Дороги

Глава 1

Тетрадь снов красная. Сон №131.

У самой городской стены пришлось остановиться. Старые поселения в западной части провинции сохранили эти насыпи здоровенных камней, которые должны были при случае сдержать врага – что ж, до сих пор они справлялись, справились и в этот день.

В город нельзя, ох, в город нельзя.

В кювете застрял грузовик, кузов пуст, внутри солома и выжелтевшие газеты. Кабина пуста - водитель за подмогой ушёл?.. Верно, ушёл, но никого нет поблизости.
Вот зеркало заднего вида - круглое, на двух длинных железных прутьях, спаянных под углом. Его стоит протереть от дорожной пыли, она, проклятая, забилась в носовые завёртки, в уши, припорошила волосы.
Это лицо в зеркале... Нет, в город с таким лицом нельзя.
Пыль. Кожа растрескалась, запылилась. Губы обветренны, глаза воспалены - но это ничего, так живут люди, так живут. Вот если глаза безумны - с этим уже сложнее, здесь нужно договариваться, безмолвно договариваться с каждым и ждать, пока тот совершит свой нравственный выбор - принять собеседника всерьёз, или вытащить дробовое ружьё.
Голову чуть приподнять - и становится невыносимо. Вот как. Борода слиплась от крови и так высохла на солнце. Стала совсем твёрдой - можно отломить, как кусок коры. Так в город точно нельзя.
Нужно залечь в траве до сумерек. В сумерках - пробраться вдоль стены до первого пролома, первой лазейки. Стены старые, целыми на всей протяжённости они быть не могут. Какой здесь враг?.. Никакого врага. Только тёмный угловатый силуэт мелькнёт в зарослях, протиснется между вывернутыми временем камнями и скроется на чьём-то заднем дворе.

* * *

Поезд сбавил ход, поворачивая. Дикарь, высунув нос из своей теплушки в самом хвосте состава, увидел там, вдали, зелёный локомотив. Прищурившись, Дикарь уставился на клубы дыма, выпускаемые из локомотивной трубы, и подумал вдруг, видит ли его машинист из своей кабины.
Сейчас бы самое время выскочить, кубарем скатиться по насыпи и, вскочив на ноги, рвануть, не разбирая дороги, по степной траве до самого горизонта. Нужно умудриться не выпустить из рук саквояж, и так ловко перебирать ногами, чтобы не угодить ботинком в какую-нибудь сусликовую норку... Чтобы не полететь кувырком.
Дикарь повернул голову вправо. На этом самом горизонте – маленькая деревенька, и в домах уже зажглись приветливые огни.
Под ложечкой засосало от невыносимой тоски по всем городкам, деревенькам и хуторам, куда ещё не заносили Дикаря его длинные ноги. За этот месяц он прошёл и проехал слишком мало, слишком мало, чтобы унять этот зуд в коленях – зуд бродяги.

Нужно выпрыгивать... Но, чёрт возьми, не сейчас.

Дикарь нахмурился и скрылся в своей пустой теплушке, забившись в угол, куда он до этого сгрёб остатки сухой соломы.
Нет, сегодня на главной – и, верно, единственной – улочке этой далёкой деревни не появится тощая фигура Дикаря. В выкрашенную облупившейся рыжей краской калитку не ударит его кулак. Никто не услышит его заманчивых предложений – починить забор, табурет или даже часы за еду или пару монеток. Забор останется покосившимся, табуретки всё так же будут угрожающе скрипеть, а стрелки дедушкиных часов не шевельнутся.
Наколоть дров, вскопать огород, перекрасить, наконец, чёртову калитку – и всё ради горшка варёной картошки с укропом или миски огнедышащего супа... Нет, нет, сегодня Дикарь никуда не пойдёт. Не сказать, что он сыт, и не сказать, что сон на старой соломе в углу вонючей теплушки так уж его прельщает, но в этот вечер он всё же едет, а не идёт.
Все деревеньки, как уютные, так и захудалые, притягивающие Дикаря лишь тем, что он в них никогда не был, остаются снаружи, под этим закатным небом – слоистым и цветным, как деньрожденный пирог.
В этот вечер Дикарь едет. Едет. Куда, ему не интересно.

Глава 2

Тетрадь снов красная. Сон №137.

Был серый день, были мрачные дома за высокими заборами, неприступные деревянные крепости с горделивыми именными табличками у ворот. Я перемахнул через один из заборов и попал в двор неправильной формы, неухоженный, тёмный. Под ноги мне бросился белый терьер, а у стены мелькнул маленький мальчик, но ни тот, ни другой не причинили мне никакого вреда, как и я им. Я лишь отметил про себя: "Нежелательные встречи".
Терьер обнюхал меня с интересом. Мальчик молча застыл с кривой палкой в руках, изгрызенной собачьими зубами.
Я скользнул мимо них к дому, дому с верандой, одноэтажному и длинному. Я заскочил в него и попал в полумрак, попал в гостиную. На столе я увидел то, что искал - тарелки, полные еды. Там была гречневая каша с уродливыми котлетами и суп с крупно нарезанной картошкой. Хозяйка - мать ребёнка, оставшегося во дворе - была на кухне. Я видел её синюю в цветочек спину. Она не слышала меня и не видела меня.
Я съел три котлеты и горстями швырял себе в пасть горячую, рассыпчатую гречку. Я ел быстро, руками. Руки были не слишком чисты, ведь я перелезал через мокрый после дождя забор, а ещё до этого делал сотни разных дел, но меня это не волновало. Я ел. Наконец-то ел.
Для поглощения супа я всё же воспользовался ложкой, любезно оставленной на скатерти.
Я был жаден, но действовал, как казалось мне, на удивление тихо. Я считал, что никто меня не слышит и не видит. Краем глаза я следил за женщиной на кухне, но не заметил вернувшегося ребёнка.
Всё это время он глядел на мою грязную дрожащую спину и стучащие друг о друга костистые колени. Моя лохматая голова тряслась, я урчал от нетерпения и удовольствия, я чмокал губами. Зубы клацали и щёлкали, скребли по черпалу ложки - я вот-вот мог откусить его и проглотить, так я был голоден.
Синяя спина перестала интересовать меня. Средоточием моего мира был куриный бульон с брусками картошки и морковной стружкой.
Когда на мои плечи обрушилась скалка - раз, другой и третий - ложка вылетела из моей руки, и я бросился вон из дома. Вылетая во двор, я опрокинул мальчишку, и тот заревел так, что у меня чуть не разорвало перепонки. Я перепрыгнул через забор, упал, ободрав локоть, тут же подскочил и помчался по улице так, так, так быстро, что уже никто не мог бы догнать меня.
Забившись под картонную коробку в придорожной канаве, я свернулся клубком, и мог бы, верно, зажать коленями виски, чтобы унять пульсацию. Сердце колотилось в горле, в ушах, да я сам был одним большим сердцем, перекачивавшим кровь, куриный бульон и липкий ужас.
Возможно, я потерял сознание. Возможно, забылся тревожным, нездоровым сном. Очнулся я глубокой ночью, разбитый, заледеневший и чертовски голодный.

* * *

Дикарь поглядел влево – до самого холма, у которого дорога сворачивала на север, не было ничего и никого, лишь волнами шёл прокалённый на солнце воздух. Тогда Дикарь поглядел вправо - тоже никого и ничего на чёрт знает сколько миль, лишь старые столбы с оборванными проводами. Вздохнув, Дикарь поставил на колени запылённый саквояж и вытащил армейскую флягу и коричневый бумажный пакет.
Следующие несколько минут Дикарь, ссутулившись, сосредоточенно жевал вяленое мясо, обёрнутое затхлой пшеничной лепёшкой. Изредка он вытирал большим пальцем свободной руки свои рыжие брови от стекавшего со лба пота, изредка прерывисто вздыхал, вытягивая то одну ногу, то другую, то обе вместе.
Закончив свою скудную трапезу, Дикарь смочил горло водой из фляги, и бросил её в отставленный в сухую траву раскрытый саквояж.
Такому бродяге, как он, следует ходить с заплечной сумкой, и никак не с докторским саквояжиком. Но Дикарю слишком дорог саквояж его любимого дядюшки, продать или просто вышвырнуть который невозможно. Приходится сжимать эту обшитую кожей ручку, хоть от неё вмиг потеет ладонь. Приходится мириться с тем, что свободна только одна рука, но и то лишь до той минуты, когда не устанет другая. Нет, всё же было ошибкой пускаться в странствие с докторским саквояжем. Там, где Дикарь достал флягу и армейские ботинки, которые сейчас валяются рядом в траве, можно было достать и удобнейший вещмешок. Дикарь иногда удивительно недальновиден.
Расстегнув две последние пуговицы, Дикарь стащил с себя мокрую от пота клетчатую рубашку и набросил её на саквояж.
Поглядев вправо, он не увидел ничего, кроме мелькнувшей вдали мелкой птицы. Поглядев влево, он увидел лишь холм с двумя одинокими кустами на вершине.
Встав на ноги, он потянулся с хрустом. Затем поднял рубашку, промокнул её подолом мокрую бороду и обвязал рукава вокруг пояса. Поправил чёрную шляпу. Связав шнурки армейских ботинок между собой, он закинул их за спину, взяв в другую руку саквояж, и двинулся прямо от придорожного камня, на котором до этого сидел.
Справа и слева от него была пустота.
Позади, кажется, тоже была пустота.
Впереди - железнодорожная насыпь с лениво катившимися по рельсам товарными вагонами, покрытыми пятнами ржавчины.
Сухая трава резала его распухшие босые ноги. Насвистывая, он направлялся к грохочущему составу, пытаясь прикинуть, успеет ли к насыпи до того, как проедет последний вагон - успеет ли вскочить в открытый вагон для перевозки скота - успеет ли убраться подальше отсюда.

Глава 3

Тетрадь снов красная. Сон №142.

На заре я достиг города, и звериное обличье, такое удобное для моих путешествий, пришлось сорвать.
Я шёл через поля, но и не шёл, а прыгал, как жаба - кто увидит, подумает, что это стог сена неряшливо и грузно отрывается от земли, и, пролетев сажень, тяжело падает вниз. Но никто не видел меня.
Трущоб предместий я достиг человеком. В город, на камни мостовой, я вышел человеком. Заходящиеся в зевоте горожане, кучно стоящие на главной площади, видели меня человеком.
Я встал рядом, встал вместе с ними. У ног моих мостовую взрезали железные полосы, две, а за ними ещё две. Я знаю людей, и знаю их игрушки - то были рельсы. В своём пути я пересекал их дважды. Но здесь ждали не поезда, а первый утренний трамвай.
И я тоже должен ждать его.
На плечах моих рыжее пальто. Оно коротковато, как и чёрные измятые брюки. С их ремнём я справился быстро, но пуговицы на рубашке эти новые длинные пальцы застегнуть не смогли. Я оставил всё так, как есть. Рубашка немного забрызгана на груди, но в этом нет ничего страшного. Я как все. Я как все. У меня есть пальто и рубашка, у меня есть брюки и ботинки. Я бледный и сонный, я смотрю невидящим взглядом и спокойно стою, разве что не зевая. Я как все.
Только я чуть выше этих людей, но в этом тоже нет ничего страшного, в их породе встречаются и настоящие великаны. И зубы, верно, слишком выпирают изо рта - впрочем, это совсем человеческие, хоть и острее, хоть и длиннее, совсем человеческие зубы.
Вот грохот и звон. Это трамвай выворачивает из-за зелёного дома с белыми балконами.
Люди рядом зашевелились, очнувшись - двинулся и я. Трамвай остановился напротив. Двери раскрылись прямо передо мной, и я принял приглашение, войдя первым. Наступая на шнурки ботинок, я приткнулся к какому-то окну, прижался к нему, холодному, лбом и, скосив глаза, стал глядеть вниз, на встречные рельсы.
Я как все. Я как все они. Как все эти люди.
- Один билет, пожалуйста.
Я повернул голову. Усатый человек рядом протянул цветастую бумажку женщине с чёрной сумкой на животе. Женщина в смешной фуражке - кондуктор. Она возьмёт у меня деньги, и только тогда разрешит поехать мне в этом звенящем и гремящем, с этими зевающими и дремлющими, в это неизвестное, неясное.
Вот она взяла меня за локоть.
Я ещё не говорил сегодня, и горло издало хрип и бульканье, розовая, с кровью, слюна брызнула на стекло. Я повернулся к женщине всем телом, покачнувшись, и достал из кармана какую-то бумажку. Далось мне это не сразу, новые пальцы были что деревянные, они не гнулись и чуть ли не скрипели. Но я справился.
- Од... гр... Один билет... Пожалуйста.
Моя первая речь оказалась успешной. На губах вздулся и лопнул кровавый пузырёк.
Женщина взглянула на меня с недоверием, но плату приняла, и стала отсчитывать медяки - видимо, я дал ей слишком много. Я выставил перед ней раскрытую, чуть запачканную кровью ладонь, чтобы она ссыпала мне эту ненужную мелочь, и опустил медь в карман. Я не знал, что в нём ещё есть. Не знал, что в другом кармане. Мне это было совсем не нужно. Если бы бумажки не хватило, я бы что-нибудь придумал. Моя новая носатая голова думает так же хорошо, как и прежняя, но глаза видят значительно хуже - это минус.
Я вновь прислонился к стеклу лбом, и трамвай, позвякивая, тронулся, как будто ждал только меня.
Я оплатил свой проезд. Я был обычным человеком. Высокий и бледный человек в рыжем пальто и чёрных брюках. Обычный человек.
Встречные рельсы походили на ручьи расплавленного металла. Мне так нравилось смотреть на них, что я совсем не замечал скачущего за окном города. Все эти двух- и трёхэтажные домишки, скверы и рощицы, грузовички и дворники появлялись и исчезали, а блестящий металл, приковав меня, не отпускал.
Утро в городе, смутно знакомом, маленьком и скучном. Я шёл сюда через поля всю ночь, чтобы наткнуться на человека с чемоданом в кривом переулке, взять у него его рыжее пальто и рубашку с глупыми пуговицами. Или я шёл сюда для того, чтобы забраться в первый утренний трамвай? Для того, чтобы следить за бегущими рельсами? Я не знаю.
Но трамвай замедлился, сбавили бег и встречные рельсы.
Двери открылись с визгом. Меня подхватили под локти и выволокли наружу. Так странно, ведь кондуктор получила от меня, совсем обычного человека, совершенно обыкновенную бумажку. Она даже дала мне сдачу круглыми медными монетками.
Люди в фуражках, каких-то других, не таких, как у кондуктора, вытащили меня из трамвая - значит, моя забрызганная кровью одежда кому-то не понравилась.
Моя ошибка слишком очевидна. Я знал, что людям не нравятся окровавленные тряпки. Ждать трамвай с тем, что представлял я собой в человечьем обличье... Ехать в этом трамвае с таким, как я... Им точно это не могло понравиться.
Я не стал спорить. Я сбросил с себя этих нечестивцев так же легко, как сбросил пальто. Скинул ботинки и рубашку. С брючным ремнём долго возиться не пришлось - я просто разорвал его.
Сорвав покровы, я снова стал собой. Чувства обострились, сил прибавилось. Бледное жалкое тело распухло и обросло рыжей шерстью. Я снова стал собой.
Вспрыгнув на подъездный козырёк, оттуда перелетел на крышу серого дома, с серого дома - на бакалейную лавку, с бакалейной лавки - на крышу зелёного дома с балкончиками. И дальше - в предместья, а из предместий - в поля, а с полей...
Вернусь ли я сюда?

* * *

В раскрытую вагонную дверь влетело чёрное пушечное ядро, и задремавшая уже Дьюн чуть не свалилась со своих ящиков. Ударившись о стену, ядро оказалось обыкновеннейшим докторским саквояжем, который тут же раскрылся, вываливая содержимое на дощатый пол.
Носки, тетрадь в красной клеёнчатой обложке, коричневый бумажный свёрток с жирными пятнами, смена белья - вперемешку с грязной соломой, покрывавшей пол теплушки.
Но вот за саквояжем в вагоне оказались армейские ботинки, связанные шнурками, а следом, ухватившись поудобней за какую-то скобу, впрыгнул человек в чёрной шляпе, прихваченной шнурком под подбородком. Чудом не выпав обратно на землю, человек ещё раз опасно качнулся, но всё же остался на ногах.
- Ого, - произнёс он расстроено, увидев перед собой раскрытый саквояж. Опустившись на колени, он принялся укладывать своё добро обратно, и, похоже, только тогда заметил Дьюн - точней, её босую ногу с поджатыми пальцами. Подняв глаза, он вновь сказал это своё дурацкое "ого", но уже совершенно другим тоном.
Дьюн сидела на двух деревянных ящиках, поставленных один на другой. Такие же ящики заполняли половину вагона. На каждой из стенок было выведено через трафарет "Сигареты "Анклав"",и в теплушке ощутимо тянуло табаком - весьма паршивым, к слову.
Захлопнув наконец саквояж, человек в чёрной шляпе оттолкнул его и уселся на пол, скрестив длинные ноги.
Дьюн ударила пяткой о стенку нижнего ящика и кивнула незнакомцу. Тот кивнул в ответ, улыбнулся какой-то кривой улыбкой и заломил шляпу на затылок, отчего шнурок врезался в его рыжую бороду.
- Дьюн, - сказала Дьюн.
- Дикарь, - сказал незнакомец, и тут же добавил: - Но вообще без разницы. Как угодно можешь называть. Хоть как. Не обижусь а-а-аб...
Дикарь не договорил, зевнув так широко, что Дьюн испугалась, как бы его нижняя челюсть не выскочила из суставов.
- Абсолютно, - закончил он, тряхнув головой.
Дьюн пожала плечами и тоже заломила свою соломенную шляпу с обтёрханными полями.
- Куда едешь?.. - спросила она, глядя, как Дикарь вытягивает ноги, закатывая старые полосатые штаны до колен.
- На запад, - коротко ответил он, покончив с правой штаниной и принявшись за левую. - А ты?..
Дьюн покосилась на пробегающие кусты, видневшиеся в проём раскрытых вагонных дверей.
- Далеко, - ответила она. - Ещё недели три ехать.
Кивнув, Дикарь снял с головы шляпу и положил её на соседний ящик. Надпись на нём его заинтересовала, и он уже в третий раз произнёс "ого" - не расстроенно и не лукаво, как раньше, а с удивлением.
- Глянь-ка, - кивнул он в сторону, - да мы земляки!..
- С кем?
Дикарь щёлкнул по стенке ящика.
- Вот с этим добром. Сигареты из Анклава, и я сам из Анклава. Наверное, поезд южный... И я южный.
- Наверное, - согласилась Дьюн. - Но это ведь далеко.
Дикарь откинулся на ящики, явно намереваясь вздремнуть в этой неудобной позе.
- Чертовски далеко, - уточнил он, прикрывая глаза. - И сам я забрался так чертовски далеко...
Дьюн хотела что-то ответить, но голова Дикаря уже качнулась, как у мёртвого - он заснул, заснул мгновенно, чуть улыбаясь. Вздохнув, она вынула из нагрудного кармана комбинезона спички, сигаретную пачку - сигареты "Океан", не в пример лучше этого южного "Анклава" - и закурила.
Безымянная река, серебрившаяся там, в квадратном дверном проёме, неумолимо напомнила Дьюн речушку её городка, оставшегося далеко позади. Выпустив дым через ноздри, Дьюн отвернулась и закрыла глаза, вслушиваясь в мерный стук колёс.

