8th of May: Gravitational realityДеймон выдыхает сквозь сжатые зубы, порывисто, со свистом и откидывает отчаянно пустеющую голову назад, жалея в очередной раз, что он сверху и нет никакого шанса поймать затылком мягкую диванную подушку. Впрочем, не то чтобы сверху – сзади. Бонни обессиленно валится головой в диван, чувствуя, как мышцы наливаются свинцовой истомой, и ужасно завидует вампиру, у которого остаются силы контролировать тело и стоять более-менее убедительно ровно. Она каждый раз чувствует себя беспозвоночной тряпичной куклой, отброшенной в угол за ненадобностью в самой неприглядной позе. Недовольно фырчит, выкарабкиваясь из плена слишком мягкой кушетки, пытается адекватно закрепиться на коленках; Деймон возвращает джинсы туда, где они и должны быть, щелкает молнией и грохается на деревянный, лакированный стул неподалеку. Даже не трудится вернуть ее в вертикальное положение – их странные однобокие отношения нынче закреплены в горизонтали, что придает им наконец-то хоть какой-то смысл.
***
- Стой ровно! Ты ведь можешь стоять ровно, да? – сетует Бонни, пробуя на нем очередное безуспешное заклинание. Деймон сам предложил, решил, что желание ведьмы устроить ему малоинвазивную трепанацию хоть как-то повлияет на ее дефективные магические способности. Но нет: видимо, трепанация – недостаточная мотивация для нее. Вампир неприятно скалится и переминается с ноги на ногу, демонстрируя свою физическую неспособность к статике. – Деймон!
- Да, Бон-Бон? – спокойно, меланхолично отзывается он самым невинным тоном. В очередной раз делает вид, что ему не наскучили ее попытки, что не осточертела ее бессвязная, не имеющая никакого отношения к реальности надежда, что он готов мириться с ее занудством еще целый час, пока она бесконечно пробует и пытается выдавить из себя хоть искру волшебства.
- Ненавижу тебя, - так же бесцветно отзывается Бонни, заставляя вампира в очередной раз назидательно цокать языком. Он похож, честное слово, на расстроенного малолетним чадом родителя: не то чтобы всерьез, но урок преподать придется.
- Какая пошлость, - констатирует мужчина, признающий только одно клише – истинную любовь. Клише, в котором он погряз 174 года назад, прочно и без надежды на спасение; задержался в нем так, что вокруг давно уже забулькало болото, и за все прошедшие года у него не было ни одного шанса отмыться от запаха тины или хотя бы вытянуть правую руку, чтобы схватиться за ветку, протянутую тонущему (а вот веток как раз было предостаточно, если бы ни феноменальное умение Деймона игнорировать знаки, материальные и символические). – Нет, Бонни, правда, здесь ни смысла, ни страсти. Я готов признать одно без другого, но одновременное отсутствие обоих… Где твоя хваленная искренность, ведьма Беннет?
- Там же, где и твое хваленное остроумие, - тоном, противоположным раздраженному, отвечает ведьма и продолжает неосторожно возить блестящим ножиком по его раскрытой ладони – Деймон морщится. Не от боли, от этого ее тона. Он слышит его уже полторы недели и до сих пор не сформулировал для него эпитета, хотя обыкновенно нехватка словарного запаса вовсе не по его части. Так и зовет его «противоположный раздраженному – противоположный Беннет». Он наблюдает, как она потихоньку выцветает изнутри, абсорбируя бессмысленную реальность 94-ого с пластинками AC/DC и солнечным затмением; на самом деле, в 94-ом нет ничего выцветшего, все в самом разгаре сочного лета, и от того Бонни, отчаянно сопротивляющаяся собственным инстинктам, кажется еще более бледной. Деймон знает, что на ее грудной клетке уже два с половиной месяца изнутри выгравировано: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Знает, потому что твердит ей этого с самого начала; потому что у него уже 173 года точно такая же надпись под скальпом, на лбу. А она в ответ одно и то же: «Мы выберемся», - и игнорирует все его постулаты о честности хотя бы перед самой собой. Бонни, сдается ему, просто не умеет признавать ошибок, отрекаться от собственного упрямства: как тот баран будет твердить свое до последнего. И Сальваторе готов даже признать, что это вовсе не глупость. Ему кажется, что девочка Беннет достаточно умна, чтобы увидеть очевидное, а если не видит, то у нее на это свои причины. Другое дело, что он ни капли не лучше: пытается донести до нее истину, будто ему есть дело: примет она его сторону или продолжит бубнить свое упрямо-шаманское, чертя ножом по его ладони.
