Она умело с ним управлялась, но этого было недостаточно для ближнего боя с рослым человеком, тем более орком. Кроме того, она была наместницей короля, принцессой, дочерью королевского рода, и никакое оружие и никакая битва эту деву коснуться были не должны. Равно, как и эту безвестную юную девочку.
- Война – не женское дело, миледи, а вы не мужи. Ваше дело – врачевание и покой своих мужчин, мужей, отцов и братьев, которые вернутся с поля боя в ваши ласковые объятия.
- Но у меня нет здесь родных, - нахмурилась девочка. – Нет семьи, друзей, нет никого, кому я могла бы оказать помощь, сидя на месте. Но если бы мне позволили, дали шанс помочь в битве, я бы…
- Нет, Гермиона, - Арагорна поразило ее рвение и упорное желание стать частью боя. Неужели женщины в ее мире идут на битвы наравне с мужами или же эта девочка совершенно не знает, с чем хочет иметь дело?
- Я не вправе приказывать ни тебе, ни Вам, миледи, - сказал он, склоняя голову, - но вы обе не представляете, что значит война, и я бы пожелал вам никогда не увидеть ее воочию и не узнать, какую беду она может принести. Битвы и мечи – не удел женщин.
- Не там, откуда я родом, - девочка вскинула подбородок, в упор глядя на него. – Там, где я родилась, идет война. И темные, могущественные силы тоже пытаются захватить власть над миром, подчинить своей воле все народы и сделать рабами тех, кто был рожден свободным. Там зло тоже повсюду сеет хаос и разрушения, и смертям сейчас нет числа. Но ни одна свободная женщина, способная драться, не сидит дома и не ждет. Каждая из нас сражается бок о бок со своими мужьями, братьями и отцами… Я сражаюсь со своими лучшими друзьями, одному из которых судьбой предначертано стать победителем в этой войне, и он знает, что я сильна и могу помочь ему.
В ее глазах сиял дух, сравнимый с духом Арвен. Кажется, Арагорн начинал понимать, почему принц Лихолесья не может найти покой с тех пор, как повстречал эту чужеземку.
- Я не могу попасть домой, не знаю путей. Там меня ждут и ищут и, надеюсь, я смогу вернуться и помочь своим друзьям, но здесь… Раз волею судеб я попала к вам, то должна, обязана принести пользу. Я могу сражаться и знаю, что значат битвы. Арагорн, пожалуйста, позвольте мне биться. Я не смогу остаться в стороне.
Он не сумел найти подходящих фраз. Сила ее слов, ее желание и стремление во что бы то ни стало стать частью мира, в котором она оказалась помимо собственной воли, сбивали с толку – ведь он решил не доверять ей, пока не поймет, что ошибался. А теперь эта чужая девочка мечтала помочь так сильно, что даже тень сомнения улетучилась из его души, хотя он удерживал ее как мог.
Сильной она могла оказаться или же нет – он не знал, но сила ее духа уже поразили его настолько, что хотелось ей верить.
- Не мне решать твою судьбу, Гермиона, - вымолвил Арагорн. – Если ты действительно готова делом доказать свою преданность, я не в силах удержать тебя от предначертанного тебе роком, - она просияла, подумав, что одержала вверх над ним в этом споре. – Но здесь, покуда у тебя нет покровителей, ты находишься под опекой меня, Леголаса и Гимли, и мы, уверяю тебя, ни за что не пустим тебя и на лигу приблизиться к битве.
Ее лицо помрачнело, взгляд потух, и прежнего упорства в нем осталось совсем мало. Но Арагорн знал, что поступает правильно, хотя и не был уверен, что девочка внемлет его наставлениям. Что ж, значит с этой проблемой предстояло столкнуться Леголасу, ибо далее он не намерен был тратить на нее время, поскольку час битвы за Хельмову Падь близился.
Здесь были старики, растерявшие все силы за годы жизни, юноши, едва окрепшие, чтобы держать в руках меч, но не было мужчин, способных стать верной защитой крепости, способных спасти своих женщин и детей от неминуемой гибели. А воинство Сарумана насчитывало порядка десяти тысяч орков и горцев, вооруженных до зубов и готовых растерзать глотки любому человеку или эльфу, стоящему между ними и Хельмовой крепью.
- Они прожили слишком много лет, - пробасил Гимли, и Леголас был с ним в этом согласен. Сердце его беспокойно металось, а душа не сидела на месте, и понять свои тревоги теперь он не мог или не хотел, ибо все его размышления приводили мысли к той, что должна была сейчас находиться под землей вместе с остальными беззащитными, которых следовало уберечь от гибели этой ночью.
Той, что всю дорогу до крепости молчаливо смотрела вперед и не сказала ему ни единого слова, и даже когда ворота ущелья закрылись за ними, она не взглянула на него. Он стал думать, что ее молчание связано с их последним разговором в ее покоях, что ему совсем не следовало вымещать при ней свою злость или же – что еще больше питало его отчаяние – показывать свою слабость и позволять себе намного больше, чем следовало. Что ее, должно быть, напугало то, что она могла прочесть в его взгляде, его надежда на какое-то отзыв в ее сердце, которого она не могла дать. Что все его метания и смятения души тщетны, и он не найдет покоя в ее глазах.
Но он не смел спрашивать ее об этом и заговаривать на эту тему до тех пор, пока тяжесть на сердце не стала для него непосильной ношей. А теперь она была недосягаема, и потому облегчить свою учесть он никак не мог.
- Друг мой, твои мысли обращаются не к тем чувствам, - Арагорн заметил его тревоги, как всегда замечал. – Ты должен устремить свой взор к стенам крепости, и силу духа пустить в лук и стрелы, чтобы они отвечали тебе взаимностью – только тогда мы одержим победу.
Но, как прежде, сейчас его слова не принесли утешения и надежд не придали. Если бы он мог поговорить с ней и узнать причину ее отчужденности, если бы…
Он так задумался, что увидел ее как наяву – будто она входит в оружейную, полную мужчин, и среди незнакомых лиц высматривает его, встречается с ним взглядом и упорно движется к нему сквозь плотную толпу обезумевших от страха воинов.
Ему даже не пришло в голову, что она в самом деле стоит перед ним, пока Арагорн сердито не окликнул ее по имени. Вся его сущность взметнулась, сжалась от мгновенной паники, и сердце тяжелым камнем рухнуло вниз, снося выстроенную им самолично стену.
- Что ты здесь делаешь?
Его голос вздрогнул, чего не бывало ранее, все чувства отказали, ибо он не понимал, что за цель могла привести ее сюда, и бледнеющая на горизонте сознания догадка не хотела отравлять разум.
- Позвольте мне биться вместе с Вами, - сказала она, упрямо глядя в его глаза, как не делала ни разу с момента их последней встречи. – Позвольте помочь в этой битве.
Ему показалось, что волна ледяной воды схлынула откуда-то с потолка и облила его с ног до головы, так что ни рук, ни тела он не мог чувствовать после ее слов. Ее просьба была немыслимой, нереальной, совершенно нелепой, и оттого такой достижимой.
- Что?
- Меня посылают в пещеры вместе с остальными женщинами, а я не могу оставаться там, пока Вы сражаетесь на стенах крепости, - повторила она, выглядя еще более уверенной, еще более настойчивой и напряженной. – Позвольте мне остаться рядом с Вами.
Она не замечала ни яростного взора Арагорна, ни потрясения Гимли или косых взглядов остальных, и смотрела лишь на него. А он не мог даже представить себе ее в эпицентре рьяной битвы, где будут горы окровавленных трупов и обезумевшие орки и люди, где смерть перемешается с остатками жизни и не обретет покоя, пока не заберет к себе тысячи и тысячи воинов.
- Ни за что.
Его голос не дрогнул в этот раз, и он сомневался, что когда-нибудь дрогнет в подобном вопросе, если она, не приведи Эру, позволит себе еще раз поднять его.
- Ни сейчас, ни потом, никогда. Ты останешься здесь, под защитой стен, подальше от битв и смертельных опасностей.
Она мгновенно рассердилась, в глазах загорелся недобрый огонек, суливший новую волну упорства и жажды быть нужной, но он знал, что выстоит, ибо не было ничего, связанного с ней, в его сердце сильнее, чем желание защитить ее.
- Ты останешься, Гермиона. Это не обсуждается.
- Почему Вы не приказываете другим остаться? Почему лишь я подвергаюсь Вашей немилости? – она взметнула руки, и свечи в оружейной на миг потухли, чтобы загореться с новой силой – ее магия крепла с каждым мигом все больше, и он понимал это и видел, как сильно она рвалась показать себя и оказать посильную помощь. Быть может, эта магия принесла бы им немало пользы, но одна лишь мысль о ней на поле боя сводили его с ума.
Он испытал безумный страх, когда увидел ее в зале Медусельда, и не мог представить себе, что испытал бы, встреть он ее в пылу сражения.
Ни за что он не пустит ее далее подземелий Хельмовой Пади.
- Гермиона, ты…
- Не говорите мне, что я женщина! – прервала она, встряхнув головой. Пряди волос мазнули воздух, наполняя легкий порыв ветра ароматом роз и ландышей, таким знакомым ему и таким трепетным, как и она сама. – В моем мире любой волен участвовать в сражениях, если того желает его сердце – и женщина, и ребенок! Я могу оказать помощь, я могу быть полезна!
- Ты будешь полезна, если останешься в пещерах! – не выдержал Арагорн, и она впервые обратила на него внимание. Напряжение росло волнами, и между воинами поднималась смута. Леголас видел это, но не в силах был остановить.