Глава 4

Тетрадь снов красная. Сон №144.

Ближе к рассвету заскочил на обрушенную стену, вцепившись в осыпающуюся рыжую штукатурку побелевшими от напряжения пальцами. Оседлав стену и вскинув голову к последним звёздам, сощурил глаза на мгновение, и тут же соскользнул вниз, туда, что раньше было домом.
Пригибаясь к холодной траве, наискось пересёк площадку, перескакивая через замшелые балки рухнувшего потолка, стараясь не угодить ногой в одну из дыр провалившегося пола. У окна остановился, дотронувшись двумя пальцами до ржавой петли, торчавшей из разбухшей от сырости рамы. Сделав шаг, второй назад, зажмурившись, нырнул вперёд, в оконный проём, и упал грудью на искрошенное стекло.
Вновь вскочив на ноги, стряхнув с окровавленных ладоней стеклянную крошку, скрылся в молодой кленовой поросли и вылетел из неё уже на брусчатку.
Перед ним был дом ещё живой - за ним был дом уже мёртвый.

Край неба розовеет, но в окнах живого дома по-прежнему темно. Старик сторож, дрожащий на мраморных ступенях, распахивает беззубый рот в зевке, да так и остаётся стоять с раскрытой пастью - навстречу ему из рощицы выскочил истинный чёрт, изодранный, взъерошенный и жуткий.

С паучьих пальцев чёрта на освежённую ночным дождём брусчатку капает чёрная кровь, блестящие глаза с алыми белками вращаются в орбитах. Бледное лицо с рыжей щетиной на впалых щеках перекошено.
Чёрт делает шаг к вросшему в ступени сторожу, протягивая длинные руки. Из глотки чёрта вырывается хрип, затем что-то начинает булькать, клокотать, и чёрная же кровь толчками хлещет из его рта на порванную белую рубаху, изрезанную грудь.
Два потрескавшихся атланта слева и справа от сторожа, скрестив на груди руки с разбухшими венами, по-бычьи глядят вперёд. На их курчавых головах, верно, держится весь дом, но удержать сторожа они не в состоянии. Ухватившись рукой за одного из атлантов, старый сторож медленно опускается на ступени. Чёрт нависает над ним, обдав старика тяжёлым травяным духом набальзамированного мертвеца. Две горячие капли - раз! два! - падают на мраморную ступеньку, и сторож, закатив глаза, теряет сознание.

* * *

- Раз на раз не приходится, - заметил Дикарь, разворачивая коричневую бумагу и вытаскивая из неё блестящий от жира кусок копчёной колбасы. - Бывает, впрыгнешь в вагон, а там уже едут бродяги с такими жуткими лицами, что невольно вспоминаешь - вагончик-то для перевозки скота...
- Вот-вот, - согласилась Дьюн, кивая. Из своего синего матерчатого рюкзака она достала небольшой алюминиевый контейнер с плотно привинченной крышкой - в нём она хранила съестные припасы. - Однажды я влезла в теплушку, и тут же обратно выскочила. Чуть ноги не переломала, но... Но это уж было лучше, чем встреча с ребятами, которых я увидела...Увидела там.
Открыв контейнер, Дьюн вынула из него мелкую варёную картофелину и сразу отправила в рот.
- А я как-то запрыгнул - вроде под Юльме, или чуть восточнее... В общем, запрыгнул, и гляжу, вагон пустой совершенно, ни ящиков, ни мешков, только из угла на меня три пары глаз таращатся. Забился кто-то и сидит, не дышит, только моргает.
Дьюн подцепила пальцами ещё одну картофелину, скользкую, да ещё и сваренную без соли. Выбирать не приходилось, поэтому Дьюн принялась за неё без промедления.
Дикарь, уже прикончивший колбасу, ждал, пока Дьюн спросит, что это за глаза глядели на него из тёмного угла порожней теплушки, но она задавать этого вопроса, похоже, не торопилась. Тогда он помог ей, даже подтолкнув легонько локтем в бок.
- Знаешь, кто это был? Кто там ехал?..
Дьюн чуть не подавилась своей картофелиной и бросила на случайного попутчика сердитый взгляд, который Дикарь воспринял по-своему.
- Мальчишки, сбежавшие из приюта, - сообщил он так, словно выдавал государственную тайну, и Дьюн покачала головой, завинчивая крышку своего контейнера.
- Удивительно, - пробурчала она. Дикарь развёл руками.
- Что поделать, я и сам с пятнадцати лет в бегах. Я, конечно, не сирота, но тоже не от хорошей жизни странствую.
- А сколько тебе сейчас, болтливый странник?..
Дикарь поглядел на свои блестящие от колбасы пальцы, словно прикидывал возраст.
- Двадцать три, - сказал он наконец. Дьюн присвистнула.
- Старик, - сказала она и рассмеялась.
Дикарь криво улыбнулся в ответ, вытащил из заднего кармана джинсов клетчатый носовой платок и вытер им ладони.
- Куда ты едешь? - спросил он, вглядываясь в лицо Дьюн, обгоревшее на солнце.
- В Истгрев, - ответила Дьюн.
Дикарь нахмурился, силясь вспомнить, что ему известно об этом городке, от которого их сейчас, по его прикидкам, отделяло две провинции.
- Там вроде как... Вроде как старинный университет, да?
Дьюн кивнула.
- Да, вроде как университет. Вроде как старинный. В йольгрине* в нём начнёт читать лекции одна... Один... В общем, женщина с учёной степенью. Сана Линдстре, знаешь такую?
Дикарь помотал головой.
- Ну да, откуда… Она пишет статьи в журнал "Имперская наука", и ещё в "Наука современности", - пояснила Дьюн и кивнула на свой рюкзак. – Я взяла с собой три номера. Два «Имперской» и один «Современной». Может, дам тебе почитать.
- И о чём пишет? - поинтересовался Дикарь, бросая взгляд на синий рюкзак Дьюн, лежавший в стороне.
- Астрономия, - коротко ответила Дьюн и подняла глаза к вагонному потолку.
Дикарь подтянул колени к груди и обхватил их руками.
- Йольгрин, йольгрин, - протянул он задумчиво, - это ведь через месяц... А до Истгрева ехать, кажется, две недели. Ну, от того места, где я сел, точно.
- А где ты сел? - живо спросила Дьюн. Дикарь пошевелил губами, прикидывая.
- По-моему, на станции "Вдовий брод". В двадцати минутах ходьбы от неё, если точнее. Да, там. Посидел на камушке, пообедал, и вот теперь еду.
Дьюн потянулась за рюкзаком и вытащила из внешнего кармана несколько сложенных вчетверо карт - карт железных дорог имперских округов и провинций.
- Мы же в Теваруне? - уточнила она, раскладывая четвёртки на коленях, и Дикарь утвердительно кивнул. Выбрав нужную карту, Дьюн развернула её и нашла названную Дикарём станцию почти сразу же.
- Отлично, - произнесла она, - мы между этим твоим Бродом и Старым Альгрувом. До него никуда не свернём точно - путь только один.
- Ага.
- А если от Старого Альгрува поезд начнёт сильно сдавать вправо, это плохой знак.
- Ага.
- И я слезу.
- Ага. Я тоже слезу.
Дьюн поглядела на Дикаря, укладывавшего карты аккуратной стопкой на участке пола, специально расчищенного от соломы.
- Ты сам, собственно, куда едешь?.. Я помню, что на запад, но куда именно?
Дикарь пожал плечами, взяв стопку карт в руки и неуклюже тасуя их, как если бы они были игральными.
- Я не еду. Я уже восемь лет бегу.
Вытянув карту железных дорог Анклава, своей родной провинции, он вздохнул и добавил:
- Восемь лет бегу в никуда.
______________________________________________
* Йольгрин - месяц начала осени в имперском календаре, попросту сентябрь.

Глава 5

Мятый лист в клетку, без даты, вложенный в Красную тетрадь.

Нет никаких мыслей, потому что память очервивела, память зачерствела, и выцепить из склизких комьев сбившихся воспоминаний одно-единственное не легче, чем босым и нагим взобраться вверх по отвесной скале. А если и взберёшься, содрав ногти, измазавшись собственной тягучей кровью - слетишь вниз, тут же слетишь вниз, и влепишься в стылую землю, вгрызутся в тебя острые чёрные камни, поглотят ледяные потоки - как повезёт.
Ничего нет, ничего нет. Серые стены и серые люди - вот что здесь. Подмигивает тусклая лампа, качаясь на витом проводе. Лязг пружин обшарпанных кроватей, выстроенных вдоль серых стен - от него гудит несчастная голова. Тело изъязвлено - вокруг десятки внимательных глаз, десятки внимательных глаз устремлены на тебя. Водянистые глаза видят оконную решётку прямо за твоим затылком - или видят затылок таким, каков он изнутри твоего черепа, облезлого, выдолбленного и высверленного. Водянистые глаза видят туманное нездесь. Тёмные глаза бегают, сверкают - они тоже видят. Видят сотни и тысячи, легионы, видят тьмы, и тьмы, и тьмы. Видят демонов, роящихся в гнили мозгов твоих.
Серые люди и серые стены - вот что здесь. У серых стен - серые кровати, на них - серые люди. Скрипя зубами, лязгая пружинами, они глядят, они пронзают, они едят глазами. Но тебе следует покрепче зажмуриться, чтобы последний раз вспомнить.
Следует вспомнить хоть что-нибудь.
Пожалуйста.

* * *

Идти по шпалам неудобно чертовски - приходится делать то широченные шаги, то глупо семенить, вот-вот норовя запнуться.
Дикарь идёт вперёд, размахивая своим облезлым саквояжем и всё время бросая взгляд вправо, на водохранилище, тянущееся вдоль насыпи. Идти он приноровился, наступая одной ногой на деревянную шпалу, другой - на поросший травой промежуток. Дьюн бежит за ним, подпрыгивая и всё время глядя под ноги, чтобы не полететь кувырком.
Там, на другой стороне запруженной реки, крутые берега, покрытые сосновым лесом. Точно такой же лес и слева, за встречными рельсами, но до него можно дойти за минуту, а до того... До того пришлось бы плыть.
Дикарь прерывисто вздыхает и чуть-чуть не сбивается с шага.
Вода зелёная. Нет, действительно. От самого берега и, глядишь, чуть ли не до середины пруда вода покрыта светло-зелёной плёнкой из мелких-мелких водорослей. Или эта пакость на воде - не водоросли? Может, это карликовые кувшинки? Или такие крохотные зверьки?.. Как штука эта вообще называется?.. И не отвалится ли у Дикаря рука от того, что он окунул её в эту живую воду?.. Нет. Всё же полчаса прошло, полчаса они идут под палящим солнцем по вонючим шпалам. И ещё полчаса им идти - до станции. Тут, справа, будет какая-то лодочная база, если Дикарь запомнил правильно. А там, слева, за берёзками, будет ещё один прудок, маленький-маленький. С водохранилищем его соединяет огромная труба под железнодорожной насыпью. Здоровущая труба. Дикарь бы туда не рискнул заплывать. А вот... А вот до тех обрывистых берегов? Ну, тут где-то метров... Он, пожалуй, такое расстояние покрыл бы минут за десять. Или за пятнадцать. Или всё-таки за десять. Плавает он хорошо, глубины не боится... Разве что эта зелёная поросль... Разве что эта жуткая вода... Так за десять? Или за пятнадцать?
- Нет, ну почему всё-таки вода зелёная, - слышится за спиной Дикаря, и Дикарь мгновенно сбивается с шага, чуть не растянувшись на шпалах во весь рост. Поддавшись вперёд и как-то клюнув воздух, он всё же сохраняет равновесие, но тут в него врезается Дьюн.

- Отличные штаны были, - повторил Дикарь, раздвигая пальцами продранную ткань на окровавленном колене. - Три года ношу.
- Верю, - ответила Дьюн, протирая носовым платком, смоченным в зелёной воде, ранку на ладони.
Прищурившись, она взглянула туда, где, по словам Дикаря, располагалась станция.
- Поездов нет с полудня, - пробормотал Дикарь, угадывая её мысли. - Застряли.
- Застряли, - кивнула Дьюн.

Глава 6

Лист из отрывного календаря за прошлый год, сложенный вдвое, спрятанный между чистыми страницами Красной тетради. На листе криво выведено одно слово: "Хутор".

Альман добавила в протянутую миску незнакомца ещё одну поварёшку чечевичного супа и хмурясь совсем как папа, прошипела:
- Уж мне эти бродяги!..
Незнакомец фыркнул, отламывая кусок хлеба, а Утер бросил на дочь недовольный взгляд.
- Прекрати сейчас же. Господин странник наколол нам дров на год вперёд и починил ходики. Его нужно благодарить...
Незнакомец, не отрывая глаз от своей тарелки, чуть пожал плечами.
- Для меня всякая работа в радость, - произнёс он невозмутимо и тут же сунул в рот ложку супа так, что Альман невольно испугалась, что господин странник сейчас перекусит эту ложку к чертям собачьим. Зубы у него, как она успела заметить, были длинными и крепкими - особенно клыки, как-то странно выдающиеся вперёд. Хотя, быть может, ей показалось - глядеть на этого странного парня ей было страшновато, да и совершенно не хотелось. Просто вот он снова открыл рот, обнажил свои зубы, чтобы на этот раз уж точно перекусить ложкин черенок...
Альман опустила голову к своей тарелке.
Утер нарезал кусок домашней ветчины толстыми ломтями - с его увечьем, не позволявшим толком держать в руке нож, это получалось с трудом.
- Я когда-то был наёмным рабочим, - говорил он, чуть улыбаясь от ностальгии, накатившей по временам, когда на его макушке ещё росли волосы, а пальцы были целы на обеих руках. - Обошёл всю провинцию, от Груневальда до Имарны...
- Это с запада на восток, - заметил незнакомец, вытирая миску хлебом, и Утер кивнул.
- С севера на юг я тоже прогулялся...
- От Уднага до Хольцграна? - уточнил незнакомец. Утер кивнул снова.
- В Хольцгране я встретил свою любовь, мать Альман...
Альман чуть покраснела, а незнакомец, подняв внимательные глаза на Утера, увидел, как тот смахнул с загорелой щеки слезинку.
- Чудная она была, моя Элла, - сказал Утер и, улыбнувшись, указал обрубленным до середины пальцем на ветчину: - Это вот её собственный рецепт. Мы с Альман не так хорошо готовим, как она, но всё-таки вы должны попробовать... Почту за честь. Извините, что не могу передать...
Незнакомец улыбнулся в ответ, как-то странно - вверх ушла лишь правая половина его рта, левая осталась неподвижной. Привстав, он протянул руку за ветчиной, и, ухватив кусок, зачем-то его обнюхал.
Заметив, что Утера такое обращение озадачило, незнакомец улыбнулся в этой своей дикой манере - точней, оскалился, обнажив крепкий острый клык.
- Простите, - сказал он и отправил кусок себе в рот целиком. Усевшись обратно, он задумчиво пожевал, перестал, затем пожевал снова, и, наконец, проглотил ветчину.
- Дурацкая привычка - нюхать всё, что собираюсь съесть, - сказал он спокойно. - Однажды на Севере меня хотели накормить гнилой акулой - тамошний деликатес. Они ловят акулу из каких-то мелких пород, закапывают её на берегу на год, а затем вытаскивают, нарезают и подают к столу. Можете представить сногсшибательность запаха.
Альман покосилась на отца, который сидел с таким лицом, словно ему самому только что подсунули под нос вырезку тухлой акулы, и подумала, что схвати она нож, лежавший на разделочной доске рядом с ветчиной, она до этого бродяги не дотянется.
- Очень вкусная ветчина, - продолжал как ни в чём не бывало незнакомец, отпивая брусничный морс из большой кружки, - возможно, я возьму у вас рецепт. Я предпочитаю готовить себе сам, если есть возможность. А если оседаю где-то, то и подавно.
- И где вы обычно оседаете?.. - спросил тихо Утер, беспомощно взглянув на дочь.
- Где Бог на душу положит, то есть где угодно, - ответил незнакомец, и добавил, пристально глядя на Утера: - Хотя бы и у вас в подвале.
Чуть помолчав, он оскалился и выдохнул:
- Навечно.
Альман слетела со своего стула и унеслась прочь из столовой, оставив вконец растерянного отца наедине с этим злодеем.

