Глава 1На небе разбросались розовые облака и солнечные лучи, которые прорезались хаотично и суматошно, становились похожими на светящееся молоко. В какой момент всё приобрело лиловые краски, Гермиона сказать не могла.
Закат всегда сбивал с толку, в отличие от прогноза погоды: Гермиона припомнила, что смотрела его утром. Дождя не обещали, но, как оказалось, синоптики ошиблись.
Небо становилось всё лиловее, облака – краснее в середине, цвета кармина – по краям. Солнечные лучи видоизменяли цвет, и даже при сильном фокусе больше они не казались светлыми. Темно–синими. Или дымчато–красными.
Гермиона прикрыла глаза, и, забравшись рукой в сумку, поискала свои очки, сразу же досадливо прицыкнув языком. Одно из стекол выпало, и мама забрал их, сказав, что по пути на работу занесёт их в мастерскую.
– Хочешь, дам тебе свои очки? – сочувствующе сказал Гарри, идущий по правую руку от неё.
Гермиона удивленно на него посмотрела:
– Как они мне помогут?
– Как плацебо? – предположил Рон.
Гермиона засмеялась, потрепав его по волосам. Гарри, в попытках облегчить жизнь Гермионы, часто доходил до абсурда, и предлагал вещи, которые, разумеется, никак помочь не могли. В такие моменты Гермиона чувствовала себя даже хуже, чем под волной извечных насмешек. В такие моменты Рон всегда говорил что–то, что могло хорошо разрядить обстановку.
Они почти дошли до дома, когда Гермиона заметила, что Гарри больше не шёл с ними наравне. Обернувшись, она увидела его. Переглянулась с Роном, поймала отражение собственных мыслей, и, не сговариваясь, они подошли к Гарри.
– Помощь нужна? – осторожно спросил Рон.
Гарри, снявший свои очки, и, державшийся за переносицу, помотал головой.
– Сейчас пройдёт, – сказал он, и Гермиона увидела, как по его виску скатилась мутная капля пота.
– Ярче? – спросил Рон. – Или, наоборот, всё стало мутным?
– Первое, – коротко ответил Гарри.
Гермиона отвернулась, и едва удержалась от порыва что–нибудь сказать. А что можно было сказать, если всё сто раз было обговорено, если больше не осталось чего–то, что она не высказала об опекунах Гарри.
Мерзкие Дурсли. Гермиона поморщилась своим же собственным мыслям.
Она не хотела примерять ситуацию на себя, но, как и в другие разы, невольно сделала это.
Если бы при рождении она была обычным человеком, но не способной видеть.
Если бы её родители заменили её глаза на синтетические.
Если бы, попав в автокатастрофу, она выжила, если бы у неё были опекуны, подобные Дурслям, что тогда было бы?
На этот моменте Гермиона чувствовала легкие искры в подкорке схем.
С Гарри всё было предельно понятно. Проблемы со зрением у него начались в семь лет, но Дурсли, разумеется, и не подумали отвести его в больницу. Вернее было сказать, что в больницу они как раз его и отвели. К офтальмологу, который выяснил, что обычные очки вполне могут решить его проблему.
Что же, отчасти проблема была решена – Гарри мог видеть достаточно ясно. Чаще всего всё было стабильно. Временами стабильность подводила. Последние три месяца – исключительно часто.
Когда они дошли до дома Гермионы, Рон сразу же попрощался: он и так опоздал на свой автобус. Гарри, тепло улыбнувшись, махнул рукой и развернулся, но Гермиона успела схватить его за край свитера.
– Ты можешь остаться у меня, – сказала она, надеясь, что её голос не звучит слишком беспомощно. – Мама с папой всегда тебе рады.
– Я и так зачастил последний месяц, – с застывшей улыбкой ответил Гарри. – Не волнуйся. У меня подработка через час. К Дурслям вернусь поздно.
– Ты же знаешь, как они относятся к твоей подработке.
– Я вернусь настолько тихо, что они меня и не заметят.
Гермиона отвернулась. Дурсли не замечали Гарри исключительно тогда, когда ничего в Гарри их не раздражало. Если дело касалось уборки дома, стрижки газона, любой другой работы на территории их жилья; если дело касалось его подработки; если дело касалось тех денег, которые он зарабатывал на то, о чём Дурсли догадывались прекрасно – тогда им было до этого дело.