- Тебе просто надо, чтобы я возражала, - она будто оказывается в его голове и удивляет еще больше, усилием протыкая холодную плоть насквозь. Деймон шипит и шарахается от нее в приступе какого-то иррационального страха. Беннет права: он совершенно такой же, отрицательный к реальности. Он признает существующее положение вещей – и это его способ отрицать. Ведь он предпочитает обманываться ее надеждой, и чтобы лишний раз услышать «мы выберемся», готов твердить свое «смирись, Бон-Бон, мы здесь застряли». Но пугается Деймон не этого – он все про себя знает: и свое отчаянное желание вернуться к Елене и брату, и свое неумение мириться с вещественным миром, и свою абсолютно безмозглую привычку присваивать все, что давно нашло себе место, даже если оно ему не далось, - он просто мирится и принимает себя таким, каким его сделала природа, черт ее подери, 173 года назад. Пугает его то, что ведьма Беннет, кажется, тоже все этого про него знает.
- Мне надо, чтобы ты заткнулась, - обиженно бурчит Сальваторе, потирая уже зажившую ладонь. Бонни пожимает плечами и ультимативно втыкает нож со струйками крови в столешницу: ей наплевать, что ему там надо.
***
- И… нет, - бесстрастно констатирует Бонни, швыряя очередную лавандовую свечку через плечо – и эта не горит. Парафиновое изваяние шлепается под ноги вампиру, захлопывающему дверь в прихожей. – Привет, Деймон. Как погулял? Хорошая погодка? Впрочем, не отвечай, я знаю: 71.6 по Фаренгейту, как и вчера, и позавчера, и поза-позавчера.
- Поза-позавчера было 71.7, - апатично шутит Деймон, морщась от резкого запаха алкоголя. Инстинктивно кидает взгляд на свой привычный бар на аккуратном столике из красного дерева – одной бутылки не хватает. Впрочем, она тут же находится рядом с лишенной энтузиазма ведьмой. Бонни сидит на столе, и компанию ей составляют виски и плюшевый медведь. Она похожа на впервые побывавшего на вечеринке подростка, и Деймон запоздало соображает, что никогда не видел ее нетрезвой. Тут же вспоминается Елена на стойке бара в Нью-Йорке, забравшаяся туда, вероятно, только ради того, чтобы что-то себе доказать; Деймон, впрочем, вспоминает не ее танец, а то, как внушил толпе в сорок восемь человек выметаться, чтобы он мог заняться сексом с собственной девушкой там, где ему захотелось. Вспоминается лихая Кэролайн, нетвердо рассекающая по Мистик-Фоллсу в мятных лодочках и невольно притягивающая все взгляды. Вспоминается, наконец, отчаянная Вики Доннован, крутящая бедрами не хуже иных танцовщиц самбы. И еще тысяча женщин, имен которых Сальваторе не помнит, и ему вдруг становится мерзостно и тоскливо, то ли от всего этого водопада воспоминаний, то ли от всего этого великолепия, которого он теперь лишен. Вместо желанной Елены, миловидной Кэролайн и дерзкой Вики у него перед глазами Бонни, которую алкогольное опьянение совсем не красит и в которой нет ничего желанного или отчаянного. Есть, впрочем, что-то неуловимо трогательное – вероятно, его накопившийся за почти двести лет сентиментализм.