* * *

Перед островком изумрудного мха Дикарь присел на корточки. Склонив голову на бок, он двумя пальцами взял сырой жёлтый лист, и, поднеся его к самому своему носу, слегка покрутил.
- Кем ты в детстве хотел стать?.. - крикнула Дьюн за его спиной. Выпустив листок, Дикарь поднялся на ноги - только коленки хрустнули.
Дьюн собирала малину. Из трёх сорванных ягод в её шляпу отправлялось две, а то и одна - Дьюн малину обожала, о чём уже сказала Дикарю несколько раз.
Дикарь задрал голову ввысь, к раскачивающимся макушкам корабельных сосен. Постояв так немного, он раскинул руки словно распятый и потянулся, чуть не разорвавшись пополам.
- Кем стать хотел? - повторила Дьюн, оглядываясь.
Дикарь свёл руки в замок за спиной, наклонился вперёд и прокряхтел:
- Гусаром...
Дьюн удивилась так, что чуть не выронила шляпу.
- Гусаром?.. - воскликнула она, всем телом поворачиваясь к Дикарю. Тот выпрямился, красный то ли от стыда, то ли от напряжения, и кивнул.
- Я лошадей люблю, - признался он и расправил усы большим и средним пальцами. - Они красивые, изящные, гордые.
- Как сестра моя старшая, - заметила Дьюн и расхохоталась. - Маргитт тоже гордая, вроде как красивая и... Ну, наверное, изящная. И хвост.
- Какой хвост?..
Дьюн отвернулась к малиннику и серьёзно сказала:
- Конский. Чёрт, и вкусная же здесь малина...
Дикарь нахмурился, не слишком понимая, что имеет в виду Дьюн, и вновь расправил рыжие усы. На всякий случай он тоже отвернулся к ближайшей сосне, и принялся ковырять застывшую смолу.
- Чего молчишь?.. - спросила Дьюн, отправляя в рот сразу три ягоды.
Дикарь дёрнул плечом.
- Не понравилось, что я прекрасных гусарских лошадей сравниваю со своей мартышкой-сестрой?..
- Я не понял, про какой ты хвост говоришь, - признался Дикарь, отодрав кусок коры и пытаясь придумать, на что он похож своей формой.
Дьюн молчала с минуту, а затем засмеялась вновь, и в этот раз смех её длился так долго, что Дикарь почувствовал, как наливается кровью его лицо, его шея, и как бьётся жилка под его правым ухом.
Где-то на её шее тоже есть пульсирующие жилки.
Кусок сосновой коры, ни на что, к слову, не похожий и совершенно идиотский, выпал из его руки и приземлился прямо на правый ботинок. Стряхнув его, Дикарь положил обе ладони на свою раскалённую шею и зачем-то поддел большими пальцами верёвочку, на которой висел деревянный крестик.
Дьюн наконец закончила хохотать. Усмехаясь и качая головой - чего, по правде, Дикарь не видел, так как стоял, отвернувшись, и вовсе зажмурил глаза, - она протягивала свою бледную, усыпанную веснушками руку между колючих ветвей и срывала спелые ягоды.
- Конский хвост, - сказала она и слизнула с губы малиновый сок, - это такая причёска у девушек. В двадцать три, или сколько тебе, нужно это знать. Или у вас на Юге не носят таких?
Дикарь не отвечал, и Дьюн, чуть повернув голову в сторону сосны, у которой он, как ей казалось, должен был стоять, вздрогнула и всё же выронила свою шляпу - Дикарь оказался прямо за её спиной, так близко, что почти дышал ей в затылок.
- Никогда не делай так, - прошептала Дьюн, глядя, как Дикарь поднимает её шляпу. Он кивнул, виновато улыбнувшись, но взгляд его был довольно странным.

Глава 7

Восемнадцатый лист Красной тетради, с 144-м сном. На полях чёрными чернилами, наискосок, выведено так, что прорвалась бумага: "Вороватый чёрт, между станцией и Хутором(?)"

Верхнее веко на левом глазу вновь задёргалось, и Рюдигер быстро прижал его ладонью. Свободную руку он запустил в карман потрёпанной куртки, висевшей на дереве перед ним, и вытащил оттуда яблоко. Сморщенное, жёлтое.
Повертев яблоко перед собой, Рюдигер сунул его обратно, и, присев, раскрыл старый саквояж, стоявший тут же, у корней.
Два или даже три чёрных носка, путеводитель по провинции и алюминиевая ложка - вот что Рюдигер увидел в саквояже, сунув туда нос.
Отняв ладонь от горячего века, Рюдигер с досадой взглянул на спящего у самых его ног человека, человека в клетчатой рубашке с закатанными до локтей рукавами.
Вот лежит, свернувшись калачиком, под деревом на лесной полянке - словно ни змеи, ни комары его не беспокоят. Вряд ли его вообще что-то волнует, если с собой в дорогу он берёт только старые яблоки да гнутые ложки. Жив ли он? Жив - клетчатые бока мерно вздымаются. Жив - чуть дёрнулись босые пальцы ног.
Рюдигер поднялся на ноги и снова достал из кармана чужой куртки яблоко, зачем-то его понюхав. Яблоко пахло так, как ему и было положено, поэтому Рюдигер, потерев его немного о живот, откусил изрядный кусок.
В это же мгновение чьи-то пальцы сомкнулись на его лодыжке. Рюдигер взглянул вниз и увидел, что лежащий человек поднял голову и смотрит прямо на него, прямо ему в глаза.
Улыбается. Как-то очень нехорошо.
Тут же Рюдигера дёрнули, и он свалился на спину, смешно взмахнув руками, как марионетка. Украденное яблоко улетело, описав дугу, а Рюдигер крепко приложился спиной о кривой корень, торчащий из земли.
Человек в клетчатой рубашке уселся прямо на грудь Рюдигеру, расставив широко ноги в грязных джинсах. Минута в таком положении - и грудная клетка хрустнет, и всхлипнет, и он, Рюдигер, бродячий батрак тридцати семи лет, тут и окончит свою несчастную жизнь - прижатый к траве и бугристым корням задницей такого же бродяги, как он сам.
Но, верно, клетчатый бродяга - молодой, жилистый, тощий - совсем не в настроении был убивать сегодня. Медленно, он переступил через Рюдигера и легко пнул его в бок.
- Какой ты вонючий, - протянул он, морщась, и обнюхал носом свои длиннопалые ладони. Пнув Рюдигера ещё раз, он принялся рвать траву вокруг себя, вытирая ей руки.
Рюдигер всё лежал на спине, обливаясь потом, и задыхался.
Клетчатый бродяга, отбросив пучок измочаленной травы, присел на корточки рядом с поверженным Рюдигером и уставился на его красное лицо.
- Эк тебя жизнь потрепала, друг. И лысый ты, и вон серебро в бороде.
Рюдигер крепко зажмурился, кашляя.
Бродяга снова встал и поставил Рюдигеру босую ступню на вздрагивающий живот.
- И яблочки любишь.
- Не-не-не, - захрипел Рюлигер, распахивая глаза и пытаясь подняться. Бродяга тут же помог ему, ухватив за засаленный ворот.
- Как звать-то?..
Вместо ответа Рюдигер выплюнул сгусток крови. Скривившись, он прижал ладонь к впалой груди и прохрипел:
- Рю... Рюди... Рюдигер.
Клетчатый снял с обломанного сука свою куртку и накинул на плечи.
- Рюдигер, - повторил он, мрачно улыбаясь. - Вот что, брат, своей дорогой иди.
Рюдигер мотнул головой. Пошатываясь и продолжая натужно кашлять, он убрался в лес, давая себе и всем святым клятву никогда больше не сворачивать с тропы.

* * *

Дикарь вынул последнюю спичку из коробка с девицей в зелёном купальнике на этикетке. Хмуро глянув на спичку, он протянул её Дьюн.
- Больше нет, - предупредил он. – Будь ты чуток расчетливее и практичнее, давно бросила бы курить.
Дьюн, уже сунувшая сигарету в зубы, чуть откинула голову назад и принялась изучать Дикаря с таким видом, словно бы перед ней был не худой парень в криво сидящей шляпе, а произведение изобразительного искусства.
- Ну уж ты такой образец этой самой расчётливости и практичности, что дал мне одну спичку без хренова коробка, - произнесла она задумчиво.
- Я умею о стекло зажигать, - спокойно ответил Дикарь, вкладывая спичку обратно в коробок и вручая его Дьюн.
Дьюн хмыкнула, наконец-то прикуривая.
- Тут, конечно, стекла хоть завались, стекольная фабрика прямо, - процедила она сквозь сжатые зубы. С наслаждением затянувшись, Дьюн принялась пускать дым аккуратными колечками.
Дикарь отмахнулся от колец голубоватого дыма и щелчком сбил с плеча Дьюн треугольного клопа, в задумчивости шевелящего усами.
- Надеюсь, это был не паук, – сказала Дьюн, вздрогнув и чуть не выронив сигарету.
- Всего лишь ядовитый клоп-вонючка. Может, конечно, и обыкновенный, но у него был слишком подозрительный вид.
Дьюн хмыкнула вновь, прошла пару шагов и села на поваленный древесный ствол, к которому уже был прислонён её синий рюкзак. Повертев в пальцах пустой коробок, до сих пор остававшийся у неё, она спросила, прищурившись:
- Долго ещё идти?.. Ты сказал, что мы срежем через этот лесок и доберёмся до города, а мы, кажется…
Дьюн не закончила и выпустила ещё пару колечек.
Дикарь сел рядом, ближе к вывороченным из земли корням, облепленным комьями чёрной земли.
- Думаешь, мы заблудились, да?
Немного помолчав, Дьюн кивнула. Дикарь с силой провёл ладонями по своим коленям и поднялся на ноги.
- Нет. Нам туда. Уже недалеко.
Дьюн взглянула в сторону, куда показывал Дикарь – всё те же безликие рыжие сосны.
- Видела бы меня моя мать, - произнесла она, опуская глаза к своим запылённым ботинкам. – Какой-то мужик, называющий себя бандитской кличкой, затащил меня в тёмный лес.
- Вообще-то я Михель, - сказал Дикарь, засовывая сжатые кулаки в карманы.
- Дьюн, - сказала Дьюн.

Глава 8

Неоконченная записная книжка в обложке из плотной чёрной кожи,сорок седьмая страница с карандашным рисунком вздыбленной лошади. Под лошадью приписка красными чернилами, сделанная явно позже: "Вороной скакун - Дилард-на-Грисе, Конь и Бродяга - Старый Хлидан, Пять жеребцов - Синяя Застава, Боевой конь - ???"

У рыжего парня была какая-то кривая борода - справа торчала больше, чем слева. Одет он был тоже довольно дико - футболка в дорожной пыли, рваная на плече, рваные же джинсы с подозрительными бурыми пятнами и стоптанные армейские ботинки. Вокруг пояса у него была обвязана рубашка из клетчатой фланели, а на голове сидела чёрная шляпа.
Бродяга не внушал никакого доверия, поэтому Шудо подал своему помощнику знак приготовиться к его выдворению из гостиницы.
Парень облокотился на стойку, и Шудо невольно отпрянул назад. От этого странного посетителя почему-то несло тяжёлым травяным духом - как от набальзамированного мертвеца, чьи внутренности набиты пахучими травами.
- Как называется твой трактир?.. - поинтересовался парень, внимательно разглядывая Шудо.
- "Боевая лошадка", - настороженно ответил тот, покосившись на высунувшегося из кухни помощника.
Бродяга удивлённо хмыкнул.
- "Боевая лошадка"?.. Я, грешным делом, подумал, что в названии у твоей забегаловки какой-нибудь крокодил, а не лошадь. По крайней мере, я судил по вывеске.
Шудо ничего не ответил. Его помощник скрылся на кухне на мгновение и снова появился в дверном проёме, уже со столовым ножом в руке.
- У тебя есть листок бумаги? - серьёзно спросил бродяга. Шудо бросил взгляд на кассовый аппарат - закрыт ли, - и помотал головой.
- Нету. И тебе, пожалуй, лучше убраться. В лавке у Имельса бумаги хоть отбавляй - у него спрашивай.
- Уберусь, - кивнул бродяга и вытащил из заднего кармана джинсов маленькую записную книжку в чёрном переплёте, между страницами которой был зажат карандаш.
- Чего это ты задумал?.. - спросил Шудо, сердито засопев. Бродяга криво ухмыльнулся и принялся что-то вырисовывать в своей записной книжке, положив её на стойку прямо перед Шудо.
- Хочу показать тебе, как выглядит лошадь. Ло-шадь... Вот её туловище, видишь?.. Вот задние ноги, она упирается на них, она встала на дыбы... Вот так. А это передние ноги - они в воздухе, одна вот... Одна вот так... А вторая вот так... А это голова лошади... И грива... О, я забыл хвост, забыл хвост. Пожалуй, так. И седло. Ноздри. Глаза. Глаза. Уздеч... Уздечка. Видишь?..
Бродяга протянул записную книжку с вздыбленной лошадью, бьющей воздух передними копытами, Шудо. Тот, помедлив мгновение, всё-таки взял её в руки и уставился на рисунок.
Помощник вытянул шею, чтобы хоть что-то разглядеть, и чуть приоткрыл рот, но Шудо уже захлопнул книжку и сунул её обратно бродяге.
- Неплохо, - нехотя признал он. - Похоже на... На лошадь. Да.
- В отличие от того, что у тебя на вывеске, не правда ли?
Шудо поглядел себе под ноги. Затем перевёл взгляд на записную книжку в длинных пальцах бродяги. Наконец он впервые посмотрел этому странному парню прямо в глаза - зелёные, насмешливые.
- Если найду краски, повторишь?..
Бродяга пожал плечами.
- На моих условиях.
- На каких? - быстро спросил Шудо, знаком отправляя удивлённого помощника обратно в кухню.
Бродяга посмотрел на нарисованную им лошадь, словно ожидая совета, и ответил:
- Обед и ужин. И комната до завтрашнего утра. Идёт?..
Шудо снова поглядел себе под ноги.
- Ну...
- У вывески две стороны, - напомнил бродяга. - Сейчас на обеих какое-то кривоногое существо с крокодильей головой, на одной из сторон вдобавок ещё и влево завалившееся... Нарисовать тебе крокодила? Или лучше настоящую боевую лошадку?
Шудо издал какой-то отчаянный стон и кивнул так, что его лысая голова мотнулась, словно у висельника.
- Обед господину художнику, - крикнул он помощнику, и тот сердито загремел тарелками.
Господин художник отвесил Шудо изящный поклон, обдав того своим мертвецким духом. Шудо закатил глаза и мысленно призвал на помощь всех святых, ему известных.

* * *

- Признайся, - сказала Дьюн, смахивая с колена муравья, - ты просто не знаешь, куда идти.
Дикарь на секунду оторвался от своей красной тетради, и вновь принялся писать. Под тетрадь была подложена тоненькая книжечка, из которой торчали хвосты чуть ли не двадцати бумажных закладок.
- Что ты там строчишь? - спросила Дьюн нетерпеливо, и, перевернувшись на живот, положила голову на сложенные руки.
- Дневник, - коротко ответил Дикарь, что-то зачёркивая.
Дьюн закатила глаза.
- М-м, дневник. Очень загадочно.
Почесав всклокоченную бороду колпачком, надетым на конец шариковой ручки, Дикарь пробежался глазами по написанному, пару раз кивнул и закрыл тетрадку.
- Ничего загадочного, - возразил он, убирая её вместе с книжкой в саквояж. Заложив ручку за ухо, он скрестил ноги и в упор уставился на Дьюн.
- Чего?.. - спросила Дьюн, чувствуя, как по спине ползут мурашки.
- Я знаю, куда идти, - ответил Дикарь. Дьюн отвернулась, не выдержав его взгляда.
- Что-то не похоже, - пробурчала она, впуская пальцы в примятую траву.
Дикарь сунул руку в саквояж и, не глядя, словно фокусник, и вытащил синий гребень с обломанными зубцами. Продолжая сверлить глазами Дьюн, он принялся расчёсывать свою рыжую бороду с видимым усилием, так, что становилось ясно, куда пропадают зубцы гребёнки.
- Просто скажи, - глухо сказала Дьюн, выдрав пучок травы и тут же выпустив его, - ты точно знаешь, как дойти до города? Ты знаешь эти места?
Дикарь отвёл, наконец, взгляд.
- Я видел эти места, - ответил Дикарь, и Дьюн показалось, что он не так уж и уверен в своих словах.
Дьюн тут же села, отряхнувшись от земли и мелких листочков. Комбинезон был в зелёных травяных пятнах, но это её не сильно волновало. Заправив за ухо выбившийся локон, Дьюн наклонилась вперёд, и, едва дотянувшись и чуть не завалившись на бок, всё-таки ударила Дикаря по коленке.
Чуть не выронив свою гребёнку, Дикарь воззрился на Дьюн с недоумением.
- Чего это ты?..
Дьюн вскочила на ноги.
- Какого чёрта? - выкрикнула она. - "Видел"! Где ты их видел?.. Говори прямо, был тут или нет!
- Видел, - упрямо повторил Дикарь, возобновляя причёсывание.
Недолго думая, Дьюн пнула его саквояж так, что он перевернулся, и из него на траву вылетела красная тетрадь и та самая книжечка. На цветной обложке был изображён сидящий на камне Христос в окружении детей, а над самой его головой нависала выполненная в старомодном стиле надпись "Детская Библия".
Дьюн непроизвольно отшатнулась и, запнувшись о какой-то камень, упала. Бедро заныло от ушиба, и Дьюн зажмурилась, не видя, как Дикарь отбросил в сторону гребень, схватил свою тетрадь и книжку, и сунул их в саквояж, захлопнув его.
Когда Дьюн открыла глаза и осторожно приподнялась на локтях, Дикарь сидел на корточках боком к ней, бледный ещё больше, чем обычно. Дьюн вдруг подумалось, как же странно, что кожа этого бродяги, отходившего, по его словам, половину Империи, не приняла цвет кирпича, а напоминает простоквашу. Как же странно...
Дьюн видела, как прыгает борода Дикаря, видела его закрытые глаза и видела, как блестели его зубы. Ей даже показалось, что он дрожит, но её мысли по этому поводу не успели оформиться - Дикарь поднялся и навис над Дьюн.
Только сейчас Дьюн заметила, какие у него руки - пожалуй, он мог почесать коленку сбоку, даже не наклоняясь. Но Дикарь протянул Дьюн свою ладонь с длинными, искривлёнными пальцами.
- Вставай, - сказал он тихо, и Дьюн, не заставляя себя ждать, ухватилась за протянутую ладонь, показавшуюся ей чертовски горячей.
Пока Дьюн отряхивалась, Дикарь поднял слетевшую с неё при падении шляпу и осторожно надел ей на голову.
Дьюн поглядела на его лицо - лицо провинившегося мальчишки, разве что обросшее рыжей шерстью. Дикарь отвёл взгляд, Дьюн тоже, и в это же мгновение они оба выпалили: "Извини..."
- Ничего страшного, - сказал Дикарь, заливаясь краской.
- Всё в норме, - сказала Дьюн, кивая как болванчик.
Немного помолчав, Дикарь махнул рукой в сторону, противоположную той, откуда они пришли на эту поляну.
- Там хутор. Я это знаю. А от хутора по дороге можно дойти до тракта. А по тракту час идти до города. Вот и всё.
Дьюн кивнула.
- Я всё-таки не понимаю трёх вещей, - протянула она, ковыряя землю большим пальцем босой ноги. - Почему перестали ходить поезда. Почему ты говоришь "видел" вместо "был". И не опасный ли ты преступник.
Дикарь закатил глаза совсем как иногда делала это Дьюн, но она этого не увидела.