- Какая польза в том, чтобы сидеть на месте? Ждать вместе с остальными конца и смиренно надеяться, не приложив ни малейших усилий ради общего блага?
- Гермиона…
Она отдернула его руку, словно та была огнем, кинула на него болезненный, раненный взгляд загнанного в угол зверя и попятилась. Его сердце разрывалось от желания утешить ее и одновременно удержать. С каждой секундой этого обреченного спора он терял ее доверие.
Если такова была цена за ее спасение – что ж, он заплатит ее вдвойне с окровавленным сердцем.
- Вы вручаете оружие любому старику и ребенку, но не хотите даже думать о женщине в доспехах!
Гнев запеленал ее разум, и она не отдавала себе отчета в том, что говорит – возможно, спокойная и сдержанная она никогда не произнесла бы этих слов, но они сорвались с ее языка раньше, чем она подумала о них, и теперь сказанного было не воротить. Он обреченно закрыл глаза, видя как Арагорн чуть ли не силой выводит ее из оружейной.
- Не следовало этим словам звучать здесь накануне битвы… - тихо произнес Гимли и вздохнул. – Не печалься, мой друг Леголас, она образумится. Юная девичья кровь желает романтичных порывов и душевных тревог, но пройдет время, и ее душа уляжется.
Его беспокоили не девичьи порывы. Он боялся, что теперь она станет еще более молчаливой и скрытной, и ему никогда более не удастся заглянуть в ясные чистые глаза юной девушки. Его волновало ее упрямство и то, как жаждала она стать частью сражения, то, что он может увидеть ее на стене совершенно случайно и ненамеренно, и страшное видение, мелькнувшее перед его глазами лишь на миг в ночном кошмаре, станет явью. Что она пойдет наперекор словам и явным указаниям.
Что он увидит ее хрупкую фигуру меж стражей снова. И это не даст ему покоя до конца его дней.
Среди дождя и крови.Воинство орков приближалось к стенам быстрее, чем они успевали отбить их атаки – рано или поздно они пробьют оборону, снесут укрепления и затопят собой внутренний двор. Он насчитал за собой уже с дюжину голов, стрелы заканчивались и, возможно, совсем скоро предстояло иметь дело в ближнем бое. Арагорн командовал отрядом у ворот, к которым орки успели принести тяжелое, начиненное железом бревно и таранили кованные двери. Гимли скрылся вместе с ним около часу назад. Часу ли?
Он уже сбился то счета, часы давно перестали существовать, и целые минуты превратились в нескончаемые мгновения криков, крови и проливного дождя, обрушившего на воинов всю свою небесную мощь. Вода заливала глаза, мешая видеть цель, заливала доспехи, топила ров, умывала грязь с лиц орков, обнажая липкую, натянутую на черепа кожу и желтые гнилые зубы...
Он подумал о том, что сказала бы она, увидя воочию этих тварей, и его рука соскользнула с тетивы раньше времени, стрела пронзила плечо горца, хотя целью служила голова. Его на миг обуяло смятение, но рука уже не дрожала, и следующий удар был нанесен точно.
– Десять! – довольно сказал подоспевший на стену Гимли и разом снес с плеч показавшуюся голову врага. – Нет, одиннадцать.
– Хороший счет, друг мой гном, – усмехнулся Леголас. – А у меня, как видишь, уже две дюжины набралось. Пришлось поработать луком и стрелами, иначе они напролом лезли из всех щелей.
Он пустил еще две, отправляя очередного орка на смерть – тот упал со стены, придавив собой еще двоих, но его не порадовала собственная медлительность. Тратить больше одной стрелы на единицу было для него в новинку.
– Да ты делаешь промахи, лесной принц! – удивился гном, секирой снимая скальп с орка. – Такого не бывало с тобой с самого начала похода!
– Сегодня судьба мне не благоволит, – пожал плечами он, хотя причина его смятений была и ему, и Гимли ясна как день. – Видно, Эру хочет испытать меня в этом бою.
– Как бы не оказалось, что ты прав, – согласился гном, глядя на восточную стену. – Гляди, кого я вижу у водостока!
Он обернулся, надеясь увидеть Арагорна, но сердце его в панике задрожало, повисая между ничем и ничто, а легкие сжались, отказывая кислороду в доступе.
Там, куда указывал Гимли, меж обломков деревянных распоров, чуть дальше от основного скопления людей и орков стояла она. Все видела и подмечала, и изредка из ее руки вырывался сноп искр, гудящим комом летящий в противника, чтобы обронить его наземь и оставить в изнеможении. Она, которой он запретил приближаться к стене, она, которая никогда не должна была увидеть сражений и смерти, она – хрупкая, нежная, совсем крохотная, так что ее почти не было видно из-за стольких мертвых тел поверженных воинов...
Ему показалось, что из него разом вышибли дух, так сильно его поразило это видение, сошедшее, должно быть, со страниц его ночных кошмаров. Можно ли было ожидать еще больших мучений, чем те, что доставил ему ее вид в этой битве?
Все его естество рванулось к ее незаметной фигуре в тени башни, он пропустил мимо себя пару стрел и почти оттолкнул с пути Гимли.
Этого не должно было произойти, не с ней и не теперь, но глаза его не обманывали, а сжатые в тугой узел нервы не давали дышать.
Он двигался слишком медленно, так что секунды размывались в неясных очертаниях, все казалось сонным, ненастоящим, и ее силуэт терялся в толпе, расстояние между ними не уменьшалось, а увеличивалось, и он не мог приблизиться.
Внезапная вспышка и грохот, вихрем пронесшийся над головами, стал шоком для всех, а когда часть стены разнесло на множество камней и крошева, посыпавшего промокшие волосы, он по-настоящему испугался – ее не было видно за этой пылью и хлынувшей в свободный проем водой. Бурный поток снес остатки выживших, и на внутренний двор ринулись, топя под собой все и всех, орки.
Уступа башни, за которым она скрывалась, больше не было, равно как и внушительной части водостока, и вражеское войско вовсю крушило оборонительные сооружения, защитники крепости уже заполняли двор, готовые вытравить орков обратно за пределы Пади, но его не беспокоили ни яростные стрелы, ни крики умирающих, ни численное превосходство врага. Он не хотел и мысли допускать о возможном исходе, не желал даже сомневаться в ней, но она пропала из виду, как только стена взорвалась – и теперь от нее в том месте, где она стояла, остался призрачный аромат роз и остаток надежды.
– Гермиона! – вскричал он, заглушая собственным криком отчаянно стучащее в голове «Она погибла, погибла, погибла!..».
Мысли тонули в тягучем предчувствии, но он упорно гнал его от себя, не переставая искать ее. Где она, где? Обломки стены пустовали, орки сносили прочие укрепления, Арагорн обнажил меч и теперь командовал теми уцелевшими, кому посчастливилось остаться в живых после взрыва. Его не трогали крики, они отзывались далеким эхо и пропадали где-то в сознании, уже успевшем заполниться невыносимым отчаянием.
– Гермиона!
Он не узнал собственный голос, таким рваным и жалким он был.
– Гермиона!
Совсем рядом с его ухом, в ладони от него стрела пронзила тугой воздух и разлетелась мелкими щепками от чужеродного порыва ветра, и, обернувшись, он заметил ее бледные вытянутые пальцы. Она устремила свой взор ему за спину, силой мысли, которой он не мог понять, сметая двух или трех орков. Ее воинственный вид напугал его еще больше: нежная, как цветок ландыша на заре, она оказалась посреди битвы, предсмертных криков и крови, и он бы не поверил в это, если бы не видел своими глазами.
Она смотрела стеклянным взглядом и сама, казалось, не до конца осознавала, что и как делает. И это было ужасно – видеть ее здесь.
Каким-то чудом он заметил опасность раньше, чем меч успел взрезать воздух над ее головой, и пустил стрелу с такой силой, что орк врезался в стену и остался висеть пригвожденным.
– Уходи отсюда!
До первой стрелы, угодившей в уступ, за которым она скрывалась, ей казалось, что она справится, и не будет ничего, с чем ей не удастся совладать. Но потом все заполнили крики, рычание и стоны умирающих, и, кажется, от них разрывалось сознание, темнело перед глазами, и все застилал неконтролируемый страх. Она изредка смотрела на стену, однажды заметив там его и не упуская теперь из виду. В пылу сражения он казался ей еще более нереальным, чем был; казалось, что какая-то сила питает его изнутри, вдыхая в тело и дух небывалую энергию.
А потом пошел ливень, водосток запенился, вода стала неуправляемой, и во внутренний двор проникли орки. Страшные омерзительные существа из гнили и грязи, от которых за милю разило смертью и мучениями, они показались ей ненастоящими, настолько ужасно выглядели. Она увидела их и больше ни о чем не смогла думать.
Чужеродная магия струилась вдоль всех ее вен, сам воздух тяжелым балластом сел на плечи, и ей оставалось только направлять поток на орков, отправляя через раз одного из них в костлявые руки смерти. Она не хотела думать, что убивает, гнала эти мысли прочь, и вскоре это перестало ее волновать. Сила была в ее руках, такая неудержимая и огромная, что брала над ней верх. Хотелось большего, хотелось вывернуть мир наизнанку, такой сильной она себя ощущала.
Контроль над собственным сознанием уже не являлся таким очевидным и важным, сражение захватило ее ум, и она потеряла себя в бесконечном движении, криках и страхе, правящем в воздухе, пока не заметила по ту сторону стены факела. Стрелки не видели приближающейся опасности, а времени почти не оставалось, и она ринулась к водостоку, совершенно не думая, чем это можем обернуться.
