Кем бы ты ни былДобро пожаловать на улицы нашего города! Вашему вниманию представлены сплетни исключительно первой свежести. О чём желаете услышать? Быть может, о новой жене лорда Къяррэ? Или о загадочном шраме на изящной руке леди Сулимэ?
Подождите-подождите, не торопитесь уходить. Достаньте свои карманные часы — у нас предостаточно времени, кого вы обманываете?
Эти сплетни вам не по вкусу? Что ж, может, рассказать вам о странном человеке с длинным красным шарфом? Готов поспорить, такое вы не услышите нигде!
Ах, вот и он. Замолкаем, господа, замолкаем. И глядим во все глаза: тот ещё персонаж!
***
Улицы могут поведать о городе куда больше его обитателей. Они живут столетиями, и именно на них творится история. Подумайте только: на этой площади горожане присягали на верность королю... а потом, какие-то десятилетия спустя, на этой же площади его казнили. И ведь не каждый житель может похвастаться тем, что видел и то, и другое. А улицы — запросто. События впитываются в камень их мостовых, врастают в стены домов и остаются там на века. А люди, ветреные существа, приходят и уходят.
Ну и кто после этого, спрашивается, лучший рассказчик? Ах, вы не умеете общаться с улицами? Что ж, ваши личные проблемы. Выкручивайтесь как хотите.
Однако эта улица не может похвастаться обширными знаниями, чего ужасно стесняется. Совсем молодая, она помнит события лишь последних двадцати лет. Да и те — не самые впечатляющие. Например, открытие булочной, чей некогда мягкий аромат теперь висит над городом, смешавшись с вечной дымкой. Или строительство первого дома по новому проекту, квартиры в котором — большие, светлые, наполненные блеском окон — достались богатейшим семьям города. Есть ещё причудливый фонтан на площади, конструкция из стрелок и механизмов, — пожалуй, самое стоящее воспоминание.
Соседки, с которыми улица пересекается, знают едва ли не всю историю города и не упускают возможности помянуть об этом по десять раз на дню. То первый паровой автомобиль обсуждать начнут, то газовые фонари припомнят, то мечтательно о бездирижабельном небе повздыхают. Оттого на мостовых щеках улочки остаются лужи слёз. Люди ругаются, топают каблуками, приподнимают платья, чтобы не испачкать подол. А улица вздыхает и впитывает всю информацию, хватаясь за строчки брошенных газет. Побыстрее бы стать взрослой и умной...
Если бы Чужестранец умел, он бы сказал: «Не иди на поводу. Не стесняйся молодости. Не спеши погрязать в возрасте. Знай только то, что считаешь нужным».
Но он умеет только слушать. Разговорный язык улиц ему практически не подвластен. Да и не все они желают принимать во внимание замечания какого-то человека — явления временного. С точки зрения города, временного весьма и весьма.
Вот и остаётся выстукивать рваный ритм каблуками потёртых башмаков и сочувственно думать: «Не расстраивайся, пожалуйста, дорогая улица. Всё будет хорошо».
Улица, кажется, улавливает мысли — или энергетический посыл. Потому что мостовая высыхает, и дома — такие же молодые — из грязно-жёлтых превращаются в ярко-белые. Люди оглядываются; кто-то пожимает плечами и идёт дальше, кто-то останавливается и глубоко вдыхает: даже воздух становится чище. А разноцветные вывески, покачиваясь на ветру, подмигивают незадачливым прохожим.
Чужестранец коротко усмехается, поправляет тёмные очки и сворачивает в переулок между розовым зданием булочной и рестораном с широкой верандой. Главное — успеть исчезнуть, прежде чем тебя заметили. Иначе хлынет река сплетен.
А её ни одна улица не высушит.
***
Слушайте, господа, слушайте!
Этот человек живёт в городе пару недель, а сплетен на его счету больше, чем у уроженцев. Никому ведь толком не ясно, откуда он пришёл. Просто заявился, представьте себе, в один из хмурых дней. Светлое пальто, чёрный цилиндр, развевающийся красный шарф. Ах, и очки. В пасмурную погоду — тёмные очки. Странный, в общем, тип. И лицо у него неприятное, неулыбчивое.
Говорят, он убийца, которого не в состоянии изловить ни одна полиция мира. Почему? Да потому что боится до дрожи в коленях: стольких он успел отправить на тот свет.
Он выходит по ночам на пустые улицы и душит жертву своим красным шарфом. Или прирезает спрятанным в рукаве стилетом, ничуть при этом не меняясь в лице, а лишнюю кровь опять же шарфом стирает — смекаете, зачем он красный?
Так или иначе, после убийства он забирает у жертвы ключи. Видали, сколько их на поясе болтается? Обычным людям такое количество без надобности.
Ещё ходят слухи, что он вампир и питается только кровью. Но это-то совсем ерунда, ведь каждому известно: иногда он заходит в «Маску», один из наших ресторанов, высыпает на стол какие-то гроши и заказывает — послушайте только! — хлеб и воду. Каков, а?
Соседи говорят, иногда он разговаривает сам с собой. Шагает туда-сюда по комнате, бормочет себе под нос, а потом как вскрикнет что-нибудь несуразное. Странный, странный.
Неприятный он тип, этот Красный шарф. Не советую с ним встречаться. У него в кармане наверняка припрятан револьвер — как раз для таких любопытных.
***
Город Чужестранцу приглянулся сразу: ласковый и строгий, как любящий отец. А главное, ему ведь без разницы, кто ты, откуда и куда путь держишь, почему здесь остановился. Кем бы ты ни был, примет в объятия и раскроет маленькие секреты.
В отличие от тех же людей.
Они судят с оглядкой на принятые нормы. Не вписываешься в рамки? Готовься ловить подозрительные взгляды и волну шёпотов. Это всем известный закон небольших городов.
Чужестранец знает, что с первого — или всё же второго? — дня стал Красным шарфом: убийцей, вампиром и просто нехорошим человеком. Но за много лет странствий он уже привык к страсти горожан вешать ярлыки. Поэтому только морщится, заслышав крики мальчишек: «Красный шарф, Красный шарф, а мою кровь ты выпьешь?»
Так и расходятся во взглядах город и люди.
«Кем бы ты ни был, мир тебе и свет! — распахивает объятия первый. — Проходи, устраивайся поудобнее, я целиком и полностью к твоим услугам!»
«Кем бы ты ни был, грош тебе цена! — шипят вторые. — Ты не такой, как мы, а значит, не заслуживаешь нашего почтения!»
А Чужестранец шагает по мостовым до самой квартиры, не задумываясь, кем он был, кем является сейчас и кем будет.
Потому что под ноги ложится город. И этого достаточно.
ЧужестранецДойти до дома незамеченным не получается, и последний квартал Чужестранец борется с желанием ускорить шаг.
Нельзя. Пойдёшь быстро — покажешь, что тебя задевает.
Поэтому он степенно доходит до подъездной двери, медленно открывает её и окунается в полутьму. Там останавливается, снимает очки и трёт слезящиеся — уставшие — глаза.
Дома. Почти дома. Остаётся взбежать по лестнице на третий этаж — под самую крышу! — до коричневой двери с сетью трещин и тусклым номером двадцать один.
Подъезд тих, только часы шагают во внутреннем кармане. Нужный ключ со скрипом поворачивается в замочной скважине, и от этого движения чуть подёргивается медная ручка. Чужестранец толкает дверь ногой и проходит в дом.
Пускай временный, но всё же дом.
В квартире царит беспорядок. По столу разбросаны листы с чертежами, в углу сиротливо лежат молоток, гвозди и горсть шестерёнок.
Беспорядок, да не его. Чей? Должно быть, неведомого мастера, жившего здесь раньше.
Когда Чужестранец искал недорогое жильё, один добрый человек предложил сдать ему эту квартиру. Сначала здесь жил какой-то странноватый рассеянный паренёк. Но вот уже месяц, как он исчез. Уехал? Вряд ли: ключ принято сдавать, а он утащил с собой. Погиб? Наверное: испытывал какое-нибудь изобретение и свернул себе шею. Главное, что второй экземпляр ключа остался.
Хозяин позволил хоть всё вверх дном переворачивать, только мебель не портить. Но Чужестранец ничего не тронул. Лишь выбросил деревянные щепки с пола да вытер пыль.
Вдруг прежний владелец вернётся? Что он скажет, обнаружив пропажу?
А кто он вообще такой, бывший владелец?
Чужестранец раздумывает над этим вопросом, пока в стареньком чайнике греется вода.
Изобретатель? Мастер... чего? Загадочный коллекционер?
Пожалуй, первое.
И что же успел изобрести житель, прежде чем бесследно сгинул?
Ответ на этот вопрос наверняка есть в кипе чертежей. Но заглядывать туда Чужестранцу не позволяет совесть. Это же как читать чужие письма, копаться в чьей-то душе. Отвратительно, подло, низко.
Чайник издаёт недовольный свист. Старый он, совсем старый: вместо раскрашенных боков — потрескавшиеся намёки на голубой цвет. Железная ручка покрыта ржавчиной, но это не мешает ей быть ослепительно горячей даже сквозь тряпку. Чужестранец морщится и заливает водой чай в гранёном стакане с серебристым подстаканником. Из таких пьют в поездах. И это значит: «Не забывай, твоя жизнь — вечный путь».
Чужестранец прикрывает глаза. Он дьявольски устал и почти засыпает сидя.
Ещё пару минут: дождаться, пока будет готов ароматный напиток. А потом — провалиться в пустоту без единого сна.
Наконец-то.
***
Дороги, города, лица. Утреннее солнце украшает небосвод.
Вот она, жизнь Чужестранца.
Много лет — почти всю жизнь — он идёт по миру, меняя дома, как светская дама меняет перчатки. Тем, кто врос корнями в землю, его не понять. А ему не понять их привязанности и дикого страха перед необходимостью куда-то отлучаться.