Глава 9

Это электричка, справа ряды чёрных елей и слева ряды чёрных елей, позади ничего нет, а впереди сидит старик в шляпе цвета непонятного и неприятного. Голова его опущена на грудь и болтается так, как если бы он умер где-то между Эймани и Гольтом, что мы проехали часом ранее. Я бы тоже не прочь умереть, я близок к этому. Я не могу встать, ведь если я встану, кишки мои загремят в утробе, словно сухой горох в жестянке. Будь я у себя дома, на этих пыльных улочках, за мной бы погнались все мальчишки Старого города с воплями и улюлюканьем, свистом и хохотом. Они кричали бы: "Человек-бубенчик, человек-бубенчик"... Святой Себастьян, как я давно не ел.
Старик всхрапывает, и его войлочная шляпа прыгает вверх и вновь опускается. Всё же он жив, а жив ли я?.. Старику не интересно, проехали ли мы Эймани, и когда мы приедем в Мадиун. Старика не выпускают его стариковские сны, а меня не выпускает это пронзительное чувство невозможности происходящего. Это щемящее чувство потерянности тоже со мной. Я в полупустом вагоне электрички, ползущей по снежным полям между рядами чёрных елей.
Из-за войлочной шляпы старика выплывает головка. Это женщина неопределённого возраста - ей и восемнадцать, но ей же и сорок. Она в шапке заячьего меха и жидкой куртёнке. Мой отрешённый взгляд, скользнувший по её низкому лбу, она воспринимает по-своему.
Уставившись в мутное окно, она следит за проплывающими мимо елями. Я гляжу сквозь неё и не замечаю, что вместо курносого носа я вижу уже мочку уха с дешёвой серёжкой, выглядывающую из-под заячьей шапки. Эти сидения ободранной кожи, этот мёртвый старик в бурой шляпе, эти стёкла и эти грязные полы, эта дамочка - всё едино для меня, я вижу и я не вижу.
Но она вновь поворачивает своё лицо ко мне и улыбается одними уголками губ. Меня вышвыривает из этого тягучего забытья, и она тут же вновь устремляет взгляд в окно.
Я вижу перед собой старика, а за ним - женщину. Женщина смотрит на меня, и я криво ухмыляюсь ей в ответ. Смутившись, так фальшиво и так наигранно, она дёргает плечом и отворачивается. Я снова вспоминаю, что последний раз я ел по-настоящему позавчера - если пюре из плохо проваренной картошки и сосиску из бумаги можно назвать настоящей пищей. Эта женщина взяла с собой в дорогу жареного цыплёнка или хотя бы бутерброд? Даже варёное яйцо я бы съел с удовольствием.
Она смотрит на меня в третий раз, я продолжаю скалиться. Я думаю о холодных варёных яйцах и размякшем под посинелой колбасой хлебе - и это бы я сожрал в одно мгновение, а она поднимается на ноги, и, покачивая бёдрами, уходит в тамбур. У неё нет багажа или ручной клади - как и я, эта дама путешествует налегке. Я встаю и иду за ней, не думая о том, что в карманах своей грязно-серой куртки она вряд ли прячет свиной окорок или связку сарделек - из настоящего мяса, а не туалетной бумаги. Моя утроба издаёт стон, но это вовсе не грохот пересохших потрохов, который я ожидал, и это радует меня.
Я бы сожрал эту женщину в её заячьей шапке.
Выйдя в тамбур, грязный, холодный и полный удушливого сигаретного дыма, я вижу её. Она стоит, прислонившись к стене, на которой наклеена какая-то запретительная надпись - я не могу прочитать её из-за клубов вонючего дыма или из-за того, что в моей голове так же пусто, как и в желудке.
- Помоги девушке, - говорит она хрипло и как-то загадочно и вместе с тем горько улыбается. - Мне нужны грошики. У тебя есть деньги?
Я издаю нечленораздельный звук. Я проснулся, теперь уже окончательно, и растерянно оглядываюсь. Видимо, этой дамочке слишком необходимы грошики, если она решила обратиться к такому бродяге, как я. Она приняла меня не за того - впрочем, как и я её.
- У тебя есть пятьдесят грошей для дамы? - спрашивает она, глядя на меня в упор. Я вновь издаю утробное урчание, которое она истолковывает по-своему.
- Я попала в беду, - шепчет она горячо, припадая к моей груди и чуть не роняя меня на пол - мы всё же в пути, состав движется. - Я попала в беду, и мне нужно всего лишь пятьдесят грошиков... Я вижу, ты благородный человек...
В каком же ужасном она положении, если такой босяк, как я, кажется ей благородным человеком!..
Отпрянув, она смотрит на меня и тихо говорит:
- Ты можешь заплатить мне. Я не прошу милостыню, я не нищенка. Ты можешь заплатить. Ты понимаешь, о чём я?..
К сожалению, я понимаю. Сглотнув слюну, я вытираю глаза, разъедаемые дымом, и впервые за день размыкаю высохшие губы, чтобы сказать грандиозно оскорбительную глупость:
- А ты не заразна?..
Дамочка отскакивает и шипит на меня - верно, я и вправду принял её совсем не за ту, кем она являлась. Бурной и сбивчивой, но вместе с тем предусмотрительно тихой речью она доказывает мне, что является всего лишь бедной девушкой, попавшей в беду, и остро нуждается в пятидесяти грошах. Она может продать мне свою шапку, может продать куртку, а может оказать одну услугу весьма щекотливого свойства, но это ни в коем случае не означает, что она торгует собой. Она честная девушка, и вообще невинна. Впрочем, последнее обстоятельство никак не разъясняет мне сомнений насчёт её возраста.
Я начинаю кашлять как чахоточный. От этого дыма я вот-вот выкашляю себе внутренности и вывернусь наизнанку. Я не ел два дня, не спал в постели две недели и примерно столько же не мылся. В моей голове, моём желудке и моём будущем - сосущая пустота. То же самое наполняет мои карманы. Я не могу понять, чем я привлёк эту дамочку - видимо, тем, что я единственный трудоспособный мужчина во всём вагоне. Я не могу понять, что за беда заставила её унижаться перед бродягой в вонючем тамбуре и делать ему такие странные предложения - в обмен на пятьдесят грошей.
Я высказал бы этой негодующей дамочке всё, если бы в тамбур не вышла одна из пассажирок - худая женщина в роговых очках и сапогах невозможного красного цвета.
Окинув нас недовольным взглядом, она вытаскивает мундштук, засовывает в него сигаретку и закуривает. Пока она терзает свой мундштук, поглядывая то на меня, то на мою незнакомку, маленький мерзавец внутри моей головы оживает.
Я не говорил, что у меня есть деньги, но она верит в это.
Я не врал ей, она сама обманывает себя.
У меня не было женщины с самого Ригре, а это, на минуточку, месяц.
В конце концов, тамбур открывает мне прекрасные возможности для бегства.

Женщина с мундштуком замирает, словно мы, привыкнув к ней и приняв её за часть пейзажа, продолжим разговор, но в тамбуре висит напряжённое молчание - клубится, как вонючий дым.
Маленький дворянин во мне противится маленькому мерзавцу, и его единственный аргумент - моё поведение недостойно. Я спрашиваю сам себя: кого оно недостойно? Недостойно грязного бродяги, едущего в электричке без билета?..
Наконец, женщина, докурив, бросает окурок прямо на липкий пол и уходит обратно в вагон.
Я смотрю на дамочку и замечаю, что она очень бледна, и щёки её ввалились. Ей скорее восемнадцать, чем сорок - её слишком старит голод и дешёвая краска на лице.
Но маленький мерзавец раздувается, становясь большой тварью. Она разжимает мне губы и говорит:
- Я дам тебе сорок грошей, если ты кое-что сделаешь для меня.
Я не знаю расценок в области продажной любви, ибо никогда в жизни не прибегал к услугам подобного рода, но беда дамочки, похоже, так ужасна, что и сорок грошей она считает приемлемой ценой для унижения.
Поэтому она кивает. Я расстёгиваю брюки, и она опускается передо мной на колени.
Чтобы не запачкать и не порвать своих толстых шерстяных чулок, она становится коленями прямо на мои ботинки, крепко прижав мне пальцы - таких ощущений я вовсе не ожидал.
- Постой-ка, - говорю я дамочке, но она уже занялась мной и вцепилась в меня холодными пальцами. Я вновь повторяю, но её острые колени давят на меня и давят. Тогда я, не выдержав, хватаю её за шкирку.
- Прекрати, - рычу я, попутно застёгиваясь, - ты отдавила мои чёртовы пальцы!..
Её ноги разъезжаются в липкой грязи, но я цепко держу её до тех пор, пока она не начинает верещать. Отпустив мою незнакомку, я хватаюсь за ручку тамбурной двери, которая выведет меня на свободу, и бросаю ошалевшей дамочке:
- Услуга не оказана - не будет и денег!..
Ледяной металл ручки обжигает меня, дверь поддаётся, и я вылетаю из вагона, кубарем сваливаясь в снег. Снег набивается мне за шиворот, в ботинки и за пояс брюк. Лишь чудом я не переломал себе все кости и не свернул шею.
Электричка проносится мимо, и я слышу негодующие вопли незнакомки в заячьей шапке.
Услуга не оказана - не запятнана и моя дворянская честь, и честь этой чудесной дамочки, говорит мне маленький мерзавец. Вновь свернувшись до размеров средней крысы, он куда-то исчезает.
Сидя в снегу, я вдруг понимаю, что нас с девицей постигла одна беда - голод. С трудом поднявшись на ноги, я негнущимися, заледенелыми пальцами пытаюсь отряхнуться и соображаю, как мне спастись от другой беды - холода.

Глава 10

- Там небольшой хуторок, - говорил Дикарь, глядя на затылок уверенно шагавшей Дьюн. – Двое всего живут, папаша с дочкой.
- Ага, - сказала Дьюн, перепрыгнув через торчащий сосновый корень.
- У них корова есть. Нальют нам молока полную кружку.
Дьюн дёрнула плечом.
- Не люблю молоко, - буркнула она, вновь перепрыгивая – на этот раз через замшелый камень. Дикарь обошёл его, и, смахнув со щеки комара, продолжил:
- Мы с пригорка спустимся, пройдём по тропке и выйдем в поле. Увидим хуторок. Увидим огород за плетёной оградкой. Я крикну: «Эй, есть кто?» Старик услышит, оторвётся от своей капусты, или что там на грядках у него. Разогнётся, схватится… Схватится за спину и скажет: «А, это ты»…
- Я думаю, он при виде тебя за сердце схватится, - заметила Дьюн, поправляя съехавшую лямку рюкзака. Дикарь нахмурился.
- Может быть. Но он позовёт свою дочку, как её там… Позовёт, короче, и попросит её пожарить картошки. Для нас.
- Со шкварками, - предложила Дьюн, и Дикарь кивнул, ухмыльнувшись.
- Со шкварками, конечно. Лук, шкварки – как полагается. И похлёбка, тоже луковая.
- С хлебом. И к ней – отбивная.
- И соус горчичный.
- И клюквенный морс.
- И варенье… Варенье из черники.
- Мёда тринадцать видов.
- Восемнадцать сортов сыра.
- Поросёнок, начинённый перепёлками.
- Вино столовое сухое тридцать седьмого года.
- И бублики.
- Сырные косички.
- Пирог с курицей.
- И мятные леденцы…
Дьюн остановилась, чтобы перевести дух. Сняв шляпу, она вытерла вспотевший лоб тыльной стороной ладони.
- Надеюсь, хотя бы картошка у них будет, - произнесла она жалобно. – У меня жратва совершенно кончилась. И под ложечкой уже засосало.
Дикарь, прислонясь к сосне, привычным жестом расправил мокрые от пота усы, да так лихо, что только капли разлетелись.
- Вон там пригорок, - сказал он, показывая вперёд, на просвет между деревьями, где тропинка обрывалась. – Спустимся, ещё пару шагов буквально пройдём, и на месте.
Дьюн молчала, глядя перед собой.
- А представь, - тихо сказал Дикарь, перекладывая саквояж из одной руки в другую, - представь, если у коровы телёночек родился. Большеголовый такой, неуклюжий. Мы его пойдём смотреть. Погладим даже. Тёплый, маленький совсем. От него пахнет молоком…
- И дерьмом, - подсказала Дьюн, двинувшись вперёд. – Я не хочу никаких телят гладить, я хочу есть и спать.
- Так и будет, - поспешил заверить Дикарь, следуя за ней. – Мы придём, поедим картошки со шкварками, и ляжем. Ты на лавке, я на полу.
- Почему это? Может, я хочу на полу?
- А я на лавку не помещусь, - бесхитростно ответил Дикарь.
Они подошли к пригорку. Тропинка резко уходила вниз, в заросший овраг, и Дьюн, не колеблясь ни секунды, тут же сбежала по ней с радостным визгом. В три прыжка рядом оказался и Дикарь, чуть не столкнувшись с Дьюн.
- Уже совсем недалеко, - сказал он, снова расправляя усы. – Минут пять всего.
Дьюн вытащила из кармана сигаретную пачку.
- А давно ты всё это видел? Давно тут был? – спросила она тихо и, бросив на Дикаря быстрый взгляд, заметила, что он слегка смутился.
- Бывал, - ответил он неопределённо.

За плетёной оградкой Дикаря и Дьюн никто не ждал. Оградки не было вовсе – точней, она просто обвалилась и лежала теперь на земле, а сам огород зарос какой-то колючей травой.
Хлев, в котором не было ни коровы, ни тем более телёнка, выдуманного Дикарём, полуразрушен. Сам домик ещё стоял, но на его обшарпанной двери висел амбарный замок, здоровенный и ржавый. Окно рядом с входом не имело стекла и было заткнуто грязным полосатым матрацем.
- Вот как, - сказала Дьюн. – Хуторок.
Дикарь пнул пустую консервную банку и ничего не ответил.
Подойдя к двери, Дьюн схватилась обеими руками за замок и попыталась пошатать его, но тут же отскочила, глядя на свои разом порыжевшие ладони.
- Фу, - брезгливо сказала она и принялась мыть руки в железной бочке, стоявшей тут же, у стены. До самых краёв бочка была наполнена дождевой водой.
- Знатный замочек, - пробормотал Дикарь, и Дьюн неожиданно улыбнулась.
- С голову младенца, ага?..
Дикарь кивнул, немного помедлив. Шагнув туда, где ещё мгновение назад стояла Дьюн, он двумя пальцами выудил из щели между дверью и косяком сложенный вчетверо тетрадный лист и развернул его.
- Они оставили послание, - произнёс он таким тоном, словно речь шла не об исчезнувших хуторянах, а инопланетных жителях.
Дьюн сунула нос в пожелтевшую.
- Писал ребёнок, - сказала она сразу же, - каракули редкостные. Гляди-ка... Тут аж два... Аж три разных вида буквы "в". Кажется, он не очень-то и уверен был в том, как "в" пишется.
- Она, - поправил Дикарь, - это была девочка. Здесь живёт девочка с отцом. Жила. Я ведь говорил...
- Читай давай, - перебила Дьюн, снова возвращаясь к бочке.
- «Самая красивая принцесса империи Альман красавица и её папа Утер самый добрый»… Ах да, Утер и Альман… «Взяли все вещи всякие и свою корову и уехали жить в город»… Ну вот всё и прояснилось. «А тот кто читает может забрать дом он нам вообще не нужен у нас в городе есть».
- А корову на балконе поставят? – заинтересовалась Дьюн. Дикарь пожал плечами и осторожно сложил записку так, как она была свёрнута до своего нахождения. Затем он сунул её в карман брюк и оглядел чуть покосившуюся хижину.
- Еды не будет, - констатировала Дьюн, умываясь. – Ну, или позови своего телёнка, да попроси у него молочка.
- Они всё-всё забрали, - пробормотал Дикарь, разглядывая матрас, покрытый серыми разводами. – Ушли и забрали…
- Вот мерзавцы, да? А могли бы картошки оставить. Со шкварками. И мёдом восемнадцати сортов.
Дикарь покосился на Дьюн, но ничего не сказал. Ухватившись за матрац, он потащил его. Раздался треск, и наружу вылезла скатавшаяся вата – ткань прорвалась, зацепившись об осколок оконного стекла, торчавший из рамы. Ругнувшись, Дикарь резко дёрнул матрац на себя и попросту свалился на спину с грязным мешком в обнимку. Дьюн взяла его мокрой рукой за плечо и помогла подняться, а затем и отряхнуться от клочков ваты.
- Кто на лавке, кто на полу? – спросила она, сдерживая улыбку. Дикарь отбросил останки распоротого матраца и заглянул в окно. Повертевши головой, он наклонился вперёд так сильно, что чуть ли не наполовину оказался в оконном проёме, и через некоторое время вылез обратно.
- Все на полу. Лавок нет. Там вообще ничего нет.
Не поверив, Дьюн сунула в окно голову и убедилась, что Дикарь не лжёт. Комната, которую она могла разглядеть через это окно, была абсолютно пуста – коробка с голыми стены, обклеенными старыми облезлыми обоями, дощатым полом и потолком с торчащим из него витым проводом.
- Залезай, - скомандовал Дикарь, но Дьюн покачала головой. Тогда Дикарь, вздохнув, взял саквояж, и, перевесившись через подоконник, поставил его на пол, а затем и влез в комнату сам. За ним в дом забралась Дьюн.
- А матрац почему не забрали? – спросила она вдруг, оглядывая комнатку. Дикарь пожал плечами.
- Понятия не имею.
- А окно кто разбил?..
- Тоже не знаю.
Углядев в углу ворох газет, Дикарь с большим подозрением осмотрел его, и, не увидев ничего криминального, взял несколько листов. Расстелив их на полу, он уселся сверху и пригласил Дьюн сесть рядом.
- Интересно, почему они раньше из этой глуши не переселились, - сказала Дьюн, снимая рюкзак и усмехаясь. - Я, конечно, люблю уединение, но не настолько. Не стала бы тут ни за какие коврижки селиться. Они тебе не говорили, что такого привлекательного в жизни на отшибе?
Дикарь почему-то поёжился, хотя в комнатке было довольно душно.
- Я не уверен, - пробормотал он. Дьюн уселась перед ним, уставившись на него непонимающим взглядом.
- В чём это ты не уверен?
Дикарь вытащил из кармана записку, развернул её и пробежался по ней глазами.
- Альман и Утер, - сказал он, облизывая сухие губы.
- Альман и Утер, - повторила Дьюн. - И чего? Ты забыл их имена?
Дикарь помотал головой.
- А что тогда?
Продолжая держать в руке записку, Дикарь запустил пальцы другой в бороду так, что безымянный чуть ли не уткнулся ему в ноздрю.
- Я не был особо уверен в том, - медленно произнёс он - видно было, как тщательно подбираются им нужные слова, - я шёл сюда, и вроде как и не был особо уверен в том, что этот чёртов хуторок вообще здесь есть. Просто он, по-моему... По-моему, он мне приснился.
Увидев, что рот Дьюн распахнулся от удивления, Дикарь быстро добавил:
- А может, и нет.