Взрыв оглушил все вокруг, на какие-то мгновения она перестала понимать, где верх и низ, все перемешалось и завертелось, ее отбросило на землю рядом с хлынувшей внутрь водой. Она осталась лежать, пока орки заполняли внутренний двор, отползла в сторону, когда дружина ристанийцев вырвалась из крепости, вставая на защиту стены. Проем заложили, а ее совсем не заметили, и она намеревалась скрыться в тени уступов, пока голова не перестанет гудеть, а мир расплываться. Но его голос кричал, звал, и из своего укрытия она успела заметить, как потерявшего бдительность, его дважды чуть не задело шальными стрелами.
– Леголас! – в этом грохоте и криках ее жалобный стон едва был различим, и он не услышал. С паническим страхом в глазах он искал ее и не видел.
Орк натянул тетиву, готовый выстрелить ему в незащищенную голову, и она, не помня себя, бросилась наперерез летящей стреле, магия в ней забурлила, вспенилась, выплеснулась и захлестнула и орка, и его оружие, и уже свистящую в воздухе стрелу.
Он обернулся, в глазах все еще читалась паника, нашедшая отражение и в ее взоре. Он чуть было не погиб, и она не могла вообразить теперь что-то хуже этого.
– Уходи отсюда! Уходи! – он стоял рядом, но продолжал кричать, словно не понимал, что уже нашел ее. Она подумала, что в пылу сражения, должно быть, стерлись все границы сознания, и страх стал неотъемлемой частью всеобщего разума, раз даже опытный воин перестал контролировать свои чувства. Ей и в голову не могло прийти, что здесь он оказался не случайно, что искал ее, и отчаяние в его голосе было связано с нею.
– Я не могу... – он не дал ей договорить, схватил за руку и потянул за собой, прорываясь через падающие тела. Его ладонь дрожала, и она не могла понять, почему, а очевидная и единственная причина его паники казалась ей слишком нереальной, чтобы быть правдой.
Они оказались в крепости раньше, чем его сознание успокоилось и разум перестал метаться от панического ужаса. Сейчас ему хотелось выплеснуть все накопившееся напряжение, затопить и ее, чтобы она поняла, какому испытанию подвергла себя и его, но он не мог себе этого позволить. Ее теплая рука все еще была в его ладони, и это успокаивало больше, чем ее вид.
– Я думал, ты погибла там! – воскликнул он, и отчаяние прорвалось на поверхность его голоса, так что она заметила.
– Но со мной все в порядке...
– Нельзя идти в битву, никому ничего не сказав! – перебил он, не в силах сдержать эмоций. – Если бы ты погибла, или тебя схватили в увели в плен, мы бы даже не узнали этого!
– Вы не оставили мне выбора! – она говорила зло, с упреком, которого он не заслуживал, и даже понимая это, ничего не могла с собой поделать. – Я уже взрослый человек, чтобы самой принимать решения.
В его глазах читалась странная тревога, которой она не могла понять. На миг там проскользнула нежность, но он быстро спрятал ее, и позже Гермиона думала, что ей показалось.
– Пока ты здесь, я несу за тебя ответственность, и моя главная задача – оградить тебя от опасностей. Не иди мне наперекор.
Она молчала и смотрела куда угодно, но не на него.
– Вы мне не отец.
Он вздохнул, и эту грустную ноту она не смогла игнорировать.
– Ты права, я не твой отец. Но я и не желаю им стать или занять его место.
Что-то странное было в его голосе, отчего она на мгновение подумала о невозможном, но быстро прогнала прочь неуместные мысли, надеясь, что ничем себя не выдала.
– Раз так... – прошептала она. – Позвольте мне быть рядом с Вами.
Он сжал ее пальцы так, что ей стало больно.
– Нет. Если я вновь увижу тебя на крепостной стене среди орков, я...
Он не договорил, боясь, что правда станет слишком очевидной, не только ей, но и ему самому, что это все разрушит, и до конца этой битвы и всех следующих он не сможет следовать возложенному на него долгу, а не зову сердца.
– Пожалуйста...
Он коснулся ее мокрых и холодных пальцев губами и выскользнул в темноту ночи, где сражение и не думало стихать, позволив ей самой домысливать его действия.
О, Эру, пусть она ничего не узнает!
На выдохе.Зал был полон радостных возгласов, победных криков и звона бокалов с пенящимся до краев пивом. Оно уже порядком вскружило голову Гимли, да и сам он начинал чувствовать странное покалывание на самых кончиках пальцев. Людской напиток дарил ощущение невесомости и легкости, придавал окружающим предметам очертания водной глади, потревоженной неспокойным вмешательством. Он обернулся на звук падающего тела и успел заметить, как макушка гнома скрывается за столом и грудой пустых кружек. А потом уловил – каким-то шестым чувством, словно заранее знал это – ее приближение. Слабый, едва уловимый аромат лепестков розы после утреннего дождя и сладкий запах ландыша, она вошла в залу, как сказка в жизнь, и осталась стоять в дверях, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. Он повернул голову, увидел ее и замер, не смея дышать.
Ей дали, возможно, лучшее платье, нарядили на манер роханской принцессы и заплели непокорные кудри в эльфийскую косу, но он ничего этого не заметил – она при любых изменениях осталась для него той хрупкой пташкой у уступа башни, которую в любую секунду могли раздавить орки. Он закрывал глаза и видел взрыв и чувствовал панику, когда ее не было на прежнем месте и он не мог отыскать ее в пылу битвы. Быть может, сейчас виной всему был хмель, ударивший в голову и мутивший рассудок, но ему было трудно смотреть ее с твердой волей – каждый взгляд вызывал неприятный зуд в груди, и он ощущал все то же, что во время сражения мешало ему сосредоточиться.
Она осмотрела залу, нашла его, и их взоры пересеклись – холодное сияние эльфийской звезды встретилось с теплым огнем камина. Ему стало плохо, все существо внутри вскинулось, захотелось закрыть глаза и не видеть больше ее лица. Он отвернулся. Видения ночного сражения не покидали его разум ни на секунду с тех пор, как после битвы ему приснилось ее мертвое тело.
Когда он покинул залу, звуки шумного праздника стихли и остались за дверьми. В пустующем коридоре было спокойно, откуда-то издалека доносилось птичье пение, хотя он думал, что птицы уже покинули эти края. Ветер гулял меж резных колонн. Он прикрыл глаза, чувствуя умиротворение и покой, каких не знал с момента своего появления в Рохане. Наедине с собой ему было не так тревожно.
Она заметила, что он уходит и поспешила за ним, но была остановлена рукой Арагорна.
- Я знаю, ты была на стене в Хельмовой Пади, - сказал он сердито, хмуро глядя на нее из-под густых бровей. – Ты не должна была.
Она слишком устала слушать как была неправа, а вид удаляющейся спины эльфа еще больше теснил разум тревожными мыслями, и сейчас ей совсем не хотелось вести воспитательные беседы.
- Может, и не должна, - кивнула она, принимая из его рук чашу с хмельным напитком. – Но Вам этого не понять. Я не могу остаться в стороне, когда у меня есть силы помочь.
- Я считал тебя разумной девушкой, - вздохнул он. Но неожиданно его взгляд потеплел, и она едва ли не впервые увидела на его лице полуулыбку, обращенную к ней. – Когда-то и я был так неудержим.
И он ушел, оставляя ее наедине с мыслями, кипящими как рой в голове. Она хотела спросить его, в чем причина таких изменений с его стороны, но вспомнила о лесном принце, которого упустила из виду, и забыла про все остальное. Его нигде не было.
Она отчего-то знала, что найдет его в пустых залах или коридорах, где гуляет ветер, принося последнее теплое дыхание увядающей осени. Ей столько всего хотелось ему сказать – о смутной тревоге, бередящей ум, о его нежелании видеть ее на поле битвы, таком рьяном и жадном, о том, что он избегал ее с самой победы и не сказал ей ни одного доброго слова...
Он стоял на ступенях Медусельда – с гордой осанкой, словно выточенный из камня искусным мастером, - и ей на миг показалось, что он мраморная фигура, а не живой эльф. В лунном и звездном свете его кожа светилась незримым сиянием, в волосах играл блеск далеких планет и нереальных созвездий. Она гораздо больше поверила бы теперь в сказки, чем в своем полузабытом детстве.
Гермиона сделала нерешительный шаг к нему и замерла.
- Зачем ты здесь? – спросил он не оборачиваясь, чтобы она не увидела тревогу в его взгляде, не смогла прочитать написанную на лице смуту.
- Я не хотела потревожить Вас, - произнесла она с трепетом в голосе, который не сумела скрыть. – Я хотела извиниться.
Его удивление было так велико, что он обернулся.
- Извиниться? Тебе не за что просить прощения.
Она выглядела растерянной и не знала, куда деть глаза, даже на таком расстоянии он понял ее неуверенность.
- Я повела себя безответственно, и я сожалею, что заставила волноваться о своей жизни.
Фраза прозвучала так, словно она ее заучивала. Ее упрямое выражение лица говорило больше слов.
- Значит ли это, что впредь я больше не увижу тебя на поле боя?
Конечно же, нет. Она медленно мотнула головой, локоны взлетели в воздух и осели на плечи пышным водопадом, в котором играл мягкий лунный свет. Конечно нет. Он вдруг осознал, что, несмотря на любые препятствия, ее упрямство останется при ней вечно. Придающее ей силы, заставляющее двигаться дальше. И мешающее ему мыслить трезво.
Кажется, он никогда не отделается от ноющего чувства в груди, поселившееся там уже так давно, что он успел к нему привыкнуть.
