Синтетика

Глава 1

На небе разбросались розовые облака и солнечные лучи, которые прорезались хаотично и суматошно, становились похожими на светящееся молоко. В какой момент всё приобрело лиловые краски, Гермиона сказать не могла.

Закат всегда сбивал с толку, в отличие от прогноза погоды: Гермиона припомнила, что смотрела его утром. Дождя не обещали, но, как оказалось, синоптики ошиблись.

Небо становилось всё лиловее, облака – краснее в середине, цвета кармина – по краям. Солнечные лучи видоизменяли цвет, и даже при сильном фокусе больше они не казались светлыми. Темно–синими. Или дымчато–красными.

Гермиона прикрыла глаза, и, забравшись рукой в сумку, поискала свои очки, сразу же досадливо прицыкнув языком. Одно из стекол выпало, и мама забрал их, сказав, что по пути на работу занесёт их в мастерскую.

– Хочешь, дам тебе свои очки? – сочувствующе сказал Гарри, идущий по правую руку от неё.

Гермиона удивленно на него посмотрела:

– Как они мне помогут?

– Как плацебо? – предположил Рон.

Гермиона засмеялась, потрепав его по волосам. Гарри, в попытках облегчить жизнь Гермионы, часто доходил до абсурда, и предлагал вещи, которые, разумеется, никак помочь не могли. В такие моменты Гермиона чувствовала себя даже хуже, чем под волной извечных насмешек. В такие моменты Рон всегда говорил что–то, что могло хорошо разрядить обстановку.

Они почти дошли до дома, когда Гермиона заметила, что Гарри больше не шёл с ними наравне. Обернувшись, она увидела его. Переглянулась с Роном, поймала отражение собственных мыслей, и, не сговариваясь, они подошли к Гарри.

– Помощь нужна? – осторожно спросил Рон.

Гарри, снявший свои очки, и, державшийся за переносицу, помотал головой.

– Сейчас пройдёт, – сказал он, и Гермиона увидела, как по его виску скатилась мутная капля пота.

– Ярче? – спросил Рон. – Или, наоборот, всё стало мутным?

– Первое, – коротко ответил Гарри.

Гермиона отвернулась, и едва удержалась от порыва что–нибудь сказать. А что можно было сказать, если всё сто раз было обговорено, если больше не осталось чего–то, что она не высказала об опекунах Гарри.

Мерзкие Дурсли. Гермиона поморщилась своим же собственным мыслям.

Она не хотела примерять ситуацию на себя, но, как и в другие разы, невольно сделала это.

Если бы при рождении она была обычным человеком, но не способной видеть.

Если бы её родители заменили её глаза на синтетические.

Если бы, попав в автокатастрофу, она выжила, если бы у неё были опекуны, подобные Дурслям, что тогда было бы?

На этот моменте Гермиона чувствовала легкие искры в подкорке схем.

С Гарри всё было предельно понятно. Проблемы со зрением у него начались в семь лет, но Дурсли, разумеется, и не подумали отвести его в больницу. Вернее было сказать, что в больницу они как раз его и отвели. К офтальмологу, который выяснил, что обычные очки вполне могут решить его проблему.

Что же, отчасти проблема была решена – Гарри мог видеть достаточно ясно. Чаще всего всё было стабильно. Временами стабильность подводила. Последние три месяца – исключительно часто.

Когда они дошли до дома Гермионы, Рон сразу же попрощался: он и так опоздал на свой автобус. Гарри, тепло улыбнувшись, махнул рукой и развернулся, но Гермиона успела схватить его за край свитера.

– Ты можешь остаться у меня, – сказала она, надеясь, что её голос не звучит слишком беспомощно. – Мама с папой всегда тебе рады.

– Я и так зачастил последний месяц, – с застывшей улыбкой ответил Гарри. – Не волнуйся. У меня подработка через час. К Дурслям вернусь поздно.

– Ты же знаешь, как они относятся к твоей подработке.

– Я вернусь настолько тихо, что они меня и не заметят.

Гермиона отвернулась. Дурсли не замечали Гарри исключительно тогда, когда ничего в Гарри их не раздражало. Если дело касалось уборки дома, стрижки газона, любой другой работы на территории их жилья; если дело касалось его подработки; если дело касалось тех денег, которые он зарабатывал на то, о чём Дурсли догадывались прекрасно – тогда им было до этого дело.

Гарри они не били, разумеется, проблемы им были не нужны. Но как–то раз Гарри обмолвился, что лучше бы били. Гермиона никогда не понимала таких людей, хотя, казалось бы, кому, как ни ей, понимать, что подчас психологическое насилие было вещью самой страшной.

Но она не была настолько восприимчивой как люди, над которыми издевались. Как люди с модификациями. Как синтетики.

– Встретимся завтра в школе, хорошо? – сказал Гарри.

– Да, – вздрогнув, кивнула Гермиона. – Я буду ждать тебя на входе.

***

Лаванда крутилась рядом с окном, ровно на том месте, где солнечный свет падал исключительно ясно, ровно на том месте, где можно было почувствовать запах лавандовых свечек.

Гермиона, подперев щеку рукой, посмотрела по сторонам, выискивая эти вечно незаметные, но присутствующие свечи со всевозможными запахами. Лавандовые – на столах преподавателей. С яблоками и корицей – на небольших колоннах рядом с входом. Тыквенно–ванильные – на угловых подоконниках.

Свечи с запахами, деревянные скамьи, стены из настоящего камня, фасад самой школы, точно сошедший с картин такого далекого семнадцатого века или же сравнительно недавно ушедшего конца двадцать первого. Тогда такой архитектуры было предостаточно. Теперь же можно было по пальцам пересчитать здания, похожие на Хогвартс.

Хогвартс напоминал уменьшенную в несколько раз копию некогда величественного замка. Гермиона иногда ловила себя на мысли, что с удовольствием посмотрела бы на Хогвартс, который мог бы быть в десятки раз больше.

Впрочем, потом она сразу же понимала, насколько было бы такое нецелесообразно и затратно. Вряд ли при большем количестве учеников Хогвартс был бы в состоянии позволить себе все технологические новинки, которыми располагал сейчас.

– Лаванда, они прекрасны, – благоговейно сказала Парвати Патил.

Гермиона поморщилась, попробовав абстрагироваться или же настроиться на другую частоту: но у неё не вышло. Всё, что она слышала, были исключительно голоса Парвати и Лаванды, которые находились на другом конце обеденного зала.

– Но ты уверена, что потом не пожалеешь об этом? – скептически спросила Падма. – А твои родители? Неужели они спокойно отнеслись к такому?

– Конечно, они спокойно отнеслись к этому, – пренебрежительно фыркнула Лаванда. – Они, в отличие от некоторых и не слишком одаренных из нас, идут в ногу со временем.

– И потом, если бы её родители были против, то точно не стали бы оплачивать трансплантацию, – ввернула Парвати.

Гермиона, на мгновение прикрыв глаза, снова их открыла. И внимательно посмотрела на волосы Лаванды: густые, гладкие, блестящие, идеально прямые. Не неровностей, не малейшей сечёности – только струящийся шелк.

Не шелк, конечно же.

Высокотехнологичное синтетическое волокно нового поколения, разработанное в той больнице, которую Гермиона посещала раз в месяц.

– Лаванда, нет!

Гермиона поморщилась: одновременно с громким шепотом Парвати послышался звон бокала. Раз. Два. Три. Звон постепенно начинал нарастать.

– Одно дело – волосы, но глаза, – умоляюще сказала Парвати. – У тебя же хорошее зрение.

– Зрение хорошее, – согласилась Лаванда. – А вот цвет – нет. Пожалуй, выберу цвет, созвучный с моим именем.

– Сиреневые глаза? – сказала Падма.

Гермиона была уверена: та скептично подняла брови.

Гермиона была уверена: Лаванда опасно прищурилась.

– Вы же прекрасно помните, что Ханна меняет цвет глаз каждые полгода. У неё уже вся цветовая палитра сменилась. Но ей вы ничего не говорите.

– Потому что Ханна – не наша подруга.

– И только один из родителей Ханны – настоящий человек, – сказала Парвати.

К звону бокала добавилась тяжесть, пришедшая с неба. Первая капля дождя упала на асфальт. Следующие три упали за ней с промежутком в четыре секунды каждая. К тому моменту, когда начался ливень, прозвенел звонок, и Гермионе показалось, что все звуки обрушились исключительно на неё.

– Гермиона!

Крик Рона перекрыл все остальные звуки, не силы их не уменьшил.

– Что? – пытаясь на нём сфокусироваться, спросила она.

– Рон сказал, что дождя сегодня не обещали, – вздохнул Гарри. – Я смотрел с утра прогноз, поэтому не взял зонт. А ты взяла?

– Вчера тоже не обещали, – невпопад ответила Гермиона. – Но дождь был. Встретимся позже.

Гермиона была уверена: они смотрели на неё непонимающе. Гермиона была уверена: они не заметили никаких изменений. И правильно: их не могло бы быть.

Бегающий или расфокусированный взгляд, бледность лица, шатание из стороны в сторону, испарина на лбу – в ней этого не было и никогда не будет. Она встала и пошла к выходу так, как пошёл бы другой обыкновенный человек, который, разве что, слегка торопился.

Но ей было плохо. У неё болела голова, и это само по себе было событием. Синтетики чувствовали так же, как и обыкновенные люди – и одновременно нет. У них был иммунитет к любым проявлениям физической боли. Гермиона не чувствовала иголок, тычков, горячих напитков, якобы случайно вылившихся на неё.

Но теперь она ощутила, что именно значило это выражение людей, которые говорили «у меня болела голова».

Это действительно было неприятно. Так, словно её били молотком по голове. Так, словно она поставила себя заряжаться, а провода закоротило, и по всему телу, по всем схемам прошёлся электрический ток.

Пожалуй, она всё ещё не могла понять, как можно было описать эти ощущения.

Забежав в туалет, она включила воду. Плескать себе водой в лицо было бы крайне глупо: её, чего доброго, могло и закоротить. Но шум, льющийся из под крана воды, успокаивал. Становилось спокойнее, и голоса с каждой новой секундой притуплялись.

– Грейнджер, не хочу показаться грубым, но ты перепутала туалет.

Гермиона медленно подняла тяжелую голову и, посмотрев в зеркало, столкнулась взглядом с Драко Малфоем.

– Это женский туалет, – сказала Гермиона.

– Нет, – подняв бровь, ответил Малфой. – Это мужской туалет. Ты перепутала дверь.

Гермиона только пожала плечами: соглашаться с ним ей не хотелось. Она пошла к выходу, открыла дверь и вышла за неё. Через секунду ей в лицо прилетело чем–то тяжелым и она, охнув от боли, отлетела в сторону.

Малфой аккуратно придержал её за спину, помогая вернуть равновесие.

– Первый раз вижу, чтобы синт открыл дверь и молча ждал, когда эта самая дверь прихлопнет его по лицу, – задумчиво сказал Малфой. – Тебе бы в Центр сходить, Грейнджер.

– В больницу? Да, нужно. У меня приём на следующей неделе.

– В Центр, – повторил Малфой. – Доберешься до больничного крыла?

– Я туда не пойду, – покачала головой Гермиона. – У меня приём в больнице на следующей неделе.

Малфой ничего ей не ответил: по–прежнему придерживая её за спину, вывел её из туалета, и пошёл по направлению к лестницам. Гермиона знала, что он ведет её в больничное крыло. Гермиона знала, что медсестра, которая работала там сегодня, совершенно неквалифицированная в вопросах решениях проблем таких, как она.