Гарри они не били, разумеется, проблемы им были не нужны. Но как–то раз Гарри обмолвился, что лучше бы били. Гермиона никогда не понимала таких людей, хотя, казалось бы, кому, как ни ей, понимать, что подчас психологическое насилие было вещью самой страшной.
Но она не была настолько восприимчивой как люди, над которыми издевались. Как люди с модификациями. Как синтетики.
– Встретимся завтра в школе, хорошо? – сказал Гарри.
– Да, – вздрогнув, кивнула Гермиона. – Я буду ждать тебя на входе.
***
Лаванда крутилась рядом с окном, ровно на том месте, где солнечный свет падал исключительно ясно, ровно на том месте, где можно было почувствовать запах лавандовых свечек.
Гермиона, подперев щеку рукой, посмотрела по сторонам, выискивая эти вечно незаметные, но присутствующие свечи со всевозможными запахами. Лавандовые – на столах преподавателей. С яблоками и корицей – на небольших колоннах рядом с входом. Тыквенно–ванильные – на угловых подоконниках.
Свечи с запахами, деревянные скамьи, стены из настоящего камня, фасад самой школы, точно сошедший с картин такого далекого семнадцатого века или же сравнительно недавно ушедшего конца двадцать первого. Тогда такой архитектуры было предостаточно. Теперь же можно было по пальцам пересчитать здания, похожие на Хогвартс.
Хогвартс напоминал уменьшенную в несколько раз копию некогда величественного замка. Гермиона иногда ловила себя на мысли, что с удовольствием посмотрела бы на Хогвартс, который мог бы быть в десятки раз больше.
Впрочем, потом она сразу же понимала, насколько было бы такое нецелесообразно и затратно. Вряд ли при большем количестве учеников Хогвартс был бы в состоянии позволить себе все технологические новинки, которыми располагал сейчас.
– Лаванда, они прекрасны, – благоговейно сказала Парвати Патил.
Гермиона поморщилась, попробовав абстрагироваться или же настроиться на другую частоту: но у неё не вышло. Всё, что она слышала, были исключительно голоса Парвати и Лаванды, которые находились на другом конце обеденного зала.
– Но ты уверена, что потом не пожалеешь об этом? – скептически спросила Падма. – А твои родители? Неужели они спокойно отнеслись к такому?
– Конечно, они спокойно отнеслись к этому, – пренебрежительно фыркнула Лаванда. – Они, в отличие от некоторых и не слишком одаренных из нас, идут в ногу со временем.
– И потом, если бы её родители были против, то точно не стали бы оплачивать трансплантацию, – ввернула Парвати.
Гермиона, на мгновение прикрыв глаза, снова их открыла. И внимательно посмотрела на волосы Лаванды: густые, гладкие, блестящие, идеально прямые. Не неровностей, не малейшей сечёности – только струящийся шелк.
Не шелк, конечно же.
Высокотехнологичное синтетическое волокно нового поколения, разработанное в той больнице, которую Гермиона посещала раз в месяц.
– Лаванда, нет!
Гермиона поморщилась: одновременно с громким шепотом Парвати послышался звон бокала. Раз. Два. Три. Звон постепенно начинал нарастать.
– Одно дело – волосы, но глаза, – умоляюще сказала Парвати. – У тебя же хорошее зрение.
– Зрение хорошее, – согласилась Лаванда. – А вот цвет – нет. Пожалуй, выберу цвет, созвучный с моим именем.
– Сиреневые глаза? – сказала Падма.
Гермиона была уверена: та скептично подняла брови.
Гермиона была уверена: Лаванда опасно прищурилась.
– Вы же прекрасно помните, что Ханна меняет цвет глаз каждые полгода. У неё уже вся цветовая палитра сменилась. Но ей вы ничего не говорите.
– Потому что Ханна – не наша подруга.
– И только один из родителей Ханны – настоящий человек, – сказала Парвати.
К звону бокала добавилась тяжесть, пришедшая с неба. Первая капля дождя упала на асфальт. Следующие три упали за ней с промежутком в четыре секунды каждая. К тому моменту, когда начался ливень, прозвенел звонок, и Гермионе показалось, что все звуки обрушились исключительно на неё.
– Гермиона!
Крик Рона перекрыл все остальные звуки, не силы их не уменьшил.
– Что? – пытаясь на нём сфокусироваться, спросила она.
– Рон сказал, что дождя сегодня не обещали, – вздохнул Гарри. – Я смотрел с утра прогноз, поэтому не взял зонт. А ты взяла?
– Вчера тоже не обещали, – невпопад ответила Гермиона. – Но дождь был. Встретимся позже.