- Прошу, не сердитесь, - вдруг сказала она, и ее голос дрогнул, на что сердце непривычно отозвалось нервным стуком. Он задержал дыхание, чтобы успокоиться.
- Тебе будет от этого легче?
Он вел себя, как малолетний юнец, колкость в нем соперничала сейчас с собственной противоречивой натурой, и – Эру – как давно он не чувствовал себя так молодо и безрассудно! Его поведение было бессмысленным и совершенно глупым. Но разве могла эта юная девушка из другого мира знать, что эльфы уже давно живут на этой земле и даже самые молодые превратились в умудренных опытом мужчин и стариков, что ему уже так много лет и он никак не похож на ее ровесников…
- Почему Вы играете со мной в игру, которую я не понимаю?
И тем не менее, она знала.
Он в который раз понял, что она умнее своих лет.
- Вы злитесь на меня, но… - она прикусила губу, словно боялась, что с нее сорвется неподходящее слово. Он вздохнул, чувствуя, как немеют пальцы рук. – Но я не хочу, чтобы сейчас между нами вставала стена непонимания, которая со временем перерастет во что-то огромное, и я не смогу даже поговорить с Вами.
- Гермиона.
Она подняла на него глаза, блестевшие в свете звезд, и выдохнула. Между ними было несколько шагов, и они были такими неуютными для их тихих голосов, и такими важными, потому что отделяли его от чего-то необдуманного – движения руки, желавшей коснуться ее кисти, вздоха, готового потрепать ее заплетенные косы, вдоха ее аромата, трепетного и кроткого, как вся она.
- Я не сержусь на тебя.
Она не поверила. Нахмурилась, словно хотела убедиться в правдивости его слов.
Он сделал над собой усилие и сократил расстояние между ними на эти несчастные несколько шагов.
- Ты подвергаешь себя опасности, находясь здесь так долго и пытаясь принять участие не в своих битвах, - сказал он, тщетно стараясь не дышать запахом ее волос. – Ты права, я не в силах помешать тебя самостоятельно принимать решения.
Она вскинула голову, упираясь в его взгляд, в ее глазах читалось неверие и робкая надежда.
- Но, проводя в этом мире, чуждом тебе, столько времени, ты можешь забыть о собственном предназначении, - договорил он, отводя взор. Ее блестевшие в свете звезд очи мешали трезво мыслить. – Ты ворвалась в Средиземье, уже имея на своих плечах груз ответственности, ты сама это говорила. Неужели теперь ты забыла о своих друзьях, которым нужна твоя помощь? Если ты погибнешь здесь, это причинит им боль.
Он едва ли не обронил неосторожное слово, в очередной раз мысленно взрывая в своем сознании стену Хельмовой Пади, у которой стояла она, беззащитная и хрупкая как никогда. Если она погибнет здесь, то в его душе что-то навсегда оборвется, и одному Эру будет известно, что еще способно будет удержать его от всепоглощающего отчаяния, заполняющего сердце уже сейчас, когда вокруг сгущалась тьма, а рука Врага тянулась ко всему светлому, когда ему внезапно и ненароком посчастливилось увидеть луч надежды в лице этой нездешней девочки.
- Вдруг мне никогда не удастся вернуться назад? – тихо прошептал ее голос, и он вздохнул, пропуская сквозь себя запах роз и ландышей, закрыл глаза и перестал ощущать себя на земле.
Она смотрела на него снизу вверх и думала, что никогда не видела его таким удрученным и отчужденным, словно он пытался отгородиться от всего земного и тягостного. Если эльфам это было под силу, она не знала, ибо ни в одной книге, которую ей удалось прочесть, не упоминалась такая нежная грусть в их глазах. Ее сердце томительно сжалось, едва он напомнил ей о Гарри и Роне, заплутавших в лесу и, должно быть, сбившихся с ног в попытках отыскать ее. Быть может, они уже похоронили ее в своих мыслях и вернулись к поискам крестражей, а, может, остались ждать ее на последнем месте стоянки, подвергая себя риску быть обнаруженными. Ни один из вариантов ей был не по душе, и она знала, что должна вернуться, но, кажется, ее поиски с каждым днем становились все безнадежнее.
Но если сейчас ей предложили бы отправиться домой на помощь друзьям, она не смогла бы безропотно согласиться. Это предательское чувство грызло ее изнутри, но с ним она, вопреки всем своим принципам и упорству, ничего не могла поделать.
Наверняка, продолжая оставаться рядом с ним, она совершала большую ошибку, ведь чем дольше тянулось это время, тем больнее ей становилось при каждом упоминании о долге и родном доме, и тем уязвимей она себя чувствовала. Она должна была сбежать отсюда еще в Лориэнском лесу, отдалиться от эпицентра свершения судеб и стать невидимой для любых глаз этого мира, чтобы ни у кого не было соблазна проникнуть в историю сильнее и больше. Чтобы ни она, ни кто-либо из Средиземья не мог сблизиться с нею, чтобы ее ничто не связывало с этими местами. Она должна была бежать подальше от этих пронзительных глаз.
Он опустил взгляд, снова ловя ее в паутину, зловещую сеть собственной реальности, маленького кокона из неведомых ранее чувств, и она поняла.
Она опоздала. Теперь, увы, ей не удастся сбежать так легко, как это было бы в самом начале ее пути.
- Я должна вернуться, я знаю, - сказала она, и он выдохнул, прикрывая глаза и отпуская ее из их плена. – У меня есть долг и предназначение в своем мире, но, послушайте… Волею судеб я оказалась здесь, и мой путь пересекся с вашим. Теперь я не смогу уйти в сторону, позволив Вам и остальным решать за меня и идти на смерть, пока я остаюсь в тени. Это выше и сильнее меня. Я не смогу остаться здесь зрителем.
- Мне бы хотелось, чтобы ты осталась живой.
Он сказал это резче, чем следовало, и сам опешил от своей грубости. Ему не хотелось злиться на нее, но ее упрямство и нежелание принять и понять очевидное настолько смешали его мысли, что он просто не мог себя сдерживать.
- Ты просто не понимаешь, чего хочешь.
Она смотрела на него с обидой во взгляде, но так он хотя бы понимал, что ею двигало. За спокойным отчуждением во взгляде он не мог даже помыслить о том, что было у нее на уме и какие доводы ею руководили.
- А Вы? – спросила она, повышая голос и сжимая пальцы рук. Ему хотелось дотронуться до них и успокоить, но он не мог. Он ничего не мог сделать, и это злило больше всего остального. – Вы понимаете, чего хотите добиться?
Он прикрыл глаза, но перед внутренним взором стояло ее лицо, напуганное внезапной переменой в нем.
- Да, понимаю. Я хочу, чтобы ты прекратила играть со смертью так легко, как ты это теперь делаешь.
Она отшатнулась. Он услышал ее шаги и открыл глаза. Она стояла чуть дальше, чем прежде, и качала головой, не веря своим ушам.
- Вы ничего не знаете!
От злости и обиды на себя ей хотелось заплакать, но она позволила себе лишь повысить голос, развернулась и ушла прочь, оставляя его наедине с собственным смятением.
Наверное, сейчас он совершил глупость, и, возможно, это приведет к чему-то еще более угрожающему.
Он вздохнул, стараясь унять беспокойное сердце.
Но только таким образом ему удалось умерить ее пыл, только так, возможно, она поймет, что ее жизнь важнее предназначений и судьбы.
За пределами миров.Огни Гондора призвали их на помощь спустя три дня, и Рохан, собрав в кулак последние силы, неожиданно воспрянул духом, подтянулся и лавиной двинулся на север - откуда последнее свободное королевство людей кричало о помощи. Солдаты снаряжали в путь коней, начищали доспехи и точили мечи; женщины прощались с сыновьями, мужьями и братьями. Некоторые упрямо шли с воинами.
Он заметил ее взлохмаченные волосы в конюшне рядом с холеной лошадью и, заранее беспокоясь, зашел внутрь. Она задумчиво чесала животному гриву и не видела его приближения, чему он сейчас обрадовался - после их разговора и случайной ссоры она не смотрела ему в глаза и всякий раз сбегала, не дав ему сказать и слова.
Он подошел к ней совсем близко, чувствуя вкрадчивый аромат, которого не ощущал уже несколько дней, зная, что он просачивается сквозь самые малые прорехи в его глухой стене вокруг собственных чувств, и подтачивает закаленные нервы, делая его слабее и беспомощнее - знал, и ничего не мог поделать с нестерпимым желанием оказаться ближе, чем ему было дозволено.
Она вдруг обернулась, напрямую сталкиваюсь с ним упрямым взглядом теплых ореховых глаз, от которых исходил такой жар, что ему впору было бы задохнуться, если бы он не умел совладать со своим дыханием. Сердце трепетной птицей забилось где-то в глубине его тела.
- Я... - начал он и умолк, как робкий юнец, не умеющий изъясняться правильными словами, не умеющий вообще говорить. Ее взгляд выбил почву у него из-под ног, и сейчас он так желал бы стать невидимым, чтобы она не смотрела на него таким упертым укоризненным взором. Когда он превратился из статного принца лесных земель в безропотного оленя?
Она сглотнула подступившую к горлу горечь и, чувствуя, что не может успокоить собственное сердце, опустила голову. Встречаться с ним взглядом теперь было так тяжело, что она не находила в себе силы хотя бы заговорить и дать понять, что ей ничего от него не нужно - лишь бы он перестал смотреть на нее так осуждающе. У нее тряслись руки, и эта внезапная и такая нелепая черта теперь очень мешала сосредоточиться, мешала успокаиваться и выдавала ее с головой, и Арагорн понимающе глядел на нее, отчего ей становилось в разы хуже, как если бы все ее мысли и сердечные тайны стали видны и понятны всем окружающим.