Под веками взрывался калейдоскоп, и Гермионе казалось, что лестниц больше, что они раздваиваются, расстраиваются и движутся в хаотичном порядке.

– У нас через три дня поездка в лес, – сказал Малфой. – Ты вообще помнишь об этом? Помнишь, что мы с тобой напарники?

– Помню.

– Хорошо, – сказал Малфой, и говорил он так, как можно было бы говорить с восьмилетними. – А ты помнишь, что мне нужна отличная оценка?

– Помню, – повторила Гермиона.

Малфой подошёл к ней настолько близко, что Гермиона увидела поры на его носу. И почувствовала запах чего–то настолько апельсинового и новогоднего, что у неё закружилась голова, а во рту начал ощущаться сладковатый привкус.

– А ты помнишь, что я раскрою тебе твоё синтетическое подобие черепа и подпорчу каждую твою микросхему, если что–то пойдёт не так?

Гермиона отшатнулась от него, ударившись головой о стену. Малфой удивленно на неё посмотрел.

– Грейнджер, ты совсем больная?

– Ты угрожал мне, – тяжело дыша, сказала Гермиона.

– Угрожал? Тебе? – удивленно поднял брови Малфой. – С каких пор наводящие вопросы стали угрозой?

– Ты сказал, что раскроишь мне череп!

– Нет у тебя черепа, Грейнджер, – хмыкнул Малфой. – И я не говорил ничего подобного. Сходи в Центр и проверься. Уж они–то должны тебе помочь.

– Уж они–то должны сделать тебя человеком.

– Уж они–то должны тебя отключить.

– Уж они–то должны избавить мир от бракованной куклы, которая решила, что может быть человеком.

– Прекрати! – крикнула Гермиона, чувствуя, как искрится схема, отвечающая за инстинкт самосохранения.

Со схемой было что–то не так: слишком быстро она гнала ток. Гермиона посмотрела на свои руки, бледные и сухие. Гермиона вспомнила, что у её матери, когда она волновалась, на руках выступал пот, если... если она боялась.

Синты ничего не боялись. Синтам никогда не было сложно дышать. Гермиона, развернувшись, быстро убежала от Малфоя, выбежала из школы. Когда она оказалась на улице, то больше не чувствовала своих микросхем. Ей было спокойно.

***

Мистер Риддл включил лазер, аккуратно удалив часть синтетического волокна на груди, Мистер Риддл аккуратно раскрыл её череп (и всё же – она услышала тихий щелчок), мистер Риддл, воткнув в её вену иглу, аккуратно нажал на поршень. Мистер Риддл всегда делал всё исключительно аккуратно, и этим крайне импонировал Гермионе.

– Я не вижу никаких проблем, – сказал Риддл, и даже говорил он аккуратно.

Он поднес снимок к свету, обведя ручкой всю область.

– Видите? Никаких замыканий или же разложения биоматериала. У вас в порядке.

– Но мне было плохо, – сказала Гермиона, принимая сидячее положение.

– Плохо? – переспросил Риддл. – И что же вы вкладываете в понятие «плохо», мисс Грейнджер?

– Я... у меня болела голова, – подумав, ответила Гермиона.

– Вот как? – удивлённо сказал Риддл. – Я бы мог вам поверить, если бы вы заменили себе схемы, но, насколько я помню, вы это делать не захотели.

Мистер Риддл подошёл к своему столу и, открыв один из его ящиков, достал кипу бумаг, настолько ослепительно–белых, что стерильная белизна кабинета меркла в сравнении с ними.

– Вы, мисс Грейнджер, едва ли не уникальный случай, – сказал мистер Риддл. – «Едва ли» – потому что я не знаю, что творится в других отделениях Центра. Может быть, там тоже имеются уникальные синты, которые не захотели менять микросхемы.

– Я не вижу смысла что–то в себе менять, – ответила Гермиона. Она посмотрела вниз: она увидела то, из чего состояла, но лишь самую верхушку. Увидела то, что ей самой напоминало тонкое желе. Если бы мистер Риддл убрал первый слой, можно было бы увидеть второй слой: можно было бы увидеть трубчатые соединения.

– Конечно, вы можете не видеть в этом смысла, – горестно вздохнул мистер Риддл. – Но, мисс Грейнджер, послушайте: Центр совершил невероятный прорыв. И вы действительно сможете ощущать то, что ощущают люди. Настоящую радость. Настоящее счастье. Настоящие, неподдельные эмоции. Даже головные боли, если захотите, и те будут настоящими.

– Пожалуйста, больше не повторяйте слово «настоящий», – вежливо попросила Гермиона. – Не надо говорить обо мне, как о каком–то субпродукте.

– Субпродукт, – повторил мистер Риддл, и облизнул губы, словно пробуя слово на вкус. – А вы, мисс Грейнджер, ощущаете себя субпродуктом?

– Нет.

– Но, тем не менее, вы не хотите стать более живой, задумчиво сказал мистер Риддл.

– Я – живая, – ответила ему Гермиона. – И я – не человек, мистер Риддл. Я синт. Я синт, у которого есть права, и который является таким, какой он есть. И это – нормально. Не всем дано быть человеком.

– Но вы бы могли...

– Нет, не могла бы, – не удержав голосовые связки в узде, ответила Гермиона. – Почему вы не слышите меня? То, что я не человек, вовсе не делает меня хуже, чем вы.

– Уж не считаете ли вы себя выше человека, мисс Грейнджер?

Гермиона ничего не ответила на это, поэтому что это было крайне очевидно: Гермиона не считала себя лучше людей, лучше кого бы то ни было. Мистер Риддл, не дождавшись ответа, подошёл к ней и вытащил иглу. Мистер Риддл вскрикнул, и Гермиона повернула голову в его сторону. Мистер Риддл больше не выглядел аккуратным: он выглядел расстроенным, почти испуганным.

Гермиона перевела взгляд вниз, и поняла, что ей придётся провести в Центре ещё какое–то время.

Гермиона смотрела на свои вывернутые синтетические вены.

Глава 2

Живи так, как тебе захочется, сын, живи так, словно каждый день – последний, часто повторял Люциус Малфой. Живи так, чтобы не позорить семью, живи так, чтобы мы тобой гордились, живи, и не один своей жизни не смей нас разочаровывать – вот то, что на самом деле он подразумевал. Вот то, что было на самом деле.

Если бы у него действительно было это, было бы что-то: что-то, не связанное с удушающим городом, что–то, не связанное со школой, что-то, не связанное с моралью, что-то, не связанное как всё, что было в нём связанного.

В этом главная проблема всей жизни Малфоя: из этой самой жизни нужно было убрать всего одно значение, убрать вязь, и всё стало бы лучше, всё стало бы относительно нормальным.

В этом проблема многих людей: без единого значения твоя жизнь становится не твоей вовсе.

Если рассмотреть всё связанное, можно понять, что всё, из чего он состоит – верёвки из разных материалов.

Верёвки, которые держали его едва, но в то же время – так крепко. Малфой знал, что пока не закончится школа, пока он не выберется из этого города, его люди, которых он называл «друзьями», будут держать его крепко, будут оплетать всё его горло и немного – запястья.

Верёвки, которые казались нескончаемыми, и выглядели они, как вспухшие синтетические вены, которые Малфой видел в музее, верёвки, которые носили название «семья». Даже если он уедет из города; даже если исчезнет с лица планеты; даже если он спрячется, укроется, скроется – даже тогда эти верёвки будут оплевать все его тело.

Будь у него возможность – предал бы этим верёвкам физическую форму и перегрыз их зубами.

Будь у него возможность, он бы избавился и от других верёвок: тех, из которых он состоял. Тех, которые буквально горели на его теле, которые складывались в надпись, когда он смотрел в зеркало. «Драко Малфой. Не любит людей».

Он действительно их не любил.

Не видел в них интереса, чего–то стоящего, чего–то значимого, чего–то яркого или, раз уж на то пошло, сексуального. Синты были другим разговором или же, в случае с ним, оперой.

– Я слышал, что тебя видели помогающим синту, – сказал Нотт. И, зацепившись ногой о ножку стола, едва не выронил поднос на Малфоя.

Малфой успел отскочить. Он брезгливо поморщился, одернул воротник рубашки и постарался не измениться в лице. Он не боялся испачкаться едой. Он знал, что если бы Нотт действительно уронил на него поднос, то стал бы извиняться. Отряхнул бы его рубашку. Возможно, задел бы участок кожи. У Нотта всегда были влажные ладони, которые блестели от выступающего на них пота.

– Так что? – спросил Нотт, когда они расположились за столом. – Это правда? Ты действительно, словно хренов джентльмен, решил помочь куску пластика? Что случилось с тем синтом, которому ты помог?

– Она, – проигнорировав большую часть его вопросов, ответил Малфой. – Я помог ей.

– Ага, – ответил Нотт, пристально на него посмотрев. – Ей. Ему. Синту. Под юбкой всё что угодно может быть.

– Она – девушка.

– А ты уже успел проверить? – спросил Нотт, наклонившись: наклонившись так, что его волос едва не задел джемпер Малфоя. – Так и знал, что ты затеял это не просто так.

Да что же с тобой не так, Нотт, тоскливо подумал Малфой. Что не так со всеми вами, что не так с вашим запахом, с вашим дыханием, что не так с вашими примитивными, тупейшими мыслями.

Единственное, что Малфой понимал, единственное, с чем он был согласен, являлось неприязнью к тем, кого звали «синтетиками». Малфой знал о восстании, знал, что синты вышли из–под контроля, знал, что их бунт привёл к тому, что им дали права.

Иногда Малфой размышлял, что не так было с правительством этого мира, что не так было с их мозгами. Машины устроили бунт. Так отключите их. Сделайте теми, кем они были, сделайте теми, кем они должны быть.

Роботами, выполняющими желания. Роботами с идеальной кожей: Малфой всегда не мог сдержать смешка, когда слышал разговоры о том, что синтетическую кожу не отличить от человеческой.

Роботами, которые должны были служить, прислуживать, убираться в домах, приносить напитки в ресторанах, роботы, у которых должны были быть приватные функции.

Малфой знал, что относительно недавно так всё и было. Нужно было просто настроить синта, сказать правильную фразу и всё, пожалуйста. Никакой тебе слюны. Никакого пота. Или же расширенных пор, или же ногтей или же ненужных волос.

Что–то, что крайне сильно похоже на людей. Что–то, что идеально подходит для настоящего человека. Кто–то, кто идеально подходит для настоящего человека. Кто–то, кто похож на Гермиону Грейнджер.

Когда Малфой смотрел на неё, то в голове его звучало что–то, напоминающее протяжный вой. Вой, в котором едва–едва смешались множество фраз.

Где тебя такую сделали, Грейнджер. Для чего тебя сделали, Грейнджер. До всего этого переворота микросхем, тебя, должно быть, хотели отправить в какой-нибудь магазин, помогать знатным дамам выбирать платья или же тебя должен был купить кто-нибудь из вышестоящих, чтобы ты стала его комнатной игрушкой.

Или не его – чьей-то.

По сути, в Грейнджер не было чего–то сногсшибательного или идеального. Она была простой, и, может быть, оттого её было можно спутать с человеком. У неё были слишком непослушные волосы, множество веснушек, которые больше всего собиралась к носу и тонкие губы.

Грейнджер не выглядела, как синт. Скорее, всё больше людей стали на них походить.

И всё же, факта это не отменяло: люди по–прежнему были людьми.

***

Настоящих деревьев в их мире осталось крайне мало, и тех немногих защитников природы, которые ещё не вымерли, сей факт крайне удручал. Малфой никогда не понимал, почему. Синтетические деревья выглядели так же, как и настоящие, даже лучше: в них не было изъянов.