Глава 11

Дом ей не нравится – уж слишком пустой, слишком тёмный, слишком... Одинокий. Комнатки, куда они влезли, достаточно, и незачем открывать рассохшуюся дверь в стене, противоположной окну и входу, совершенно незачем.
Но он уже ухватился за ручку, и навалился всем своим жилистым телом – скрип стоит такой, что Дьюн зажимает уши ладонями. А, зажмурив крепко глаза, чтобы не видеть, кто или что выпрыгнет на Дикаря из сырого мрака, она и вовсе отворачивается – так глупо, так по-детски. Не нравится ей этот дом.
Дикарь глядит, глядит в приоткрывшуюся щёлку, и вновь затворяет дверь, с усилием потянувши её на себя и даже упершись рукой в косяк.
- Мы всего лишь на ночь, - говорит он, и Дьюн суёт руки в карманы, сплёвывает под ноги и глядит на него исподлобья.
Длинный, нескладный, растерянный. Стоит, чуть нагнув голову – и как он ещё не расколол череп о низкую потолочную балку?..
- На одну ночь, - повторяет она, и затем добавляет, оглядев его с рыжей шевелюры до армейских ботинок: - Мне вообще-то не нужны провожатые.
- Провожатые? – спрашивает он с совершенно дурацким видом. – В каком смысле?..
Присев на корточки, она чертит пальцем в пыли.
Как бы ему объяснить. Как бы ему объяснить, что он… Что он изрядно уже надоел.
Он тоже садится, подтянув коленки к груди. Смотрит испытующе. Она чертит и чертит пыльные знаки.
- Утром разойдёмся.
Хмыкнув, он отводит свои жуткие глаза – она чувствует это, ведь на темя её уже не давит свинцом.
- Это и так ясно было, - говорит. – В городе бы мы и так разошлись.
Теперь уже Дьюн смотрит на него. Лицо его, худое, бледное, в полумраке глядится что у твоего мертвеца. Глаза прикрыты. Верно, слушает, как снаружи перешёптывается листва – дождь идёт.
- Это и так ясно, - повторяет он, но губы его почти не шевелятся.
- Я не верю тебе, - говорит вдруг Дьюн. Зажмуриться бы покрепче – сейчас распахнёт глаза и уставится на неё, а в гляделки играть она не любит с детства.
Но нет, лицо его неподвижно.
- Я не верю тебе, - повторяет Дьюн чуть громче. Поднявшись на ноги, делает шаг к нему и толкает в плечо – не умер ли и вправду?..
Пошатнулся, и падает на бок, и скалится, а вот и вовсе перевернулся на спину – весёлый и какой-то злой. Злой и какой-то весёлый.
Согнувши ноги в коленях, подняв руки, словно бы сдаваясь, лежит и смотрит на неё из-под чуть прикрытых век.
Правая ладонь его шлёпается на живот.
- Вот моё брюхо – самое дорогое, что у меня есть. Режь, грызи, коли, пинай.
Дьюн молчит ошалело, а Дикарь – зубы блестят, весёлый, злой – повторяет свою скороговорку вновь.
- Режь. Грызи. Коли. Пинай.
Левая ладонь шлёпается на живот.
- Режь. Грызи. Коли. Пинай.
Сев резко, прорывает клетчатую ткань рубашки, мотает головой со своей кривой ухмылкой – и тут же с хлюпаньем впускает пальцы в бледную, поросшую рыжим волосом кожу, всаживает их в впалое брюхо.
Сейчас и плоть раздерёт.
Вывалит на грязные половицы лиловые потроха.
Хочется кричать, но в горле ком, и голова как приросла к плечам, и не повернуть, не отвернуться.
Ладонями глаза не зажать, не вырвать – чтобы не видеть, не видеть, не видеть, не ви…

* * *

- Эй!..
Дикарь тряханул Дьюн за плечо, и она вцепилась в него так крепко, что и Дикарь взвыл. Дьюн раскрыла наконец глаза, вопль её захлебнулся, а пальцы разжались сами собой. Глядела она на Дикаря так, словно бы увидела привидение.
- Святой Моисей, - буркнул Дикарь, потирая предплечье, - хватка у тебя железная… А глотка – лужёная. Право слово... Орёшь так, что у меня чуть башка не лопнула.
Обнаружив вдруг, что Дьюн дрожит, он попытался неуклюже обнять её за плечи, но та оттолкнула его и вскочила на ноги.
- Ну спасибо, - сказал Дикарь, нахмурившись.
Прислонившись к стене, Дьюн слушала, как сердце её колотится и в груди, и в висках, и в самом горле. Постояв так с минуту, она всё же села рядом с Дикарём, на него не глядя.
- Что случилось?.. – хрипло спросила она. Дикарь пожал плечами.
- Ну, ты вопила. Громко так. Как будто тебя поджаривают.
Дьюн судорожно сглотнула и вытерла мокрый нос рукавом рубашки.
- Заснула, да?..
Дикарь кивнул.
- Ага. Полвечера со мной не разговаривала, а потом задремала. Сидела всё недовольным видом, и стала носом клевать. И улеглась. Свернулась калачиком, засопела.
- Оставь интимные подробности, - попросила Дьюн, подпихнув его в горячий бок. – Мне приснилась какая-то… Какая-то гадость.
- Вот и я так же подумал, - подтвердил Дикарь. – Ты быстро уснула - ну, правильно, темень такая. Думаю, сейчас тоже спать пристроюсь, на голодный желудок мне не привыкать. Решил вылезти, умыться из бочки, где ты руки мыла. Вылез – ты спишь, свернулась эдаким калачиком, и спишь. Только отошёл, как услышал вой. Чуть не сдох, честно тебе говорю. Многое в жизни слыхал, а такого воя - ни разу.
Дьюн попыталась улыбнуться, но получилось плохо. Дикарь этого, к счастью, не заметил – он глядел на свои ладони, как будто мог разглядеть что-то в этой тьме.
- Залезаю обратно. Чуть не ободрался о стекло, что из рамы торчит. Смотрю – ты кричишь и бьёшься на полу. Я хватаю тебя за плечи, встряхиваю, словно тряпичную куколку, а ты в меня – раз!.. И вцепилась обеими руками. Держишь, не отпускаешь. Крепко… Сильно. Я и заорал. А ты сразу глаза открыла. Вот так-то.
- Гадость какая-то приснилась, - повторила Дьюн. Немного помолчав, она поинтересовалась вдруг с вызовом: - А почему бы мне не сидеть с недовольным видом?!..
Дикарь аж подскочил.
- Чего?..
- Ну, ты говоришь, что я сидела с недовольным видом, а потом заснула.
Дикарь выпятил нижнюю губу.
- Да. И что?
- Твои слова, - подсказала Дьюн, - твои слова о том, что тебе этот хуторок… Приснился. Вот что. Разве это меня должно было радовать?..
- Это сложно объяснить, - уклончиво сказал Дикарь, поёжившись.
- Ну почему же?..
- Да потому.
Дьюн пихнула его в бок, и он вздрогнул до того забавно, что она пихнула его ещё раз и ещё раз. Образ, стоявший перед её глазами – вывороченные кишки и звериный оскал – вдруг исчез, растворился, отступил обратно в эту душную тьму. Всего лишь сон, всего лишь кошмар, всего лишь…
- Я тебе голову откушу, если не прекратишь, - пригрозил Дикарь, и Дьюн, ухмыльнувшись, ткнула его локтем в последний раз.
- Тебя стоило проучить, - заявила она, смахнув со лба волосы, и тут же добавила: – Ты не представляешь, как глупо это звучало – «хуторок мне приснился».
Дикарь промолчал, уткнувшись носом в согнутые колени.
- Мы шли, и шли, и шли, - говорила Дьюн, откидываясь к стене, - и ты был до того уверен и до того… До того спокоен. А потом ты увидал эту развалюху. И говоришь: «Ой, мне приснилось, что здесь нас ждёт хороший обед и тёплая постель».
- Вовсе не так, - пробурчал Дикарь.
- Но выглядело всё так, - возразила Дьюн. – Ты что, решил, что я бы на тебя обиделась?.. Или разозлилась… Ну, из-за того, что всё оказалось иначе, чем ты думал. Ты наобещал и еду, и постель, а ничего не оказалось. Да, это неприятно, да, это вообще хреново, если честно, но… Но ведь не смертельно. Ты просто помнил эти места так, а увидели мы их по-другому. Твоей вины в этом нет, понимаешь? Не нужно было придумывать эту детскую отговорку – «мне приснилось, мне приснилось»…
Дикарь вдруг встал на четвереньки и подполз к своему саквояжу. Порывшись в нём немного, он вытащил из него что-то, что Дьюн в темноте разглядеть не смогла, и поднялся на ноги.
- Ты куда? – удивлённо спросила Дьюн.
- Дождь кончился, - ответил Дикарь невпопад. Дьюн повторила вопрос, чувствуя, что одна в этой комнатке она остаться не сможет.
Дикарь сделал неопределённый жест рукой.
- На речку, - наконец сказал он.
- Она тебе тоже приснилась? – пошутила Дьюн, и тут же мысленно обозвала себя идиоткой.
- Её было видно, когда мы подходили к дому, - холодно сказал Дикарь и вылез наружу.

Глава 12

Фонарик подарил папа. Он то ли выписал его по почте, то ли достал, как говорила сестра, «по своим каналам» - теперь это не важно, совершенно не важно. Главное, что этот серебристый фонарик, лёгкий и прочный, по-прежнему был там, куда Дьюн сунула его перед отъездом - в боковом кармане рюкзака.
Он послушно лёг в руку Дьюн, и палец сам нажал на кнопку.
Щелчок.
В луче света – стена. Обои обвисли клочьями, кое-где торчат кривые гвозди, а вокруг них – тёмные овалы и прямоугольники. Утер и Альман, верно, унесли с собой свои фотографии, или что висело на этих гвоздях.
Щелчок.
Неприглядная картина. Вот и думай, как же лучше – сидеть в темноте, или освещать ободранные стены.
Щелчок.
Это как в игре, в которую Дьюн обожала играть в детстве. Папа разложит на столе всякую всячину – яблоки, карандаши, катушки ниток, свой перочинный ножик, вчерашнюю газету, очки… Дьюн поглядит и за дверь выйдет, а папа что-то местами поменяет, что-то уберёт…
Нет, не как в игре. Ведь стена не изменилась. Конечно же, стена не изменилась.
Глупости какие.
Щелчок.
А если… А если она сейчас вновь включит фонарик, и высветит в этом мраке… Нет, лучше не думать, ни о чём не думать.
Комната пуста, здесь только Дьюн. Здесь только она.
Дьюн направила фонарик в угол.
Щелчок.
Саквояж. Раскрытый саквояж.
Щелчок.
Он что-то взял из него, что-то маленькое. Когда он проходил мимо, ей даже почудился запах земляники. Брусок земляничного мыла?.. Уж не идёт ли Дикарь вешаться в лесу? Нет, ну кто намыливает верёвку земляничным мылом. Может, это просто свёрточек ягод – он втихую нарвал их в лесу, и собирается съесть в одиночестве. Хотя тоже вряд ли – они же ни на минуту не отходили друг от друга, когда бы он успел?..
Щелчок.
Саквояж на полшага ближе. Из него торчит уголок тетради в красной обложке.
Щелчок.
Нет, конечно же, из саквояжа ничего не торчит. Хоть Дьюн и подползла к нему, и сейчас подползает… Да, с её места всё равно не видно, что же в этом саквояже. Но она знает, что там есть тетрадка, есть детская Библия, есть смена белья и прочая дорожная ерунда.
Щелчок.
Ну вот, действительно.
Дьюн осветила внутренность саквояжа, наклонившись над ним – всё в точности так. Вот Иисус с детьми. Вот пакетик коричневой бумаги – даже заглядывать не стоит. А вот тетрадь… Тетрадь в красной клеёнчатой обложке.
Щелчок.
Когда Дьюн было одиннадцать лет, она тоже вела дневник. Всего две недели вела – писала в нём, что ела на завтрак, на обед и на ужин, что произошло в школе и какая Маргитт дурочка. Маргитт действительно проявила себя не с лучшей стороны: она не только сунула свой нос в дневник Дьюн, но и дала его прочитать родителям. С тех пор Дьюн никаких записей не делает. Ей, в общем-то, и незачем - разве что записывать расходы и доходы. И планы путешествий. И всякие другие важные вещи, не называя всё это «дневником».
Дьюн фыркнула.
Щелчок.
Дневник, как же. Дневник – тетрадь в красной обложке на её коленях. Пухлая тетрадка, в неё, кажется, вложено несколько листов.
Если она не будет открывать его, а только легко, вот так вот, потянет за уголочек листа… Самого первого, что торчит из тетради… Листок клетчатый, и словно бы пустой… Нет – на самом верху несколько строк. Что за почерк, слова – как ряды марширующих пикинёров, острые, колючие.
- Вообще-то это не в моих правилах, - прошептала Дьюн, вчитываясь, - но я только взгляну. Может, он строит там план моего убийства. Может, это мне что-нибудь объяснит.

Может.

* * *

Писано в лето царствования императора Вильхе – да продлится его царствие до второго пришествия – восьмое, день осеннего равноденствия.
Столица префектуры Куммух.
Улица, что отходит вправо от одного из главных проспектов, если смотреть от здания Императорской Академии, но название я точно не укажу, ибо люблю всякие загадки и ребусы.
Дом красный с белыми балкончиками и львиными мордами в оконных ключах, у дверей скамьи, на скамьях старухи.
Комната с окнами на улицу – из обстановки тахта, гардеробный шкаф, стол, стул, табурет и светильник напольный с уродливым абажуром.
Мне двадцать два года.
Рост – три с четвертью новоимперских локтя. Три и семь южных локтей.
Раб твой пас овец у отца своего, и когда, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, то я гнался за ним, и нападал на него, и отнимал из пасти его.
А если я лев или медведь. А если я раб. А если я овца. А если я лев или медведь. А если я овца. А если я раб.
Мне не приходит ответных писем. Я спрашиваю, отец ли я. Мне не отвечают. Я спрашиваю, отец ли я. Ответа нет.
Я лев или медведь. Я лев или медведь. Я лев или медведь.
Было время, когда я радовался куску сахара, а моим лучшим другом были человечки из спичек.
Было время, когда я радовался корке хлеба, а моим лучшим другом была безлунная ночь.
Было время, когда я радовался гнилой картошке, а моим лучшим другом была дохлая кошка.
Было время, когда я радовался сладким корням, а моим лучшим другом был деревянный гроб.
Было время, когда я радовался пустой похлёбке, а моим лучшим другом был нож.
Было время, когда я радовался всему, что удавалось украсть, а моими лучшими друзьями были те, кого я не успел отпугнуть.
Было время, когда я ловил рыбу и ел её, когда я ловил голубей и ел их, когда я ловил кошек и отпускал их, когда я ловил самого себя за хвост, когда я ловил время, когда я ловил снежинки языком, когда я ловил себя на мысли, а моими лучшими друзьями были все, кто пришёл посмеяться надо мной.
Было время, когда я радовался привкусу крови на губах, а моими лучшими друзьями были крестьяне с вилами.
Было время, когда - никогда, а моими – никто.
Надо уходить.
Надо уходить.
надо уходить надо уходить надо уходить надо уходить

Глава 13

Луч фонарика высветил его угловатую фигуру на мостках, и узкой дорожкой лёг на чёрную воду.
Дикарь шевельнулся, но не стал оборачиваться. Дьюн сунула фонарик в карман и подошла к нему, став за его спиной.
- Это ты? - тихо спросил он, но Дьюн промолчала.
Речка небольшая, быть может, совсем неглубокая. Длинные полосы водорослей стелются по воде, берега заросли тростником. Течение спокойное, тихое – разве что справа что-то плеснуло, и Дьюн вздрогнула от неожиданности, а Дикарь повернул голову.
- Выдра, - определил он. – Здесь их много.
В правой руке он держал длинную сучковатую ветку, которую то опускал в воду, то вновь поднимал. Дьюн взглянула на его острый профиль и вдруг поняла, что с ним что-то не так.
Ну конечно.
Он сбрил свою дурацкую бороду.
Дикарь выпустил ветку из руки, и та медленно поплыла, а он подпёр ладонями обритый подбородок. Свесив ноги с закатанными до колен брюками в воду, он сидел, сгорбившись, и смотрел куда-то в тростниковые заросли, словно выслеживал эту несчастную выдру – или, быть может, русалку.
- Как дела? - спросила Дьюн, усаживаясь рядом на корточки.
- Никак, - ответил Дикарь, пожимая плечами, и тут же добавил: - Где ты взяла фонарик?
- Может, это не я светила.
Дикарь покачал головой и отвернулся, сложив руки на колени. Теперь он смотрел прямо перед собой – на старую иву, растущую на противоположном берегу.
- Я видел эту иллюминацию в домике. Ты как будто подавала сигналы.
Дьюн нехотя бросила взгляд на брошенную хижину. Отсюда у неё вид ещё мрачней, ещё уродливей. Сиживал ли кто из её обитателей на этих мостках в безлунную ночь, глядел ли на свой одинокий дом?..
- То включишь свет, то выключишь, - говорил Дикарь, и голос его звучал как-то глухо. - Ты не говорила, что у тебя есть фонарик. С ним, знаешь, как-то веселей.
- Я сама поздно вспомнила, - призналась Дьюн, чувствуя, как краска заливает её лицо.
Что он там писал о львах и медведях?.. Куда он хотел уйти?.. А эти слова... Эти слова о друзьях… Дохлых кошках… Тьфу, ерунда.
- Я думал о тебе, - сказал Дикарь, наконец обернувшись.
Дьюн встала, чтобы размять затёкшие ноги - или чтобы он не видел её лица.
Или чтобы она не видела его лица.
И его глаз.
- Очень интересно, - пробормотала она, прохаживаясь и бросая на Дикаря беглый взгляд. - И зачем это ты сбрил бороду?
Дикарь провёл тыльной стороной ладони по щеке. На его скуле темнела дорожка крови.
- Это нужно, - коротко ответил он и вдруг улыбнулся. - Ты можешь мне помочь?
Дьюн вытащила фонарик и направила его луч на хижину. Пятно света прокралось по выбеленной стене и скользнуло на крышу, крытую коричневой черепицей.
- Смотря что потребуется.
Дикарь пошарил в траве возле себя. Дьюн осветила его руки, и увидела розоватый брусок мыла с налипшими травинками и бритву с костяной ручкой.
- Сумеешь обрить мне голову?
Выключив фонарик, Дьюн сунула его обратно в карман, и, чуть помедлив, взяла в одну руку бритву, а в другую - мыло. Мыло, пахнущее земляникой.
- Это можно сделать завтра, - заметила она. - Я не представляю, как ты брился тут в темноте, да ещё без зеркала.
- Ничего ведь сложного нет, - возразил Дикарь, глядя на Дьюн снизу вверх. - Я помню, где у меня нос, где усы, а где брови.
- Но ты порезался. У тебя на скуле кровь.
Усмехнувшись, Дикарь коснулся кровавой дорожки пальцем.
- Я дворянин, и кровь у меня серебряная, - сказал он с выражением, словно читал патетическое стихотворение, и тут же расхохотался.
Дьюн растеряно улыбнулась, думая о том, что в её руках бритва находится в большей сохранности.
- Хорошо, - ответила она терпеливо, подождав, пока он перестанет смеяться, - я побрею тебя, но сделаю это завтра утром. При солнечном свете.
Покачав головой, Дикарь похлопал себя по макушке.
- Сейчас. Нужно сделать это сейчас. Посвети себе фонариком, если боишься отхватить мне ухо.
- Вообще-то не боюсь, - честно сказала Дьюн. - Я бы тебе оба уха отрезала.
Дикарь хмыкнул, явно одобряя эту кровожадную шутку, и выпрямился, ожидая, когда Дьюн приступит к операции.
- Тебе сильно повезло, что я умею это делать, - сказала Дьюн, поколебавшись. – Лучше всего, конечно, такие стрижки делаются под машинку и днём. Но если тебе это нужно сейчас, то, пожалуй…
Дьюн замолчала, глядя на бритву в своей руке, припоминая что-то.