Она сжала пальцы на стремени, рука скользнула под седло к холодному лезвию кинжала, который ей подарила принцесса Эовин. Металл обжигающе леденил кожу.
- Ты пойдешь вместе с нами? - наконец, спросил он и подивился, насколько неуверенным звучал его голос, будто он открыл рот впервые за несколько лет.
Она удивленно вздохнула, подняла к нему взгляд, и он тут же утонул в теплом свете ее глаз.
- Я и принцесса пройдем со всеми до лагеря, - ответила она, поражаясь, каким спокойным может быть ее тон, когда внутри все ревет от бурлящей в ушах крови. Если бы ее тело было факелом, оно освещало бы самую темную пещеру и самый дальний угол в ней. - Есть традиция...
- Знаю, - выдохнул он. Слышать ее отстраненный голос было выше его сил, слышать его и понимать, что она все еще не простила ему неловких слов, от которых он не мог, не смел отказаться.
Его взгляд случайно упал на блеск металла под ее рукой, и, забыв скованность, он потянулся, чтобы приоткрыть взору кинжал под седлом коня.
- Что это?
Миллионы мыслей мгновенно вспыхнули в его голове, порождая несметные образы, один страшнее другого, перед глазами встала памятная ночь у стен Хельмовой Пади, когда она погибала в его воображении, пока он искал ее хрупкую фигуру. Кинжал под седлом ее коня мог означать то, что он уже пережил наяву, и что мог пережить в своих кошмарах, и он совсем не хотел, чтобы хоть один из них воплотился в реальность.
- Вы не можете приказать мне остаться, - тихо, неуверенно прошептала она, но вдруг вскинула голову и посмотрела на него открыто, упрямо, дерзко, так, словно никто и ничто не могло ее остановить. Он выдохнул, одновременно ловя себя на мысли, что не может устоять перед ее силой воли, и что совершенно не желает видеть такой ее взгляд, когда дело касалось каких-то неизвестных будущих битв.
- Только проводы до лагеря, - твердо сказал он, хотя, положа руку на сердце, понимал, что он действительно не может ее остановить. И она тоже это понимала, победно вскинула точеный подбородок и, сжав руки, чтобы не отступать, кивнула самой себе.
- Это - мой выбор.
Эти слова рождали в нем самые ужасные мысли, самые первородные страхи, о которых он не знал и не узнал бы никогда, если бы не эта хрупкая нежная девочка, с глазами точно янтарные отблески давно забытых миров.
- Ни за что.
Ярый протест слетел с губ вместе с дыханием, взор заволокло мутной поволокой, когда он вновь вернулся к бреши в стене Пади, где она стояла буквально секунду назад и исчезла из его вида, едва он прикрыл на мгновение глаза. Пережить подобное еще хоть раз стало бы для него мучительной пыткой.
Вместо робости в ней теперь проснулось упрямство, раздражение поднялось из глубин души и затопило собой прочие чувства. Сажать ее под замок, запрещать любые действия, оставлять в стороне тогда, когда уже абсолютно точно было поздно и она уже погрязла в этом мире по самую макушку - кажется, это было чересчур для царственного эльфа, чьими порывами руководил холодный рассудок, из-за которого он не мог рассмотреть настоящую ее.
С ее упорством смирился даже Арагорн, но он продолжал наступать и обрывать любые ее шаги, если считал их слишком опасными. Она не понимала этого, как не могла понять и его мыслей и странных взглядов сквозь нее, словно он смотрел на нее, но видел лишь маленькую девочку, ошибку этого мира, помеху ему и остальным. Ведь она не была помехой, не хотела быть ею, и могла доказать, что может справиться и не быть обузой...
Ей не нужно было от него ничего, кроме немого одобрения, но именно тут она получала красноречивый отказ, мириться с которым так не хотелось.
- Чего ты хочешь добиться этим? - спросил он, обреченно, устало, словно не мог побороть гнетущую тишину между ними, которая уже пускала свои пальцы внутрь их маленького мирка.
Она подавила в груди обиженный вздох, закусила губы и отвернулась. Он никогда ее не поймет, ведь она - всего лишь нелепая юная девочка, и с высоты своих тысячетелетий он заслуживает права смотреть на нее именно так.
Только она никогда не была просто нелепой девочкой, она была умна и сообразительна и была храбрее многих, и понимала это лучше кого бы то ни было. Если бы он хоть раз взглянул на мир ее глазами, то понял бы, что совершенно не знает ее и ему понадобится много столетий, чтобы разгадать эту тайну.
Он смотрел на нее и знал лишь одну вещь: ему совсем не хочется видеть ее на поле битв среди умирающих, какой бы сильной, смелой и умной она ни была на самом деле. Он видел все ее лучшие стороны лучше, чем кто-либо понимал это, но не смел сказать это, ведь иначе - он проиграл. Проиграл свою собственную битву и мог сложить оружие к ее ногам вместе со всей своей вселенной.
- Я просто хочу признания, - выдохнула она, словно боялась собственных слов. Мгновение, за которое его сердце пропустило удар и затронуло в нем какие-то скрытые струны души, - одно мгновение, и она уже шагает назад, качая головой.
- Забудьте, - говорит она и сбегает из конюшни, оставляя его наедине с пошатнувшимся мирозданием.
Ведь он признал ее в тот самый миг, когда увидел в ее глазах нечто большее, чем обыкновенный интерес напополам со страхом. Но если он откроется себе и ей в этом, то погибнет.
Перед расколом.Лазутчики Сарумана появились совершенно неожиданно, хотя чутье подсказывало ему быть настороже всю дорогу. Кровь из шеи орка хлынула ему в лицо, на миг заставив позабыть о душевных беспокойствах, но как только алая пелена спала с глаз, он случайно заметил на периферии острого зрения мелькнувшие в солнечном свете блики, затерявшиеся в ее волосах. Она уже была здесь, оставила позади и лошадь, и обоз с продовольствием, за которым должна была следить, и тяжелый меч - и бежала к нему с одной только своей непостоянной силой в руке. Ему хотелось бы знать, что это только мираж.
- Лазутчики! Назад! - он увернулся от стрелы, рассекшей воздух в миге от его лица, и упрямый взгляд ледяных глаз все-таки нашел ее фигуру. Она спорила с Арагорном, пока он отвлекался на Гимли.
- Что ты здесь делаешь, Гермиона, уходи сейчас же! - он не сдержался, и злость и беспокойство, томящиеся в его сердце, прорвали заслоны бурным потоком. Она вскинула голову - брызнули в свете солнца ярким пламенем ее волосы.
- Я шла с вами не для того, чтобы быть очередным грузом! - взвился в воздух ее звонкий голос.
Он пересекся с дунаданцем отяжелевшими взглядами, на мгновение прикрыл глаза. Сомневаться не было времени.
- Ты уйдешь вместе с остальными женщинами. Сейчас же.
Она хотела возразить, уже набрала воздуха в легкие и вперила в него дикий неконтролируемый взгляд, но, отбрасывая прочь всякие противоречия, он решился на нечто непозволительное. Она не успела сказать и слова, когда он сомкнул свои пальцы на ее локте и сжал, ощутимо и, должно быть, больно, потому что она поморщилась. Еще ни разу злость в нем не боролась с раскаянием так рьяно, как в это мгновение.
- Я не смогу следить за тобой и боем одновременно. Я не хочу лишний раз подвергать опасности ни тебя, ни себя. Уходи.
Упрямство по инерции вскинуло свою дурную голову, но она не успела возразить, заметив его отчаянный взор. В нем томились и рьяное желание оставить ее позади и какая-то непреодолимая сила, и она не могла, не смела ее понять.
- Я...
- Уходи, Гермиона.
Он слишком редко позволял себе звать ее по имени, предпочитая обращаться так отстраненно что одному Мерлину было известно, на самом ли деле он желает говорить с ней - именно с ней, а не с очередной представительницей ее пола. Сейчас же, он сказал ей «Гермиона» уже два раза, и это было чересчур даже для такого беспокойного суматошного дня, особенно принимая во внимание их молчаливость в течение всего похода.
- Я не хочу, - она упрямо трясет головой, поджимает губы, как маленький ребенок, просто потому что не может признать свою слабость перед ним. Ни наследник королевского трона людей в этом мире, ни владыка Лотлориэна, ни предводитель роханцев - ни перед кем она не склонила бы головы и никому бы не уступила, точно зная, что никто из них не властен над ней. Но лихолесский принц...
- Я могу сражаться, я тоже воин! - она вырывает свою руку из его ослабевшей на миг хватки и вскидывает подбородок, собираясь и дальше стоять на своем, но забывает, забывает все слова, они разбиваются об его стальной жесткий взгляд и тонут где-то в глубине этих холодных глаз, так что она уже не помнит ни своих мыслей, ни того, что хотела сделать.
Почему он так смотрит на нее, после всех его слов - сказанных пусть и в запале чувств - после всего, что она узнала - ведь он не хочет видеть ее рядом, считая слишком безответственной и безалаберной, возможно, для серьезных битв - так почему он сморит на нее теперь с таким невыносимым беспокойством? Куда делось высокомерие и снисхождение, которые были с ним на протяжении этих проклятых дней похода?
- Леголас! - Гимли уже забрался на лошадь не без помощи Арагорна, впереди на них наступали несколько десятков орков верхом на - она не понимала, кого видит - волков ли, шакалов ли, и время поджимала все сильнее, а он продолжал смотреть на нее и молча сжимать губы в тонкую бледную линию, и ей казалось, что он сдерживает себя от чего-то непростительного - слова ли, жеста...