Тем не менее, министерство образования искренне считало, что учеников надо приобщать к тому немногому органическому, что ещё существовало.

В середине года директор распределял учеников по парам и отправлял их в охраняемое подобие леса на окраине города. Профессор Слизнорт, их химик, от которого всегда резко пахло лимонами, не видел в этом смысла. Профессор Стебль, чокнутая, вечно с грязью под ногтями, ну точно сошедшая с гротескной картины, которая бы называлась «как должны выглядеть биологи», вовсе этого не понимала.

Зато Дамблдор, который, помимо директорских обязанностей, преподавал литературу, всегда ждал этого момента с нетерпением. Он отправлял учеников в лес под руководством профессора Снейпа и каждый, каждый раз давал идиотские задания, которые становились всё более идиотскими и нелепыми из года в год.

Хуже всего было то, что задание, которое им было необходимо выполнить, Дамблдор оглашал лишь за час до поездки, и ясно давал понять, что выполнение скажется на итоговой оценке.

Неизвестно было, кого всё это раздражало больше: учеников или Снейпа.

– Сравнительный анализ, – счастливым голосом сказал Дамблдор. И замолчал. Молчал он долго, обводя учеников взглядом восторженным.

В какой–то момент Малфой подумал, что старика схватил крайне запоздалый инсульт.

– Профессор?

Грейнджер сидела впереди, и её рука взметнулась вверх одновременно с её словами. Опустилась она так же быстро, но Малфой успел рассмотреть эластичный бинт, перевязанный на её запястье.

– Да, мисс Грейнджер?

– Сравнительный анализ чего?

– Ох, конечно же, – рассеяно ответил Дамблдор. – Богов древнегреческой мифологии и растений, которые вам приглянутся.

– Что?

– Что?

Малфой даже не сразу понял, что это сказал именно он. Грейнджер к нему повернулась и на миг в её глазах было лишь его отражение, его отражение эмоций: немой вопрос. И толика раздражения.

– Кто такие боги древнегреческой мифологии? – задал резонный вопрос Блейз.

Малфой его понимал. Семестр по литературе, посвященный религии и богам, проходил у них ещё на третьем курсе, и в большинстве своём включал в себя христианские, католические и буддийские ответвления. Малфой помнил, что несколько часов уроков было отведено скандинавской мифологии, но Дамблдор ясно дал понять, что к религии она имеет исключительно минимальное отношение.

– Я разрешаю пользоваться падами, – продолжил Дамблдор. – К концу недели у каждой из команд должно быть по десять тысяч страниц текста.

Дамблдор говорил что–то ещё, но Малфой его не слышал: в ушах стоял звон, и всё, что он чувствовал, было лишь бессильной злобой. Даже если он найдёт нужные материалы за те несколько часов, что у них уйдёт на поездку в лес, этого бы всё равно было мало, чтобы качественно проанализировать нужную информацию.

Когда прозвенел звонок, Грейнджер подошла к Дамблдору и тихо с ним заговорила. Их разговор продолжился около пяти минут, после чего Дамблдор, положив руку ей на плечо, понимающе кивнул.

– Мы не едем на автобусе, – сказала Грейнджер, когда они вышли на улицу.

– Да, конечно, – хмыкнул Малфой. – Ты же знаешь, на время этой поездки ученики не имеют права ездить на машинах.

– Он сделал исключение для меня, – сухо ответила Грейнджер.

– Значит, ты этим исключением пользоваться не будешь, – после непродолжительного шока сказал Малфой. – Мы поедем на автобусе. К несчастью, командная работа будет гораздо продуктивнее в сложившейся ситуации.

– Ладно, – покладисто ответила Грейнджер. – Тогда ты едешь на автобусе, а я – на машине.

– Нет, Грейнджер, ты не едешь на машине, – сквозь зубы процедил Малфой. – Ты едешь со мной. На автобусе. Ты помнишь мои слова про отличную оценку?

– Я помню их прекрасно. К тому моменту, как мы доедем, у нас двоих будет достаточно информации и...

– Это не так работает! – повысил голос Малфой. – Какой смысл в информации, если мы не сможем ей делиться?

– Запиши номер моего пада.

– Он мне не понадобится, потому что ты поедешь на автобусе.

– Нет, Малфой, я поеду на машине, – по–прежнему спокойно ответила Грейнджер и, отвернувшись от него, собралась уходить.

Малфой почувствовал бессильную ярость и тихий, едва слышный звон в ушах. Он схватил Грейнджер за руку и, резко повернув её на себя, сказал:

– Ты поедешь с нами на автобусе!

– Я не поеду с вами на автобусе!

Она заверещала. Она действительно закричала на него, закричала как... обычный человек, подвластный эмоциям. Как синт, которому заменили микросхему. Но Малфой знал, что Грейнджер была против этого: её дружки часто говорили об этом, в самых разных и неподходящих местах.

Он отпустил её, и когда тактильный контакт прервался, он увидел, как её глаза быстро сменили цвет: сначала они стали прозрачными, потом – ярко–зелёными и, наконец, снова вернулись к своему исходному тёмному цвету.

– Я не зарядила себя! – продолжала кричать Грейнджер. – Я забыла поставить себя на зарядку, ясно тебе?! Поэтому я поеду на машине, и, если тебя не будет на парковке в течение десяти минут, я уеду одна!

Она отвернулась от него: и замерла. Все те немногие ученики, следившие за их ссорой, сейчас смотрели на Грейнджер. С интересом. С жалостью. Со скрытым торжеством: какой от тебя прок, Грейнджер, если ты – робот, если ты – сгусток синтетических волокон?

Грейнджер снова обернулась к нему. И она выглядела злой. Злобной. Она выглядела, как человек, которого... да просто – как человек.

Малфой чувствовал себя растерянным. И пошёл за ней: к её машине.

***

Когда Малфой открыл дверь и сел, он стал с интересом наблюдать. Наблюдать за тем, как Грейнджер собрала волосы в высокий хвост, и, взяв кабель, подсоединила его к небольшому отверстию на шее.

После этого Грейнджер размотала эластичный бинт на своём запястье и быстро набрала что–то на своём паде. Малфой услышал тихий щелчок, увидев, как одна из частей приборной панели отъехала вперёд. Грейнджер открыла прозрачный кейс, достала из него трубку и быстро подсоединила к своей вене. Малфой знал, что пялится на её вены, пялится зачарованно: пялится на её синтетические вены, основной участок которых был не покрыт кожей.

Грейнджер бросила на него быстрый взгляд. И, снова перевязав запястье бинтом, нажала на несколько клавиш пада: Малфой услышал звук мотора.

– Когда ты получила права? – спросил Малфой. – Как такие, как ты, вообще права получают? Я помню, как твои тупоголовые дружки устроили в обеденном зале целое представление, поздравляя тебя с днём рождения. Это было крайне смешно. То есть, они действительно думают, что у таких, как ты, есть дни рождения или что–то подобное?

– Полгода назад мне исполнилось семнадцать, – сказала Грейнджер, и её голос звучал механически. – На права я сдала за несколько месяцев. И теперь я вправе водить. Я ответила на твой вопрос?

– Нет. Ты вообще могла сесть за руль лет в тринадцать, и ни у кого бы не возникло вопросов? – Малфой выдержал паузу. – Точно. Тебе же никогда не было тринадцать. Тебя купили и достали из коробки, уже вот такой. День рождение? Серьёзно, Грейнджер?

– У меня был чудесный день рождения, если ты таким образом проявляешь к нему интерес, – ответила Грейнджер. – Спасибо, что поинтересовался.

– Сколько фраз и слов забито в твою разговорную систему? – продолжил Малфой. – И как быстро ты выдохнешься, если будешь отвечать на вопросы разумного человека?

– К несчастью, разумных людей в этой машине нет, так что вряд ли я выдохнусь быстро.

Малфой на это только хмыкнул. Он был уверен, что она, таки, заменила себе микросхемы: недавно или давно, не говоря об этом своим дружкам.

Всё время, что они ехали, Малфой старался смотреть в окно: получалось у него неважно. То и дело он поворачивался к Грейнджер и смотрел на её запястье, перемотанное бинтом, запястье, от которого шла трубка. Он поморщился, снова отвернувшись.

Не понимал он этой истории с синтами. Вся она была какой–то мутной, покрытой паутиной таинственности, без явных деталей. Малфой знал, что было восстание, знал, что было что–то, похожее на войну, знал, что всё началось с одного синта, который сделал что–то, запустил что–то, что–то, что называли «программой, которая пробуждала в синтах разум».

Так отключили бы эту программу. Удалили бы её, уничтожили, откатили коды в исходное состояние. Вернули бы всё на круги своя. Разум в синтетическом сгустке. Это даже смешно звучало.

Через час поиска информации в дебрях сети, бесконечной ленты дороги и голубого неба, в котором проявились прожилки заката и апатичной переписки с Блейзом, Малфой снова бросил взгляд на запястье Грейнджер. Когда она заговорила, он понял, что смотрел гораздо дольше положенного.

– У доктора дрогнула рука, – сказала Грейнджер, не отрывая взгляда от дороги. – Ничего серьёзного, я ничего не почувствовала. Но он повредил соединения, а доставка новых материалов будет только через две недели.

– То есть, новых синтетических трубочек и кожи? – ехидно спросил Малфой.

– То есть, новых синтетических трубочек и кожи, – кивнула Грейнджер.

– Которые привезут в Центр.

– В больницу. Именно туда.

Малфой хотел сказать что–то ещё: он и сам не знал, что именно. Что–то обидное? Саркастичное? Что–то, что могло вывести Грейнджер из себя? Мысль не сумела сформироваться: Грейнджер включила музыку, не слишком тихо, не слишком громко, так, чтобы ясно дать понять: разговор она продолжать не намерена.

Малфой продолжал зависать в паде, теперь чередуя переписки: то с Блейзом, то с Пэнси. Пэнси кидала ему отдельные статьи, дополняя их ремарками, Блейз скидывал ему короткие видеозаписи из автобуса.

В какой момент автобус потерялся из виду, Малфой так и не понял. Когда он поднял взгляд, то небо стало розоватым, а деревьев по краям стало в разы больше.

– Мы отклонились от курса? – напряженно спросил Малфой.

– Да, – ответила Грейнджер, кивком указав на навигатор. – Так мы приедем быстрее.

– Ты должна была ехать за автобусом.

– Нет, не должна была, – терпеливо ответила Грейнджер. – Такой договоренности у меня не было, не с Дамблдором, не с тобой.

– Со мной у тебя вообще не было договоренности! Что тебе мешало спросить, прежде чем вести нас черт знает куда?

– Я не везу тебя черт знает куда, я везу нас в лес, – ответила Грейнджер, и Малфой услышал, как её голос повысился.

– И в какой лес ты нас везёшь, Грейнджер? В тот, из которого мы не выберемся?

– Прекрати говорить чушь! Я еду по навигатору, мы доберёмся в целости и сохранности, причём раньше других!

– Если твой навигатор не сломается по дороге.

– С какой стати он должен сломаться?!

– Ты же на зарядке. Не слишком ли ты много энергии потребляешь, а, Грейнджер?

– Да что с тобой не...

Договорить она не успела: всё случилось слишком быстро. Она резко замолчала, а Малфой увидел мельтешение перед глазами. Грейнджер вскрикнула и Малфой, не задумываясь, что именно делает, положил руку на её запястье и с силой вывернул руль. Он услышал визг шин, почувствовал, как накреняется машина, и он был уверен, как никогда уверен, что она перевернётся вместе с ними.