Это не хорошо и не плохо: странствовать по миру. Просто оно есть, как есть небо и солнце. И всё.
Да и что делать, если дома у тебя нет?
Он ведь был, этот дом. Даже не дом, целый город, с солнечным детством и ясным отрочеством, с верными — и не очень — друзьями, с первой любовью. Не обходилось, конечно, и без кровавых ссадин, без ранящих душу слов и обидных тычков. Но город оставался родным пристанищем, в которое можно было вернуться в любой момент.
А потом город сгорел. Вот так.
На крышах плясал огонь. Дым забивался в горло, душил своими тяжёлыми руками. Метались люди, что-то кричали, в беспамятстве тащили вещи: книги, стулья; один господин пытался вынести шкаф — да вместо со шкафом и остался. Отцы, обмотав лица мокрыми платками, выносили из квартир испуганных детей и рвущихся из рук кошек.
А город горел. Никто не желал тушить пламя, и оно прыгало с крыши на крышу, пожирая дома, пока не оставило без жилья половину горожан. Только тогда и затихло, свернувшись клубком.
Людей спешно расселили по ближайшим городам. Семье Чужестранца досталась не самая плохая квартира. Но город был уже не тем — не родным местом, где приятно жить и куда хорошо возвращаться. Да, паромобили там ездили точно такие же, и дирижабли в порту ничем не отличались. Но ясно ведь, что не в них дело, совсем не в них.
С тех пор Чужестранец и стал Чужестранцем. Шёл по свету, ни о чём особо не жалея. Раздавал направо и налево всё, что имел: перчатки, часы, платки, — выворачивал карманы, теряя вещи. А взамен уносил дубликаты ключей от квартир, где доводилось жить. Получалась такая вот своеобразная коллекция прожитых мест.
В одном из городов — так уж вышло — он умудрился потерять собственное имя. Или тоже кому-то отдал, как нечто совершенно ненужное? Или оно вовсе сгорело вместе с родным городом, с прошлой жизнью?
Ведь новой жизни — новое имя.
Да будет так.
***
Цилиндр оставлен на кухонном столе. Рядом — очки и свёрнутый шарф. Чужестранец лежит на продавленном диване, закрыв глаза.
Неужели сейчас — желанное забытье?
Шаг часов, висящих на стене, отдаётся мучительным грохотом. Темнота наваливается, сдавливает грудь.
Спи, Чужестранец, спи. И пускай тебе ничего не приснится.
Потерянный
Возмущению Мотылька не было предела. Разумеется, ему, мёртвому, квартира была без надобности. Но когда в один прекрасный день он увидел незнакомца, пьющего чай на его, Мотылька, кухне...
Стукнула форточка. Незнакомец обернулся, но Мотылька уже и след простыл. Впрочем, не было нужды прятаться: никто из живых его не видел.
Весела жизнь призрака. Но лишь отчасти.
Потому что иногда хочется простого человеческого тепла, чьих-то слов, адресованных прямо тебе, лицом к лицу. Он мог бы составить компанию в каком угодно занятии, будь то дальняя поездка или простое распитие чая на кухне. Вот только... Никто из живых его не видел.
За целый месяц Мотылёк свыкся с этой печальной мыслью. И с собственной участью тоже свыкся. В конце концов, есть в положении между жизнью и смертью и приятные моменты, например, умение летать.
Честно говоря, из-за этого он и стал призраком. Смастерил крылья да и сиганул с обрыва. Умирать, конечно, не планировал, но так уж получилось. А всё получается, как известно, только к лучшему, это не единожды доказанный факт.
Правда, позже оказалось, что он слишком привязан к своей — пусть и не в полной мере — квартире. И эта связь попросту не может разорваться и отпустить в свободный полёт по всему миру. Держит тугим канатом в пределах двух-трёх километров от города, а дальше — никак, точно стена на пути. Вот тебе и посмертная неволя за всё хорошее, совершённое в жизни.
И Мотыльку ничего не осталось, кроме как наблюдать за новым хозяином его жилья.
Это был высокий худой человек, смахивающий на знатного лорда: бледный, с острыми скулами, пронзительно чёрными волосами и равнодушным взглядом серых глаз. Одевался он во всё невзрачное, неприметное, за исключением ярко-красного шарфа. Поэтому на улицах — Мотылёк слышал — его нередко так и окликали: «Красный шарф!» Незнакомец на это лишь морщился и сворачивал в первый попавшийся переулок. А Мотылёк, часто взмахивая деревянными крыльями, летел следом — не то из любопытства, не то из желания напакостить. Мысль: «Да как он смел?!» — никак не хотела покидать голову. Хотя незнакомец, разумеется, и знать не знал, чью квартиру занимает.
Такой вроде бы серьёзный и последовательный человек, он бродил по улицам без особой цели, порой резко разворачиваясь и шагая в обратном направлении, туда, откуда только что пришёл. Мотылёк едва успевал отлететь в сторону. Ему казалось, что незнакомец замечает его краем глаза: вздрагивает и мотает головой, пытаясь отвязаться от назойливого видения.
Пожалуй, дело было во сне, который Мотылёк насылал каждую ночь. Это был ещё один приятный момент посмертного существования. Общаться напрямую он не мог, но без проблем являлся во снах, которые сам же и создавал.
Для незнакомца он выбрал одну из фантазий своего далёкого детства — бескрайнее поле синих трав прямо за порогом дома.
Мягкий лунный свет преломлялся в густой росе и рассыпался тысячью искр. На кучерявых облаках гордо сидели вороны, щурились и подмигивали глазами-бусинами. Незнакомец медленно, недоверчиво шагал сквозь траву, оглядывался. Мотылёк прятался за раскидистым деревом с бледно-фиолетовой кроной и ждал, пока он приблизится. Ему позарез было нужно поговорить: в загадочном незнакомце он чуял родственную душу.
Но разговора не получалось. Стоило Мотыльку выйти из-за широкого ствола, как незнакомец отшатывался, и сон таял. Приходилось дожидаться следующей ночи: в эту он не желал больше засыпать. Отправлялся бродить по залитым рассветом улицам. И лицо у него было такое потерянное, будто пришли неизвестные и украли смысл жизни, не меньше.
В такие моменты у Мотылька просыпалась совесть. «Ведь из-за моих снов выматывается, — корил он себя. — И зачем мне так нужен этот разговор? Может, эта близость-родственность обманчива». Но с наступлением темноты желание поговорить сдавливало голову тисками, и Мотылёк замирал в изголовье дивана, опустив руки на прохладный лоб незнакомца. И каждый раз ему мерещилось, что под этим неощутимым прикосновением человек вздрагивает, точно его касается кто-то живой.
Сон повторялся вновь и вновь. Синие травы, лунный свет в каплях росы, молчаливые вороны. Мотылёк прятался за стволом как можно дольше, позволяя незнакомцу подойти вплотную, и хватал его за холодную руку — не уйдёшь, не позволю!..
Но пропадал голос. И все слова, скопившиеся за месяц призрачного существования, так и оставались невысказанными. Незнакомец ухитрялся выкрутиться и оборвать сон.
Мотылёк впадал в отчаяние, трепетал деревянными крыльями, бессильно вцепившись в собственные волосы. Ну как, как ему устроить разговор?! За что такая мука?!
Оставалось лишь встретиться в реальном мире — ну или попробовать это сделать. Мотылёк прекрасно понимал: это последнее, что можно предпринять. Не выйдет — значит, не судьба.
***
Чужестранец просыпается на рассвете и долго глядит на неровную, осыпающуюся с потолка побелку.
Обещанного эффекта чай не дал: сон всё равно приснился. Но в этот раз немного другой.
Некто, прячущийся за деревом, не стал выжидать, как делал обычно. Стремительно выпрыгнул, протянул руки, точно пытаясь вцепиться, не дать уйти, и крикнул: «Я пришлю весть!» В мгновение ока сон подёрнулся дымкой, расплылся, и реальность приняла в свои объятия.
Чужестранец смотрит на встающее солнце.
Сколько ещё дней он сможет так ужасно недосыпать, прежде чем свалится с ног — в буквальном смысле? А точнее — сколько ещё дней будет повторяться изматывающий сон?
Кто ты, заведующий сновидениями?
Есть ли у тебя совесть?
Азбука МорзеВо время приступов альтруизма Чужестранец ловит себя на крайней любви ко всем вокруг. Хочется излучать утешительный свет, мягкое спокойствие. Чтобы каждому, до кого дотянутся лучи, становилось легче.
А ещё — распахивать душу, точно пальто, протягивать в ладонях жизненный огонь, раздавать себя без остатка. И шептать, заключая в объятия: «Всё пройдёт, не отчаивайся, не переживай».
Но об этом хорошо рассуждать сидя дома. Стоит выйти наружу — и альтруизма как не бывало. Потому что от мимолётной улыбки люди шарахаются в стороны, будто от огня, — одни. Другие же, ощутив льющийся поток энергии, тянут щупальца, чтобы опустошить до дна.
Поэтому Чужестранец предпочитает утешать улицы. Шепнёт: «Что же ты расклеилась, дорогая? Соберись, всё будет прекрасно!» Улица подумает-подумает да и откликнется на языке дребезжащих автомобилей и солнечных зайчиков: «Знаешь, а ты прав. Действительно, чего это я?»
Улицы, разумеется, можно не только утешать (да и не всегда это получается, честно говоря). Они ещё и отличные собеседники; об их способности рассказывать истории вы уже слышали. Поэтому не удивительно, что Чужестранец практически всю свою жизнь проводит вне дома.
Лучшее время для таких разговоров — рассвет. Лучи цепляются за шероховатые мостовые, дома примеряют одежды, сотканные из нездешнего воздуха. На мгновение кажется, что ты шагнул в иной мир.