- Пожалуйста, - услышала она на выдохе и вскинула голову, всматриваясь в его обеспокоенные и какие-то по-детски печальные глаза. - Пожалуйста, уходи.
Это подействовало сильнее, чем угрозы и крики, чем увещевания или оскорбления с чьей-либо стороны. Она поняла, что не может не повиноваться, кивнула и кинулась прочь к обозам и оставшимся позади женщинам, чтобы помочь им. Кинулась так быстро, едва поспевая за собственным учащенным сердцебиением, словно боялась передумать на полпути и вернуться; и она понятия не имела, почему вдруг слушается его и почему, почему такой его голос действует на нее сильнее, чем все остальное.
Она оглянулась всего раз, едва успевая заметить его пристальный взгляд, направленный на нее и провожающий до склона с холма, у низины которого она оставила лошадь. Он еле заметно кивнул ей и побежал навстречу скачущему на коне Гимли, чтобы в один прыжок оказаться в седле.
У нее перехватило дыхание от этого зрелища - все в его движениях говорило о ловкости и непередаваемой, незримой никому силе. И хоть она злилась на него с тех самых пор, когда он отчитал ее во время празднования победы, чувство восхищения им никуда не делось.
По какой-то неизвестной причине об опасности она не думала вовсе, уверенная в том, что ни ей, ни лихолесскому принцу не грозит сегодня гибель от вражеских лазутчиков. Но люди были в панике, дети плакали и дрожали от страха, а женщины уже молились неизвестным ей богам, и лишь принцесса выглядела разгневанной. Дядя не позволил ей вступить в битву и точно так же, как ее саму, отправил вместе с остальными в низины, подальше от будущего поля боя.
Она ухватила лошадь за поводья и повела ее, упирающуюся, вниз к реке. За спиной уже раздавали крики и звуки бойни, предсмертный вой странного шакала и голоса бойцов Рохана. И вот сейчас она поняла, что нависшая над ними угроза реальна и опасна, и воины будут стоять до последнего вздоха, пытаясь защитить слабых. Ей не следовало уходить прочь, нужно было остаться, несмотря ни на что, остаться и защитить всех вместе с ним, но она все же отступила.
А вдруг - она мотнула головой, но мысль запуталась в ее растрепанных и нечесаных волосах - вдруг он погибнет от шальной стрелы? Глупая, как она могла покинуть поле боя!
Упрямая лошадь встала посреди дороги, и им пришлось остановиться, пропустить вперед остальных, а потом она почти пнула животное от переизбытка чувств, но это не помогло. Лошадь взбрыкнула, она выпустила поводья, и та ускакала прочь, оставляя ее одну. Принцесса с людьми были уже дальше десяти шагов от нее, и она медленно пошагала за ними, все время оборачиваясь и гадая, не может ли она вернуться и помочь, наплевав на просьбы и угрозы?
А потом ее сомнения потонули в реве со стороны скал, из-за уступов которых показалась голова орка и пары-тройки людей, выглядящих ничуть не лучше. Она слишком не вовремя сообразила, что меч, подаренный принцессой, остался под седлом ее сбежавшей лошади, и стиснула руку в кулак, мысленно проговаривая про себя все защитные чары, которые могла вспомнить.
Орки стекались к ним из-за холма и теснили к обрыву реки, и их положение нельзя было назвать выгодным, но они не смели отступать, зная, кого защищают. Он увернулся от стрелы, расчеркнувшей воздух дугой, и нанес несколько ударов по незащищенному горлу наездника. Гимли вывалился из седла чуть ранее и теперь неистово кричал, размахивая своим топором и срубая врага так, как если бы в нем было больше семи футов росту. Он повернул коня обратно и успел снести голову подобравшемуся слишком близко варгу.
Нигде не было видно Арагорна, и он начинал волноваться, и поспешил бы найти его, если бы краем сознания - не слухом даже - учуял опасность в низине, куда отправил ее, надеясь на безопасность скал. Она кричала, он распознал бы этот голос из тысячи других, и теперь от одного только звука начинал дрожать. Лук дрогнул в его руке, он развернул коня и, на скаку срубая голову упавшему с шакала орку, направился к низине.
Это чувство всепоглощающего страха уже становилось привычным и не так резало сердечные жилы, но он бы не хотел привыкать к нему, и лучше бы вообще никогда его не испытывал, но судьба тревожила его раз за разом, и, уже видя впереди ее фигуру посреди трех охотников Сарумана, лишь гневался на Эру за тяжкое испытание для всего его существа.
Она взмахнула рукой и отбросила в сторону двух - третьего настигла его стрела, и она обернулась, заранее улыбаясь и зная, кого увидит.
Ему нужно было возвращаться на поле боя, но он просто не мог оставить ее в таком месте, а потому спешился, вмиг оказался рядом с ней и, отбрасывая прочь все эти ненужные и бесполезные правила - писанные когда-то, кем-то, в совершенно другой королевской жизни и не для него - потянулся к ней и коснулся ее волос, ощутимо и осязаемо, чувствуя под своими грязными пальцами тепло ее щеки.
- Ты в порядке?
От его руки пахло чужой кровью и чужим потом, и до того, как он ее коснулся, она думала, что держит под контролем разбушевавшиеся эмоции, и вот сейчас готова доказать ему, что не бесполезна и может принести пользу и не быть в тягость, но... Все мысли в мгновение улетучились, едва заполошный вдох коснулся ее лица, едва она поняла, что чувствует на своей щеке его пальцы - тонкие, теплые и шершавые от рукояти меча и лука - хотя она думала, что они гладкие, словно мрамор, ведь весь он как из драгоценного камня, отполированный морскими волнами далеких невиданных берегов и южным ветром.
Она услышала его голос, чуть хриплый, несмотря на то, что он никогда не устает и не умеет запыхаться, и вдруг ей показалось, что она сейчас упадет ему в руки, забыв себя.
- Да, - она кивнула, опуская голову, чтобы он не заметил ее растерянный метущийся взгляд, - да, я в порядке. Спасибо.
Он вдохнул, ощущая ее слабый чуткий аромат, и опустил руку, сжимая пальцы, пытаясь удержать в них частицу ее тепла, а потом выдохнул и отвернулся. Конь ждал его в трех шагах от них.
- Я должен вернуться. Пожалуйста, догони остальных.
Она снова не пыталась противиться, и он отчего-то подумал, что это даже не форма его просьбы, а интонация делает свое дело, потому что она реагирует не на слова, а на тон, которым они были произнесены.
Она прикрыла глаза, пока он не видел, коснулась дрожащими пальцами волос в том месте, где он прикоснулся к ним, и, все еще не веря в происходящее и пребывая в своем мире, несмотря на опасность, реальную угрозу и ощутимую боль в боку, куда ее все же успели ударить носком сапога, чуть улыбнулась.
Он повернул обратно к обрыву, взглянул на ее замершую фигуру и пришпорил коня.
Она смотрела ему вслед и надеялась на удачу, а потом - совершенно неожиданно, неправильно, невозможно - услышала такой знакомый по, кажется, совсем прошлой жизни голос.
- Проклятье, Гермиона!
Она резко обернулась, и самообладание почти покинуло ее разум: словно из воздуха перед ней возникли фигуры ее друзей, и она узнала эти круглые очки и рыжие-рыжие волосы, хотя не могла ни представить, ни поверить, ни подумать, что они могли бы оказаться здесь.
- Гарри? Рон? - она бросилась к ним, спотыкаясь и чуть не падая, и упала им в руки. Они были реальны, как она сама, и мир в ее мыслях раскололся на части.
Позади на крик обернулся Леголас, заметил ее, и его сердце камнем упало в ноги.
Над пропастью.Они сидели в тени колонны, и он не мог рассмотреть их лиц. Ее поза говорила о недоверии или смятении, и ему не удавалось разобрать, что именно она чувствует, но - это было ясно, как день - она уже ускользала. Прямо сейчас, на его глазах, она, такая далекая и призрачная с самого первого своего появления, такая нереальная, неземная и нездешняя, она вновь обретала плоть и кровь в лице своих почти забытых друзей, и это делало ее собой - а, значит, чуждой ему. Чужестранка, приверженка своих идеалов, говорящая о других мирах и волшебстве, неведомом ему, несмотря на то, что он был гораздо старше всего, о чем она могла ему рассказать... эта девочка, возникшая, как вспышка солнечного луча в хмурый ненастный день его сурового мира, теперь она ускользала, и это было неизбежно, как и любое прощание с иллюзией.
Он без конца хмурился, пытаясь совладать с собой, и каждый раз терпел поражение: однажды они уже прощались, и он хоронил ее в своем сердце на долгие-долгие годы вечности, и сейчас, вроде бы, не должен был испытывать таких трудностей, но - о, Элберет! - теперь заставить себя поверить в ее уход было в миллионы раз сложнее. Ему казалось, что кто-то вырывает из его груди бьющееся сердце и тянет в бездну, где оно разобьется на миллиарды осколков, а ему останется только тосковать, вечно и безнадежно, и не находить утешения...
- Видит восходящая луна, пришло мое время сочинить песню, которая будет спутником моих бессонных ночей, - тихо сказал Леголас медленно подошедшему Арагорну - чудом выжившему в бурной реке, вернувшемуся, когда никто уже не чаял его увидеть. Он знал, чутье ему подсказывало, что наследник Исилдура не мог сгинуть так безвестно, и потому не был удивлен, столкнувшись с этим упрямым и живым взглядом в дверях главного зала.