- Бон-Бон, слезай со стола, - тянет Деймон, игнорируя малодушное желание адски нажраться, чтобы мозг заменил ведьму Беннет картинками из прошлого. Любыми картинками. Можно даже Кэтрин – Деймон готов прикинуться, что до сих пор ее хочет. Что хоть кого-то хочет. Ему осточертело не прикидываться. А Бонни вместо акта послушания валится на стол, закидывает руки за голову и забрасывает ноги следом. – Беннет, ну что ты делаешь? – вяло негодует мужчина, чувствуя себя в кои это веке ужасно старым – только снимать котят с деревьев ему не хватало.
- Я тебя соблазняю, - беззастенчиво врет ведьма, и Сальваторе не сдерживает смешка, чуть более нервного, чем хотелось бы.
- Выпить коллекционный скотч – далеко не лучший способ завоевать мое расположение, - он привычным движением стягивает девочку за руку со стола – натягался в свое время, отточил навык. Ставит перед собой, бережнее, чем надо бы, потому что Бонни требуется серьезная встряска, чтобы перестала шутить свои глупые шутки. Чувство юмора – это не ее.
- Да тебе насрать на скотч, - проницательно контрастирует Беннет, пока Деймон осознает сформировавшуюся мысль. Чувство юмора – это не ее. И Бонни очень редко шутит. Разве что иронизирует над ним, а в остальном – убийственно серьезна. А еще Бонни не врет – это ее дерьмовый жизненный принцип. Ну, разве что себе немножко. Заторможено отпускает девочку стоять саму. Она не пьяна вовсе: вместо мерных покачиваний оседает на бедре, скрещивает руки а груди и смотрит на него даже как-то одобрительно. – Что, даже не тянет шансом воспользоваться? – удовлетворенно осведомляется Бонни, чуть ли в ладоши ни хлопает, сливаясь с мирозданием в идее, что все сотворенное изначально не может быть плохим, и Деймона неприятно передергивает: чего это он, в самом деле? Однажды он целых полтора часа расписывал ей в красках, как любит принуждать людей к неугодным им поступкам, как склонен пользоваться чужими слабостями – в контексте своей необратимой гадкости, разумеется. А теперь так облажался, и у ведьмы снова этот ее «а я знала» вид. Его бесит, что она знает. Бесит, что какая-то малолетняя школьница, которая умерла прежде, чем выпустилась, понимает больше его, старого и опытного. Как будто он ничему так и не научился, как будто бездарно потратил всю жизнь непонятно на что; впрочем, понятно – на поиски Пирс он ее потратил. Естественно, он после этого идиот по сравнению с проницательной книжной Бонни. – Я тобой почти горжусь, - доверительно сообщает ведьма, явно фамильярничая. Свернуть бы ей шею за ее уверенность. Но он не станет, и это Бонни тоже знает.
- Ты какая-то разочарованная моим бездействием, - переключается Деймон с собственного раздражения на провокацию, потому что помнит: из них двоих Бонни всегда пасует, сдается первой, что в спорах, что в действиях. А девочка вместо немедленного реакционерства принимает крайне озадаченный вид, как будто что-то анализирует.
- Мы здесь застряли, Деймон, - теперь даже она лениво ворочает языком. И вампир, раздувший было былой запал собственной дерзости, с трудом сдерживает подступающую к горлу тошноту. Ему делается физически дурно, словно кто-то невидимый пробирается в самое солнечное сплетение и играет разом на всех нервах. Она признается вслух, признается ему, когда ему меньше всего нужно это признание. – Я готова смириться даже с тобой. Даже с призраком тебя, - мрачно усмехается Беннет, и ее улыбка чернее грозового неба. Деймон теряет ощущение действительности и пропускает момент, когда ведьма выскальзывает из комнаты на улицу. У него от осязаемости происходящего двоится в глазах, и отсутствующий запах крови становится невыносим; Деймон умеет мириться с реальностью, только когда придумывает ее сам. А Бонни, пусть и тысячу раз считает себя умнее его, совершенно не представляет, что наделала, лишив Сальваторе его хрупких предметных фантазий.