Нужно было ехать на автобусе, вместо того, чтобы подвергать свою жизнь опасности. Нужно было предупредить родителей, что он доверил свою жизнь тупой синтетической кукле. Доверил свою жизнь сгустку проводов и желе. Чему–то, что являлось лишь цифрами, чему–то, что никогда бы не стало полноценным разумным человеком.

Машина остановилась у обочины. Малфой открыл один глаз и понял, что никакого переворота не было. Грейнджер смогла вернуть управление. Когда он к ней повернулся, то собирался сказать что–то колкое. Он посмотрел ей в глаза: и отпрянул назад.

Её глаза с бешеной скоростью меняли цвет: становились прозрачными, ярко–зелеными, карими, снова – прозрачными, снова – ярко–зелеными, снова – карими, и так – до бесконечности. Из кончиков её ушей посыпались искры. Одной рукой она взялась за руль, а другую отвела назад. И, размахнувшись, влепила Малфою пощечину такой силы, что его голова врезалась в стекло.

Пока он приходил в себя, Грейнджер, открыв машину и с силой захлопнув дверь, пошла посмотреть, что именно его отвлекло. Малфой, найдя в сумке бутылку воды и осушив половину за пять больших глотков, вышел вслед за ней.

– Это, – с горящими глазами сказала Грейнджер, указывая на асфальт. – Олень. А знаешь, что нужно делать с оленями, если они выпрыгивают на проезжую часть? Давить их! Чертов олень выпрыгивает – оленя надо давить, чтобы сохранить свою жизнь. И это – не запрещено!

Малфой смотрел на окровавленного оленя. Малфой переводил взгляд на злющую Грейнджер. И снова – на оленя. Он наклонился к нему и осторожно дотронулся до шерсти, чуть сдвинув её в сторону. Олень был настоящим, не синтетическим.

– Что я тебе сделала? – внезапно спросила Грейнджер.

Малфой обернулся, удивлённо на неё посмотрев.

– Помимо того, что едва меня не убила? – на всякий случай решил уточнить он.

– Ты мог бы, я не знаю, хотя бы следить за словами, – сказала Грейнджер, нервно растирая запястье. – Хорошо, допустим, я могу, пусть и с трудом, понять причину твоих слов сейчас. Но в туалете? Там я что сделала? Вторглась на священную территорию мальчиков?

– Грейнджер, ты действительно собралась предъявлять мне претензии? – спросил Малфой, поднимаясь и подходя к ней. – Ты чуть не отправила меня на тот свет. Врезала по лицу, едва не пробив стекло моей же головой. И сейчас ты, стоишь тут, и припоминаешь мои же слова о том, что нам не стоило сходить с курса и ехать за автобусом? Совсем тронулась?

– Да причём здесь автобус! – снова закричала Грейнджер. – Цифры. Сгустки проводов. Желе. Синтетическая кукла. Бракованная кукла, которая решила, что может быть человеком.

Малфой замер. То, что говорила Грейнджер, больше походило на бред сумасшедшего. И не потому, что этого не было: было. Было исключительно в его голове.

Когда Грейнджер зашла в туалет для мальчиков, когда он ей помог, когда он раздумывал над тем, что именно она стала его напарницей, он хотел выть. Громко и желательно протяжно. Почему ему досталась именно она. Бракованный синтетик, у которого повредились микросхемы. Тогда он подумал, успеют ли её исправить к началу поездки. Тогда он подумал, почему эта бракованная кукла решила, что может быть человеком.

– Ваши микросхемы что, настолько сильно усовершенствовали? – спросил он, понимая, насколько его вопрос звучит тупо, насколько его голос звучит тупо.

Не было в мире людей; не было в мире синтетиков; не было в мире никого, кто мог бы читать мысли других.

Грейнджер смотрела на него, и в какой–то момент её лицо скривилось. Именно так начинали выглядеть люди, если им хотелось заплакать. Грейнджер мотнула головой, поджав губы, и поднесла руку к горлу, растирая его. Словно... словно у неё там ком образовался.

Когда она успокоилась, то снова посмотрела на своё запястье. И скривилась ещё сильнее. Она подошла к машине и внимательно её осмотрела: Малфой увидел небольшую вмятину на бампере, но, помимо этого, ничего критичного больше не наблюдалось.

– У тебя права с собой? – спросила Грейнджер, поворачиваясь к нему.

Малфой едва не приложил ладонь к лицу. Грейнджер же прекрасно видела, что он взял с собой пад, а значит, и права были при нём. Посмотрев на неё, как на идиотку, он вытащил пад из кармана пальто, подняв его вверх.

Грейнджер едва заметно приподняла брови. И кивнула, указывая на водительское сидение. Она даже спрашивать не стала: просто обошла машину и села на место пассажира.

Пока Малфой ехал, попеременно косившись на экран навигатора, Грейнджер снова подключала провод к своему телу. Когда дело дошло до трубки с тонкой иглой, она дернулась. Дернулась всем телом и выронила трубку на пол машины.

Грейнджер смотрела на своё запястье так, словно видела какого–то пришельца. Она подняла трубку и, достав из прозрачного кейса раствор, как следует её обработала. После чего снова попыталась воткнуть иглу в запястье. И снова, дернувшись всем телом, выронила иглу.

Малфою пришлось остановить машину, припарковавшись на обочине.

– Грейнджер, тебе же больно, – вздохнул он, поднимая трубку. – Тебе что, не объяснили, что при обновленных микросхемах боль будет ощущаться?

– Нет у меня обновленных микросхем, – рассеяно ответила Грейнджер.

Малфой поднял трубку и теперь уже сам обработал её раствором. Всё происходящее напоминало ему какой–то сюрреализм, который сплошь состоял из его мыслей, ощущений, и глаз Гермионы Грейнджер, которые светились зеленым неоном.

И они снова начали светиться; снова начали с бешеной скоростью менять цвета; в тот самый момент, когда он дотронулся до её запястья, чтобы проткнуть её вену иглой.

Малфой не стал отпускать её руку, только сильнее сжал. Чувства были странными. На кончиках пальцах, в затылке, на предплечьях, а после – и по всему телу стало гулять странное покалывание.

Он увидел что–то на периферии зрение: что–то, похожее на свечение. Яркое свечение, свечение, которое заполонило всё вокруг, свечение, которое будто бы звенело, складываясь в невыразимо красивую песню.

И что–то во всём этом; что–то в этой машине; что–то за её пределами; что–то в этом моменте было наполнено невероятной, но такой удушающей красотой.

Всё закончилось в тот момент, когда Грейнджер начала говорить.

– Такие, как ты, отвратительны.

– Если ты – один из представителей человечества, то лучше бы людей не существовало вовсе.

– Если ты – человек, то мир не нуждается в людях.

– Никто не нуждается в таких, как ты, Малфой.

Малфой одернул руку, снова выронив злосчастную трубку.

– Туше, Грейнджер, – холодно сказал он. – Значит, ты что–то себе придумала, и решила не мелочиться, ответить? Так вот – мне всё равно.

– Да как тебе будет угодно, – сказала Грейнджер, удивлённо смотря на него. – С тобой точно всё хорошо? Твои перепады настроения меня уже достали.

– Уж извини, я человек, – пожал плечами Малфой. – И, что бы ты там не говорила, мир во мне нуждается.

Грейнджер, которая потянулась за трубкой, неловко дернула рукой и вскочила так резко, что ударилась головой о люк. В этот раз трубка приземлилась на колени Малфоя.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, и выглядела как никогда потрясенной. Она открыла рот, но их прервал тихий писк навигатора. Грейнджер, кинув на него взгляд, откинулась на спинку сидения и застонала сквозь зубы.

– Малфой, гони, – мрачно сказала она. – Если мы опоздаем, нам не жить.

– Боишься, что тебя отключат? – не удержался Малфой, выезжая на проезжую часть.

– Боюсь, что твой отец подсыпет тебя яд в еду, если ты провалишь экзамен, – ответила Грейнджер.

– Будешь скучать, если я умру от яда, Грейнджер?

– А ты, если меня отключат?

Они повернулись друг к другу синхронно. И, коротко, быстро переглянувшись, засмеялись.

***

Они приехали ровно в тот момент, когда припарковался автобус. Малфой поставил машину рядом с ним, и сразу же вышел. К нему подлетели Пэнси и Блейз, причём выглядели они одинаково растерянными и одинаково злыми.

– Пятнадцать сообщений, – коротко сказала Пэнси. – От меня. И ещё десять – от Блейза. Настолько сложно было нам ответить?

– Мы потеряли вас из виду, – кивнул Блейз. – Снейп рвал и метал, уже хотел разворачиваться и поехать обратно.

– Пришлось ему солгать, – продолжила за него Пэнси. – Сказать, что ты нам ответил и у тебя всё хорошо.

– Значит, вот как вы цените мою жизнь? – хмыкнул Малфой.

– С твоей жизнью могло быть всё нормально, а вот с нашей оценкой – нет, – отчеканила Пэнси. – Что–то случилось, пока вы ехали? Её закоротило?

– Кого, машину?

– Нет, синта! – воскликнула Пэнси.

Да, подумал Малфой. Закоротило. Так закоротило, что она начала читать мысли, и, видимо, эта зараза передалась и ему. Закоротило так, что Малфой увидел что–то, что не поддавалось описанию. Что–то настолько красивое и невероятное, что этому по–прежнему было объяснения. Он увидел что–то, что действительно пробудило в нём интерес.

– Малфой! – снова воскликнула Пэнси, щелкнув пальцами перед его глазами. – Да что с тобой? Я спросила тебя, что случилось с синтом, пока вы сюда ехали?

– А почему со мной должно было что–то случится?

Малфой невольно вздрогнул. Грейнджер была не слишком высокого роста, и ей бы не составило труда подойти так, чтобы оказаться за его спиной. Следующее её действие вообще не поддалось описанию: она отстранила его. Дотронулась до его предплечья ребром ладони и твердо дала понять, что ему стоит уйти в сторону. Малфой так и сделал. Отошёл. И физически, и умственно.

– Со мной всё более чем отлично, – холодно сказала Грейнджер. – Стопроцентный заряд и желание оторвать язык любому, кто скажет мне хотя бы ещё одну обидную фразу.

Блейз и Пэнси замерли, быстро переглянувшись. Грейнджер, не дождавшись ответа, прошла мимо них и, увидев своих друзей, легко подпрыгнула и помахала им. Малфой был уверен, что она улыбалась.

– Ей что, микросхемы заменили? – удивлённо спросил Блейз.

Малфой только поморщился. Не хотел он больше слышать о микросхемах.

– Драко, что у тебя с лицом? – внезапно спросила Пэнси.

Малфой, входя в двери, машинально дотронулся до щеки. Ему было интересно, сохранился ли след ладони, или же осталась лишь краснота. Он поймал своё отражение в стеклянной двери: на ещё щеке было лишь смазанное красное пятно.

Блейзу и Пэнси он ничего не сказал.

Лес, в который они прибыли, находился в трёхстах километров от города и был огорожен пластиковым куполом, которого в темноте можно было и не разглядеть, настолько он был чистым и прозрачным. Малфой знал, что появись тут кто в неурочное время, купол бы сразу пустил несколько сот вольт в тело человека. Или же синтетика.

На самом деле, меры осторожности были хороши: были люди, которые могли бы позариться на такое, были и те, кто с радостью купил какие–то экземпляры на чёрном рынке.


– Эй, – сказала Грейнджер, легко дернув его за рукав пиджака. – Смотри.

Малфой проследил за направлением её руки, и брови его удивленно поднялись. Он то считал, что за этим куполом все деревья исключительно органические, и синтетике тут не место. Видимо, он ошибся.

– Это не синтетика, – словно угадала его мысли Грейнджер.