Гермиона была уверена: они смотрели на неё непонимающе. Гермиона была уверена: они не заметили никаких изменений. И правильно: их не могло бы быть.
Бегающий или расфокусированный взгляд, бледность лица, шатание из стороны в сторону, испарина на лбу – в ней этого не было и никогда не будет. Она встала и пошла к выходу так, как пошёл бы другой обыкновенный человек, который, разве что, слегка торопился.
Но ей было плохо. У неё болела голова, и это само по себе было событием. Синтетики чувствовали так же, как и обыкновенные люди – и одновременно нет. У них был иммунитет к любым проявлениям физической боли. Гермиона не чувствовала иголок, тычков, горячих напитков, якобы случайно вылившихся на неё.
Но теперь она ощутила, что именно значило это выражение людей, которые говорили «у меня болела голова».
Это действительно было неприятно. Так, словно её били молотком по голове. Так, словно она поставила себя заряжаться, а провода закоротило, и по всему телу, по всем схемам прошёлся электрический ток.
Пожалуй, она всё ещё не могла понять, как можно было описать эти ощущения.
Забежав в туалет, она включила воду. Плескать себе водой в лицо было бы крайне глупо: её, чего доброго, могло и закоротить. Но шум, льющийся из под крана воды, успокаивал. Становилось спокойнее, и голоса с каждой новой секундой притуплялись.
– Грейнджер, не хочу показаться грубым, но ты перепутала туалет.
Гермиона медленно подняла тяжелую голову и, посмотрев в зеркало, столкнулась взглядом с Драко Малфоем.
– Это женский туалет, – сказала Гермиона.
– Нет, – подняв бровь, ответил Малфой. – Это мужской туалет. Ты перепутала дверь.
Гермиона только пожала плечами: соглашаться с ним ей не хотелось. Она пошла к выходу, открыла дверь и вышла за неё. Через секунду ей в лицо прилетело чем–то тяжелым и она, охнув от боли, отлетела в сторону.
Малфой аккуратно придержал её за спину, помогая вернуть равновесие.
– Первый раз вижу, чтобы синт открыл дверь и молча ждал, когда эта самая дверь прихлопнет его по лицу, – задумчиво сказал Малфой. – Тебе бы в Центр сходить, Грейнджер.
– В больницу? Да, нужно. У меня приём на следующей неделе.
– В Центр, – повторил Малфой. – Доберешься до больничного крыла?
– Я туда не пойду, – покачала головой Гермиона. – У меня приём в больнице на следующей неделе.
Малфой ничего ей не ответил: по–прежнему придерживая её за спину, вывел её из туалета, и пошёл по направлению к лестницам. Гермиона знала, что он ведет её в больничное крыло. Гермиона знала, что медсестра, которая работала там сегодня, совершенно неквалифицированная в вопросах решениях проблем таких, как она.
Под веками взрывался калейдоскоп, и Гермионе казалось, что лестниц больше, что они раздваиваются, расстраиваются и движутся в хаотичном порядке.
– У нас через три дня поездка в лес, – сказал Малфой. – Ты вообще помнишь об этом? Помнишь, что мы с тобой напарники?
– Помню.
– Хорошо, – сказал Малфой, и говорил он так, как можно было бы говорить с восьмилетними. – А ты помнишь, что мне нужна отличная оценка?
– Помню, – повторила Гермиона.
Малфой подошёл к ней настолько близко, что Гермиона увидела поры на его носу. И почувствовала запах чего–то настолько апельсинового и новогоднего, что у неё закружилась голова, а во рту начал ощущаться сладковатый привкус.
– А ты помнишь, что я раскрою тебе твоё синтетическое подобие черепа и подпорчу каждую твою микросхему, если что–то пойдёт не так?
Гермиона отшатнулась от него, ударившись головой о стену. Малфой удивленно на неё посмотрел.
– Грейнджер, ты совсем больная?
– Ты угрожал мне, – тяжело дыша, сказала Гермиона.
– Угрожал? Тебе? – удивленно поднял брови Малфой. – С каких пор наводящие вопросы стали угрозой?
– Ты сказал, что раскроишь мне череп!
– Нет у тебя черепа, Грейнджер, – хмыкнул Малфой. – И я не говорил ничего подобного. Сходи в Центр и проверься. Уж они–то должны тебе помочь.
– Уж они–то должны сделать тебя человеком.
– Уж они–то должны тебя отключить.