А вокруг — полная тишина, ни единого человека, лишь он сам — и шёпот сонных улиц. Полное слияние.
Вот только жуткий недосып откровенно портит всё удовольствие от прогулок. Ранним утром хочется куда-нибудь упасть — да хоть в лужу! — и заснуть вместе со всем миром. И больше ни одна мысль в голову не лезет.
Он бы лёг досыпать: нет ни срочных дел, ни работы, — но видеть сон про поле синих трав больше невозможно. И не потому, что эта картина успела изрядно надоесть за, вроде, целую неделю повторов. По пробуждении в душе остаётся смутный осадок, как известь в кристально чистой воде. Начинает казаться, будто что-то было потеряно — давным-давно — и так до сих пор и не найдено.
Это ощущение настолько мучительно, что проще вовсе не спать. Вернее, перебиваться короткими часами снов по ночам — чтобы уж совсем не валиться с ног. А в остальное время пить ужасный кофе, надеясь, что его бодрящая способность ещё действует. И бродить по улицам, щурясь и едва не натыкаясь на предметы.
Но в это утро Чужестранец никуда не идёт. Отрывает голову от подушки, как сквозь туман глядит на встающее солнце и ложится обратно. Будь что будет, хоть самый жуткий кошмар или желание выцарапать сердце из груди. Лишь бы вздремнуть пару часов.
Заведующий снами решает пощадить измученного человека и заворачивает его в мягкий кокон чёрной пустоты. Так Чужестранец безмятежно спит до самого полудня.
А потом раздаётся стук.
Вначале он прорывается в сон — вернее, его отсутствие — и кружится назойливой мухой. Чужестранец отмахивается и, конечно, просыпается. Как раз вовремя: терпение незваного гостя заканчивается, и он уже не стучит — барабанит в дверь, ещё немного, и начнёт пинать.
Спросонья Чужестранец не может сообразить, кто и где шумит. С постепенным пробуждением приходит новый вопрос: зачем? Кому он понадобился в этом чужом городе?
Хочется сделать вид, что никого нет дома. Но любопытство перевешивает. Чужестранец надевает чёрные очки: без них разговор с любым человеком подобен пытке — и идёт открывать.
На пороге — почтальон, невысокий, с длинными усами, в широкой кепке. Протягивает телеграмму. Ему, Чужестранцу, телеграмму. Позвольте, от кого? Ни единой живой душе в этом месте он не нужен. А те, с кем он смутно знаком, не имеют ни малейшего представления о его нынешнем адресе.
Чужестранец расписывается в нужной графе и ощущает, с какой тяжестью на плечи ложится любопытный взгляд. Как же упустить возможность хоть краем глаза взглянуть на квартиру загадочного незнакомца? Тем более что от двери прекрасно видно комнату: измятую постель на диване и дикий беспорядок на столе. Будет, будет, о чём рассказать горожанам.
Чужестранец, едва борясь с отвращением, почти выталкивает почтальона за дверь и поворачивает замок. А затем наконец утыкается в полученное сообщение.
Точки да тире, тире да точки — сущая абракадабра для незнающего человека. Азбука Морзе — странный выбор: это не самый лёгкий для запоминания шифр. Но отправитель безошибочно угадал: Чужестранец прекрасно его знает. Вернее, знал когда-то; но это, говорят, не забывается.
И, позабыв о ритуальном стакане чая по утрам, Чужестранец садится — впервые — за чужой стол, усыпанный чертежами, находит среди груды бумаг карандаш и принимается за расшифровку.
Минуты ускользают за минутами. Символы послушно обретают буквенную форму. Чужестранец чешет затылок, бормочет что-то под нос, иногда перечёркивает написанное, качает головой: нет, я никогда... И снова впивается взглядом в строчки: желание расшифровать скребётся в груди.
Как оказывается спустя минут десять, послание гласит: «Скоро время назад пойдёт». Ни обращения, ни подписи, ни адреса — ни единого указания на личность отправителя. Только эта загадочная фраза.
— Скоро время назад пойдёт, — хрипло повторяет Чужестранец и машинально отстукивает карандашом точки и тире. — Скоро время... пойдёт время... назад.
Весть? В самом деле весть, обещанная тем, из сна? Или простое совпадение, чья-то ошибка, случайность? Но кому, в таком случае, предназначалась эта странная телеграмма? Двойной шифр — или всё-таки абракадабра, пусть и выраженная осмысленными словами?
Столько вопросов — и ни единого ответа. Но жизненный опыт убеждает: случайности, дорогой друг, не случайны. Так что включай мозги и размышляй, что это может значить.
Однако уставшие мысли уносятся в другом направлении. А если бы время и правда пошло назад? Столько неприятного удалось бы перекроить, столько счастливого пережить заново.
А спасти город — можно? Вовремя остановить пожар и не знать долгих дорог, подозрительных взглядов. Жить себе с... кем-нибудь. Обзавестись семьёй, растить детей, быть любящим отцом и мужем.
Если бы время пошло назад, это всё стало бы реальным? И есть ли где-нибудь инструмент, переворачивающий ход Вселенной?
На мгновение мерещится, что стрелка на пыльных часах над столом, вздрогнув, меняет направление и звук ходьбы, отматывает совершённые круги. И вот уже снова стучит почтальон, вернувшийся к квартире задом наперёд...
Чужестранец подскакивает. Тишина. Никакого стука. Стрелка привычным негромким тиканием шагает от единицы к двойке.
«Засиделся, — качает он головой, — совсем засиделся, воздуха не хватает».
Можно, конечно, распахнуть окна, но куда удобнее — и привычнее — будет выйти на улицу. Чужестранец набрасывает пальто, завязывает шарф, берёт цилиндр и запирает за собой дверь.
На улицах всё ровно так, как и должно быть. Взрослые спешат по делам, дети заливисто хохочут и стуком башмаков проносятся по мостовым. Время идёт своим ходом. Ничего не изменилось.
Привычное положение вещей успокаивает. Чужестранец выдыхает с лёгким смешком: и с чего ему взбрело в голову, будто странная телеграмма перевернёт всё вверх тормашками? — поправляет очки...
И слышит сзади отчётливый шёпот:
— Скоро время назад пойдёт. Скоро. Время. Назад. Пойдёт. Слышишь?
Чужестранец оборачивается и застывает.
Посреди улицы, никем не замечаемый, стоит некто из его сна: нескладный парень с синими волосами. Пыльно-голубая рубашка, продранные на коленях чёрные штаны, опущенная рука в полуперчатке сжимает лётные очки. А за спиной — ни за что не поверить — деревянные крылья.
С минуту они только глядят друг на друга: не находится подходящих слов.
А потом Чужестранец усмехается и протягивает руку:
— Ну здравствуй, дорогой Мотылёк.
Мотылёк«С какой стати я назвал его Мотыльком?» — недоумевает Чужестранец.
Но парень странности не замечает — может, потому, что это и впрямь его имя-прозвище? Только восторженно шепчет:
— Ты меня видишь? — А дождавшись осторожного кивка, практически ликует: — Ты меня видишь! И говоришь со мной!
Он оборачивается вокруг себя на одной ноге и, спохватившись, пожимает протянутую руку. Его зелёные глаза сверкают искренним счастьем. Чужестранцу даже неловко от этого шквала эмоций: с чего бы так радоваться? «А если?.. Чушь-то какая!»
— У тебя холодные руки, — замечает Мотылёк, вцепившись в его кисть, как ребёнок вцепляется в родителя, боясь потеряться в толпе. — Натурально холодные руки, как у мертвеца. Даже у меня они теплее.
— А ты, собственно, кто? — наконец приходит в себя Чужестранец. Этот парень с удивительной лёгкостью делает вид, будто они давно знакомы, а он привык ощущать огромное расстояние между собой и собеседником.
Вместо ответа Мотылёк вертит головой и сообщает, понизив голос:
— На нас смотрят. Я бы даже сказал, откровенно пялятся. Вернее, на тебя: меня-то они не видят.
Чужестранец вытягивается по струнке, будто застигнутый за чёрным делом, и косится в сторону. И впрямь, небольшая компания с жадным любопытством ловит каждое его движение.
— Пойдём-ка домой, — вполголоса предлагает он, нащупывая в кармане ключ. Тут уже не до загадочного: «Меня-то они не видят».
Мотылёк с энтузиазмом кивает, взмахивает лётными очками и шагает следом.
Людям остаётся только разочарованно вздохнуть и начать обсуждать увиденное.
До квартиры добираются в полном молчании — отчасти весьма неловком. Чужестранец почти физически ощущает, как напряжённо сгущается воздух, и никак не может попасть ключом в замок. Мотылёк переминается с ноги на ногу и предлагает:
— Дай мне.
Чужестранец, вздохнув, отходит от двери, которую со злости едва не пнул. Уж сколько квартир ему доводилось отпирать, а эта — самая вредная.
Мотылёк пригибается и, по-особому повернув, вставляет ключ. Дверь отпирается за считанные секунды и даже распахивается как-то радостнее обычного.
Догадки Чужестранца только укрепляются. Но первым делом он проходит на кухню, кидает на стол цилиндр и ставит кипятиться воду. Стакан чая необходим просто физически: привести мысли в порядок и ощутить себя в реальности, а не во сне. Да и разговор так получается менее напряжённым.
Мотылёк, ни капли не стесняясь, заходит следом, взмахивает крыльями и усаживается на стол, скрестив ноги. С минуту вертит в руках взятый без спросу цилиндр и наконец сообщает:
— Я, в общем-то, призрак. Умею летать, ходить сквозь стены и насылать сны. Так что твой недосып — полностью моя вина. Но мне так хотелось поговорить с тобой, потому что... Ты как родственная душа, что ли.
Чужестранец опешивает. Впервые в жизни он слышит подобное признание. Родственная душа, надо же!