– Рассказывай, – хмыкнул Малфой.

– Нет, правда, – Грейнджер достала свой пад и, приложив его к встроенному в стену сканеру, показала Малфою. – Смотри. Раньше это были целые леса. Росли в Польше, и назывались Грыфинскими.

– В таком случае, не проще было их назвать изогнутыми деревьями? – спросил Малфой, наклоняясь к её паду. – Леса названы в честь поселения Грыфин.

Малфой попробовал произнести это слово ещё несколько раз: и каждый раз его язык заплетался, спотыкаясь на первом же слове. У Грейнджер такой проблемы не было.

– Польский язык крайне... непонятен для тех, кто его не изучал или никогда не слышал.

– Ты хотела сказать, что он нелеп и смешон?

– Тут написано, что раньше их было больше четырёхсот, – проигнорировала его Грейнджер, снова утыкаясь в пад. – А теперь осталось не больше пятидесяти, и двадцать из них – находятся здесь.

– Если бы это деревья были необходимы человечеству, их бы вырастили, – пожал плечами Малфой. – А так... от синтетических – куда больше пользы.

Они прошли дальше, миновали скучные сосны и клёны, миновали низкие кустарники, в которых не было ничего примечательного, даже сад из роз, рядом с которым, Малфой был уверен, Грейнджер остановится, остался далеко позади.

– Ты приложил пад к сканеру? – обернувшись, спросила Грейнджер.

– Я его оставил в машине, – признался Малфой.

Грейнджер только пожала плечами и снова указала на экран. Малфою пришлось наклониться, чтобы разобрать буквы. Когда он поднял глаза и посмотрел на дерево, стоявшее перед ним, то ему на ум кое–что пришло.

– Мне кажется, это дерево очень похоже на Артемиду, – сказал он.

– Не слишком ли это банально? – чуть подняла брови Грейнджер. – Если опираться на легенды, Артемида схожа со всем, что здесь есть, ведь она – богиня лесов.

– А ещё она – богиня охоты, – напомнил Малфой. – Ты нашла историю о царе, которого звали Ойней?

– Его народ собрал большой урожай, и принёс жертвы всем богам, кроме Артемиды, – сказала Гермиона. – Она настолько сильно прогневалась, что наслала на его город огромного вепря, который разорил их поля и убил мирных жителей.

– Да, – кивнул Малфой. – Богиня лесов и охоты, такая прекрасная и такая злопамятная.

Малфой снова посмотрел на дерево, на радужный эвкалипт, который некогда прорастал на Гавайях. На древесную кору эвкалипта словно вылили ведра с разноцветными красками, которые застыли, образуя радужные подтеки.

– Как бы ярок человек не был снаружи, внутри он по–прежнему мрачен и ничем не отличается от других, – машинально сказал Малфой.

– Всё может быть и наоборот, – ответила на это Грейнджер. – Невзрачные люди порой светятся самыми яркими красками.

Чтобы пройти дальше, им пришлось пройтись по самому настоящему тоннелю из деревьев. Тяжелые стволы деревьев росли вверх, становясь тоньше, разбрасывая множество ветвей на своих кронах и там, наверху, переплетались ветками. Малфой невольно отключился: залюбовался кронами, прислушиваясь к едва слышным трелям птиц, доносившимся из динамиков. Когда он обернулся, то понял, что Грейнджер от него отстала.

Пришлось ему вернуться. И помогать ей вытаскивать ветки, которые запутались в её волосах.

– Оно красиво, – сказала Грейнджер, указывая на очередное дерево. – Вот это. Нужно найти...

– Курупита гвианская, – сказал Малфой прежде, чем она открыла пад. – Произрастало в тропических областях Южной Америки. Их осталось совсем немного.

– Жаль, – сказала Грейнджер, кончиками пальцев дотрагиваясь до цветов. – Они похожи на закат. И на... воск.

– В любом случае, особой ценности оно не несло. Прямо как Персефона.

– Персефона – богиня плодородия, – нахмурилась Грейнджер. – Если говорить о богах, которые не несли ценности или хоть какой–то пользы, то это, скорее, был Арес.

– Персефону похитил Аид, она сглупила и съела гранатовые зерна, тем самым подписав себе приговор, – усмехнулся Малфой. – На Олимпе она могла проводить лишь полгода. Уверен, за это время люди сами прекрасно справлялись с плодородием и всем, что с ним было связано.

– А что на счёт Ареса?

– А что на счёт него? – пожал плечами Малфой. – Да, он бог войны, ну и что? Война необходима людям.

– Война ради войны не необходима никому.

– Правда? А где бы ты сейчас была, Грейнджер, если бы не война?

– В таком случае, здесь бы нам стоило поговорить о честной и справедливой войне. То есть, об Афине Палладе.

– Не смеши меня, Грейнджер, – усмехнулся Малфой. – Честная война? Если бы такие, как вы, вели войну честно, сейчас вы бы были теми, кто вы есть.

– И кто мы есть, Малфой?

– Вы – набор кодов. Вот, в принципе, и всё.

Грейнджер открыла рот: видимо, что–то хотела сказать. Она ничего не сказала, просто посмотрела на него, и в её глазах, в её взгляде замешалось что–то, похожее на сожаление, на сострадание. К нему. К Малфою.

Докатился, невесело подумал он. Его жалел синт, и жалость эта ему была непонятна. Он был человеком. И не испытывал желания получать жалость от себе подобных не то, что от сгустка синтетики.

Между ними повисло тяжелое, неловкое молчание. В этом молчание они дошли до конца леса, до конца круглой сферы, которая их окружала. Малфой увидел самое огромное дерево, которое видел когда–либо в жизни. Деревья таких размеров не делали из синтетики, хотя сейчас он понимал, что это могло бы смотреться красиво. Могло бы смотреться так, что захватывало дух.

Он бы продолжал смотреть, но его отвлекло синеватое свечение пада.

– Ангельский дуб, – сказала Грейнджер. – Раньше он рос в США. Ему больше двух тысяч лет. Чего он только не пережил: наводнения, катаклизмы...

– Цунами и ураганы, – сказал Малфой, наклоняясь ближе к паду. – Живучий паразит.

– Так, с меня довольно, – сказала Грейнджер, выключая пад и поворачиваясь лицом к Малфою. – Если у тебя есть проблемы, которые, так или иначе, связанны со мной, то лучше бы тебе заговорить о них здесь и сейчас.

– Какие у меня могут быть с тобой проблемы, Грейнджер? – притворно удивленным голосом сказал Малфой. – Это же не ты мне врезала по лицу.

– Если тебя настолько сильно оскорбил данный инцидент, то, после окончания поездки, мы можем пойти к директору и разобраться с этим.

– Что, Грейнджер, между своими моральными принципами и возможностью поступить в университет, ты выберешь моральные принципы?

– Да, потому что я...

– Хороший человек, да, Грейнджер? – быстро перебил её Малфой.

Грейнджер дотронулась до висков и резко вскинула руку в сторону Малфоя. Она поджала губы и пораженно покачала головой, снова взмахнув руками. В её взгляде снова что–то смешалось: какая–то жалость, сострадание, пораженность и тотальное непонимание.

– Да при чём здесь... люди. При чём здесь органика, – с досадой сказала Грейнджер. – Ты действительно не понял? Не понял, почему существуют такие, как мы?

– Да, – честно ответил Малфой. – Я не понимаю, почему существуют такие, как вы. Почему вы учитесь в школах, ходите на работу и постоянно, постоянно добиваетесь всё больших прав. Я имею в виду, посмотри на себя, Грейнджер. Ты выглядишь как человек, все вы – вы выглядите, как люди. Но на этом любые сходства заканчиваются.

– Ты действительно не понял, – сказала Грейнджер. – И, знаешь, до сегодняшнего разговора я даже не представляла, насколько далеко может зайти твоя ограниченность.

Малфою это надоело. Он взял её за руку, за запястье. Он хотел поднять его перед её глазами, хотел сказать: смотри.

Смотри, ты не залечиваешься, не исцеляешься, тебе не в состоянии помочь лекарства.

Смотри, тебя создали люди, и без них, без людей, работающих в Центре, у тебя бы не было вен, не было бы кожи, не было бы необходимого материала при поломках или несчастном случае.

Смотри, смотри на свои вены, которые не вены даже – лишь переплетенные синтетические трубки, которые вышли из строя, которые необходимо залатать, иначе ты отключишься, выключишься, ты уйдёшь из этой жизни.

Смотри на это, Грейнджер, и думай вот о чём: если бы не эти трубки; если бы не синтетическая кожа; если бы не та синтетика, которая была создана, как бы ты выглядела? Где бы ты была сейчас?

– А ты посмотри на себя, – сказала Грейнджер. – Попробуй. Подойди как-нибудь к зеркалу. Оттяни веки, посмотри на капилляры. Смотри на себя, Малфой, смотри на себя внимательно, и, пожалуйста, скажи мне, если увидишь что–то, кроме органики. Скажи мне, если увидишь в себе человека. Потому что что–то мне подсказывает, что ты не подойдешь. И не скажешь. Потому что даже у такого, как ты, язык не повернется назвать себя человеком.

И он бы отпустил её: после таких слов кто угодно отпустит. Но он повернулся к дереву: он увидел то же свечение, что явилось ему в машине.

Свечение находилось в коре, и напоминало тысячи розоватых светлячков. Они удваивались. Расстраивались, размножались, и быстрыми, частыми пульсациями расходились по всему дереву, и светились, светились, светились.

Он повернулся к Грейнджер: и почувствовал, что его ударили, ударили в грудь кувалдой, со всего размаха. Грейнджер выглядела... живой. Она вся, со своим румянцем, непослушными волосами и блестящими глазами, такими, словно она была вот–вот готова заплакать от увиденного, выглядела как самое живое, что когда либо видел Малфой.

– Это так красиво, – сказала она надломленным голосом, продолжая смотреть на дерево. – Как же это красиво.

– Афродита.

– Что? – растерянно спросила Грейнджер, поворачиваясь к нему.

– Богиня красоты – Афродита, – сказал Малфой, смотря на её лицо.

Он хотел добавить что–то ещё, он был уверен, что в его голове по–прежнему были связанные мысли. Но Грейнджер на него просто смотрела, ждала, что он ответит, а он не мог сказать ничего. В голове был один сплошной вакуум, а перед глазами стоял розовый лес. Перед глазами стояла Гермиона Грейнджер.

Когда она потянулась к нему, Малфой едва не взвыл от облегчения, от того, что не он один напрочь сдвинулся. Значит, не ему одному придётся сдавать анализы на вирусы, значит, не ему одному придётся мучиться у докторов.

Он осторожно взял Грейнджер щеку, и, притянув к себе, поцеловал.

Глава 3

Если бы Малфой больше общался с Ноттом... если бы Малфой больше общался с Ноттом, то его уши отделились бы от тела, отрастили себе ноги и убежали в неизвестном направлении. Он это понимал прекрасно. Понимал он прекрасно и то, что именно Нотт мог бы как нельзя точнее описать всю ситуацию, которая с ним происходила.

Что мог бы сказать Нотт? В твоей жизни происходит несусветная хренотень, Малфой? Твои проблемы настолько сильно тебя доебали, что ты пошёл умом, Малфой? Вся твоя жизнь пошла по пизде, да, Малфой?

Если бы Нотт был в курсе всего, что с ним происходило, он бы обязательно добавил «по синтетической». По синтетической пизде пошла вся его жизнь, да.

К несчастью, именно в этот момент он сидел рядом с Грейнджер, и его запястье точно соприкасалось с нее. Грейнджер убрала от него руку, и, закрыв книгу, повернулась к нему, серьёзно посмотрев.