– Уж они–то должны избавить мир от бракованной куклы, которая решила, что может быть человеком.
– Прекрати! – крикнула Гермиона, чувствуя, как искрится схема, отвечающая за инстинкт самосохранения.
Со схемой было что–то не так: слишком быстро она гнала ток. Гермиона посмотрела на свои руки, бледные и сухие. Гермиона вспомнила, что у её матери, когда она волновалась, на руках выступал пот, если... если она боялась.
Синты ничего не боялись. Синтам никогда не было сложно дышать. Гермиона, развернувшись, быстро убежала от Малфоя, выбежала из школы. Когда она оказалась на улице, то больше не чувствовала своих микросхем. Ей было спокойно.
***
Мистер Риддл включил лазер, аккуратно удалив часть синтетического волокна на груди, Мистер Риддл аккуратно раскрыл её череп (и всё же – она услышала тихий щелчок), мистер Риддл, воткнув в её вену иглу, аккуратно нажал на поршень. Мистер Риддл всегда делал всё исключительно аккуратно, и этим крайне импонировал Гермионе.
– Я не вижу никаких проблем, – сказал Риддл, и даже говорил он аккуратно.
Он поднес снимок к свету, обведя ручкой всю область.
– Видите? Никаких замыканий или же разложения биоматериала. У вас в порядке.
– Но мне было плохо, – сказала Гермиона, принимая сидячее положение.
– Плохо? – переспросил Риддл. – И что же вы вкладываете в понятие «плохо», мисс Грейнджер?
– Я... у меня болела голова, – подумав, ответила Гермиона.
– Вот как? – удивлённо сказал Риддл. – Я бы мог вам поверить, если бы вы заменили себе схемы, но, насколько я помню, вы это делать не захотели.
Мистер Риддл подошёл к своему столу и, открыв один из его ящиков, достал кипу бумаг, настолько ослепительно–белых, что стерильная белизна кабинета меркла в сравнении с ними.
– Вы, мисс Грейнджер, едва ли не уникальный случай, – сказал мистер Риддл. – «Едва ли» – потому что я не знаю, что творится в других отделениях Центра. Может быть, там тоже имеются уникальные синты, которые не захотели менять микросхемы.
– Я не вижу смысла что–то в себе менять, – ответила Гермиона. Она посмотрела вниз: она увидела то, из чего состояла, но лишь самую верхушку. Увидела то, что ей самой напоминало тонкое желе. Если бы мистер Риддл убрал первый слой, можно было бы увидеть второй слой: можно было бы увидеть трубчатые соединения.
– Конечно, вы можете не видеть в этом смысла, – горестно вздохнул мистер Риддл. – Но, мисс Грейнджер, послушайте: Центр совершил невероятный прорыв. И вы действительно сможете ощущать то, что ощущают люди. Настоящую радость. Настоящее счастье. Настоящие, неподдельные эмоции. Даже головные боли, если захотите, и те будут настоящими.
– Пожалуйста, больше не повторяйте слово «настоящий», – вежливо попросила Гермиона. – Не надо говорить обо мне, как о каком–то субпродукте.
– Субпродукт, – повторил мистер Риддл, и облизнул губы, словно пробуя слово на вкус. – А вы, мисс Грейнджер, ощущаете себя субпродуктом?
– Нет.
– Но, тем не менее, вы не хотите стать более живой, задумчиво сказал мистер Риддл.
– Я – живая, – ответила ему Гермиона. – И я – не человек, мистер Риддл. Я синт. Я синт, у которого есть права, и который является таким, какой он есть. И это – нормально. Не всем дано быть человеком.
– Но вы бы могли...
– Нет, не могла бы, – не удержав голосовые связки в узде, ответила Гермиона. – Почему вы не слышите меня? То, что я не человек, вовсе не делает меня хуже, чем вы.
– Уж не считаете ли вы себя выше человека, мисс Грейнджер?
Гермиона ничего не ответила на это, поэтому что это было крайне очевидно: Гермиона не считала себя лучше людей, лучше кого бы то ни было. Мистер Риддл, не дождавшись ответа, подошёл к ней и вытащил иглу. Мистер Риддл вскрикнул, и Гермиона повернула голову в его сторону. Мистер Риддл больше не выглядел аккуратным: он выглядел расстроенным, почти испуганным.
Гермиона перевела взгляд вниз, и поняла, что ей придётся провести в Центре ещё какое–то время.
Гермиона смотрела на свои вывернутые синтетические вены.