В тёмных очках неожиданно становится неловко. Он снимает их чуть дрогнувшей рукой: раньше необходимости настолько доверять собеседнику не возникало.
— А кем ты был до призрачества?
— До призрачества? — Мотылёк взъерошивает короткие волосы и сцепляет в замок тонкие пальцы. — До призрачества я жил в этой квартире.
Чужестранец удерживает самодовольную улыбку, только уголки губ приподнимаются. Его странные догадки подтвердились: этот парень — действительно призрак того самого жильца, вызвавшего своим исчезновением негодование хозяина квартиры.
А ведь на первый взгляд и не скажешь, что мертвец. Вполне себе живой человек, пусть и необычной внешности. Вот сплетничали-то, небось...
Чайник начинает посвистывать, и Чужестранец поспешно снимает его с огня. Заливает травы в стакане, долго мешает их ложкой. Любопытствовать — не в его духе. Но всё-таки уж очень интересно.
— Ты был изобретателем?
— Вроде того, — соглашается Мотылёк. Слезает со стола и устраивается на табуретке, подогнув одну ногу. — Мастерил всё, что в голову приходило. Вернее, пытался мастерить, потому что идеи были, а до реализации не доходило. За исключением этого, — он шевелит деревянными крыльями, как бабочки шевелят настоящими, живыми.
Чужестранец подаётся вперёд и разглядывает конструкцию. Узкие пластины досок, основаниями прикреплённые к тонкой металлической полосе. Слишком маленькие, чтобы выдержать человеческий вес. Удивительно.
— Ну да, — будто читает его мысли Мотылёк, — они меня не удержали. Но было поздно: я прыгнул с обрыва и свернул шею. А потом... Над призраками законы физики не властны.
— Они не властны и над некоторыми людьми, — замечает Чужестранец по вечной привычке всё уточнять. — Вернее, некоторые из них иногда бывают не властны. Если сильно захотеть.
— А ты умеешь? — восторгается парень — Чтобы захотеть — и никакой физики?
— Умею, — пожимает плечами Чужестранец. Делает глоток чая и прибавляет: — Иногда.
— Покажешь? — не отстаёт Мотылёк.
— Когда-нибудь.
Удовлетворившись таким расплывчатым ответом, новый знакомый замолкает и задумчиво шаркает по полу опущенной ногой. Потом подтягивает её к себе, ставит на табуретку и, глядя на разодранную штанину, тихо спрашивает:
— А у тебя семья есть?
— Нет, — качает головой Чужестранец.
Мотылёк поднимает голову — и на миг в его глазах мелькает радость.
— У меня... была. Восемь лет назад. Потом родители погибли, и я стал жить самостоятельно. Учился, работал — что мог, то и делал, лишь бы выжить.
Повисает неловкая пауза. Чужестранец знает, что в таких ситуациях принято соболезновать. Но слова застревают в горле: как же глупо это будет звучать! Если бы сочувствие и впрямь что-то меняло...
Сколько Мотыльку лет? Двадцать? Стало быть, с двенадцати совсем один против враждебного мира. Не самая лёгкая судьба.
Чужестранец глядит на этого худого паренька и ловит себя на неожиданном — и отчасти пугающем — желании обнять его, взять на руки, будто маленького ребёнка, утешить, защитить от всего, что случилось и что может случиться.
Вот так, что ли, пресловутый отцовский инстинкт проявляется? А говорил, никудышным родителем будешь, людей не терпишь.
Эх ты, Чужестранец, нашёл к кому привязываться: к призраку из города, который ты скоро покинешь. Ну что за дела, а?
По-хорошему следует немедленно разойтись: поговорили — и будет. В конце концов, он Чужестранец, а значит — всем и всюду чужой. Ещё и привычка не доверять... Ну какая привязанность, какие отношения с таким нелюдимым?
Мотылёк, обеспокоенный долгим молчанием, заглядывает в глаза.
— Что-то случилось?
— Ничего, — чуть улыбается Чужестранец. И понимает: расстаться случайными знакомыми не выйдет. От этого на душе и горько, и тепло.
Оставлять его, такого... Мотылька, на произвол призрачной судьбы — откровенная подлость. Подобный поступок не смоешь ни одним добрым делом.
Чужестранец бросает взгляд на недопитый чай и спрашивает:
— Где ты будешь спать?
Песня эмигрантаКогда Чужестранец открывает глаза, за окном едва блещет рассвет. И хотя ни кошмаров, ни повторяющихся снов больше нет, он не может отвыкнуть от привычки просыпаться с первыми лучами солнца. Что за напасть?
Мотылёк на этот раз спит на подоконнике, свернувшись совершенно по-кошачьи. Холодный утренний ветер треплет короткие занавески. «Простынет ведь», — озабоченно думает Чужестранец. А потом вспоминает, что призраки не подвержены человеческим болезням. Вот ему-то бы так: стабильная — раз в месяц — простуда с температурой и кашлем уже надоела.
Мотылёк что-то шепчет и поворачивается во сне, умудряясь чудом не свалиться на пол. Впрочем, как обнаружилось, спать он может где угодно: на шкафу, на кухонном столе, даже на табуретке. Только в воздухе ещё зависать не научился.
Чужестранец со странной нежностью рассматривает его растрёпанные синие волосы, худые плечи, подтянутые к груди колени в разодранных штанинах. Если бы этот призрак не нёс чепуху и не прыгал по комнате, создавая вокруг себя хаос, цены бы ему не было.
«Я тебя люблю, когда ты спишь зубами к стенке», — неожиданно всплывает в голове. Чужестранец беззвучно усмехается и уходит на кухню. Этот день обещает быть долгим.
***
Хотите новость, господа?
Странно, что вы ещё не в курсе, полгорода знает: Красный шарф получил загадочную телеграмму. Почтальон клянётся, там были сплошные точки и тире — морзянка то есть. Кто же в наше время использует морзянку? Какие секреты прячет этот субъект?
Погодите, телеграмма — это лишь начало. Дальше — больше. Дома-то у него страшеннейший беспорядок творится. Весь стол завален бумагами — не иначе как затевает что. Уж не государственный ли переворот? Он ведь, говорят, эмигрант; а они спят и видят, как бы нам подлость устроить. Ну и понятно, откуда все эти странности в поведении: заграничные все такие.
Слушайте, слушайте, теперь самое интересное начинается. Он после телеграммы-то окончательно свихнулся. Вышел на улицу, пару шагов сделал, а потом вдруг развернулся и давай с кем-то разговаривать. И ладно бы просто говорил, ещё и руку кому-то жал!
Заметил, правда, что за ним наблюдают и поспешил уйти. Но дома — соседи слышали — продолжил беседу. Не так, как раньше, не восклицал бессмысленную чепуху, а вёл вполне обычный диалог. Ответов собеседника, конечно, никто не слышал, что ещё раз доказывает: он самый настоящий сумасшедший, почти Бетховен.
Такие вот дела, господа. Посмотрим, что дальше будет. Главное — детям скажите, чтобы больше не приближались, а то взяли манеру следом бегать. Опасно это.
Говорил и снова говорю: не связывайтесь с Красным шарфом. Себе дороже выйдет.
***
Солнце вовсю золотит город, когда Мотылёк наконец просыпается. Потягивается, не слезая с подоконника — точь-в-точь худой уличный кот. Чужестранец украдкой смотрит на него поверх газеты, а опомнившись, качает головой: не туда мысли летят, не туда. И вновь утыкается в напечатанный текст.
Ему нужна работа. Из прошлых городов удалось унести сумму, которой хватало — да и пока хватает — на жизнь. Но деньги, к сожалению, не бесконечные. Правда, и список предлагаемых работ тоже. Большая часть из них банально не подходит, а меньшая... Возьмут ли его после всех разнёсшихся сплетен?
Мотылёк привычно желает доброго утра и забирается с ногами на стол. Молчание длится ровно минуту: дольше оставаться тихим он просто не в силах.
— Уже близится лето. Солнце так светит! Хорошо бы было тепло-тепло и без дождей, а то надоело.
Чужестранец только кивает, пытаясь сосредоточиться на поиске работы. Но Мотылька это не останавливает.
— А вон там дети бегают. Надо же, пытаются воздушного змея запустить! — Он встаёт на подоконник и прижимается к стеклу. — Только экипажи всюду, неудачное место для игр.
— Идиоты, — вздыхает Чужестранец и перелистывает страницу. — Все они.
— Ну почему, — возражает Мотылёк, — вполне нормальные люди. Только посторонних уж очень не любят, почти ненавидят. А в целом довольно неплохие. Когда я остался без родителей, помогали даже. Я ж сам ничегошеньки толком не умел, такой вот неприспособленный к жизни был. А они деньги поначалу давали, учили тому-сему. Если б не они, я бы помер.
Чужестранец скептически хмыкает. Не верит он в добродушие этих людей, не представляет их помогающими кому-то. Наверное, потому, что на пути ему часто попадались подобные города: где тыкают пальцами и шепчутся за спиной, где толкают и ставят подножки. А вот хороших было куда меньше.
Но всё же были они, хорошие. Чего стоит один из первых, где бронзовокожий мужчина, так и не назвавший своего имени, собственноручно повязал ему, семнадцатилетнему парню, на шею красный шарф. Да, тот самый красный шарф, который теперь стиранный-перестиранный, штопанный-перештопанный, таскаемый по улицам вот уже почти тринадцать лет.
Чужестранец снова качает головой: ну сколько можно отвлекаться? И замечает требовательный взгляд Мотылька.
— Чего тебе?
— Рассказывай. Давай-давай, уверен, ты многое знаешь.
— Какой же из меня рассказчик, дорогой Мотылёк? — улыбается Чужестранец. — Говорить — это не по улицам ходить, надо обладать особым умением сочетать воедино слова и предложения, чтобы речь лилась складно, а не абы как.