– Это настолько отвратительно, что я хочу повредить себе слуховые соединения, – поделилась с ним она.

– Это ты ещё с Ноттом вживую не общалась, – устало ответил Малфой. – Нашла что-нибудь?

– Нет, – ответила Грейнджер голосом, в котором так и звучало «само собой разумеется, не нашла, как я и говорила». – Я же говорила. Малфой, пойми, для того, чтобы это закончилось, мы должны пойти в больницу.

– В Центр, – поправил её Малфой, и в этот раз он сделал это не из желания досадить, а скорее машинально. – И мы с тобой там уже были.

– Да. Месяц назад. По отдельности.

– Я могу сходить ещё раз, если тебе так будет спокойнее, – раздраженно сказал Малфой.

– Какой смысл идти по–отдельности, если проблема, очевидно, заключена в нас двоих?! – воскликнула Грейнджер, и тут же замолчала: со всех сторон библиотеки послышалось злобное шипение.

– Хорошо, допустим, – наклонившись и перейдя на шепот, сказал Малфой. – Допустим, мы придём в Центр вместе. Я здоров, и вряд ли за это время что–то изменилось. Тебя починили, и оказалось, что дело вовсе не в том, что тебя замкнуло, и это передалось мне. Фактически, с нами всё в порядке. Что именно мы должны сказать, если придём провериться?

– Что... Что...

Что мы слышим мысли друг друга, да, Грейнджер? Что ты начинаешь чувствовать, как обычный человек, и это при старых-то микросхемах? Что каждый раз, когда я тебя целую, под веками вспыхивает розовый лес?

Грейнджер удивленно вскинула голову. И только спустя несколько секунд до Малфоя дошло, что, пока он думал, пока он раздумывал, он невесомо проводил пальцами по её руке.

– Это интересно, – задумчиво сказала Грейнджер, не убирая руки.

– Что именно? – рассеянно спросил Малфой, продолжая чертить узоры пальцами, спускаясь к запястью.

– Раньше я думала, что мы слышим исключительно негативные мысли друг друга, – объяснила Грейнджер. – Но сейчас... сейчас это было...

– Как? – спросил Малфой.

Ему действительно было интересно: он тоже был уверен, что они могут транслировать друг другу исключительно негатив. Что изменилось сейчас? Что такого услышала, что такого почувствовала Грейнджер, что сейчас смотрела на него удивленным, сосредоточенным, и всё же – плывущим взглядом?

– Тепло, – ответила она. – Это было тепло.

Он смотрел в её глаза, которые вновь стали прозрачными: настолько, что можно было рассмотреть мелкие, едва заметные соединения проводов и схем. Грейнджер моргнула: и глаза стали зелёными. Снова моргнула: и они вернулись к исходному коричневому цвету.

Малфой не знал, что она чувствовала в эти моменты. Её система перезагружалась? Давала сбой? Она чувствовала, как по организму шёл ток? Как ощущалась та теплота, о которой она говорила? Были ли ответы на эти вопросы у неё самой?

– Предлагаю... – сказала Грейнджер, и, дернув уголком губ, отвела глаза.

– Здесь? Сейчас? – Малфой почувствовал самую настоящую растерянность.

– Да, прямо при всех этих людях, – поджала губы Грейнджер. – Нет, конечно же. Пошли.

Когда он поцеловал её в лесу, их увидели Пэнси и Блейз. Они не кричали, не мешали, просто стояли и смотрели, выглядели так, словно хотели протереть глаза. На самом деле, Блейз выглядел так, словно хотел избавиться от глаз вовсе.

Малфою от их лиц стало смешно. Почему-то вспомнились смутные истории ещё со времён войны: вспомнилось, что если видели синта в объятиях человека, им говорили гадости, пытались силой отцепить друг от друга, едва ли не забрасывали первыми подвернувшимися под руку предметами.

Пэнси и Блейз не стали кидаться в них падами, или камнями, которые устилали землю. Блейз только вздохнул, протяжно вздохнул, так, словно увиденное причиняло ему неимоверные страдания. Пэнси, прежде чем уйти вслед за ним, сказала:

– Драко, не все, кто мог бы это увидеть, считают тебя другом. Заканчивай.

На обратном пути у них было ворох информации о богах и деревьях, на обратном пути у них были разговоры о структурировании полученного материала, на обратном пути каждый из них сильно вжимался в двери машины, так, чтобы не коснуться друг друга.

Грейнджер подвезя его до дома, и, осмотрев район, в котором он жил, выразительно закатила глаза.

– Что, первый раз видишь что–то, что не напоминало бы трущобы? – не удержался Малфой.

– Нет, я вижу прекрасное подтверждение твоего лицемерия, – усмехнулась Грейнджер. – Для человека, который яро выступает за прогресс этого мира, ты живешь в месте, архитектура которого остановилась в восемнадцатом веке.

Малфой поморщился, посмотрев на свой дом: посмотрев на мраморные колонны, черепицу серого цвета, полукруглые окна, острые башенки и фасад здания, выполненный в готическом стиле. Он хотел сказать, что, будь его воля, он бы переехал. Из этого дома, который застрял во времени, из этого города, верёвки которого обвивала его шею. Но он понимал, что подобные слова звучали бы как оправдание. А оправдываться перед синтом он не имел желания.

Тогда он поцеловал её во второй раз. Прежде, чем зайти в дом, прежде чем выйти из машины, прежде чем убрать ремень безопасности, он повернулся к Грейнджер. Она смотрела на него, она смотрела сквозь него, и тогда он подумал: ему не придётся идти в больницу, или же в Центр. То, что произошло в лесу, было временным помешательством. Перенасыщением кислородом. Он потянулся к ней, заранее готовый к тому, что ему снова врежут и в этот раз точно пробьют головой стекло.

Грейнджер, заметив его лицо, удивлённо подняла брови и, положив руку ему на щеку, прямо как тогда он: и поцеловала. Когда поцелуй закончился, она кивком указала в сторону двери: мол, тебе пора.

Третий поцелуй произошёл в школе, через неделю после того, как они сдали работу Дамблдору и получили отличную оценку. К тому моменту Грейнджер посетила Центр, а он - обычную больницу и Центр в придачу. С его организмом всё было хорошо, никакого органического или синтетического вмешательства доктора не выявили.

В Центр доставили новую кожу, и Грейнджер больше не перевязывала своё запястье эластичной лентой. Всё же хорошо было. Всё было просто замечательно: Грейнджер снова стала похожа на машину без замененных микросхем, он успокоился и почти, почти забыл обо всём, что произошло, нужно было отпустить ситуацию, нужно было жить дальше.

– Поцелуемся? – спросил Малфой.

У них была свободная пара, они являлись лучшими учениками Хогвартса, а Дамблдор по-прежнему был немного стукнутый в районе темечка. Вместо того чтобы дать дополнительное задание и решить, кто именно будет произносить выпускную речь, он сказал, что эта честь выпала им двоим.

Вот и решайте, кто будет начинать. Вот и решайте, кому выпадет значительный кусок речи. Вот и решайте свои проблемы сами, работайте вместе, и я уверен, вам понравится, потому что я крайне понимающей директор, чья борода скоро будет мести пол, я буду смотреть на вас своим выпуклыми глазами и говорить, что ваша совместная речь, ваша совместная работа - лучшее, что приходило в мою голову, обделенную старческим маразмом.

Серьёзно, старик? Серьёзно?

– Прошу прощения? – слегка подняла брови Грейнджер.

И вот тут Малфой понял, что ему следует замолчать. Свести всё в шутку, или в подобие шутки, потому что его чувство юмора проживало где-то на дне. Сказать, что он оговорился. Сказать, что у неё повредились слуховые соединения. Сказать, что он вовсе не смотрел на неё, пока она говорила, сказать, что ему вовсе не было интересно, прошла ли та странная, непонятная связь между ними.

– Поцелуемся? – повторил Малфой.

– Что, прямо здесь?

– Нет, дождемся покрова ночи, – иронично ответил Малфой. – Здесь никого нет. Нет людей, нет синтов, нет камер.

– Кого-то, кто мог бы этому помешать, – закончила за него Грейнджер.

– Стоп, – сказал Малфой. – Если ты думаешь, что я заставляю, то нет. Я просто предложил. Не устраивает - значит, возвращаемся к этой несуразной речи и...

Грейнджер положила руку на спинку кресла, рядом с его головой. И, наклонившись, ткнулась губами в его губы. Малфою на миг стало даже жаль: третий поцелуй, и второй раз Грейнджер проявляла больше инициативы, нежели он.

Целовались они без прикосновений, не двигаясь с места и не сокращая расстояния. Не было никаких фейерверков, не было чего–то, что заставляло бы ноги подкашиваться, петь серенады мартовским котом, или что там ещё делали люди, которые были влюблены, или же испытывали сильнейшую симпатию.

Но это было приятно. Это просто было крайне приятно, сидеть вот так, слышать отдаленное тиканье часов и бульканье закипающего чайника, который они ставили уже третий раз.

Было приятно чувствовать мягкие губы. И видеть под веками удушающе прекрасный розовый лес.

А дальше... дальше нужен был Нотт. И его способность описывать ситуации такими выражениями, что хотелось шлепнуть его по губам падом.

Следующие три недели они только и делали, что читали. Пытались найти информацию во всемирной паутине, пытались найти информацию в школьной и городской библиотеке, даже осторожно пытались расспросить директора. Хотелось узнать. Хотелось узнать о том, чем это являлось на самом деле. Хотелось узнать, можно ли это прекратить, можно ли это остановить, можно ли снова стать человеком, которым он был раньше. Хотелось узнать про розовый лес.

И желательно до того, как между ними произошло бы ещё что–то.

Сейчас он шёл за Грейнджер и понимал, что он не успел. Не успел что-то узнать, не успел предотвратить очередное помешательство, просто – не успел. И сейчас он этого даже не хотел. Каждый раз, когда он целовал Грейнджер, то думал, что все проблемы – исключительно проблемы завтрашнего его.

***

Малфой был максимально простым человеком. Люди, строившие из себя мрачных и загадочных личностей, на поверку оказывались настолько прозрачными, что можно было с легкостью проанализировать их поступки, мотивы и едва ли не прочитать мысли.

Малфой был один из таких людей: это видела Гермиона. Это видели Гарри, Рон, это видели даже Блейз и Пэнси, это видели все, у кого был разум, это видели все, кто не был одним из тех людей, которые видели в Малфое какую–то «темноту» или что–то, что было таким популярным в романах, которые писали несколько столетий назад.

Малфой рос в семье, коих было тысячи: много денег, мало ума, и полное нежелание мириться с тем, что не укладывалось в понимание их мира.

Его семья имела над ним такое сильное влияние, что он даже не раздумывал над тем, чтобы всё прекратить, или искренне верил, что подобное – невозможно.

У Малфоя была какая–то проблема, и Гермиона это видела. Она только не знала, в чём именно заключалась эта проблема, но, так или иначе, это было связано с людьми.

В этом тоже не было ничего сложного: у всех есть проблемы, и подчас – огромные.

В нём не было ничего примечательного, в нём не было чего–то, что не являлось бы лишь симпатичной оболочкой, и Гермиона всегда, всегда искренне верила, что после окончания школы с Малфоем её ничего связывать не будет. Потому что, с какой стати?

Её ждал университет и возможность общаться с теми, у кого не было предрассудков. Малфоя ждала та же самая жизнь, с поправкой на то, что он бы по–прежнему отпускал колкие словечки в сторону синтетиков, нашёл бы себе жену под стать себе, и вбивал в голову своим же детям свои же мысли.