Глава 14

Лунная дорожка, и полоска дрожащего света от луча карманного фонарика, и узкое пламя стеариновой свечки.

Опасная бритва с ручкой из настоящего буйволова рога.

Чёрный армейский нож с двумя лезвиями, штопором, ножницами, открывашкой и шилом.

Речка, сонная речушка.

Подвал, сырой, холодный.

Когда это было, не вспомнить.

Было ли, не понять.

Год ли? Три ли года? Может, сотню лет назад?

Тогда была война.

Сейчас – спокойная жизнь. Спокойная жизнь – не у того, конечно, у кого беспокойные ноги.

Когда это было, не вспомнить.

Подвал, нож и стеариновая свеча.

Раствором хозяйственного мыла и талого снега она смазала отросшую щетину на его макушке и приняла от него армейский нож.
- Я делаю это в первый раз.
Он поморщился от грязных, холодных потёков, расчертивших его лоб и щёки.
- Ничего, - сказал он, вздрогнув, когда первая капля коснулась его ключицы. - Конрад тоже впервые попробовал на мне, и у него всё получилось.
Она молча выпустила лезвие, в одно мгновение поймавшее отблеск свечи, которую он держал в левой руке. Инстинктивно моргнув, он поднял глаза на её сосредоточенное лицо, освещённое снизу и похожее от этого на диковинную маску.
- Даже если ты меня немного поранишь, всё будет в порядке, - произнёс он с какой-то виноватой улыбкой.
Грязная мыльная капля, сразу же затекшая ему в глаз, заставила его бешено затрясти головой, и улыбки как не бывало.
- Ну вот, - тихо сказала она, отступив на шаг назад, - ты сейчас чуть сам не напоролся на собственный ножик. И ещё ты ты мог выронить свечку.
Он зажал глаз ладонью и криво усмехнулся.
- Это очень едучее мыло. И очень холодная вода. Это вообще долбанный снег.
- Я могу начинать?
Он кивнул, и она, сделав глубокий вдох, поднесла нож к его рыжей макушке.
- Только...
Лезвие отдёрнуто.
- Что опять?
По-прежнему зажимая глаз, он повёл свечой в воздухе так, что дрожащее пламя описало круг.
- Будь осторожна на самом темени.
Она чуть не выронила нож.
- Что?.. У тебя не срослось темя?..
Свеча снова описала круг, уже в другую сторону.
- Нет, почему же?.. Там просто есть небольшие знаки, которых ты можешь испугаться.
Она тут же уставилась на его макушку, покрытую грязной пеной, и настороженно произнесла:
- Какие ещё знаки?..
Он пожал плечами и принялся свободной рукой стирать с них холодные потёки.
- Кажется, три девятки. Или шестёрки - с какой стороны посмотреть.
Нож вылетел из её руки, и ладонью, плашмя она огрела его по затылку так, что он чуть не уткнулся носом в свои колени.
Вытирая затем ладонь о джинсы, она слушала его идиотский смех и раздражённо молчала, хмурясь.

* * *

Знаешь, что я вспомнила, когда взяла эту твою бритву?.. Даже не я – руки мои вспомнили. Веришь, нет, я много голов обкорнала – правда, стригла я под машинку, но умею управляться и с бритвой. Я не помню, говорила ли, что мой отец – военный врач. Может, тебе это ничего не скажет, но он офицер второго егерского батальона её императорского величества. Слышишь, как звучит?.. Неплохо, по-моему.
Я всегда, всегда была с отцом рядом. Его батальон расквартирован в Виглане – знаешь, нет? Там ещё делают лучшие в Империи ягодные пироги. Городишко, конечно, в остальном дрянь, и я это знаю – я там родилась.
Я всегда была с отцом. Маргитт – та всё время ездила с матерью, и в последнюю войну… И в войну они были вместе, на западе. Прожили там до самого мира, и слава Богу. А мы с отцом – сначала Виглан, потом Грид, потом Лаудар-на-Шеде... А дальше был фронт.
Я всегда была рядом с отцом, но из Лаудара егеря ушли на юг, а я осталась. У бабушки, маминой мамы. Я и не смогла бы уйти, а знаешь, почему?.. Потому что я подхватила болотную лихорадку. Болотную лихорадку, и где?.. В Зелёных холмах!.. Да в этом округе её сто лет не было, а Дьюн подхватила…
Мой отец – военный врач, а не детский. Поэтому я сказала – точнее, я думаю, что сказала на самом деле, а мне не привиделось это в бреду… Я сказала ему, чтобы он уходил со своими егерями. Он военный врач. Не детский. Я выживу, а у него есть долг. Служение там всякое. Ну, ты понимаешь.
Да, служение. Когда мы были ещё в Виглане, или в Гриде, да даже в том самом Лаударе, то я нашла, как послужить на благо Империи. Знаешь, что я делала?.. Я стригла новобранцев. Под машинку. Со мной был колченогий Гила, парнишка, что пришёл добровольцем, когда объявили всеобщую, а его не взяли – из-за того, что одна нога его на целую ладонь короче другой. И его приставили брить солдатиков, и делал он это удивительно ловко – не ловчей меня, однако. Я вообще мастер в этом деле.
Столько голов я видела, не представляешь себе. Рыжие, русые, чёрные, и даже седые. Говорят, под конец войны призывали мужичков возрастом постарше моего отца – а папе моему в тот год, как война началась, аккурат сорок пять исполнилось. Я не знаю о тех призывах, я тогда сидела в Лаударе, а потом нас перегнали в Друдан, а потом в Шлиц – дальше, дальше на север. Дальше, дальше от фронта. Ну, в семьдесят пятом году, в самом его начале, я вернулась в Виглан, уже две недели как освобождённый нашими, и мир подписывался в те минуты, когда поезд стоял на перегоне – пропускали состав с солдатами. Эти солдатики, конечно, уже не воевали, война-то кончилась, но, говорят, что вооружены они были чуть ли не баграми и дрекольем… Да уж.
А в самом-то начале мобилизации, ну, всеобщей, что объявили в йольномеране* семьдесят четвёртого, такой был наплыв этих самых добровольцев, что мы с Гилой – он в первый день пришёл и сразу же отсеялся – чуть с ума не сошли. Кроме нас, конечно, ещё работало двое: Дьёрдик, наш с Маргитт двоюродный брат, ему пятнадцать тогда было, и Дина Алмоши, носастая дамочка лет тридцати, жена Яна Алмоши, интенданта первого класса. Она всё говорила, что у неё патриотический порыв, патриотический порыв… На третий день мобилизации он, между прочим, угас, и эта самая Дина уехала на север с полковым трубачом, бросив своего интенданта на произвол судьбы. Как знала, что республиканцы дойдут до Виглана. В начале осени они были там, засели на две недели, разграбили винный погреб дворянского собрания, а потом их вышибли.
Помню день, когда добровольцев прибыло так много, что у нас рук не хватало, да что рук – машинок для стрижки. Приставили к работе двух каких-то егерьков, и даже косоглазую эту, имени уже не вспомню, а помню только прозвище – Камбала. Камбала – это дочка хозяина «Пятого колеса», трактирчика, где собирались офицеры. Страшная, жуть, но девка хорошая. Имени её я тебе не назову, да это и не так важно. Так вот, я наловчилась стричь солдатиков невероятно, и даже с закрытыми глазами могла любого остричь. И мне в руки знаешь, что сунули?.. Бритву. У тебя она с костяной ручкой, а мне вручили с деревянной, и зазубренную, страх. Мою машинку, значит, отдали Камбале, я бритву получила, и слышу: «Ты, лейтенант Дьюн, давай-ка бритвой попробуй. Ты уже опытный цирюльник». Лейтенант Дьюн – это моё прозвище... Но ты меня лучше так не называй. Не стоит. Ну, значит, взяла я бритву, и думаю, что за петрушка со мной вышла. А если я с кого-нибудь скальп сниму?..
Обошлось.
Три дня бритвой орудовала. Только двоих порезала, даром что бритва была старая, как борода Господня. И, знаешь, если раньше мне кто и мог что-нибудь эдакое заявить, ну, не слишком приличное, то в те дни под моими руками все как миленькие молчали. Боялись, что по горлу полосну. А я что?.. Я теперь хоть с закрытыми глазами, хоть столовым ножом… Любому голову от волос избавлю.
Вот время было.
А ты что в войну делал?..

* * *

Во время войны я бросил курить. Если бы табачные склады и карманы мои не оскудели, я курил бы до сих пор – начал в двенадцать лет и закончу в день смерти. Но как только я понял, что больше всего на этом свете я хочу жрать, что я смертельно, невыносимо хочу жрать, что еда для меня становится центром вселенной – тут-то я и завязал с привычкой. Я совершенно перестал думать о табаке и прочих вещах, приносящих мне расслабление.
Я помню, что в газетную бумагу я теперь заворачивал своё тело, а не дурной табачок с нитками, хлебными крошками и вшами, который мне оставил один старый бродяга. Газеты были у меня вместо скатертей, одеял и простынь – наверное, они послужили бы мне и саваном. Вместе с нехитрым табачком этот бродяга оставил мне право пользоваться подвалом расселённого дома – в этом подвале он прожил год до войны и первые три месяца войны, и я мог просидеть там хоть до самого мира что твоя облезлая крыса. Но в дом угодила бомба, а мне в голову – потолочная балка. Кто влез за мной, кто выволок - я этого не знаю и никогда не узнаю, но я живой, вот он я, и мою дурацкую голову бреют опасной бритвой.
В подвале тогда никто, кроме меня, не жил, а было время, когда мы сидели там вчетвером, потом нас осталось трое, затем и вовсе два человека, а к тому налёту - последнему налёту - в подвале я один обитал, голодный, одинокий и некурящий.
Я не получал талонов, денег у меня не было даже на четвёртку буханки эрзац-хлеба – что уж говорить про табак?.. С тех самых пор я и не курю – выходит, что около шести лет. А, и вот что я могу рассказать тебе о последней войне, раз уж ты спрашиваешь меня об этом.

_____________________________________________
*Йольномеран - примерно то же, что апрель.


Глава 15

Кому не знать, как проходит обращение, как не тебе, перекраиваемому? Или не под твои веки загоняют чёрный мрак? Или не твою больную голову заполняют свинцовой тяжестью? Или не тебя распирает звериная ярость и жестокое возбуждение
Я не вижу ничего, я слеп.
Кто скажет, ползёт ли чёрная шерсть по моему хребту, закатываются ли мои зрачки, выпирают ли клыки, набухают ли жилы?
Я слеп, и я не вижу даже своей жертвы, ибо меркнет свет, пропадает всё, и багровое принимает меня, обволакивая с утробным урчанием, а во тьме лопается кожа и трещат кости.
Хотел бы я терять сознание вместе с контролем над собой.

* * *
Вот это тёмное, свернувшееся в углу клубком – Дикарь. Подтянув колени к груди и подложив под щёку локоть, он спит, и Дьюн вслушивается в его мерное дыхание.
Глаза слипаются, но ни в коем случае не следует поддаваться, нельзя, нельзя поддаваться. Стоит только сомкнуть на мгновение веки, как выступит из тьмы скалящаяся морда – чёрт возьми, вот это наваждение!.. Блестят клыки в раззявленной пасти, и налитые кровью глаза бешено вращаются в орбитах, а пальцы тянутся и тянутся к ней из темноты, чтобы сомкнуться на её шее… Нет, нет, спать больше нельзя.
Порывисто вздохнув, Дикарь переворачивается на другой бок и вновь сворачивается, словно зверёк в своём логовище.
Какие глупые сны. Какая глупая Дьюн. Кошмары ей не снятся с детских лет, это верно, но эта избушка и этот спутник, лежащий в углу возле своего чёртова саквояжа, кому угодно приманят дурной сон.
Дьюн глядит на наручные часы – стрелки их покрыты фосфором, так что в этом мраке ей всё же удаётся определить время. Кажется, что ночь на исходе, но нет – до рассвета ещё три часа.
Дикарь вздрагивает во сне и начинает глухо бормотать, отчего у Дьюн холодеет спина. Вжавшись в стену, она нащупывает в кармане его бритву, бритву с ручкой из буйволовой кости.
Они уходили от реки в молчании – Дикарь всё трогал лысую макушку и качал головой, а Дьюн… Дьюн прикидывала, когда Дикарь догонит её, уйди она в город в одиночку.
Бритву назад он не попросил, и Дьюн о ней не напомнила. Брусок земляничного мыла остался лежать в мокрой траве – о нём забыли они оба.
У Дикаря дёргаются ноги, словно через него пропустили ток. Вот он вытянулся во весь рост, чуть не задев правой ногой Дьюн, и Дьюн поспешно отползает в сторону. В голове её мелькает мысль об эпилептическом припадке – но Дикарь, издав стон, затихает. Через мгновение он вновь сворачивается в клубок.
Решение принято.
Дьюн поднимается на ноги и хватает с пола свой рюкзак. В правом кармане бритва. В левом – фонарик.
До рассвета три часа.
Дорога куда-нибудь и выведет.

Глава 16

Старая, старая тетрадь - та, что заполнялась ещё в маленьком южном городке, далеко отсюда.

Я выходил, когда люди ещё спали в своих постелях, и никто не видел меня.
Тёмные окна домов и закрытые досками витрины лавок я оставил за своей спиной, и многое бы отдал, чтобы больше к ним не возвращаться.
Я вышел из города и вздохнул наконец полной грудью.
На берегу чёрной реки я остановился. Присев на корточки, я стал разрывать землю пальцами, но река притягивала меня, и вскоре я лёг на живот и заглянул в водяное зеркало.
Проплыла рыбка. Скользкие водоросли медленно колыхались, и я качал головой им в такт. Затем я увидел в воде своё отражение и плюнул в него.
- Какой урод, - сказал я брезгливо, сел и отвернулся от воды.
Из комьев земли я вытащил жирного червя. Держа его двумя пальцами, чтобы он не вывернулся и не ускользнул, я зажал удочку коленями и размотал леску свободной рукой. Насадив извивающуюся тварь на крючок, я поднялся на ноги и закинул приманку так, чтобы не зацепить леской ветви деревьев, низко склонившиеся над водой.
В это же мгновение что-то ударило меня в затылок, и я рухнул в реку, дёрнувшись, как уродливая марионетка.

Я вернулся домой без рыбы и без удочки, и мать спросила меня, почему я вообще вернулся, ведь если я ухожу на рыбалку, это значит, что в городе я не появлюсь в ближайшие два или три дня. Я ответил, что я теперь оборотень, или всегда им был, но не знал, а сегодня понял. Мать так испугалась моих слов, что у неё подкосились ноги.
Я же был спокоен.