— Ну а ты что сейчас делаешь? — смеётся Мотылёк. — Рассказывай, не отнекивайся.
Чужестранец набирает воздуха, чтобы выдать очередную порцию аргументов, но под пронзительным взглядом зелёных глаз только молча выдыхает. И начинает понемногу распутывать клубок пройденных дорог.
Воспоминания наваливаются тяжёлым грузом, и ему становится жутко: это всё было? Я через это прошёл? Сменяющие друг друга города, такие разные и такие одинаковые люди, десятки мест, где приходилось жить. И чудеса.
Однажды он дал себе слово больше ничему не удивляться, потому что в каждой стране находилось что-то особенное, ломающее привычную картину мира. Где-то рождались крылатые дети, которых с грехом пополам учили летать те, кто этого сроду не умел. Где-то были под запретом вопросы — и знания — о весне, и учителя сурово наказывали осмеливавшихся спросить об этом учеников.
Была, конечно, и влюблённость — отчаянная и безнадёжная.
— Она любила свежесрезанные розы, — делится Чужестранец, — и так расстраивалась, когда они увядали. Я был готов отдать всю свою кровь, лишь бы цветы оставались прежними. Теперь вспоминаю и думаю: «Надо же, как безумно любил — и как всё просто закончилось».
Тогда он ушёл, поняв, что больше не может находиться в том городе, где живёт она. И чувства отпустили, сменившись удвоенным интересом к новым дорогам.
Мотылёк слушает, открыв рот: он-то никогда не покидал родных мест. Рассказы о чужих землях, кажется, кружат ему голову. Да, участь призрака и впрямь невесела: торчать здесь целую вечность — что за наказание?
Чужестранец, войдя во вкус, непривычно эмоционально размахивает руками и останавливается, лишь когда совершенно теряет голос.
— Всё, больше не могу, — закашливается он.
А за окном уже глубокий вечер — самое время выходить на улицы: никто не подслушивает, не мешает разговаривать. Теперь это тоже своеобразный ритуал, подобный утреннему чаю. В любую погоду и при любом самочувствии надо выйти наружу, иначе становится тяжело дышать и кружится голова.
Они растворяются в безлюдной темноте, почти теряют друг друга и берутся за руки. Мотылёк нашёптывает тайны улиц, которые ему удалось разузнать за двадцать лет жизни здесь. Их немало — как раз хватит до...
«Начать бы всё снова, — вздыхает Чужестранец. — Отправить куда подальше всех, кто неприятен, освободиться от этих пут и жить здесь. Хорошее место, чтобы осесть. Не самое лучшее — и одновременно самое-самое, какое только можно отыскать».
Но Чужестранец — на то и Чужестранец, чтобы всюду оставаться незваным гостем. И чтобы под ноги ему ложились длинные дороги — до конца дней.
«Скоро расстанемся», — тихим медным отзвуком проносится по улицам.
Мотылёк замирает, прислушивается и, ничего не обнаружив, продолжает ткать нить легенд.
Танго «Чёрная каракатица»Ночная прогулка совершенно выматывает. Чужестранец едва находит в себе силы дойти до дивана, пробормотать что-то о тихой ночи и тут же уснуть. Но в течение долгого сна он периодически выныривает в реальность и прислушивается к тихому дыханию спящего Мотылька, будто желая убедиться: это всё было, есть и будет, никуда не денется.
Под порывами лёгкого ветра шуршат чертежи, и часы на стене отсчитывают стремительно утекающее время. Чужестранец торопится заснуть обратно, чтобы ни одна тревожная мысль не успела закрасться в голову. Пока лучше наслаждаться настоящими моментами. А когда настанет время беспокоиться, тогда и пораскинем мозгами.
Когда Чужестранец просыпается, стрелки часов укоризненно показывают половину двенадцатого, а в квартире стоит небывалая тишина. Он оглядывается и понимает: Мотылька нигде нет.
«Это всё — сон? Не было ни прогулок, ни разговоров — ничего?»
От этого на душе становится легко. Не придётся прощаться, чувствовать вину за вынужденный уход. Не придётся переживать ни за чью жизнь — и радость сменяется горечью. Присматривать — не надо. Поражаться рассеянности и быть готовым протянуть руку помощи — тоже. Снова идти не оборачиваясь, потому что никто нигде не ждёт, — единственное, что светит.
Чужестранец ставит чайник на плиту и раздумывает, как же проверить настоящность тех событий. Ни записей, ни вещей не осталось. Да и что могло остаться, кроме воспоминаний в голове?
Но к тому времени, когда закипает вода, проверять уже ничего не надо: Мотылёк шагает сквозь дверь.
— Привет!
Чужестранец с облегчением выдыхает. Настоящий. Всё-таки настоящий.
— Доброго... — он бросает взгляд на часы в комнате, — дня.
Мотылёк проходит на кухню и будто невзначай сообщает:
— А за городом, между прочим, есть море.
— Да ну? — удивляется Чужестранец. Он-то и знать не знал: ни карты, ни сведений о городе у него нет. А уходить, не увидев моря... неприлично, что ли. Точно покинуть дом, не поговорив с хозяином. — Надо будет улучить момент и пройтись.
Мотылёк по всегдашней привычке усаживается на стол и болтает ногами.
— А чем тебе этот день не нравится? По-моему, отличная погода. Солнце сияет, дождя не предвидится. Иди и гуляй куда хочешь.
«А как же работа?» — напоминает стопка газет. Чужестранец переводит взгляд на чистое голубое небо и решительно поднимается. Работа подождёт, что бы ни вопил внутренний голос.
— Веди, дорогой Мотылёк.
Призрак мгновенно оказывается возле двери и застывает нетерпеливо натянутой струной. «Идём к морю» — это особое заклинание, вводящее детей в нервное возбуждение. А Мотылёк, несмотря на возраст, всё же такой ребёнок.
На улице и правда чудесная погода: чуть прохладно, никакого ветра. Мягкий солнечный свет, разлитый в воздухе, заставляет улыбаться самых хмурых прохожих. Кто-то даже здоровается с Чужестранцем, отчего он едва не шарахается в сторону: вот это новости!
— Нам туда. — Мотылёк указывает на запад.
Они минуют здание почты из пыльного кирпича с решётками на окнах. Его потёртые двери то и дело хлопают: люди ходят туда-сюда. Чужестранец прищуривается: если верить обрывку бумаги, им требуются почтальоны. Вот только ему, толком не знакомому с городом, этот вариант не подходит.
Мотылёк уверенно прокладывает путь между домами, и в один момент совершенно ясно чувствуется: это та самая дорога.
Дорога к морю в каждом городе своя. Где-то по ней то и дело снуют люди, а где-то она заросла травой. Иногда достаточно встать на этот путь — и слышишь шум прибоя, ощущаешь лёгкий солёный ветер. А бывает, что приходится едва не в воду заходить, чтобы наконец убедиться: я у моря.
Мотылёк порывается что-то сказать, скрасить молчание, но слова будто застревают в горле. Дорога к морю в каждом городе своя. Но правило одно на всех: на ней нельзя беззаботно разговаривать. Только шептать и только по важному делу.
Загородный песок покорно ложится под ноги. Чужестранец ощущает, как ожидание моря, присущее каждому человеку, натягивается тонкой струной. Сам по себе ускоряется шаг. Мотылёк же давно летит, лишь изредка касаясь земли. Хитро улыбается: да, мол, такое оно, здешнее море.
Песочная лента сворачивает налево. У самого горизонта колышется тёмно-синяя вода.
— Вот оно, — выдыхает Мотылёк. Взъерошивает волосы и просит: — Скорее.
Чужестранец идёт, небрежно спрятав руки в карманы. Но через маску равнодушия пробивается улыбка.
Здравствуй, море. Как же я тебя ждал.
Прибрежный песок оказывается горячим. Чужестранец садится на корточки, зачерпывает горсть и медленно пропускает её сквозь пальцы. Позабытое ощущение пробуждает волну воспоминаний, и воспоминаний не самых желательных. Он качает головой. Что ж вы лезете в голову, ушедшие дни?
Мотылёк падает лицом в песок, лежит так несколько секунд, а потом вскакивает, отфыркиваясь, отплёвываясь и тряся головой. Каждый приветствует море по-своему, у каждого свои отношения с этой частицей океана.
Дорога показалась совсем короткой, и здесь они находятся вроде недолго — а солнце меж тем близится к горизонту. На небо сбегаются облака. «Будет дождь», — машинально отмечает Чужестранец.
Он сидит на песке, вспоминая, как пару лет назад так же встречал закат у моря. Тогда его учили танцевать танго — не то на спор, не то ради интереса. Но главное, что он, к танцам совершенно не способный, эти движения запомнил на всю жизнь.
— О чём задумался? — интересуется сидящий рядом Мотылёк. Ему, видать, надоело созерцать накатывающиеся волны.
— Вспоминаю, — неохотно отзывается Чужестранец. — Когда-то меня учили одному морскому танцу. Долго учили, но всё-таки выучили.
— Что за танец? А меня научить? — с капризной ноткой просит Мотылёк.
Чужестранец качает головой.
— Танго «Чёрная каракатица». Страшный танец: никогда не знаешь, что он принесёт. Не советую.
— Я не боюсь. Просто покажи, как его танцевать, ничего ужасного не случится.
Чужестранец пожимает плечами: ну как знаешь. Бросает в песок цилиндр, сверху на него — красный шарф. Расшнуровывает ботинки и кивает Мотыльку:
— Снимай обувь. Его надо танцевать босиком.
Песок обжигает босые ступни. Чужестранец одаривает Мотылька внимательным взглядом: точно не передумал? Тот отрицательно качает головой и подходит ближе.
— Руки, — Чужестранец сжимает тонкие кисти, — сюда. Хорошо. Теперь — шаг. Ещё один.