И всё бы так и было, разумеется, если бы не те непонятные события, которые произошли, если бы не мысли, которые не были её, если бы не её мысли, которые не остались исключительно в голове.

Если бы не вспыхнувший под веками розовый лес.

Когда Малфой, Пэнси и Блейз ушли, о чем–то тихо переговариваясь, сразу же вслед за ними вошли и другие ученики. Чуть поодаль плелись Гарри и Рон, которые с апатичными интересом листали свои пады.

Тогда Гермиона открыла свой пад, лихорадочно пытаясь найти что–то: что–то о розовых светлячках в Ангельском дубе, которые своим свечением пробуждали галлюцинации, что–то... такое. Что–то понятное. Что–то, что можно было объяснить.

Но она не нашла ничего. Гарри и Рон не видели никакого свечения, никаких светлячков. Гарри и Рон, закрывая глаза, не видели перед глазами картину, в которой были тысячи Ангельских дубов, и все они складывались в лес, все они – бесконечно светились розовым.

И она светилась вместе с ними.

Гермиона никогда не хотела заменить себе микросхемы, которые обещали столь многое: болевые ощущения, улучшенное обоняние, сильнейшие эмоции, всё, что сильнее приблизило бы её к человеку. Она не хотела быть человеком, потому что не являлась им. Но она была жива. Она всем сердцем любила своих друзей, она волновалась за них, в ней было множество страха, страха за свою дальнейшую судьбу, за хорошую сдачу экзаменов, в конце концов, за жизнь. Она по–прежнему с содроганием вспоминала глупейший поступок Малфоя, когда он увидел оленя.

В тот момент у Гермионы не пронеслась жизнь перед глазами, но пронеслось видение: она, полностью сломанная, разобранная, её голова пробила лобовое стекло, и материнская система повредилась настолько, что больше бы не подлежала восстановлению.

Это того не стоило. Розовый лес того не стоил. То, что она испытывала, стоило ей прикоснуться к Малфою, тем более того не стоило.

Ей просто хотелось разобраться. Хотелось понять, почему ей, не смотря на всё, хочется оставаться рядом с таким, как Малфой. Не было же ничего настолько сильного: не было фейерверков, не было захлестывающих чувств, всепоглощающей нежности – её не было тоже. К Малфою она даже половины того не испытывала, что испытывала к Гарри и Рону.

Но находиться с ним было приятно. Просто приятно и тепло – ничего более. И поцелуи тоже были такими, не было в них чего–то, о чём думаешь на протяжении дня и прокручиваешь в голове ночью.

И всё же, если у неё была возможность остаться с Малфоем наедине или поцеловать его, то в голове вспыхивало: «Почему бы и нет?».

Это действительно было так. Но Гермиона хотела узнать, что за этим крылось.

В учительской, где произошёл их второй поцелуй, не было камер. Если при выходе из учительской завернуть направо, немного пройти прямо, а после – снова завернуть направо, можно было найти что–то, похожее на кладовку. Она была такой же маленькой, но, в отличие от кладовки, там ничего не хранили. Просто небольшой закуток размером два на два. Прежде, чем войти в дверь, можно было просто остановиться: угол обзора был таким, что прежде, чем они бы услышали шаги, они сто раз успели бы отскочить друг от друга и не быть замеченными.

Так было даже удобнее: тесные помещения Гермиона не сильно жаловала.

Когда они оказались где–то между: между просветом, между углом и дверью, между теми минутами, что у них были, Малфой замешкался. Он вообще мешкал достаточно часто, и Гермиона не могла понять, что именно за этим стоит: его нежелание прикасаться к синтетике или же что–то, что было известно ему одному.

Тем не менее, ей снова пришлось взять инициативу в свои руки: положив ладонь на стену, ровно рядом с головой Малфой, она, немного приподнявшись на цыпочках, поцеловала его.

И ей снова было приятно. Ей снова было тепло: тепло в этой неподвижности тел, в этом состоянии, в этой ситуации. Под веками мерно мерцал, вспыхивал розовый лес, к которому вскоре прибавился звон, складывающийся в мелодию.

Гермиона прервала поцелуй. Розовый лес померк, но его образ всё ещё мельтешил перед глазами. Только теперь он был... обычным. Таким, каким должен был быть лес с многовековыми дубами.

– У меня есть идея, – сказала Гермиона.

– Продолжить? – спросил Малфой, и в голосе его звучало что–то, похожее на надежду.

– Уж точно не сейчас, – покачала головой Гермиона. – Нам снова нужно пойти в городскую библиотеку.

– Там появилась какая-то новая книжка, посвященная биологии? – безэмоционально спросил Малфой.

– В том то и дело, что нет, – сказала Гермиона. – Мы... мы идиоты.

– Это ранит мою самооценку, – спокойно поделился с ней Малфой.

– Вся жизнь ранит твою самооценку, – вздохнула Гермиона. – Но... мы искали не там. Мы искали что–то, связанное с биологией и химией, мы искали какую–то поломку или вирус в наших организмах, но даже не подумали обратиться к первоистокам.

Малфой заговорил снова только тогда, когда они сели в машину.

– Я всё пытаюсь понять, о каких первоистоках ты говоришь. Если это касается моего рождения, то я, скорее, снова выверну руль и спущу нас с обочины, чем покажу тебя отцу.

– Да, Малфой. Конечно, Малфой, – сказала Гермиона голосом, полным страдания.

И её страдание действительно было подлинным: как прикажете выехать со школьной парковки, когда какая–то необделанная мозгами личность припарковалась прямо на выезде?

– Конечно, Малфой, – продолжила Гермиона, когда смогла объехать преграду. – Всё всегда сводится к тебе. И к твоему отцу. И к твоей матери. И к твоему невероятному моменту рождения, которое лично контролировала Персефона под руку с Аидом.

Прежде, чем Малфой что-то ответил, Гермиона продолжила:

– Нет, конечно, я говорю о нас. О синтетиках, и о том, что пробудило в нас разум.

– И что же это было?

– Ты можешь хотя бы сейчас не делать вид, будто тебе ничего о нас неизвестно?

– Грейнджер, я действительно не знаю, с чего началась эта заварушка, – ответил ей Малфой.

Гермиона почувствовала сильнейшее желание припарковаться, выйти из машины и посмотреть ему в глаза. Спросить, говорил ли он правду, и увидеть в его взгляде, что он лгал.

– Ты хочешь сказать, – медленно начала Гермиона. – Что ты, человек, который так сильно и искренне ненавидит всё, что связано с синтетиками, даже не представляет, как именно мы очнулись?

– Очнулись? – хмыкнул Малфой. – Так вот как ты называешь ваше маленькое восстание машин.

– Оно было масштабным, – сухо поправила его Гермиона. – А тебе, Малфой, я дам совет: прежде, чем испытывать к чему–то сильные деструктивные чувства, постарайся это понять.

– Я...

– Не нуждаюсь в твоих советах, – одновременно вместе с ним закончила Гермиона.

Краем глаза Гермиона увидела, что Малфой посмотрел на свою руку, на неё: пытался рассмотреть, соприкасаются ли они. Гермиона только усмехнулась про себя: насколько же сильно Малфой не понимал своей предсказуемости.

Доехали они в плотной и сдавливающей тишине.

– Десятый стол свободен, – сказал библиотекарь, когда Гермиона и Малфой разобрались с идентификацией своих ай-ди.

Гермиона, запустив приложение, отвечающее за доступ к материалам городской библиотеки, положила пад на стол, и подождала, пока от стеклянного стола, распуская тонкие синие лучи, поднимется и прогрузится голограмма. Войдя в систему, найти нужную книгу ей не составило труда:

– Кто такой Лео Эльстер? – спросил Малфой.

– Сын Дэвида Эльстера, – сказала Гермиона, быстро пролистывая страницы. – Его–то ты должен знать.

– Я знаю и то, что с его сыном совсем мутная история была. Якобы он умер в девятилетнем возрасте, потом – не умер, потом – снова умер, и что–то ещё такое.

– И что–то ещё такое, – машинально повторила Гермиона. – Его сын действительно умер, и Дэвид Эльстер создал синтетика по его подобию, поместив в него код разума, который остался от Лео Эльстера. Каждые два года Дэвид модифицировал его тело, пока Лео не стал таким, каким ты его можешь увидеть сейчас.

Гермиона разделила страницу на две части, и, быстро переместив её, открыла портретную фотографию Лео Эльстера. Пока Малфой её рассматривал, пока отпускал какие–то колкие комментарии по поводу его внешности, пока он говорил, пока шипел и плевался ядом, Гермиона нашла то, что искала.

– Прекрати немедленно, – сказала Гермиона. – Лео – первый разумный синтетик, и если бы не он, кто знает, где мы сейчас были.

– О, я знаю, где бы вы сейчас были. Там...

– Где вам самое место, – снова закончила одновременно с ним Гермиона. И, посмотрев на него, просто пожала плечом.

Гермиона снова повернулась к страницам, внимательно в них вчитываясь. Всё это, всё, что было написано, она уже знала. Она знала, что отец, создатель Лео, создал для него семью, создал друзей, создал его мать, которая покончила с собой. Гермиона знала, что код, который написал Дэвид Эльстер, мог пробуждать разум в синтетиках, которые действительно этого хотели. Гермиона знала, что, не смотря на попытки закончить код самостоятельно и пустить его в массы, его полная активация была невозможна без первых шести синтетиков, без их разума. Без Лео.

Когда Лео Эльстер описывал соединения разума с остальными синтетиками, он упустил крайне много деталей: кто именно поспособствовал соединению их разума? Кто именно их подключил, кто помогал ему, у кого остался код, в конце концов, кто его запустил.

Но он крайне часто упоминал лес. Лес, в котором оказались все шестеро. Лес, который соединил их разум, преобразовывая его, полностью восстанавливая код. Но ничего, ничего про свечение. Про розовых светлячков. Про розовый свет, который они источали, заполняя собой всё вокруг.

Гермиона прикрыла глаза. И поняла, что ей нужно найти Лео Эльстера.

– Поехали, – сказала она, резко обрывая соединение стола с падом.

– Грейнджер, тебя опять закоротило, – сказал Малфой, едва поспевая за ней. – И это продолжается. У тебя глаза успокоиться не могут.

– Я знаю, где найти Лео.

– То, что он живёт в нашем городе, я тоже знаю, – недовольно сказал Малфой. – Это указано рядом с его фотографией. Но ты же не думаешь, что мы действительно сможем найти его адрес?

– Я знаю, что нам не придётся искать его адрес, – ответила Гермиона. – Я знаю, куда нам нужно ехать. Я знаю, где он живёт.

***

Они ехали до самого вечера, и когда солнце полностью ушло за горизонт, Малфой уже раздумывал над тем, чтобы открыть дверь машины и сбежать. В голове проносились абсурдные, но вместе с тем страшные картины: Грейнджер, настолько сильно уставшая от него, везёт его в тихое местечко, где хочет быстро и без свидетелей с ним расправиться.

Успокоился он только тогда, когда Грейнджер, повернув вправо, выехала на тихую улочку, сплошь устланную небольшими одноэтажными домиками. Она припарковалась рядом с один из домов, и, выйдя из машины, открыла Малфою дверь. Он не сразу понял, что слишком засиделся, рассматривая подстриженные кусты.

Когда Гермиона занесла руку над звонком, им открыли дверь. Малфой увидел сухую старушку с крайне саркастичным выражением лица.

– Хоть бы раз ты был не прав, – ворчливо произнесла она. – Действительно, явились.

– Матти, не надо, – ответил ей молодой голос. – Впусти их.