* * *

Кисть левой руки, протянутой призывно к покосившемуся столбу с оборванными проводами, давно отбилась, и вместо неё торчали жуткого вида арматурные пруты. Какой-то шутник прицепил к ним старый алюминиевый чайник, отчего безымянный памятник выглядел ещё безобразней.
Дьюн обошла безрукого героя кругом и, встав прямо перед ним, вгляделась в его искажённое гипсовое лицо, прикидывая, за какие заслуги – или за какие грехи – бедняге поставили памятник в такой дыре, какой оказался этот город.
- Йохим Лирна.
Дьюн вздрогнула и обернулась.
На крылечке дома напротив стоял щуплый паренёк с метлой в руках. Увидев, что Дьюн смотрит на него, паренёк хмыкнул и спустился с крыльца. Пройдя пару шагов, он остановился, почёсывая в затылке.
На голове паренька криво сидела щеголеватая клетчатая кепка, а тонкие чёрные усики были подвёрнуты по последней моде – только вот грязный фартук неимоверной ширины, которым, казалось, можно было укрыть корову, несколько портил впечатление.
- Йохим Ларна, - повторил парень, улыбаясь и обнажая зубы с чёрной полосой.
Чуть поколебавшись, Дьюн представилась. Парень вдруг расхохотался.
- Приятно познакомиться, конечно, - произнёс он, растягивая слова, - но я только сказал, как зовут этого дядьку. А звать меня Матьяш. Матьяш Герен.
Дьюн слегка покраснела.
- Кто он, этот Йохим? – спросила она, отвернувшись к памятнику и глядя на штыри, торчавшие из его руки словно диковинный протез.
- Йохим тут самый первый дом построил, - ответил Матьяш и сплюнул. – Было б, где строить…
- Основатель города, что ли? – поинтересовалась Дьюн, снова поворачиваясь к Матьяшу.
Тот пожал плечами и принялся мести кусок дороги перед собой, тут же подняв облако пыли.
Дьюн тут же чихнула, сначала один раз, а затем другой.
- Храни тебя Господь, - вежливо сказал Матьяш и снова сплюнул. – Тоже мне, город. Так, название одно. Даже дороги не мощёные.
Дьюн вытащила из переднего кармана комбинезона платок и прикрыла им нос.
- Даже Главную дорогу не вымостят никак, - продолжал ворчать Матьяш, водя метлой по сухой грязи. – Это вам не Грислав. В Гриславе все улицы – да чего улицы, переулочки и те мощёные. И не простым гранитом, а…
Матьяш вдруг замолчал, напряжённо глядя перед собой, словно пытаясь вспомнить, каким же гранитом мостят улицы в Гриславе. Так и не вспомнив, он сплюнул в третий раз, и слюна его тут же, покрывшись пылью, походила на шарик ртути.
- Особенным гранитом, - сказал он наконец и покачал головой.
- Но у вас же тут есть городская стена, - напомнила Дьюн. – Я видела её на входе в город.
Матьяш снова покачал головой, усмехаясь.
- Тоже мне, стена... Так, одно лишь название. Вот в Виру – там да, вот там стена. Она трижды город опоясывает. И высоченная… Как… Как два дома. Вот какая. И широкая – по ней два грузовика разъедутся.
- Ты сам-то там был? – спросила Дьюн насмешливо. Матьяш нахмурился.
- Не, я нигде не был. Разве меня Шудо отпустит, - пробормотал он, не глядя на Дьюн, и тут же пояснил: - Шудо – это мой хозяин. Он вроде мне какой-то родственник, но я не помню, какой. То ли брат деверя моей тётки, то ли внук сестры мужа свояченицы моей бабки. Как-то так.
- Ага, - сказала Дьюн, ни черта не поняв. – Где у вас вокзал?
Матьяш хмыкнул. Говорить о том, что здесь у них не вокзал, а одно название, он не стал – Дьюн и так всё поняла.
- По этой улице до конца, - сообщил он наконец, - а там налево по Вокзальной. И увидишь. Да вот только смысла нет…
- Что-что, простите?
Матьяш продолжал поднимать пыль своей метлой с самым серьёзным видом.
- Почему смысла нет? – спросила Дьюн настойчиво. Матьяш покосился на неё.
- Потому что, - ответил он загадочно.
Тут же кепка слетела с его головы и хлопнулась на землю. Ухватив за лямки фартука, Дьюн притянула Матьяша к себе и приподнялась на цыпочках, чтобы их лица оказались вровень.
- Знаешь, что я ненавижу больше всего?.. Больше всего я ненавижу недомолвки. Недомолвки ненавижу, чёрт возьми!..
Отпихнув Матьяша, Дьюн плюнула ему под ноги сама.
Поражённый Матьяш секунду или две только хлопал глазами, а затем быстро поднял кепку, нацепил её, даже не отряхнув, обратно, и юркнул в дом.
Дьюн отёрла вспотевший лоб платком и увидела вдруг вывеску над дверью – круглую, с белой лошадью, вставшей на дыбы.
- «Боевая лошадка», - прочитала она. – «Гостиница». Нет, мне не нужна гостиница. А вот лошадь… Лошадь бы пригодилась. Господи, как я устала…

Глава 17

Город… Конечно, городом и назвать нельзя, но на карте, кажется, дыру эту отметили жирной красной точкой, а не маленькой чёрной, как какое-нибудь мелкое поселение.
Серые домишки за грубо сколоченными серыми заборами, серые разбитые дороги, а вот серая дворняга высунула узкую морду из-под серых ворот…
Дьюн погрозила собаке кулаком, и та, отрывисто гавкнув, скрылась. Дьюн подумалось, что, кроме Матьяша и сторожевой псины, она на этих улочках не видела ни единой живой души.
- Может, они все тут чёртовы призраки, - сказала Дьюн, и сама испугалась своего хриплого голоса. Прибавив шагу, она дошла до угла, и, свернув, увидела в конце улочки ту самую вокзальную площадь.

Дьюн заметила тревожно, что окна здания вокзала, выкрашенного в грязно-салатовый цвет, были темны, а часы над его дверями, обклеенными какими-то листовками, остановились на четверти двенадцатого.
Четыре колонны, по две справа и слева от входа, так же, как и двери вокзала, использовались как афишные тумбы. Единственным человеком, находившимся здесь, был сутулый человек в шляпе с обвислыми полями и с метлою в руках, читавший наклеенные на одну из колонн объявления.

Дома, окружавшие площадь, выглядели пристойней, чем в остальной части города. Они были, по большей части, двухэтажными - на первых этажах помещались лавчонки или забегаловки, на вторых, очевидно, жили хозяева. Все окна вторых этажей оказались плотно занавешены, не выдавая никаких признаков жизни, и только из окна над парикмахерской выглядывал рыжий кот с круглой, как по циркулю вычерченной мордой.
Словно обозначая собой центр вокзальной площади, в пыли лежало треснувшее тележное колесо. Других украшений, кроме разве что двух чёрных фонарей, один из которых слегка покосился, здесь не было.
Дьюн быстрым шагом пересекла площадь и легко взбежала по гранитным ступеням. Дотронувшись до плеча незнакомца, она подумала мельком, что второй встреченный ей здесь человек держит в руках метлу.
- Здравствуйте, - сказала она, и мужчина дёрнулся так, как если бы Дьюн ткнула ему под рёбра раскалённой спицей.
- Здрасьте, - выдавил он, поворачиваясь всем телом и выкатывая на Дьюн водянистые глаза.
На вид ему было лет семьдесят. Покрытая старческими пятнами кожа обвисла, как у брыластой собаки, и голова слегка подёргивалась.
- Вы тут работаете, да? На вокзале?
Старик переложил метлу из одной руки в другую, затем повторил маневр, сосредоточенно жуя нижнюю губу.
- Вроде нет, - задумчиво протянул он, почёсывая пегую щетину на шее. – Я у ювелира работаю. Дворник я у него. А ранее у его сиятельства князя Алмоши был сторожем. Двадцать без малого лет служил, да. Двадцать.
Дьюн нахмурилась и поглядела на наручные часы.
- Мне нужно как можно быстрее позавтракать. И как можно быстрее сесть на поезд… У вас здесь есть буфет, да?
Кривые пальцы старика переползли на впалую щёку. Медленно поскрёбывая её разбитыми лиловыми ногтями, старик растерянно взглянул на дубовую дверь вокзала.
Всю её украшали жёлтые полицейские листовки с огромными буквами «В.В.!» и тёмными портретами под ними.
«Внимание всем», - расшифровала эти буквы Дьюн и поёжилась. Десятки глаз пристально следили за ней с дешёвой бумаги.
- Ну… Вроде так, вроде есть буфет, - пробормотал старик и добавил: - Только он закрыт. И поездов у нас нету.
Он произнёс эту фразу с неловкой усмешкой, как будто говорил о чём-то вроде меню из того же самого буфета. Вот восьмая позиция – куриный бульон с гренками. Обычно он бывает, но… Но сегодня его нет. Прошу извинить. Можете заказать что-нибудь другое, например, жареную картошку или яичницу с помидорами. Позиции десятая и третья соответственно. Но их… Их, знаете ли, сегодня тоже нет в наличии.
- Яичницу с помидорами, - сказала вслух Дьюн и встрепенулась – смысл стариковых слов дошёл до неё только сейчас. – Поездов нет? Это как понимать?
- Обыкновенно, - произнёс старик, разводя руками.
Дьюн стащила со спины свой рюкзак, и, немного порывшись, вытащила из него нужную карту. Бросив рюкзак к ногам, она развернула её и для удобства прислонила к колонне поверх мрачно глядящих лиц – лиц разыскиваемых преступников.
Вот синее пятно водохранилища. Вот лесок - зелёное пятно. Вот жирная красная точка – ошиблись ли в департаменте картографии, указав на карте эту дыру как город?..
- Чего это у тебя такое, не пойму, - спросил старик недоверчиво. – Ты чего, шпионишь?
Дьюн ткнула пальцем сначала в карту, а потом в сторону тележного колеса, валявшегося на площади.
- Это Ларнцгран? Да? Мы с вами в Ларнцгране находимся?..
Старик вытер нос тыльной стороной ладони и утвердительно кивнул, глядя на Дьюн с тем же подозрением.
- Ларнцгран, - сказал он осторожно, - уезд Двила… Владения его сиятельства князя Алмоши. А ты чего… Ты чего, шпионишь тут, да?
Дьюн свернула карту в трубочку и в упор посмотрела на старика с метлой. Подбородок его дрожал, беззубый рот был чуть приоткрыт, светлые глаза нервно бегали по её лицу, словно избегая прямого взгляда.
- Это карта железных дорог вашей провинции. Стоимость – тридцать четыре новых имперских гроша, или семьдесят один старый. Можете купить себе такую же у картографа. Или… Или, наверное, здесь. На вокзале они должны быть. Понятно?
Чуть помешкав, старик кивнул и надвинул шляпу на затылок.
- Мне карты ни к чему, - сказал он виновато. – Я только своё имя разбираю, да подписать могу. И ещё имя князя нашего, его сиятельства Алмоши. И императора – да продлит года его святая Ута – его имя тоже разберу. А в картах я ничего не смыслю.
- Это мне ясно, - устало сказала Дьюн, прислоняясь к колонне. – Мне не ясна эта ваша фразочка – про поезда. Которых нет. Впрочем… Впрочем, не важно.
Сунув карту, так и свёрнутую трубкой, в рюкзак, Дьюн улыбнулась старику и взялась за медную ручку вокзальной двери.
Дверь не поддалась.
Отбросив рюкзак, Дьюн упёрлась ногами в гранит площадки, и, схватившись обеими руками, с силой потянула отполированную до блеска ручку двери на себя.
- И не откроется, - сказал старик, качая головой. – Не откроется она, хоть надвое разорвись.

Ах, если бы вырвать эту медную штангу, да и опустить на обтёрханную старикову шляпу… И ещё раз, и ещё, и ещё раз, и ткнуть его в беззубый рот, и навалиться, и дать под рёбра…

Обросшее шерстью худое лицо прыгнуло ей в глаза, оскалившись.

Режь.
Грызи.
Коли.
Пинай.

Вскрикнув, Дьюн разжала пальцы и слетела с лестницы, ударившись спиной о землю так, что перехватило дыхание.
Отбросив своё помело, старик неуклюже сбежал со ступеней, и, нависнув над нею, застонал.
- Господь вседержитель, да чего же ты?..

Глава 18

- Погляди-ка на неё. Щуплая какая, и мелкая. И всё лицо в веснушках… Я её точно раньше не видела.
- И я не видел.
- Да ты молчи, ветошь!.. Ты и жёнку свою, упокой её душу Господи, не вспомнишь. Вот какие у неё глаза были, а, Еспер? Какие?..
- Э-э…
- Вот видишь… Нет, девчонка нездешняя.
- Знамо дело, нездешняя – у неё карты какие-то в сумке. Кто по Ларнцу с картами ходить станет? Наши точно не будут.
- А ты в сумку к ней залезть успел?
- Нет, Дина. Нет, она сама достала большую такую, разворачивает, а там линии, линии всё, и пальцем тычет в неё, в карту-то... Говорит: «Это тут Ларнцгран?» А я ей: «Ага, это Ларнц, Йохимом Ларной основанный, и во владении его сиятельства князя Алмоши находящийся». Видишь, как я много помню? Я всё помню. Всё помню, Дина, не ругай меня.
- Я и не ругаю. Не ругаю.
- Как бы она не отбила себе чего… Молодая девка-то.
- Да уж помоложе тебя, старая кочерыжка. С лестницы вокзала, говоришь, свалилась?
- Ага, с неё самой. Ох, и не открывает глазыньки-то…
- Так там падать-то… Вот когда мой деверь пьяным с каланчи пожарной навернулся – вот это да, в лепёшку. А тут… Очухается. Она вишь бледная какая… Небось из столицы уезда. А не то из… Из самой столицы провинции. Они там все такие хлипкие. Глянь на руки-то на её.
- Ну.
- Чего «ну»? Она ни в жизнь ничего тяжелей ложки чайной не держала. И это… Чего её к вокзалу потащило? А?
- Уехать хотела.
- Уехать?! С вокзала нашего?.. Вот те на… Сразу видно – нездешняя девка.
- Ну. Я ей и говорю: «Зря тут околачиваетесь, дамочка, поезда через Ларнцгран, уезд Двила, владение его сиятельства князя Алмоши, уже, почитай, год не ходят». Так и сказал. А она – нет, говорит, не верю тебе, старый Еспер. За ручку хвать. И как её молнией – раз!.. И на спину – бух.
- Бух. Ну-ну. Не рассчитала мальца, значит. Перестаралась. Я, помнится, в пятнадцать лет пьяного отца – упокой, Господи, его душу, великий был грешник, – на закорках домой тащила, а он, если ты помнишь, что твой боров весил. И ничего – во второй этаж втащить могла. Мы тогда жили на Малой Черепичной, над Люгрисами. Помнишь?
- Помню. Девчонка-то глаза не открывает.
- Дышит она. Всё в порядке будет. Она хоть и как вобла сушёная, да очухается. Если у неё селезёнка не лопнула. Бывает такое от натуги, я слыхала. А тебя-то самого что понесло к вокзалу?.. Ты же у ювелира работаешь. Это ведь в проулке, а не на площади.
- Я поглядеть пошёл.
- Поглядеть? На что это?
- На него.
- На кого, Еспер?.. Ты… Ты что говоришь?
- Да там же лица, Дина, много лиц. И написано под ними что-то – я грамоте не разумею, поэтому просто гляжу. Я там чёрта этого нашёл однажды, слышишь? Чёрта этого нашёл, Дина. Нашёл чёрта этого…
- Я помню, Еспер. Я подавала жалобу. С моих слов его полицаи нарисовали.
- С твоих?.. Ну вот потому он и ни капли не похож! Ни капли не похож, как брат твой на твоего отца…
- Заткнись!.. Не доводи до греха!..
- Прости, Дина. Но и вправду не похож рисунок… Где он? Я ведь принёс его тебе…
- Я его сожгла. Ты не должен был его сдирать, дуралей. Это полицейский документ. Там все приметы. Кто-то бы прочитал, и вспомнил бы его, и сдал бы его властям, слышишь? И его бы арестовали и сунули за решётку.
- А сжигать?! Сжигать полицейский документ можно, что ли?..
- Я… Это другое. Я смотреть не могла на лицо это. А если бы Торстейн увидел? А? Мало кошмаров ему, да? Ты всю голову ребёнку забил этим бродягой…
- Это не бродяга. Это чёрт. Диавол. Во плоти.
- Это беглый преступник какой-то, или псих натуральный.
- Вышел из тьмы…
- Забрался в мой дом…
- …кровью истекал на моих глазах!..
- …сожрал мои котлеты…
- Из горла лилась, из ноздрей лилась, из глазниц пустых лилась…
- …и вылакал мой суп!
- Дух нечистый!
- Бродяга вонючий. Всё, Еспер, замолчи. Ты меня разбудил, а если Торстейна разбудишь… Знаешь же, как он плохо спит. Забил ему голову этими россказнями… Ребёнку!.. О крови какой-то из глаз рассказывать!
- Дина…
- И слышать не хочу. Зачем ты туда снова потащился?
- Поглядеть на него. Как его с твоих слов нарисовали. А ты его описала человеком. Человеком описала.
- А кто он, по-твоему?.. Хотя нет, молчи. Молчи, говорю тебе. А полицаи-то… Хороши наши защитники! Налепили эти бумажки на брошенное здание… Никто, кроме тебя, их и не смотрит. Никогда его не поймают.
- Его и не поймать. Не та он материя.
- Ой, замолчи. Тебе твой ювелир не за болтовню платит, а за выметенный двор. Иди к нему. Иди, говорю. Я пригляжу за девчонкой.
- Ювелир, да. А ранее старый Еспер его сиятельства князя Алмоши дом охранял. Вот как. Охранял. Да.
- Охранял, пока не двинулся по пьяни. Черти ему привиделись, кровь из глаз… Тьфу ты!.. Иди, иди, Еспер! Не доводи до греха…

Глава 19

Голос из багрового мрака резко приказал Дьюн заткнуться, отчего Дьюн заорала ещё громче. Её тряхнули, легко ударили по щеке, а потом выплеснули ей прямо в лицо целую кружку воды – и Дьюн наконец замолчала. Тяжело дыша, она сидела с раззявленным ртом, ошалело глядя на толстую тётку в синем халате, вынырнувшую из этого багрового мрака.
- Горазда же ты орать, - прошипела тётка, сдувая с вспотевшего лба локон. – Уж не знаю, что делать, если ты разбудила Торстейна…
Дьюн содрогнулась. Тётка в синем халате бросилась вон из комнаты, по-прежнему сжимая в руке кружку, и через мгновение вернулась слегка успокоенной.
- Спит, - тихо сказала она и взглянула на Дьюн. – Прости, что облила – ты вообще никак не просыпалась. Орала, а не просыпалась.
Дьюн обвела диким взглядом комнату и прерывисто вздохнула.
Старые обои, стёртая роспись на потолочных балках, облезлое кресло, высокий шкаф с приоткрытой дверцей у стены и тёмный пейзаж с медведем на стене противоположной.
Тётка в синем халате тоже оглядела всё это убранство и сказала:
- Меня Дина зовут.
- Оч-чень приятно, Дьюн, - выдохнула Дьюн и увидела на полу у шкафа свой синий рюкзак. – А что я… Что я тут делаю?
Дина усмехнулась и потёрла подбородок с ямкой.
- Помнишь, как чувств лишилась?
Качнув сначала головой, Дьюн вдруг закивала, вспомнив.
- Хилые вы все, - заключила Дина, оглядывая мокрую, взъерошенную Дьюн. – Хилые и есть... Одно слово – речники*.
- Н-наверное, - пробормотала Дьюн, ёжась. – А почему я тут?.. Где… Где старик с метлой?
- Еспер-то? Он тебя притащил и пошёл дворничать. Вот же старый болван – надо было тебя к врачу нести, раз ты припадочная. Да он им не доверяет… Он никому не…
- Я не припадочная, - перебила Дьюн. – Со мной всё в порядке. Это первый раз такое…
Дина изогнула густую бровь, по-видимому, не поверив. Сглотнув, Дьюн повторила, глядя прямо на Дину:
- Первый. Это от голода.