Он ведёт за собой, сплетая узор танца. Тихий и сосредоточенный Мотылёк повторяет каждое движение без единой ошибки.
«Лучше бы ты всё делал невпопад, — с долью злости успевает подумать Чужестранец, — лучше бы ты был совершенно неспособным». А потом обучение плавно перетекает в собственно танец.
До тошноты кружится голова. Всё внутри сплетается в тугой узел. Перед глазами — чёрная пустота. Тело двигается само: шаг в сторону, шаг обратно, поворот.
Чужестранец вцепляется в Мотылька, отчасти боясь потерять его в вихре танца, отчасти потому, что сейчас они — одно целое. Разорвать бы круг, схватиться за голову, рухнуть на землю...
Мысли заглушает шорох песка и скрежет механических колёс. Танцуйте, господа, танцуйте, покуда у вас есть хоть капля сил.
Спустя вечность чёрного безумия лица касаются капли воды. Чужестранец останавливается и несколько секунд глядит в пустоту, пока вновь не обретает зрение. Напротив послушной куклой стоит Мотылёк. В его остекленевших глазах видна только зелёная муть. Чужестранец залепляет ему пощёчину, хватает за руку, чтобы не упал ненароком, и устало выдыхает:
— А я говорил.
— Говорил, — соглашается очнувшийся Мотылёк и растирает предплечья: его буквально колотит после пережитого.
Чужестранец помнит, в каком состоянии был он сам. Снимает пальто и накидывает на Мотылька:
— Не мёрзни.
Тот благодарно кивает и зашнуровывает ботинки.
С неба падает дождь, всё чаще и чаще, вымывая из мыслей холодный песок. Но привкус безумия ещё висит на губах. Вот оно как, танцевать у закатного моря «Чёрную каракатицу».
БетховенДождь не перестаёт уже второй день, и это навевает тоску. Если первые сутки Чужестранец и Мотылёк отсыпались, разложив диван, то теперь они откровенно скучают. Ливень шелестит по подоконникам, на мостовых — угрюмая сырость. Из дома не выйти.
Мотылёк всё-таки перебирает чертежи. Половина из них — фантастические выдумки, которые никогда не осуществить, четверть — то, что можно воплотить при должных знаниях и умениях. А остаток, как оказывается, — и не чертежи вовсе: рисунки, обрывки фраз, в том числе «Скоро время назад пойдёт», которым усыпан весь лист.
Смятая бумага летит на пол, и скоро там образуется приличная куча мусора. Конечно, её следует выкинуть, но это слишком просто. А вот развести костёр…
Чужестранец хмурится: сколько можно отвлекаться? — и продолжает шуршать газетами, по десятому разу просматривая предлагаемые работы. От мелькающих строк уже болит голова, но он не теряет надежды отыскать что-то более-менее подходящее. Как назло, ничего. Даже так: ни-че-го.
Шумящий за окном дождь усыпляет. И Чужестранец, чтобы не впасть в апатию, решается на один из самых безумных поступков.
— Не знаю, как ты, — заявляет он, — а я иду гулять.
Мотылёк восхищённо отрывается от бумаг.
— Да ну? Прям под дождём?
Чужестранец молча вытаскивает из шкафа большой чёрный зонт. Эта вещь не раз выручала его во время странствий. Пригодится и сейчас.
— Отлично! — Призрак спрыгивает со стола. — Идём гулять!
Зонт раскрывается с гулким шелестом, и капли немедленно принимаются барабанить по ткани. Мотылёк кружится под струями дождя, а потом вдруг замирает и прислушивается.
— Музыка! — изрекает он с глубокомысленным видом. — Пойдём к консерватории?
Чужестранец не слышит ничего, кроме шума дождя, но согласно кивает и следует за Мотыльком. Тот, перепрыгивая лужи, сворачивает на какую-то незнакомую улицу. Жилых домов здесь почти нет, а те, которые есть, — удивительно белые, хоть и в мокрых полосах.
Чем ближе к длинному зданию с колоннами, тем отчётливее слышится музыка: пение фортепиано перемежается с нежной мелодией виолончели. Мотылёк останавливается, не то прислушиваясь к звукам, не то что-то вспоминая.
— Бетховен тоже так играл, — наконец заявляет он.
— Кто? — удивляется Чужестранец. Был, конечно, композитор с такой фамилией, но он жил давно и не в этих краях.
— Работал тут один учитель, имени-фамилии не помню. Чудесный человек, преподавал замечательно, ученики его любили. И играл виртуозно, настоящий мастер. Бывало, как сядет за рояль, так все сбегаются послушать. — Мотылёк мечтательно улыбается.
«Интересно, — думает Чужестранец, — а он тоже приходил? Мальчишка, вечно занятый какой-то работой, отрывался от своего занятия и бежал на звуки музыки…»
— А потом, — продолжает, встрепенувшись, Мотылёк, — он сошёл с ума. Совершенно неожиданно, всегда был нормальный — и вдруг… Приходят однажды — он сидит за роялем и стучит по клавишам. Вот натурально стучит, не играет, просто бьёт рукой. Его стали тормошить, а он повернулся, злобно прищурился и прошипел: «Упыри!» Ну и всё. — Он пожимает плечами. — Ещё день он так стучал — вообще без перерыва. Потом его забрали. А кто-то в шутку сболтнул: наш Бетховен, мол. Так теперь и называют Бетховеном.
«А он в чём-то был прав. Действительно упыри», — цинично усмехается Чужестранец. Он умудряется считать всех людей добрыми по умолчанию и вместе с тем скептически относиться к их способности быть хорошими собеседниками.
— Такие вот дела, — разводит руками Мотылёк. — Про тебя, кстати, тоже говорили: второй, мол, Бетховен будет.
— Ох уж прямо, — отмахивается Чужестранец. — Я ещё не совсем из ума выжил. Хотя об этом, конечно, не мне судить: тем, кто вокруг, виднее.
Дождь припускает с удвоенной силой. Сидящие в консерватории, какое-то время помолчав, снова начинают играть, теперь — в унисон с непогодой. Музыка пасмурного летнего города — что может быть прекраснее?
Мотылёк, совершенно вымокнув, встаёт под зонт и прижимается к Чужестранцу. Тот едва удерживается, чтобы не взъерошить ему волосы. Они и так слишком сблизились — а попробуй остаться равнодушным к тому, с кем довелось танцевать «Чёрную каракатицу». Больше нельзя, иначе будет не уйти.
Поэтому Чужестранец, отвернувшись, рассматривает мокрые дома. Нахохлившиеся, они тянутся друг к другу, чтобы стало теплее, соприкасаются стенами.
А к одной из стен прижимается живое существо.
— Ребёнок, — приглядевшись, растерянно шепчет Чужестранец.
Мотылёк резко разворачивается и подтверждает:
— Ребёнок. Мальчик лет пяти.
— Эй! — окликает Чужестранец. — Что-то случилось?
Ребёнок испуганно вздрагивает, но бежать, к счастью, не пробует. Так и сидит у холодной стены, не сдвинувшись с места.
Чужестранец подходит и накрывает его зонтом, чтобы защитить от дождя. Мальчик утыкается лицом в колени так, что видны только светлые волосы. Рубашка у него мокрая насквозь, а штаны заляпаны грязью.
— Что-то случилось?
— Потерялся, — наконец всхлипывает он после долгого молчания.
Мотылёк опускается на корточки и, присмотревшись, сообщает:
— Это сын Тирренов. Я знаю, где они живут.
Чужестранец вздыхает. Общаться с детьми он не умеет: эти существа совершенно непредсказуемы. И от того факта, что придётся вести домой заблудившегося ребёнка, ему слегка не по себе.
— Ты Тиррен? — уточняет он.
Мальчик поднимает испуганные тёмные глаза и осторожно кивает.
— Вставай. Отведу домой.
Не решаясь перечить, он поднимается. Чужестранец берёт его за руку и, не скрываясь, кивает Мотыльку:
— Веди.
Несколько секунд они идут молча, только капли стучат по широкому зонту. Потом мальчик неловко шепчет, подняв голову:
— Простите… А вы правда убийца?
Мотылёк зажимает рот, чтобы не расхохотаться. А Чужестранец даже не меняется в лице, только чуть приподнимает брови. Городские сплетни — великая вещь.
— Могу обещать, — уверяет он после секундного раздумывания, — что тебя я не убью.
— Точно-точно?
— Точно-точно.
Мальчик заметно успокаивается и шагает увереннее. Чужестранец только бесшумно выдыхает. Он мог бы попытаться развеять этот миф, но как бы не вышло себе дороже. Да и зачем метаться и выкручиваться, если скоро, кроме этого мифа, от него ничего не останется?
— Надо же, с кем я связался! — восклицает Мотылёк, влетая во все лужи подряд. — Как хорошо, что я призрак, а то в один прекрасный день мог бы и не проснуться.
«Не сомневайся, — красноречиво уверяет взгляд Чужестранца, — уж ты-то не проснулся бы». Призрак в ответ широко улыбается. На такого невозможно долго сердиться. Не-воз-мож-но.
Дом загадочных Тирренов находится едва ли не на другом конце города, но при этом кажется, что ты ушёл в совершенно другой населённый пункт. Дождь здесь не хлещет, только противно моросит, хотя тучи такие же густые. Даже не думая раскрывать зонтики, люди спокойно ходят по улицам.
Вернее, они ходили, пока не заметили Чужестранца.
— Красный шарф, Красный шарф… — разносится шёпот. Люди останавливаются, переглядываются, бледнеют.
Чужестранец упрямо делает вид, что ничего не замечает: глядит в одну точку и шагает за Мотыльком. Только бы никому не пришло в голову затеять разборки: как же, кровопийца похитил ребёнка!
К счастью, все сплетни играют на руку. Его слишком боятся, чтобы как-либо мешать, поэтому обходится без жертв и конфликтов.