8th of may: Absorbing realityДеймон в восторге, когда с наступлением третьего месяца в одном растянувшемся майском дне Беннет начинает сходить с ума по-серьезному. С пола ему очень хорошо заметно, как чистое, вязкое сумасшествие поглощает его знакомую ведьму, распластавшуюся в позе звезды на диване. Он, на счастье, не психиатр, и не может с уверенность сказать, шизофрения у нее, одержимость, астения или что еще, потому просто наблюдает, как у нее едет крыша, не вынося приговора – это его компенсация за проклятое солнечное затмение.
Единственное, что ему ясно наверняка: Бонни не в ладах с реальностью; больше ни разу после прошлого их разговора она не пытается признать вслух страшную истину – они здесь и больше нигде. Она так отчаянно цепляется за реальность покинутую, что этот мир для нее существует разве что как суррогат больной фантазии. Или не существует вовсе – Деймон никак не поймет. Разумеется, он сублимирует: ему было легче, когда она отрицала саму возможность проигрыша, возможность остаться здесь навсегда. Но настоящее не оставляет ему выбора: либо развлекаться за счет ведьмы, которой явно требуется психологическая помощь, либо самому начать верить хоть в какую-то возможность искупления. Из двух зол Сальваторе выбирает то, что, по его мнению, не зло вовсе. Потому что подсознательно чувствует: вера его добьет. И он бездействует, провожая взглядом то, что осталось от темнокожей девочки – воплощения его надежды.
Единственное, что хоть как-то позволяет ему себя оправдывать: Бонни занимательна. Она сходит с ума не так, как все – она сходит с ума смешно. Во всяком случае, Деймону хочется хихикать, как пятикласснику: мрачная безнадега, ютящаяся теперь вокруг Бонни, в его сознании никак не хочет вязаться с образом неунывающей, сильной ведьмы, пережившей смерть большинства родственников и доброй половины друзей. И то, что девочка решает затянуть его в водоворот своего сумасшествия именно сейчас, бесконечно его веселит. Разумеется, веселит мрачно, почти суицидально, но Деймон, растеряв остатки надежды, циничен – ему только над таким и смеяться. Иногда его веселье выходит из-под контроля, и тогда он переставляет стрелки на напольных часах на 11:40 ночи, пусть за окном и 11:40 дня. Бонни смешно трясет головой и в очередной раз путается в реальности; затем сдается и снимает блузку.
***
Бонни добрая. И неуместность ее доброты видна невооруженным взглядом – в этом мире просто не к кому быть доброй, кроме самой себя. И Бонни все ищет пути, которые позволили бы ей остаться прежней. При прочих равных добрая Бонни никогда бы не поступила ни с Еленой, ни с Джереми так, как она с ними поступает; и даже с Деймоном, который, она видит, с каждым днем все больше теряется в созданном ей настоящем, при прочих равных она была бы добрее. Он погружается в нее глубоко, и одновременно его затягивает эта кукольная, марионеточная реальность, которую она распространяет вокруг себя, словно бабочка-хищница – феромоны.
Добрая Бонни вовсе не кукловод. При прочих равных. Но Бонни вдруг обнаруживает, что отчаявшийся, лишенный ее спасительного возражения Деймон удивительно покладист – ему даже нравится то, что она изобретает, мысленно дорисовывая узоры на лепном потолке в гостиной особняка. Можно даже подумать, что она поит его каким-то дурманным зельем – у него в глазах теперь ее пустое отражение и никакой надежды, что кажется ей странным, ведь ее собственная никуда не делась. Угомонилась, приняла положение дел; Бонни примирилась с терзающими ее противоречиями, когда признала, что компания Деймона в безлюдном 94-ом вполне удовлетворительна.