Теперь эти глаза смотрели на эльфа с пониманием, которое он вряд ли бы увидел у любого другого, Арагорн молчал, и слова им не требовались.
- Мы уйдем на рассвете.
- Хорошо.
Он едва справился с подступившим внезапно и окатившим сплошной волной отчаянием, которое сковало сердце своими путами, сжало тисками и перекрыло воздух. Ему было трудно дышать, трудно даже выстоять на ногах.
- Сир... - его отвлек от душевных терзаний мелодичный голос лесного эльфа-стражника, которого он в сердцах прогнал прочь, едва заслышал о послании от отца. То было всего лишь сегодня утром - он был слишком занят мыслями о ее скором уходе, чтобы слушать отцовские наставления от так некстати прискакавшего из Лихолесья посланника.
- Мой принц, что мне передать королю?
«Ничего», - хотелось сказать ему. Мог ли он дать такой ответ?
Отец требовал невозможного, с присущей ему настойчивостью и непоколебимостью, странным образом прознав о чужеземке и о том, что их связывало. Отец требовал оставить сердечные метания, хотя никто в целом мире не мог знать того, что творилось у него на сердце.
Он и сам понимал всю тщетность своих терзаний, но разве хоть что-то могло заставить его отвернуться от неотвратимо наступающей волны, сносящей все на своем пути во всех мирах, от которой не спасся ни один смертный или бессмертный за все время существования вселенных...
- Скажи ему, что он беспокоится понапрасну.
Она все равно покинет этот мир через миг, окончательно и бесповоротно становясь вспышкой в жизни эльфа.
Это была мечта, которой не суждено сбыться.
Ей хотелось кричать. Гарри и Рон, ее друзья, которых она и не надеялась больше увидеть, неожиданно вспыхнули в этом Мерлином забытом мире, найдя проход к ней и через этот самый проход забирающие ее обратно в свое время и в свою вселенную. Она была растеряна и зла на себя за это смятение, потому что прекрасно знала и всегда помнила о предназначении, которое должна выполнить, о том зле, что в этот самый момент тянет свои руки ко всему светлому и чистому в ее мире. Но после всех этих бесконечно длинных дней, проведенных в чуждом королевстве, она просто не могла оставить все безвозвратно и вернуться к себе, словно ничего этого не было, словно это не она пыталась спасать чужую вселенную, словно не она рвалась и душой и сердцем к новому чувству, которое окрыляло, окружало своей теплотой и невозможностью, и потому было так сладко.
Ей следовало бы оставить все много лиг назад, оставить и уйти куда-то на север, в безлюдные места, чтобы там дождаться своих друзей или самой попытаться вернуться. Тогда бы ничего этого не случилось, и теперь она не рушила свои собственные надежды и не предавала бы идеалы, за которые так отчаянно и болезненно цеплялась все это время.
От осознания собственной беспомощности ей хотелось кричать.
Никто не видел этого. Она тщательно скрывала свое отчаяние, почти искренне радовалась возвращению друзей и не смотрела - не смотрела, не смотрела, не-смот-ре-ла в сторону лихолесского принца, ставшего, словно тень, с момента появления Гарри и Рона.
Они уйдут на рассвете, вернуться через ту же рваную трещину между мирами, которую с таким трудом ее друзья смогли отыскать, чтобы найти ее. Конечно же, они вернуться, запечатают, если смогут, эту странную до невозможности даже для их миров аномалию и пойдут прямиком в Хогвартс, чтобы попытаться возвратить свет на небеса Англии.
И о Средиземье ей придется забыть, как о далекой призрачной сказке.
Она едва успела добежать до конца длинного коридора и спрятаться за широкой мраморной колонной, когда рваный вздох нарушил ее размеренное дыхание, за которым она прятала тянущее и медленно пожирающее ее сердце отчаяние. Крик застрял в горле бьющейся изо всех сил птицей, но она не смела, не смогла бы позволить себе эти слишком сильные эмоции, не теперь, когда от нее требовались вся выдержка и терпение, на которые она была способна.
Холодный мрамор леденил затылок; она прикрыла глаза, чувствуя, как тянет из нее последние силы чувство неизбежности. Абсолютно точно нельзя было позволять себе привыкнуть к этому миру и его обитателям, нужно было запрещать себе думать, говорить, рваться туда, куда ее не просили, нельзя было даже смотреть в сторону небесных глаз, горящих праведным гневом всякий раз, когда она нарушала очередные запреты.
Ей бы хотелось проснуться и понять, что все это несбыточный сон, и потому ее страдания тщетны и напрасны - она никогда не была и не будет в этом мире, и все это лишь выдумка ее сознания. Но, к ее огромному сожалению, весь этот мир был реальностью, в которой ей не повезло оказаться, и по воле какого-то Эру она стала его частью. А теперь ее так бесцеремонно вырывали из него, и все, что ей останется, - это до конца своих дней помнить о днях, проведенных в Средиземье, и скорбеть.
Его шагов она не услышала, и потому не успела спрятать печаль за дежурной улыбкой, и губы ее искривились и задрожали вместо того, чтобы тепло поприветствовать.
- Вы уходите на рассвете, - просто сказал он. В его голосе звучала неприкрытая скорбь, и она подивилась, впервые видя в нем настолько чистые открытые эмоции.
- Да.
Говорить что-то еще она не могла: горло сковал лед и что-то резкое, острое рвалось наружу, больно царапая изнутри. Понять, что это были слезы, ей удалось только к вечеру.
Он сделал несмелый шаг ей навстречу и замер, не зная, стоит ли ему приближаться. Ведь если он позволит себе это, то позволит и руке коснуться выбившейся пряди волос на ее щеке, позволит пальцам пройтись вдоль гладкой пыльной кожи и, возможно, позволит себе склониться к ней, чтобы разглядеть смирение и покорность в ее, таком неприступном прежде, взгляде. Она могла противиться любому его слову, нарушать любые его запреты и не слушать ни секунды, но бороться с волею судьбы не могла. И это душило в нем все светлое, и от этого чувства хотелось сбежать. Почему она не может нарушить и это правило, почему не может... остаться?
Его уже не поражал собственный эгоизм и малодушие, возникшие совсем недавно - или же дремавшие в его мятущейся душе все это время и наконец-то нашедшие выход. Удивляла лишь слепота, о которой он и не знал до этих самых пор.
Она не знала, может ли позволить себе одно - всего лишь одно, единственное и последнее! - касание, но думать теперь, когда все рушилось прямо у нее на глазах, она уже так устала, что - Мерлин! - пускай великий король Лихолесья уничтожит ее, если когда-либо найдет. Она просто шагнула ему навстречу и, замирая от своей смелости, протянула руку, кончиками пальцев хватая его за рукав хлопковой рубашки, пыльной и грязной после изнурительного боя.
Ей нельзя было делать этого, но она сделала, нарушая собою же возведенные границы, позволяя себе так много, что Ар-Трандуил, узнав об этом вероломстве с ее стороны, навсегда запретил бы ей даже смотреть в сторону сына.
Она получила его неожиданное послание два дня назад, и все это время прокручивала в голове высокомерное «Не позволю», едва лишь вспоминала о своих запутанных чувствах. Сегодня, наконец, король эльфов получит ее ответ, в котором будет лишь одна фраза «Я ухожу», но сейчас - Мерлин, только лишь на мгновение! - она позволила себе прощальный жест, в котором крылось так много, что трудно было стоять на ногах и не падать, упираясь ладонями в его ступни.
Он замер, задержал дыхание и не смел даже опустить взгляд - ее непослушные волосы выбились из тугой косы и почти щекотали его шею, так близко она стояла, ближе, чем когда-либо. В этот момент ему хотелось кричать. Он медленно и несмело поднял руку, и пальцы замерли у ее плеча, так и не коснувшись, сжались от бессилия, задрожали, как лист клена на осеннем ветру. Конечно же, он не должен касаться ее, особенно когда она держит его за тонкую ткань рубашки, и он кожей чувствует тепло ее пальцев, ощущает запах ее волос и ее самой, и не смеет дышать.
Он, наконец, опускает взор, чтобы столкнуться с ее теплым взглядом блестящих в свете заходящего солнца глаз. Она смотрит на него, не мигая, и ее губы дрожат.
- Я Вас не забуду, - звучит ее тихий, еда различимый шепот, и он скорее чувствует его, чем по-настоящему слышит. А потом она отпускает его - руке мгновенно становится невыносимо холодно, а сердцу пусто - разворачивается и стремительно покидает одинокий коридор.
Кончики пальцев рук начинают холодеть, и в груди поселяется лед, о котором он и не знал доселе, и это чувство кажется ему правильным, хотя совершенно бессмысленным и теперь никому не нужным.
Но повернуть вспять то, что происходит, он больше не в силах.
При разрыве.Утро выдалось хмурым и сонным, словно весь этот мир нехотя выпускал ее из своих объятий, в которые успел так уютно и тревожно заключить свою странную чужестранку. Она подняла глаза к небу - темные тучи заполонили собой все пространство, тяжелый воздух оседал ей на плечи и мешал мыслить здраво.
Мешал мыслить здраво. Когда же в последний раз хоть одна разумная мысль посещала ее голову, не пытаясь протиснуться сквозь пучины сомнений и страхов, так крепко сковавших ее ум?