Мотылёк останавливается у грязно-голубого дома в дождевых потёках и кивает на ближайшую дверь:
— Вот. Пришли.
Чужестранец краем глаза смотрит на мальчика: никаких возражений, это действительно нужный дом. Пожав плечами, он стучит в дверь, спиной чувствуя взгляды прохожих. С той стороны раздаются торопливые шаги, и Чужестранец обмирает: а что говорить-то?
Но придумывать ничего не приходится. Белокожая девушка с короткими чёрными волосами открывает дверь и тут же восклицает:
— Тон, негодник! Где ты пропадал? Мы все переволновались!
Она опускается на корточки и осматривает мальчика, будто не замечая чужого присутствия. Тот отмахивается:
— Да ладно тебе, Марта! Меня привёл Красный шарф. Ой… — он осекается и вжимает голову в плечи.
Марта неодобрительно грозит пальцем и загоняет мальчика в дом. «Явился наконец?» — кричит кто-то из глубины квартиры. Тон отвечает что-то невнятное и, судя по стуку башмаков, убегает в комнату.
— Мой младший брат, — извиняющимся тоном произносит Марта, расправляя подол длинной чёрной юбки.
— Ничего страшного, — улыбается Чужестранец. Приподнимает цилиндр и чуть кланяется. — Приятно было увидеться.
— Благодарю вас, господа. — Марта делает книксен и, окликнутая из комнаты, поспешно закрывает дверь.
Чужестранец озадаченно поворачивается к Мотыльку.
— «Господа»…
— Она меня видит! — возбуждённо кивает призрак. — Удивительная девушка!
«И впрямь удивительная», — хмыкает Чужестранец и складывает зонт: дождь уже закончился.
Марта, должно быть, сейчас отчитывает незадачливого брата. Или смотрит из окна на бледную радугу в просвете туч, машинально вертя на запястье браслет из плоских чёрно-синих камней. Это украшение так идёт к её белой блузке, что сердце замирает в груди.
А с чего это она занимает твои мысли, Чужестранец? Уж не влюбился ли ты?
Он морщится: только этого не хватало! — и пожимает плечами:
— Пойдём домой?
Вот и я не иду до концаЧужестранец не любит привязываться к людям. Отрывать их от себя невыносимо больно, а сохранять всё так, как есть, нельзя. Уходить надо в одиночестве, оставляя за спиной равнодушный город. И пусть лучше его жители сочатся ненавистью и проклятиями, чем с горькой тоской ждут твоего возвращения — которого, конечно же, не будет.
Но Мотылёк, рассеянный призрак, умудрился подобраться крайне близко. «Зачем, зачем я тогда с ним заговорил?! — сходит с ума Чужестранец. — Какой идиот, какой идиот!»
Ещё и Марта не выходит из головы, точно напасть какая. Её чёрно-синий браслет так и встаёт перед глазами, заставляя сердце сладковато замирать.
Слышишь, Чужестранец? Слишком много привязанностей. Пора собирать вещи и уходить. Ну же, не медли, а то будет поздно.
Чтобы разорвать круг отношений, нужна ссора. Но откуда ей взяться? Не на пустом же месте возникнуть. Помимо ссоры, конечно, подойдёт ещё смерть одного из тех, кто связан отношениями. Чужестранец раздумывает над этим всё утро, пока не вспоминает ненароком оброненную фразу.
— Я обещал показать невластность законов физики, — напоминает он Мотыльку. — Сегодня ночью, на пруду в парке. Погоду обещают вполне ясную.
— Что, правда покажешь? Ух ты!
Чему, казалось бы, восторгаться? Призраки — замечательный пример невластности физики. Но, конечно, куда интереснее смотреть, как природа проигрывает людям — существам вполне «подфизичным».
— Правда-правда, — кивает Чужестранец.
Остаётся надеяться, что Мотылёк по всегдашней своей привычке будет нести чепуху и не замолкать ни на минуту. Иначе — ничего не выйдет.
Улучив момент, Чужестранец скрывается в комнате и поспешно собирает вещи, чтобы потом, как только всё завершится, немедленно уйти. Почти месяц жизни здесь — слишком долго. Поэтому и гонит город с удвоенной силой, будто говорит: «Ты мне смертельно надоел, будь добр, уходи поскорее».
Когда за окном темнеет, Чужестранец распахивает дверь квартиры.
— Пойдём. Сейчас самое время.
Мотылёк кивает — глаза его вспыхивают предвкушением — и идёт следом. На этот раз лётные очки болтаются у него на шее. Чужестранец жалеет, что так и не спросил, зачем они нужны. А больше уже не будет возможности.
Уличный воздух замечательно прохладен. Вода в пруду, должно быть, ледяная — как раз то, что нужно.
Ты уверен, Чужестранец? Ты точно готов совершить задуманное? Не отступишь в последний момент?
Эти мысли мучают его всю дорогу. Парк находится почти в центре города. Это не больше десяти минут ходьбы, а если учесть, в каком темпе привык шагать Чужестранец, — так и все пять. Не так уж много. Но чем ближе, тем сильнее он колеблется. Правильный ли путь выбрал? Действительно ли это единственный выход?
«Всё. Окончательно», — твёрдо решает он. И замирает у самого края пруда.
Ветра нет, и гладь воды неподвижно-чиста. Яркая луна, будто серебристая утопленница, отражается в зеркальной поверхности. Чужестранец выдыхает: сколько раз он это делал, а волнуется будто в первый, — и шагает вперёд.
Вода застывает слоем льда, способным выдержать человеческий вес. Чужестранец качает головой и делает ещё один осторожный шаг, для равновесия расставив руки в стороны.
— Как? — изумлённо шепчет Мотылёк. — Как у тебя это получается?
— Нарушаю законы физики, — напряжённо отзывается Чужестранец. — Только не отвлекай меня, а то упаду.
Мотылёк согласно кивает и молчит ещё два-три шага, но любопытство буквально распирает его изнутри — на что и был расчёт.
— Где тебя этому научили?
Чужестранец, чуть покачнувшись, выдыхает:
— В одном городе. Был там человек... Тоже законы физики нарушал. Ходил по воздуху.
— А ты по воздуху умеешь?
— Ну, если постараться... — Он машинально трёт висок и вместо водной глади ставит ногу в пустоту. Пустота, сгустившись, выдерживает. При желании по ней можно хоть до верхушек деревьев подняться. Но он решает не рисковать и, сделав пару шагов, возвращается на воду.
— Это магия! — безапелляционно заявляет Мотылёк.
— Я не маг, — пожимает плечами Чужестранец. — Просто человек, которого однажды научили интересному фокусу.
— Но фокусы — сплошь обман, ловкость рук. А здесь всё настоящее.
— Ты так уверен, что я тебя не обманываю, не тку красочную иллюзию? — усмехается Чужестранец. Прикидывает расстояние до берега: меньше четверти — и, решившись, выдыхает: — И вообще, я просил...
В этот момент тонкая плёнка льда не выдерживает, и он по колено проваливается в воду. И правда, ледяную.
Холод буквально сковывает ноги. Брюки тяжелеют, в ботинки заливается вода. Чужестранец морщится, выходит на берег и огрызается:
— Я просил меня не отвлекать!
— Но я... — растерянно оправдывается Мотылёк. — Я... И вообще...
— И вообще, иди ты знаешь куда, дорогой Мотылёк? — И Чужестранец, выдохнув, называет ему точный пункт назначения.
Призрак бледнеет, отступает. На его лице — искренняя обида, готовность искупить вину чем угодно. Чужестранец отворачивается, прячет руки в карманы и хмуро шагает к дому. Вода противно хлюпает в ботинках.
Конечно, Мотылёк догоняет его через десяток шагов. Бормочет какие-то извинения, что-то втолковывает. Чужестранец не слушает, идёт, уставившись на узор мостовых и теребя в кармане ключ.
Дверь квартиры он захлопывает перед самым носом — и ставит энергетический блок, чтобы призрак даже нематериальным не прошёл. Этому фокусу его тоже научили в далёкой юности, когда пришлось защищать дом от крылатых теней.
— Пожалуйста! — просит Мотылёк. — Ну я правда не хотел! Ну что я могу сделать?
— Выметайся! — кричит Чужестранец, прислонившись к двери. — Чтобы глаза мои тебя не видели!
— Но...
— Прочь! Немедленно!
На лестнице раздаются тихие шаги: сначала медленно-недоверчивые, а потом быстро-обиженные. Мотылёк уходит на холодную улицу и, если повезёт, будет блуждать там до самого утра.
Чужестранец сползает на пол и вцепляется в волосы. Боль гложет душу. Он ужасно не любит ссориться, но как иначе разрывать отношения? А убивать призрака... Глупее затеи ещё никто не придумал. Разве что воду решетом таскать — да и то, наверное, больше толку выйдет.
Остаётся выждать ночь, пока одежда более-менее высохнет, и с рассветом уйти из города, как и задумывал.
Снова не получается шагать до самого конца, переносить тот мучительный момент, когда перекраивается вся чужестранная сущность. А ведь достаточно, кажется, вынести один-единственный приступ — и можно больше не срываться с мест в поисках дома.
— Больно? — вкрадчиво шепчет чей-то голос.
Чужестранец вскидывает голову и настороженно оглядывается.
— Кто здесь?
— Я, конечно, кому же тут ещё быть? — В комнату дымом просачивается неясная фигура, имеющая отдалённо человеческие очертания. — А ты страдай, страдай. Будешь знать, как привязываться, как задерживаться в городе.
— Тебя нет, — уверенно качает головой Чужестранец и поднимается с пола. — Ты — плод моего воображения. А я, видать, сошёл с ума.
— Не буду отрицать, — хохочет дым. — Но я вполне реален. Например, могу не позволить тебе бежать из квартиры — а ты ведь об этом сейчас думаешь?