Она обнаруживает, что он вовсе не так плох, как она привыкла считать. Чаще всего, правда, эта мысль озаряет ее в моменты, когда ей не до лепных узоров потолка в гостиной; она чувствует тяжесть его тела, ощущает удивительно хмельной, мускусный аромат, неподходяще согревающий для мертвого, и делает вывод, что все могло бы быть хуже. Ей вовсе не противно от того, что их общие движения вынужденные, вымученные, безысходно ритмичные. Бонни не пытается кричать или спасаться бегством, не спешит осмысливать и анализировать: тот мир, который она знает, не потерян навсегда, но отложен до лучших времен, и Бонни, хватая Сальваторе за руки, откидываясь ему на грудь, оставляя мокрый, совершенно развратный след от ключиц до самого низа узкого, рельефного торса, живет в его отраженной реальности, в зазеркалье, что чудом не разбивается на тысячу осколков. В этом мире пределы невозможного расширены; они с Деймоном невозможны нигде, кроме 94-ого, считает ведьма. Совершает свои смертные грехи, которые потом, случись ей снова оказаться в настоящем 2000-ых, сможет оправдать тем, что это было не в действительности.
Впрочем, может и хорошо, что Бонни не до конца верит собственным движениям; она превращается в свое альтер-эго, и даже глаза ее делаются дурманно-темными, жгучими, не в пример совершенно прозрачным, трезвым и ясным глазам Деймона с застывшей в зрачках обреченностью. У нее не полноценная шизофрения, но зато почти что раздвоение личности. Где-то на подкорке Беннет осознает, что творит что-то из ряда вон, когда Сальваторе всегда как в первый раз удивляется ее провокациям. Бонни знает: он никогда не начинает первым. Она требует от него этого зеркального мира, выставляет напольные часы с кукушкой на 11:40 ночи – так, с его осязаемым присутствием, ей проще помнить о мире другом, желанном, реальном, запечатленным на подкорке, но ускользающем все дальше с каждый новым рассветом статичного восьмого майя. Как будто делая всему населению 94-ого плохо своим смирением, она надеется сделать себе во второй декаде двухтысячных хорошо; в такие моменты она тешит себя иллюзией, что существует в двух временных отрезках сразу, как будто в параллельных вселенных. И даже когда мерзлые, неконтролируемые пальцы Деймона хлещут ее по щеке, а низкий, надсадно возбужденный голос шепчет: «Это твое настоящее», - Бонни ни на шаг не приближается к реальности действительной.
***
- Не так уж и плохо, - выдыхает Бонни, наконец-то найдя баланс на коленках. Проклятая, до невозможности мягкая кушетка гробит ее спину и чувство собственного достоинства, которым ведьма отличалась в былые времена. В ответ на ее реплику разлегшийся на стуле вампир возмущенно, даже оскорбленно приподнимает бровь. – Я имею в виду, здесь не так уж и плохо, - неторопливо поясняет ведьма, накидывая на обнаженное тело клетчатый плед.
- Два издевательства за одну реплику. Растешь, Беннет. Смотри, заставишь еще меня гордиться, - усмехается Деймон своими до невозможности прозрачными глазами. Наверняка, он не теряет ощущение реальности только благодаря им – что бы ни происходило, они остаются трезвыми, ясными. Во всяком случае, Бонни никогда не видела их затуманенными. Не то чтобы она хоть раз смотрела ему в глаза, когда были все шансы озерно-голубому стать туманно-сероватым. Ведьма недовольно трясет головой – на часах 16:04, совсем не то время. – И что, ни слова о том, что существует полтора миллиарда человек, которых бы ты предпочла видеть здесь вместо меня? – На самом деле, ему абсолютно все равно, каким будет ее ответ. У каждого их них своя действительность, не устраивающая другого в корне. Единственная реальность, которую оба принимают – они здесь почему-то вместе. Видимо, не с проста. И по-другому уже не будет, что бы Бонни ему ни ответила.
- Пара тысяч максимум, - после двухминутной паузы, которую оба не замечают, тянет ведьма. И даже принимая во внимание, что Бонни совершенно помешанная, это звучит как комплимент.