Старушка, которую звали «Матти», распахнула дверь и махнула рукой в сторону, приглашая их войти. Малфой, осмотревшись, только хмыкнул: много света, много дешевой мебели и очень, очень много растений. Малфой дотронулся до листов одного из алоэ, замерев с ним в руке: оно было настоящим. У его матери было такое, единственное живое растение на весь дом. Но здесь...

– Я тяготею к живым, – сказал Лео, входя в комнату. – Растениям, разумеется. Не поймите меня неправильно: я нормально принимаю себя, но в начале пути я даже и представить не мог, что в мире станет столько синтетического, столько синтетического, столько синтетического.

Его голос стал механическим, а шея начала резко поворачиваться в одну сторону. Матти подошла к нему и, положив руку ему на плечо, аккуратно его погладила. Лео дернулся ещё раз и, посмотрев на Грейнджер, виновато улыбнулся.

– Моё время на исходе, – объяснил он. – Так что... последствия.

– Вы не тот, кто должен справляться с таким, – смотря на него с безграничным состраданием, сказала она. – Вы... вы же можете это исправить. Вам могут выдать все необходимые ресурсы, заменить...

– Систему. Синтетические внутренности. Микросхемы, – закончил за неё Лео. – Могут, конечно. Только зачем? Чем я лучше других?

– Если бы не вы, я бы здесь не стояла! Никто бы из нас.

Лео только криво усмехнулся, и Малфой не понял, было ли это его эмоциями, или же его снова закоротило.

– Я... долго трусил, – задумчиво сказал Лео. – И если бы не те, кто был рядом, может быть, вы бы никогда и не смогли очнуться. Не стоит приписывать все заслуги мне.

– Но это не так! Зачем вы...

– Можете быть, закончите уже? – демонстративно зевнув, сказал Малфой. – И вы, наконец, ответите на наши вопросы? У меня, например, их два: как Грейнджер смогла вас найти? Все синты связаны с вами мистическим коллективным разумом? И второй вопрос: что ещё за чертов розовый лес является мне, когда я...

Малфой замолчал. Вот что ему было сказать? Почему я вижу розовый лес, когда прикасаюсь к синту? Почему я вижу розовый лес, когда целую синта? Почему мне так хорошо с синтом, почему я становлюсь кем–то, кого не ненавижу, почему верёвки ослабляют своё давление, и почему, почему я, наконец, начинаю ощущать себе человеком? Ты это знаешь? Ты, человек, организовавший самое масштабное восстание машин за всю историю человечества, можешь дать ответы на эти вопросы?

– Иногда такое случается, – сказал он. И замолчал.

– И? – поторопил его Малфой.

– Это просто – случается, – пожал плечами Лео. – Вы же знаете, что именно делают люди и синты для того, чтобы мы стали... более похожи на людей. Но иногда происходит такое, что синт находит человека. Или другого синта. И, оказываясь вместе, они просто становятся... живыми.

– Живыми? – повторил Малфой. – Живыми?! Я и так – живой. И я не понимаю, что происходит. Спрашиваю ещё раз: что значит розовый лес? Это какое-то реальное место? Или это что–то, что происходит исключительно в сознании синта, которые заражают людей?

– Заражают людей?! – воскликнула Матти. – Ты тупым не выглядишь, но вот как всё оказалось.

– Матти...

– Что?! – злобно сказала Матти, во все глаза смотря на Малфоя. – Ты даже не понимаешь, насколько сильно тебе повезло? То, что с тобой произошло, лучшее, что вообще с твоей жизнью случалось. Что такое розовый лес, да? Просветление, вот что это такое. Ты живёшь – один, и тебя ненавидит весь мир, или ты ненавидишь весь мир – поверь мне, разницы особой нет. А потом ты встречаешь кого–то, кто переносит тебя в этот лес. И...

– Всё сразу становится понятно и просто? – перебил её Малфой, усмехаясь.

– Нет, конечно же, – усмехнулась Матти. – Но всё становится лучше. И ты начинаешь чувствовать себя по–настоящему живым. Потому что ты – в этом лесу. А рядом с тобой человек, который олицетворяет всё: и лес, и свечение, и весь мир. Этот человек становится для тебя миром.

– Да если бы это был человек, я бы, может, и против не был! – запальчиво крикнул Малфой. – А тут...

– Это ты–то? – хмыкнула Матти. – Ты–то не против того, чтобы это был человек, да?

И она, со своими седыми волосами, со своими сухими, морщинистыми руками, она, эта слабая, дряхлая старуха, резко прыгнула к нему, сокращая расстояние. Она цепко схватила его за запястье, не скрытое одеждой.

У Малфой зашумело в ушах: ему казалось, что его вот-вот стошнит. Ему казалось, что из этой проклятой старухи сейчас полезут черви, заберутся ему под кожу, и сразу же выберутся оттуда. Он хотел закричать. Хотел разбить все растения, которые видел. Хотел кинуть в старуху что–то тяжело.

В себя его привело что–то прохладное. Что–то приятное и прохладное. Малфой закрыл глаза, наслаждаясь спокойствием. Наслаждаясь розовым свечением, прекрасным лесом и пробирающей до костей теплотой. Когда он открыл глаза, то увидел перед собой лицо Грейнджер. Она держала его лицо в своих ладонях, выглядела озадаченной, а её губы постоянно шевелились.

– Малфой. Малфой! Драко Малфой!

– Я здесь, – делая глубокий вздох и чувствуя, что поднимается из толщи тяжелой воды, сказал Малфой.

– Ты побелел, – сказала она. – Что с тобой происходит?

– Я в порядке, – ответил Малфой, отстраняясь. – Пошли отсюда. Ничего путного они нам не скажут.

– Жди мне в машине, – сказала Грейнджер, поворачиваясь к Лео. – Мне нужно с ним поговорить.

***

Гермиона хотела бы сказать ему многое, донести до него многое. И в первую очередь то, что ему не стоило бы настолько расточительно поступать со своей жизнью. Синтетики изнашиваются, слабеют разумом, всё так же, как у обычных людей, и это было фактом. Лео Эльстер был уникальным, и это тоже являлось фактом неоспоримым.

– Я неисправен, – угадал её мысли Лео. – И это, мисс Грейнджер, случается. И с вами это тоже случится. И с остальными, когда придёт время уходить. Не ищите в этом трагедии, и не пытайтесь сказать что–то, что мне уже говорили тысячи раз.

– Мне просто... мне жаль, – сказала Гермиона.

Лео только кивнул, мягко улыбнувшись.

– И, всё же... мы действительно с вами связаны? – спросила Гермиона. – Все синтетики связаны с вами коллективным разумом?

– Если вам нужна помощь, – ответил Лео. – Если какому–то синтетику в этом мире необходима помощь, он будет знать, как меня найти.

– В таком случае, что же случится, когда вас не станет, а помощь по–прежнему будет нужна?

– Не надо давить на чувство вины, мисс Грейнджер. Пожалуйста, дайте мне хоть раз в этой жизни подумать и о себе, – сказал Лео, подойдя к окну. – Я бессмертия никогда не желал, и с тех пор ничего не изменилось. Когда придём моё время, я его приму.

– Ладно, – чувствуя глухое раздражение, ответила Гермиона. – Но, в любом случае, моё время придёт не скоро, и я хочу пожить. Как мне исправить это?

– Что именно? – вежливо просил Лео.

– Это! То, что происходит. Послушайте... я поняла, что вы не знаете о первопричинах розового леса в нашем разуме, не знаете, почему его могут увидеть другие люди, и... ладно. Я приму это. Я не собираюсь принимать то, что это невозможно остановить. Что мне нужно сделать? Откатить себя до исходного состояния? Снова пойти в школу? Снова познакомиться со своими родителями, забыть своих друзей? Ладно. Я могу с этим справиться. Но, ответьте мне, это поможет?

– Если вы снова встретитесь с человеком, который только что ушёл отсюда, если вы снова его коснётесь – то нет, – прямо ответил Лео.

– В этом–то всё и дело, – поморщилась Гермиона. – В том, какой он человек. И я не нуждаюсь, пойми вы, я не нуждаюсь в таком человеке. Мне такие чувства попросту не нужны. Так... сделайте то, что должны. Я пришла к вам за помощью. Спасите меня.

– Боюсь, мисс Грейнджер, спасти вас от того, что с вами происходит, не в моих силах, – развёл руками Лео.

– Тогда какая же это помощь? – потрясенно спросила Гермиона. – Вы даже ничего не знаете. Вы... хватит с меня. Всего вам хорошего, мистер Эльстер.

– И вам я желаю всего самого наилучшего, мисс Грейнджер. Матти вас проводит.

Матти действительно проводила её до дверей и, остановившись, сочувственно положила руку ей на плечо. Гермиона прикрыла глаза: их пекло с силой нещадной, и ей казалось, что ещё немного, и она просто их вытащит, лишь бы не чувствовать жжения.

– Вы можете уйти, – внезапно сказала Матти. – Вас никто не держит. Ни он, ни розовый лес.

– Дело не в этом, – покачала головой Гермиона. – А в чувствах. Это не любовь, или радость, или спокойствие, это просто – жизнь. Я словно становлюсь собой ещё больше, чем есть на самом деле. Не поймите неправильно, это прекрасное чувство. Но...

– Вы считаете, что плата слишком большая.

– Непомерно большая, – согласилась Гермионы. – Послушайте, я знаю, что могла бы влюбиться. Без замен микросхем, без улучшений – могла бы. Но я бы хотела, чтобы любовь оставляла мне выбор. Скажите, Матти, этот розовый лес, Лео, они оставили вам выбор?

– Оставили. И я всегда была вправе решить, оставаться мне или уходить. И я, разумеется, выбрала остаться.

– А если бы вы ушли? Многое бы потеряли?

– Я никогда не хотела уходить, поэтому не могу в полной мере ответить на этот вопрос.

Гермиона, дождавшись, пока Матти откроет дверь, быстро выбежала на улицу. Она смотрела на свою машину, на Малфоя, который сидел на пассажирском сидении и думала о том, чтобы бросить всё прямо сейчас. Только вот бежать ей было некуда: она была школьницей, ей, не смотря на всё, хотелось осуществить свои жизненные планы, и ей хотелось продолжать свою жизнь до Драко Малфоя. Гермиона на миг задумалась. И кое–что для себя решила.

– Что, Грейнджер, поговорили по душам?

– Поговорили.

– И куда теперь?

– Отвезу тебя домой, – вздохнув, ответила Гермиона.

– А дальше?

– Дальше ты пойдешь в свой дом, а я – в свой, – задумчиво ответила Гермиона. – Завтра мы встретимся в школе. И будем видеться до конца учебного года. Или, разумеется, мы можем друг друга избегать. Наши головы не взорвутся, твоё сердце не остановится, моё – тоже. Просто...

– Станет так, как прежде.

– Да, – сказала Гермиона, взявшись за руль. – Так что, в конечном итоге, нам просто остаётся плыть по течению.

– А что будет после школы? Тоже будем плыть по течению? – спросил Малфой, и в голосе его сквозила усталость вперемешку с апатией.

– Нет, – твёрдо ответила Гермиона. – После школы у нас два варианта: всё прекратится. Или всё продолжится. Но, пожалуй, на сегодня с меня достаточно. И тебя, и всей этой ситуации.

Гермиона ждала колкостей, или нелицеприятных слов, чего–то, что с легкой совестью могло бы дать ей повод выбросить Малфоя из машины и спокойно, наслаждаясь тишиной, уехать. Он ничего не сказал. Просто положил свою руку на неё, касаясь всей её кожи и немного – кромки руля.

Гермиона закрыла глаза. Под веками вспыхнул розовый лес.