Она перевела взгляд к обрыву, вверх, туда, где молчаливой гурьбой стояли несколько роханских всадников, король Теоден и Арагорн. Его не было видно. Гарри оглянулся на Рона, взял того за руку и протянул ладонь ей, а она все смотрела на своих недавних союзников и боролась с надоедливой мыслью, что все это сон. Вдруг сейчас она возьмет Гарри за руку и в следующее мгновение проснется, резко и рвано, будто кто-то выдернет ее из удушливого сна и вновь кинет в жестокую реальность, где уже давно и долго, мучительно долго шла магическая война, где никто и никогда не слышал даже про этот богом забытый мир? Где никто и не знал о героях Средиземья, о подвигах во имя мира, о гномах, эльфах и прочих созданиях? Где никто не знал, что в другой вселенной живет лихолесский принц, от одного взгляда на которого у нее сжималось сердце?
Ей бы хотелось закрыть глаза на какой-то миг, а потом вновь открыть их и понять, что все это ей привиделось. Тогда горечь и тоска не снедали бы ее душу и не рвали ее на куски, и сама она не разрывалась от отчаянного желания быть в двух мирах одновременно. Тогда бы все осталось несбыточной фантазией, которой суждено было бы потонуть под тоннами других мыслей и чувств.
Но увы, всякий раз когда она засыпала, утреннее солнце Арды будило ее в этом мире, вновь заставляя бесконечно много думать о том дне, когда ей придется покинуть его и вернуться к своему предназначению. Она понимала, что никогда не отступится от своего долга и никогда не бросит друзей, но в этот раз хваленое упрямство и стойкость ее подвели.
- Гермиона? - Гарри протянул ей руку и ждал все это время, когда она наберется смелости взять ее. Девушка медленно вложила свои пальцы в его раскрытую ладонь и вздохнула, еле слышно, так, чтобы тоска не просочилась в воздух и не дала о себе знать остальным. Арагорн и король Теоден смотрела на нее с утеса. Следопыт едва заметно кивнул ей в последний раз, наконец-то проявляя уважение и доверие, такое нужное раньше и такое почти бесполезное теперь. Но нечаянная радость все равно тронула ее сердце.
- Прощайте, - одним губами прошептала она, абсолютно точно зная, что он поймет. Он понял.
- Будьте готовы, - шепнул Гарри и крепче сжал ее ладонь, словно боялся, что она в последний миг передумает и сбежит. Она бы не передумала. Не смогла бы, просто не посмела бросить их на произвол судьбы, не посмела оставить одних сражаться на войне, которая была предназначена и для нее самой. Не посмела бы, даже если бы лихолесский принц вдруг объявился на обрыве проводить ее.
Его глаза она заметила за одно мгновение до яркой вспышки, в которой исчезли и деревья, и обрыв, и роханские всадники, а потом непривычно холодный ветер затрепетал в ее волосах и швырнул ее в неприветливый родной мир Англии, где-то на отдаленном берегу холодного замерзшего озера. Живот скрутило от паники, внезапного страха и боли такой силы, что стало трудно дышать. Она рвано вдохнула колючий воздух и, не имея в себе сил, опустилась на мокрую влажную землю у себя под ногами.
Пахло сыростью, прелой водой и чем-то знакомым до слез в глазах. Пахло домом.
Она подняла глаза к небу, увидела такие же мрачные тяжелые тучи над головой. Она дома. Она вернулась.
В тот миг, когда эта мысль окончательно осела в ее метущемся сознании, отчаяние добралось, наконец, до ее сердца, и тисками сжало до боли, до рези в груди, до тянущей тоски и безысходности. Ее губы задрожали, плечи осунулись, а руки затряслись, и всю ее, с головы до ног, обуяло чувство абсолютного непоколебимого горя.
Гермиона согнулась и зарыдала.
Он не хотел видеть, как она уходит. Не хотел своими глазами запечатлевать этот момент, тем более не хотел смотреть на нее. Эта бессонная ночь заставила его возненавидеть эти карие глаза на молодом всезнающем лице, эти непослушные пряди волос, пахнущие ландышами, вездесущими ландышами и росой, эту несмелую улыбку дрожащих губ. Он вдруг стал чувствовать злость и ненависть, которые не знали покоя, не могли улечься в его растерзанной душе и не давали держать себя в руках. Он, непоколебимый и невозмутимый в любую секунду своей долгой, почти вечной уже жизни, теперь он не мог найти себе места, не мог успокоить свои ноги и руки, остановить гулко бьющееся в груди сердце, и злился, злился... он не должен был испытывать такие чувства, что угодно, но не это! - и вот же, теперь он ненавидел самого себя за вероломное предательство собственных мыслей и ее - за невозможность остаться.
Эру, он ненавидел ее. Этого просто не могло случиться, и в то время, пока она покидала его мир, он должен был чувствовать горечь и тоску, и печаль, и смятение, и боль, физическую, душевную, невозможно сильную, до безумия реальную, но... Он злился и ненавидел ее так сильно, что готов был сорваться с места, стремглав домчаться до перелеска, у которого в это самое мгновение она испарялась вместе со своими друзьями, и схватить ее, чтобы она узнала, как сильно заставила себя ненавидеть этим уходом.
Как заставила испытывать к себе такие сильные эмоции.
Он зажмурился до белых точек перед глазами, чтобы скрыть себя от вездесущих глаз этого мира, но перед внутренним взором встало ее встревоженное лицо и безмерно огромные на бледной коже глаза. Он бы отдал все, что угодно, чтобы не знать этих глаз никогда в жизни.
Но это было бессмысленно и бесполезно теперь, когда он уже увидел их однажды далеким ранним утром в лесу у границ Лотлориэна. Или еще раньше, когда только услышал ее дыхание у пещер Мории, когда она спасла их отряд. Или еще ранее, когда всего лишь подумал о странном тонком аромате, робко просачивающемся сквозь грани их миров.
Он увидел ее так давно, что уже позабыл, как долго думает о ее глазах.
Как он мог возненавидеть их за одну короткую ночь?
Теперь же она покидает его мир навсегда, а он испытывает лишь злость и ничего более, и потому не может заставить себя выйти к обрыву и взглянуть на нее в последний раз.
- Ты будешь жалеть, если не попрощаешься, - вдруг сказал Гимли, неожиданно возникший за его спиной. Невозмутимый лихолесский принц вздрогнул и обернулся. Гном стоял чуть поодаль и смотрел на него проницательным взглядом, глубоким и понимающим, какого эльф никогда не видел на его лице.
- Ты будешь жалеть всю свою бесконечно долгую жизнь. Если сожалением ты хочешь заменить горечь утраты, то эту битву за меньшую боль ты не выиграешь, мой друг.
Он мог бы поспорить. Сказать ему, что знает гораздо больше и уверен в своих суждениях. Но увы, в этот раз он знал столь же мало, что и гном, если не меньше. Потому что в этот раз все было для него новым, непознанным и неизведанным, и кто знает, когда еще в его жизни ему довелось бы встретиться с подобным.
В отличие от ветреных людей, и гномы, и эльфы, любили долго и беззаветно, раз и навсегда выбирая для себя единственную. И если этот раз настал и для него, то он совершает огромную непоправимую ошибку.
Гимли чуть улыбнулся, когда Леголас покинул свой шатер быстрым стремительным шагом.
Он мог не успеть. Он мог застрять в своей ненависти к ее уходу - ко времени, которое было им отпущено, а не к ней самой! - и опоздать. Но он успел - успел заметить, как ее испуганные глаза исчезают в промозглом холоде этого утра, навсегда оставляя ему лишь тонкий аромат ландышей, незримый и неощутимый для прочих людей.
Этот аромат витал в воздухе прямо перед его носом, словно лишь вчера он почувствовал его впервые. Он прикрыл глаза, задерживая дыхание на одно долгое мгновение, и оказался прерван рукой Арагорна.
Им не потребовалось слов - следопыт взглянул на него лишь раз, чтобы убедиться в своих мыслях: тоска и неизгладимая печаль поселилась в глазах эльфа навечно.
- Иногда правильные решения оказываются самыми тяжелыми в нашей жизни.
Он был согласен. Эру Илуватар, он был согласен с этими словами, ведь каждый нерв в его теле сейчас взывал к любой физической боли, лишь бы отгородить сердце от душевной раны, которая в этот миг рвала его, рвала бесконечно мучительно и жестоко, причиняя такие муки, что ему легче было бы сорваться с этого самого утеса, прямо вниз, на твердые валуны у его подножия.
Ему было бы легче умереть в это самое мгновение или чуть раньше, когда она исчезла из его мира, заставляя, наконец, поверить в свой уход.
Он медленно выдохнул, прежде чем с головой окунуться в накрывающее его тяжелое неизбежное горе, словно только что на его глаза смерть забрала часть его души. Он ждал, когда запечатанные и запрещенные им же чувства вернутся к нему - и не мог ощутить их. Что-то в его душе в это мгновение навсегда и бесповоротно сломалось, разбилось, рухнуло, закрывая собой выход всем эмоциям, грустным и радостным. В его душе стало пусто, как в сухом колодце, и холодно, словно в самой далекой снежной стране на вершине горы.
Когда-то давно он уже испытал подобное, когда битва при Гундабаде забрала жизнь его матери. Это был долгий, выматывающий, нескончаемый поток горя и ненависти, злости, гнева и печали, и не было в мире ничего, способного восполнить его невыносимую потерю. Это был период его самого большого неведения, когда он стал слабее тени и тише света. Это был тот самый морготов ад, уготованный каждому за грехи его, только в то время он совсем не понимал, чем заслужил подобные страдания.
Сейчас же вина его была ясна как день, и если за свою трусость и непринятие собственных чувств он снова окажется в пучине невыносимой боли - что ж, он заслужил это.
Он осмелился желать недосягаемого.
Он осмелился думать о несбыточном.
Он осмелился полюбить сказку.