* * *

Отчаянно зевнув, Дина мотнула головой и разбила на шипящую сковороду четвёртое яйцо. Дьюн следила за ней, подперев щёку кулаком и катая по полосатой скатерти маленькое зелёное яблочко.
- Ты сама откуда? – спросила Дина, не поворачиваясь. – Не из наших ведь?
Дьюн опустила голову на сложенные руки.
- Светлая Долина**, - буркнула она. Дина перекинула кухонное полотенце через плечо и покосилась на неё.
- Не ври-ка. Ты из речников, верно говорю?..
- В-верно, - удивлённо сказала Дьюн, выпрямляясь на скрипучем стуле. – Но как…
Дина хмыкнула и запустила пальцы в баночку с солью.
- Легче лёгкого. Твой говор тебя выдает. Если б ты и правда родилась в Эльтаре каком-нибудь или Истгреве, то сказала бы: «Свэтлая далина», во как. Но ты… Но ты из речников, видно по тебе… Да и слышно.
- Ты права, - признала Дьюн. – Мой отец речник, и мать тоже из них. Прости, но я не очень понимаю, откуда у тебя такие познания.
Дина хмыкнула вновь.
- Я пять лет кассиршей в Кило работала. На вокзале. А там узел крупный, столько народу бывает… И что думаешь, даром эти пять лет прошли? Я теперь всех, кто в Империи живёт, по говорам узнать могу – южан, северян, речников, лесников***… Что твой профессор стала.
Сняв со стены пробковую подставку, Дина положила её на стол перед Дьюн и снова отвернулась к плите, уперев руки в бока.
- На вокзале работала, - повторила Дьюн и уставилась на синюю в цветочек спину. – Почему ваш вокзал закрыт?
- Потому что Вельский тоннель запечатали для поездов. Не слыхала, что ли?
Дьюн раскрыла рот от удивления и тут же захлопнула его.
- Чего?!.. Как запечатали?..
Дина, приподнявшаяся было на цыпочки, чтобы достать что-то из настенного шкафчика, замерла и вдруг рассмеялась.
- Нет, ну надо же, - пробормотала она, оборачиваясь к Дьюн. – Видно, правду говорят, что речникам и дела ни до кого нет, кроме них самих… Да, девочка. Опасно стало через Вельдац поезда пускать. Он вот-вот обвалиться мог, тоннель этот… Или ты и горы Вель не знаешь? Не сильна, небось, в географии? Вам, речникам, давно пора усвоить, что ещё в Империи есть земли, кроме вашего округа****. Да уж, видно, думаете, если имперская столица у вас находится, то и других краёв знать не надо…
- Знаю я такую гору, - сказала Дьюн после непродолжительного молчания и беспомощно взглянула в дверной проём – её рюкзак с дорожными картами остался в комнате.
На этих картах путь на запад лежал именно через Вельский тоннель.
- Уже полгода как до нас по железке не добраться – и не выбраться, - сказала Дина, снимая с плиты сковородку и ставя её перед Дьюн. – Тоннелю без малого сотня лет была, и ещё бы столько простоял… Укрепляли постоянно, следили, что да как… И правильно – короче пути в эту твою Светлую Долину нет. Но… Природа же. Её не победишь. Вот как. Совсем опасно стало, и дорогу закрыли. И правильно.
Дина протянула Дьюн вилку и села на табурет рядом.
- Вот уж полгода прошло, как закрыли. А через неделю буквально он обвалился.
В подтверждение своих слов Дина стукнула ребром ладони по столу, и Дьюн тут же закашлялась, подавившись. Тогда Дина слегка поддалась вперёд и хлопнула её по спине с такой силой, что Дьюн чуть не грянулась оземь вместе со своей табуреткой.
Прищурившись и глядя, как Дьюн вытирает губы клетчатой салфеткой, Дина снова прошептала что-то о хилых речниках, и, повысив тон, продолжила:
- Чуть северней, через Грислав, тоже дорога есть, там они все и ходят, поезда эти. И почтовые, и курьерские, и товарняки, и пассажирские, и электричка из Лудно… Всё туда перевели, а раньше через Ларнцгран ходили, напрямую. Не теряли времени на объезд. Но что поделать… В таких делах рисковать не стоит, вот что скажу. И Грислав-то город побольше нашего. Там у них даже трамвай есть, представляешь?
Дьюн слушала бывшую кассиршу, поедая горячую яичницу и глядя в пустоту. Вилка скрипела по дну сковороды – не самый приятный звук, но Дьюн было плевать.
Полгода. Шесть чёртовых месяцев. Наверняка эти карты, что лежат в её рюкзаке, выпущены до обвала, до того, как этот проклятый тоннель запечатали, а новая – о, новая карта либо запоздала, либо… Либо Дьюн изменило её везение. Да, предыдущие авантюры, подобные этому путешествию, обходились без таких вот приключений, но в этот раз, похоже, всё идёт наперекосяк.
Спокойно, Дьюн. Спокойно.
- Как добраться до Грислава? – спросила она, отправляя в рот изрядный кусок.
Дина пожала плечами.
- На машине. Тебя может туда Ньялль подкинуть.
- Кто?..
- Ньялль Злая Доля. Не смотри так на меня, он из северян. У них вместо фамилий прозвища дурацкие. Этот сирота вроде, вот его так и назвали. Он шофёр.
Дьюн вздохнула и подцепила оставшийся кусочек желтка.
- Сколько он берёт?
- Нисколько, - сказала Дина с таким видом, словно Дьюн оскорбила её. – Ему вообще-то скучно одному ездить, он поболтать любит и возит за так… Из Грислава сюда или отсюда в Грислав.
Дьюн отодвинула опустошённую сковородку.
- Большое спасибо, Дина. Когда господин… Господин Злая Доля сможет меня увезти?
Взглянув на настенные часы с кукушкой – было без пятнадцати семь – Дина неуверенно сказала:
- Часов в двенадцать, наверное. Он придёт пообедать, и я его попрошу тебя подкинуть.
Заметив, что Дьюн это не слишком устроило, Дина сказала с усмешкой:
- Понимаю, девочка. Не тебе одной из этой дыры хочется удрать. Особенно сейчас. Знаешь, я как сюда перебралась с Совиного хутора…
- С какого хутора?..
Дина встала, и, убрав сковороду с вилкой со стола, сунула её в мойку.
- С Совиного, - повторила она, - я там родилась и выросла. Потом вышла замуж… Вот за него.
Дьюн взглянула туда, куда указывал толстый палец Дины – небольшое фото в деревянной рамочке стояло на буфете между запылённой шкатулкой и синей вазочкой с букетиком засохших цветов. На фотографии, как могла увидеть Дьюн, был изображён молодой мужчина с залихватски закрученными усами.
- Грис, - нежно сказала Дина и добавила, сразу посуровев: - Редким гадом оказался.
Дьюн ничего не ответила, глядя, как Дина ставит на огонь медный чайник.
- Перебралась сюда с хутора, - продолжила она, вновь усаживаясь на табуретку. – Потом в Кило уехали. Он машинист, а я на вокзале кассирша. Там, в Кило, Торстейн родился – мой сынок… А потом… А потом Грис удрал с этой крашеной крысой. И мы с Торстейном вернулись сюда. К тому времени мои все кто помер, кто разъехался. Хутор мне достался, я его продала – домик, землю, что было. Купила этот дом. Вот и живу… Вот и живу.
Замолчав, Дина порывисто вздохнула и уставилась на потолок выпуклыми желтоватыми глазами. Дьюн поглядела на свои грязные ногти, и, слегка покраснев, спрятала руки под стол.
- Я проходила мимо одного хутора, когда шла сюда, - осторожно сказала она, и Дина встрепенулась.
- Откуда шла?
- Долго объяснять, - честно сказала Дьюн. Дина с большим сомнением взглянула на неё, протянув:
- Интересное дело!.. Неужто ты из Речного округа своим ходом добралась?..
Дьюн слабо улыбнулась.
- Нет, не своим. Ехала на поезде… На поездах. Потом – да, немного шла, но это из-за того, что поездов...
- Ясно, - перебила Дина, измерив её презрительным взглядом, - катаешься без билета!..
Дьюн смутилась и тут же попыталась вернуть разговор в более безопасное русло.
- Тот хутор… Он был заброшен… Я даже немного испугалась.
Дьюн вдруг заметила, что хозяйка заметно напряглась. Поднявшись на ноги, она выключила вскипевший уже чайник, но к столу возвращаться не спешила.
- Ясно, о чём ты, - сказала она медленно. – Это, верно, хутор Утера…
- И Альман.
Дина резко повернулась.
- Откуда знаешь?
- Ну, - нерешительно сказала Дьюн, пожимая плечами, - там в двери была записка. Что-то про «самую красивую принцессу».
Забыв про чайник, Дина уселась обратно, слегка пододвинувшись к Дьюн и забормотала, ковыряя скатерть:
- Конечно, «самая красивая»… Альман вся в мать, да хранит Господь её душу. Та тоже всегда ходила, прости, Господи, с задранным носом… Да что уж теперь поделаешь.
- Теперь – это когда? – быстро спросила Дьюн. Дина покосилась на неё.
- Теперь - это сейчас, - загадочно произнесла она, и Дьюн пожалела, что сковорода оказалась не на расстоянии вытянутой руки – с каким удовольствием опустить бы её на эту взъерошенную круглую голову…

Рви.

Грызи.

Ко…

- Эй, ты!..
Дина щёлкнула пальцами прямо у Дьюн перед носом.
- А?..
- Точно припадочная, - заключила Дина мрачно. – У тебя сейчас глаза как стеклянные были, девочка... Глядишь в одну сторону и молчишь. Тебе, пожалуй, точно надо к врачу – вдруг от удара что-то в голове повредилось.
Дьюн спрятала горячее лицо в ладонях.
- Нет, - глухо сказала она, - это не от удара.

________________________________________________________
* Речники - обывательское название этнической группы, проживающей в долине Голубой реки, главной реки Империи, и её основных притоков.
** Светлая Долина - имперский округ.
*** Речники, лесники, южане, северяне - этнические группы.
**** Имеется в виду имперский округ "Голубая река".

Глава 20

Гостеприимство Дины в это сумрачное утро казалось беспредельным. Она не только накормила странную девчонку яичницей и напоила её чаем – пускай и чуток отдававшим на вкус веником, - но и пустила её в свою ванную, любезно выдав старое махровое полотенце и почти новый кусок мыла…
Дина успела пожалеть о своём великодушии, увидев, как это замечательное земляничное мыло вылетает из руки Дьюн, и девчонка глядит на него так, словно это дохлая мышь или отрезанная кисть чьей-то руки.

Кто разберёт, что о себе возомнила эта девица, и кто разберёт, что у неё в голове. Есперу, старому идиоту, ещё бы четыре дома пройти, и вот тебе доктор Эгензбер… Ей доктор точно не помещал бы, но нет. Нет, Есперу нужно было тащить её сюда, именно сюда. И, казалось бы, старик сейчас тяжелей метлы ничего и не поднимет, а гляди-ка, приволок на спине девчонку… Если сюда приволок, то и до доктора Эгензбера бы донёс, недалёк путь. Девчонка, конечно, щуплая. Невысокая. Носик острый, весь в веснушках. Что же занесло её в эту дыру? Откуда взялась, куда идёт?..

Дьюн вышла из ванной, навертев на голову тюрбан из полосатого полотенца, и сразу же наткнулась на светловолосого мальчика. Только лишь взглянув на Дьюн, мальчик – а это, верно, был тот самый Торстейн, сон которого Дина так ревностно охраняла, - пискнул и прижался к стене. Растеряно улыбнувшись, Дьюн протянула к нему руку, но мальчишка отпрянул, а потом и вовсе убежал, оставив Дьюн в полнейшем недоумении.
- Чёрт возьми, - выругалась Дьюн, и, обессилено прислонившись к дверному косяку, тихо сказала: - Либо они все чокнутые, либо я.
- Чокнешься тут, в этой дыре, - мрачно сказала Дина, выйдя из кухни. Из-за её спины испуганно выглядывал Торстейн. – Людям тут раньше хоть как-то жилось, а теперь все уезжают.
- После обвала этого?.. – уточнила Дьюн, поправляя угрожавший свалиться тюрбан. Дина издала какой-то неопределённый звук и погладила Торстейна по голове.
- Можно и так сказать. Но Утер с дочкой раньше сбежали.
Дьюн в упор взглянула на хозяйку.
- Здесь все разговаривают загадками, да?
Хмыкнув, Дина развела руками.
- Как будто здесь есть какая-то загадка… Никакой нету. Пойдём в кухню, нечего здесь торчать.

На кухне Дина плеснула заварку в красную кружку с отбитой ручкой, залила её кипятком почти до самого края, и пододвинула Дьюн. Та съёжилась на табуретке, словно промокший воробей на карнизе.
Вытащив из шкафа плетёную корзиночку, Дина поставила её на стол и сняла льняную салфетку, которой корзиночка была накрыта. Вытащив пару пряников, она сунула их Торстейну.
- Иди и поиграй во дворе. Мы тут с тётей поговорим.
Торстейн ничего не ответил – он таращился и таращился на мокрую тётю в тюрбане, поэтому Дине пришлось его слегка подтолкнуть.
Когда мальчик вышел, Дина со вздохом закрыла дверь в кухню и, не оборачиваясь к Дьюн, сказала:
- При нём всё это я бы не стала рассказывать, ты уж прости.
- Мне показалось, что ты вообще бы мне ничего не стала рассказывать, - осторожно заметила Дьюн, отхлёбывая чай.
Дина пожала плечами и села рядом.
- Знаешь, у нас здесь не бывает новых людей. Теперь. Ну не смотри на меня так, девочка – ты сейчас сама всё поймёшь… Давай-ка так, как в игре: я тебя спрошу, ты меня. Идёт?
Помедлив мгновение, Дьюн кивнула и взяла из корзиночки печеньице в виде зверька.
- Чур, начинаю я, - предупредила она, разглядывая свою добычу.
- Да пожалуйста.
Отправив зверька в рот и запив его изрядным глотком чая, который уже не казался ей таким мерзким, Дьюн спросила:
- Что у вас, чёрт возьми, происходит здесь?..
Голос её дрожал, и Дине это не слишком понравилось, но она всё же ответила.
- А ничего. Ничего не происходит уже полгода.
Дьюн вскинула бровь. Дина тут же продолжила – ей на секунду показалось, что гостья швырнет в неё кружку.
- Как поезда перестали ходить, у нас всякая жизнь кончилась. Раньше тут какие-то люди были, какое-то движение, а теперь ничего. Дорог через нас никаких не проходит, разве что железная. Это одно. И другое… Ну… Это пораньше случилось.
- Что? – настойчиво спросила Дьюн, вытаскивая ещё одного зверька, на этот раз безголового.
Бросив взгляд на дверь, Дина нехотя ответила:
- Ну, в дом ко мне влезли, вот что.
- Чего?..
- Ничего, - передразнила Дина, заметно раздражаясь. – Совершенно ничего. Просто однажды я разогрела еду, гречку с котлетками, суп ещё… Выставила на стол, не на этот, в гостиной. Для Ньяля. Ну, который шофёр, он должен был с минуты на минуту быть. отвлеклась на что-то, и гляжу… Гляжу, он. Жрёт.
- Шофёр?!..
- Да нет же, не шофёр!.. Ньяль не подошёл ещё, и ворота были закрыты. Но дверь – нет, Торстейн во дворе играл, с Персиком. Персик – так звали нашего терьерчика, дурацкое имя, скажешь, но Торстейн его сам придумал, и только так пса и называл. Персик убежал потом… В тот же день убежал. И не залаял же, когда этот перелез через забор – а ведь иначе-то он бы как попал?.. Торстейн чужим не открывает, а забор у нас, сама видела, невысокий.
- Я не видела, - покачала головой Дьюн. – Я без сознания была, когда…
- Да, - перебила Дина, - когда Еспер тебя приволок. Прости, я забыла. Ну так вот… И Персик не залаял, но и Торстейн не закричал, представляешь?.. А этот влез. Забрался в дом, вошёл в гостиную, и давай жрать котлеты, которые дожидались Ньяля… Голодный был, видать. Ну, оно и не мудрено – я успела заметить, какой он тощий. Длинный такой, тощий…
- И рыжий, - прошептала Дьюн, сжав зверька в ладони так, что на колени ей посыпались крошки. – Рыжий, да?..
Дина уставилась на Дьюн и с минуту глядела так, словно видела вместо неё того самого, рыжего, тощего и длинного, что сожрал котлеты, приготовленные для господина Ньяля. Вскочив вдруг на ноги так резко, что стол чуть не опрокинулся, Дина унеслась из комнаты, а Дьюн уронила голову на стол и беззвучно захохотала.
Плечи её продолжали дёргаться, когда Дина вернулась с какой-то бумажкой в руке. Не забыв закрыть за собою дверь, Дина положила бумажку на стол и ткнула пальцем в изображённое на ней лицо.
То самое лицо.
То самое.

В.В.!
Всеобщее внимание!
РАЗЫСКИВАЕТСЯ по подозрению в незаконное проникновение в частные дома и прочие нарушения СВЯТЫХ ИМПЕРСКИХ ЗАКОНОВ.
Мужского пола, возраста около двадцати пяти лет. Выше среднего роста, худощавый, сутулится. Волосы короткие, цвет рыжий. Лицо худое, нос длинный, крючковатый. Глаза светлые. Короткая борода. Одет в клетчатую рубаху.
ВОЗМОЖНО, РАНЕН
В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ЗАМЕЧЕН НА ЯСЕНЕВОЙ УЛИЦЕ
О МЕСТОНАХОЖДЕНИИ СООБЩАТЬ В ОТДЕЛЕНИЕ ОХРАНЫ ПОРЯДКА НЕМЕДЛЕННО
Вознаграждение гарантируется.
Телефоны: 2-12, 2-13.

Судебный художник Дюк Ильванд принимает заказы на портреты, в т.ч. семейные. Оплата по договорённости. Телефон: 2-14, спросить помощника инспектора Ильванда.

- Только старику не говори, - сказала Дина, отрешённо глядя в сторону. - Я ему сказала, что сожгла эту бумажку. И сожгла бы, знаешь... Но не могу почему-то. И глядеть на лицо это не могу.
Дьюн накрыла рисунок на листовке ладонью и закрыла глаза.
- Почему ранен? - спросила она севшим голосом.
- Ну, Еспер его тоже видел, - ответила Дина после небольшой заминки. - Он потому работу и потерял... Ну, он был сторожем у князя, его особняк сторожил. И ему... Ему чего-то привиделось, Есперу, то есть. Вроде этот парень, который ко мне влез, и вроде... Да глупости это.
Дьюн открыла глаза и взглянула на Дину.
- А Альман?.. И Утер?..
Дина сдвинула брови.
- Он у них заночевал. Днём влез ко мне, а вечером впёрся на их хуторок. А потом у них...
Резко замолчав, Дина низко нагнула голову и принялась грызть ногти.
- Глупо это всё, - сказала она наконец. - Глупо. Это обычный бродяга.
- Обычный бродяга, - повторила Дьюн, крепче прижимая ладонь к нарисованному лицу. - Что случилось с Альман и Утером?
Дина не успела ответить - в оконное стекло постучали.