Паршивец

Глава 1

1

Помню, как годам к пяти я решил, что сошел с ума. Прямиком после своего дня рождения. Правда, я тогда не знал, что он недавно был, тот день рождения, когда мне исполнилось пять. Но вот момент сумасхождения (или схода с ума? Как это вообще называется-то?) я помню хорошо.

Да, я тогда уже был достаточно взрослым, чтобы именно так и подумать, когда увидел на краю полки в своем чулане какую-то мелкую неведомую хрень с полупрозрачными золотистыми крылышками и ярко начищенным золотым пузцом. То есть пузиком. Вряд ли, конечно, из чистого золота. Наверное, из того же металла, что и тот старинный подсвечник, на который чуть ли не молилась тётушка, время от времени заставляя меня начищать его до зеркального блеска.

Помнится, крылышки меня поразили куда меньше, чем-то обстоятельство, что существу тоже, видимо, жилось несладко, раз приходилось поддерживать свой пуз в сверкающем состоянии. Мне ли не знать, сколько времени уходит на наведение такой красоты!

Читать я тогда еще толком не умел, телевизор посмотреть удавалось нечасто, в школу то ли грозились, то ли обещали отдать осенью, да и вообще я почти не бывал на улице. Свежего воздуха я хлебнул с излишком на заднем дворе дома опекунов, а вот по тротуару, то есть в прямом смысле «по улице», мне ходить доводилось крайне редко. Раз в неделю, по воскресеньям, когда тётушка с дядюшкой посещали церковь.

Я ждал этого события — похода в церковь — так, как ничего потом уже не ждал никогда. По пути можно было увидеть и услышать столько всего интересного! Вот мистер Билз выгоняет свою красную машину, а в следующем дворе миссис Деррис держит на руках крошечную гавкучую лохматую собачку. На большой клумбе возле церкви расцветает крест из сиреневых крошечных цветочков. Девочки мистера и миссис Самвейн тянут друг у друга из рук веревочку с парящим в небесах воздушным змеем. Дадли — мой брат — уже тычет толстым пальцем в блестящий красный велосипед своего дружка Пирса и требует, чтобы и ему тоже купили такой. И купят, обязательно.

Я это знал так же точно, как и то, что мне сильно достанется за то, что сегодня слишком громко пел в церкви. Нельзя громко. А лучше и вообще молчать, только шевелить губами. Поскольку если не шевелить, то все окружающие — вот прям все-все — могут подумать, что миссис Дурсль плохая женщина, раз ее племянник не выучил слова. Но ничто не могло испортить мне настроения: поход в церковь — это праздник!

Меня наряжали в идеально беленькую рубашечку, черные брючки с острыми стрелочками, на шее оказывался галстучек-бабочка, а мои вечно стоявшие дыбором (дыбором-дыбором, именно!) волосы сами собой укладывались в идеальную прическу. Я даже знал почему: волосы тоже очень хотели хоть раз в неделю увидеть и услышать что-то еще, кроме плотных стен стриженого тиса, ограждавших маленький дворик, да вечно раздраженного голоса тётушки: «Паршивец, сюда!», «Паршивец, туда!», «Паршивец, отнеси, принеси, вымой, собери, убери…».

Я одно время даже думал, что меня так и зовут — «Паршивец». Но именно то золотопузое существо доходчиво объяснило мне, что я сильно заблуждался. Хотя вру. Я и до него знал, что имя моё Гарри, а фамилия Поттер. А как же не знать, когда по дороге в церковь дядюшка неизменно куда-то сбегал, а к тётушке обязательно подплывали почтенные миссис и не менее почтенные мистеры, и все, как один, заводили бесконечную песнь: «Ах, какие прелестные у тебя детки, Петунья! А это, наверное, Гарри? Ах, несчастное дитя, ах, какие у него невозможные глаза!»

— Ах, какие вы мужественные люди! — как-то раз шёпотом подсказал я не менее тощей, чем моя тётка, желчного вида миссис, по обычаю принявшейся расписывать добродетели Дурслей, усыновивших оставшегося без родителей племянника.

Под злобным взглядом обеих тёток я понял, что лучше бы не подсказывал. Но право слово! Я ж от чистого сердца. Я ж не имел тогда в виду ничего такого из того, что имею в виду сейчас. То есть стал иметь в виду через пару лет. Черт, я запутался с этими «в видами». Объясню проще: до появления золотой хре… То есть до знакомства с золотым летучим клопом — правда золотым и правда клопом, вот ей-богу не вру! — я как-то не задумывался над тем, что «паршивец» звучит далеко не так ласково, как «Гарри». Зато куда привычнее.

«Гарри» меня в семье опекунов называли только в очень редких случаях — когда в доме находились посторонние, которым я случайно попадался на глаза. Тогда в дело шла кодовая фраза: «Гарри, дорогой, пойди пока поиграй!». Она означала: «Сгинь немедля на задний двор или в чулан, паршивец».

Клопа звали Бус. И он был фЭйри. То есть он сказал, что он «Фэ-эйри», и я решил, что «Фэ» — второе имя, а «Эйри» — фамилия. Но вскоре выяснилось, что я ошибался. Вскоре — примерно через год, когда в школе выяснил, что никаких фэйри не бывает, что все это сказки и враки. Я притащил книжечку, открывшую мне глаза, Бусу и ткнул пальцем в слова «мифические существа», а он посмеялся и сказал, что это просто замечательно, что я, наконец-то, научился читать — пригодится, а маглы пусть так и думают — на то они и маглы.