Чужестранец панически оборачивается: он и впрямь думал о побеге — и делает шаг к двери. Но ему навстречу просачивается ещё один сгусток дыма, глядит прямо в глаза, точно вводя в транс.
— Никуда ты не пойдёшь, — шепчет он. — Будешь сидеть здесь. Это твоё наказание за всё хорошее в жизни.
Чужестранец отступает, натыкается на дымные руки, которые цепко хватают за плечи. Мотает головой, вырывается и кидается в комнату. Дымы плывут следом.
— Да что вам от меня нужно?!
Незваные гости улыбаются, будто кобры. Да и сами они — уже не люди, настоящие змеи, колышущиеся в гипнотическом танце.
Чужестранец падает на колени и сжимает голову руками.
Чем глубже ночь, тем больше теней становится в комнате. Они свиваются цепью хоровода и щекочут длинными хвостами. Вскочить бы да бежать прочь, пока не стихнут чужие шаги за спиной.
— Не смотри по сторонам, не смотри, — в бреду бормочет Чужестранец. Ему не хватает духа попытаться вырваться из квартиры. Остаётся лежать на полу, надеясь, что скоро всё закончится.
Мысли превращаются в густой кисель. Тысячи ядовитых шёпотов опутывают сознание. «От них можно спастись, — помнит Чужестранец. — Но как? Я ведь видел, я знаю…»
Он поднимает голову — змеи, не переставая улыбаться, подмигивают. От единственного взмаха руки стены разъезжаются в стороны.
Сквозь горячий воздух он ползёт к дивану — будто по пустыне. Нашаривает внутренний карман пальто — есть! Кусок мела крошится в пальцах, но круг всё-таки удаётся начертить.
— Теперь не доберётесь, не пройдёте, — истерически смеётся он. — Не сможете, нет, нет, нет!
Всплеснув руками и схватившись за голову, Чужестранец падает на пол. Теневые змеи кружатся, скользят у самой белой границы, но переступить её не смеют. «Хитёр-р, хитёр-р!» — шипят они, ухмыляясь. Пускай приблизиться теперь нельзя, но заставить их замолчать не сможет ничто.
Комната наполняется детскими визгами, отчаянными проклятиями, лязгом механизмов. Чужестранец лежит не шевелясь, надеясь раствориться в этом шуме — или окончательно сойти с ума. Тогда, наверное, уже ничто не испугает.
Жуткий ночной кошмар достигает своего апогея: железо и люди сливаются в едином пронзительном крике. Чужестранцу кажется, что теперь он точно умрёт. Но робкое прикосновение солнца обрывает колдовство темноты. Нездешние твари с шипением сгорают, превращаются в клубы безобидного пара. Ветер приоткрывает оконную раму и впускает в комнату свежий воздух.
Чужестранец поднимает голову и тянет дрожащую руку к полоске света.
И когда тонкий рассветный луч касается его бледной кожи, он неожиданно понимает, что делать дальше.
Письмо (неотправленное)Всю ночь Мотылёк блуждает по городу, преследуемый тревожными мыслями. От них не спрятаться ни в одном переулке, не укрыться в тени.
С чего Чужестранец так огрызался? Он ведь спокойный, будто удав, никогда лишний раз голос не повысит, только вздохнёт. А тут — буквально из себя вышел, казалось, ещё мгновение — и задушит голыми руками. Может, у него что-то случилось, вот и сорвался? Но почему именно на нём, на Мотыльке?
«Зачем он так? Я же… Я же вроде ничего дурного не сделал. Жили как жили, и вдруг…» Будь он лет на восемь-десять младше, пожалуй, заплакал бы от несправедливости. А теперь остаётся только горько вздыхать.
Когда рассвет охватывает весь город и первые люди сонно выходят на улицы, Мотылёк не выдерживает и уверенным шагом направляется обратно к квартире: просить прощения во что бы то ни стало. Он готов хоть дыру в стене прогрызть, хоть дверь собственными ногтями разодрать, лишь бы всё спокойно обговорить.
На осторожный стук никто не откликается. Мотылёк стучит ещё раз, прижимается ухом к двери. В квартире полная тишина, ни шагов, ни дыхания, только изредка хлопает окно. Вдруг с Чужестранцем что-то случилось? Вдруг он не в состоянии ответить или хоть как-то отреагировать? Мотылёк вцепляется в волосы и ходит туда-сюда по лестничной площадке. Попробовать ещё раз ломануться сквозь дверь? Там стоял барьер, но, может…
В этот раз он без труда попадает внутрь. Квартира пустует; на вешалке в прихожей не висят ни пальто, ни цилиндр, ни шарф.
— Эй? — робко спрашивает Мотылёк.
Стены отвечают лёгким эхом. Значит, Чужестранец ушёл. Насовсем.
Глухая тоска наотмашь бьёт по затылку. Мотылёк зажимает рот, чтобы не завыть от бессилия, и осторожно заходит в комнату. Портфеля нет на привычном месте — и это растворяет последнюю надежду.
Часы на стене печально шагают. Стопка чертежей на столе до того раздражает, что Мотылёк хочет смахнуть её на пол или вовсе швырнуть в окно. Но его внимание привлекает конверт.
Старый, пожелтевший, измятый — его будто давным-давно носили с собой, не решаясь отправить. «Вскрой», — шепчет любопытство. Мотылёк качает головой и, заложив руки за спину, рассматривает его дальше. Конверт покрыт какими-то узорами. Но главное — на нём обнаруживаются более-менее опознавательные знаки.
В поле «Куда» стоит прочерк — и это, в общем-то, понятно: вот же он, конверт, не отправлен. Поле «Кому» уведомляет, что письмо адресовано, как ни странно, ему, Мотыльку. Обнаруживается и загадочное «Зачем»: «Чтобы не переживал».
Мотылёк вскрывает конверт. В конце концов, имеет полное право.
«Дорогой Мотылёк.
Прошу простить меня и мой неожиданный всплеск эмоций. Всё объясню, клянусь, но — позже. Не держу на тебя ни капли зла и ухожу с лёгким сердцем.
Да, Мотылёк, ты не ослышался. Ухожу, ведомый ветрами и дорогами. Тусклое небо светит в спину, выгоняя из города: засиделся на месте. Иду по мостовой, нарушая тишину эхом шагов. Не бросаю тебя, не думай. Впервые за много лет к кому-то привязался, считаешь, так просто оставлю?
Дороги и города — моя судьба. Чужие лица, чужие руки, чужие запахи. Да и сам — чужой для всех. Недаром Чужестранец. И стоит задержаться на одном месте дольше положенных двух недель, как — веришь? — начинаю сходить с ума. Нервы шатаются, словно тонкие деревья в порывах ветра, тщательно укрываемое раздражение просачивается наружу. И это ещё не самое ужасное. Ночами, представь себе, из углов комнаты вылезают призраки и водят свои дикие хороводы.
При свете дня это звучит смешно, абсурдно. Но в темноте едва не умираю от холодного страха. Поэтому — ухожу прочь, верный своему имени.
Впереди, знаешь, будет ничуть не легче. Снова тычки в бока, попытки сорвать цилиндр, шипящие взгляды, источающие яд слова. «Кто он, кто, кто, кто? Зачем он здесь, зачем, зачем, зачем? Прочь, прочь, прочь!»
Но, к счастью, — привык, притерпелся, научился проглатывать раздражение. В пути только им и питаюсь. Признаться честно, гадость та ещё. Но тут — без вариантов.
Рождённый ползать летать не может. И дни будут сочиться медленно-медленно, растягиваться утомительными секундами. Пройдут года, прежде чем солнце уйдёт за горизонт и сутки сменят сутки. Произойти такое должно не больше тридцати раз: надеюсь вернуться месяц спустя, когда позади останется два-три города. Квартира, кстати, оплачена, посему чужих не жди.
Прошу, не впадай в отчаяние, эти дни — не такой уж долгий срок. Просто — живи. Летай над городом, броди по траве. Отпускай с рук белых мотыльков и смейся им вслед. Не думай о прошлом и будущем, забудь о существовании такого измерения, как время. Ты — умеешь.
Тем временем буду мерить шагами длинные улицы, кланяться старым домам. А люди — что с них взять? Пускай, пускай. Не к ним же прихожу.
И вновь прошу меня простить: сбиваюсь с ритма, уношусь в иные степи. Но дочитай. Оно ничем не отравлено: ни глухими словами, ни бездушием, ни последним вздохом умирающего. (А, в общем-то, с чего бы им здесь быть?..)
Простое неотправленное письмо в истёртом временем конверте.
Многое мы прошли вместе — признаться, неожиданно. Но многое должен пройти один. Посему — оставляю тебя.
Потому что знаю: вернусь.
Потому что привязан. Влюблён. Очарован. Не могу не.
Вернусь, вдохну рассвет, отстучу по улицам, скрипну дверью, заварю чай, трону за плечо и скажу: "Здравствуй, дорогой Мотылёк".
Вернусь — и перестану быть Чужестранцем.
Впервые — и наконец».
Мотылёк опускает бумагу. «А он, часом, не врёт, чтобы меня утешить?» — закрадываются подозрительные мысли. Он вертит головой, пытаясь обнаружить ещё какой-нибудь знак, хотя не верить на слово — совсем не его стиль.
В открытом шкафу сиротливо лежит чёрный зонт. Тот самый зонт, под которым они гуляли в жуткий ливень, отводили домой младшего сына Тирренов. Чужестранец не мог его забыть, он не настолько рассеян, тем более когда речь идёт о дальней дороге. Только оставить и только с умыслом.
Мотылёк вытирает блестящие слёзы. На губах — улыбка. Вернётся. Обязательно вернётся.
Остаётся лишь следить, чтобы в квартире всегда был чай. И рассветы встречать только здесь.
А то чьего же уха коснётся хриплое: «Здравствуй, дорогой Мотылёк»?