Но к тому моменту я уже перестал думать, что схожу с ума. И решил, что авторы книжечек знают далеко не все, что с этим делом — верить во все, о чем пишут — нужно быть осторожнее. Тётя Петунья вон, начиталась всякого и свято верит, что и магии не существует. Ага. И наш святой отец Александр тоже верит. И, кажется, верят все люди вокруг. А Бус только смеется. И Вилли. И Ринки. Кто они? Я так и не понял до конца, но они точно НЕ люди.

Они не фэйри — куда крупнее и… да простят меня мои странные друзья — безобразнее. У них нет крылышек и золотых пузиков, но зато есть огромные зеленоватые глаза и не зеленоватые, но тоже не маленькие уши. А еще у них есть довольно длинные узловатые пальцы, способные ловко щелкать.

Щёлк! И пол подметен. Щёлк! И посуда сама собой аккуратненько моется губкой под струей воды в раковине, тут же высыхает и летит в кухонный шкаф строго в том порядке, как любит тётя Петунья. Щёлк! И иногда — в особо опасные для моей несчастной задницы моменты — дядюшка вдруг вспоминает, что ему срочно нужно отогнать машину для замены масла или съездить прикупить пару бутылочек виски, пока не весь новый завоз разгребли в небольшом магазинчике мистера Самвейна.

Жаль только, что этот народец, носящий вместо нормальной одежды наволочки, появляется редко — когда выдается свободная минутка. Да, наволочки! У Вилли белоснежная, больше похожая на платье со странным зеленым гербом на груди, а у Ринки — серая, вечно в подозрительных пятнах и тоже с гербом. Но с разноцветным. Точнее не разглядеть — герб этот тоже покрыт пятнами, но это точно герб. От Ринки часто странно пахнет — то воняет, а то, наоборот, пахнет очень приятно, будто конфетами. Когда в первом случае я морщу нос и чихаю, он щёлкает пальцами и запах становится слабее, а наволочка чище, но до конца избавиться от грязи не удается. А вот Вилли всегда пахнет одинаково. Не знаю чем, но мне всегда представляется, что она служит в каком-то огромном чопорном доме со свечами в огромных подсвечниках, окнами с цветными витражами… В церкви!

Почему «она»? Ну, я всегда так думал. Она меня жалеет, в отличие от Ринки и Буса, которые вечно подстрекают к шалостям и хвалят, если мне удается сделать какую-нибудь гадость Дадлику и его злобным дружкам. Жалеет, гладит по голове и укоризненно смотрит на веселящихся «хулиганов». Она же приносит странные мази в крошечных коробочках и мажет мне спину. А задницу — я сам, а то мне стыдно.

Вообще не проходит и недели, чтобы кто-нибудь из этих странных созданий не забежал… залетел? Забрел? Заявился? Ну, как сказать-то? В мой чулан. Живу я там, в чулане. То есть в теплое время года я обычно живу во дворе, в чулан меня запускают только на ночь. А зимой, куда деваться, бывает, сижу там безвылазно, то есть сидел бы, если бы не «аллохомора».

Что это? Вот уж не знаю, подслушал у Ринки, но помогает здорово! Стоит настойчиво так, убедительно-убедительно сказануть и — бац! — щеколда снаружи на двери сама собою отползает в сторону и путь свободен. А это круто, когда Дурслей нет дома и можно посмотреть телевизор и почитать газеты и журналы, лежащие в гостиной. Жаль, что у опекунов нет книг, а в библиотеку меня записывать не хотят — вдруг порву-измажу-отгрызу кусок, платить придется.

С телевизором я однажды попался. Сам дурак, называется. Дурсли заявились неожиданно, я только-только успел в чулан слинять. Пульт куда-то запропастился, дядюшка ткнул пальцем в кнопочку и обнаружил, что телевизор еще не успел остыть, после того как им кто-то пользовался. Кто? А что, не понятно кто, вот вопрос мне еще… Как посмел? Как сумел выбраться из чулана? Кто отодвинул щеколду?

Ох… Как вспомню, так вздрогну. Влетело мне крепко. Слава богу, хоть удалось убедить дядюшку (не без помощи Ринки, полагаю), что он сам забыл запереть дверь чулана. После того случая Бус вызвался мне помогать изо всех своих фэйрячих силенок: когда я возвращался в чулан, он с трудом, но все же закрывал тяжеленную для него щеколду, а потом садился ко мне на плечо, складывал крылышки и прижимался к моей щеке прохладным жестким, будто и вправду металлическим, тельцем. Он ведь клоп, помните?

Такой вот магический клоп, не сосет кровь, а питается излишками магических сил. Собственно, так он меня и нашел, поскольку в тот день у меня впервые случился выброс стихийной магии.

Я думаю, что у меня и до того случая что-то похожее было и не раз. Но в тот проклятый и счастливый день я был уж очень зол на утопившего в унитазе мой блокнотик и сломавшего единственный карандаш Дадли. Чем и на чём я теперь буду рисовать? Чёртов братец лишил меня единственного развлечения в долгие чуланные часы. Проклятый день — мне тогда знатно влетело за яростно замигавшие, а потом перегоревшие во всем доме лампочки. Счастливый день — рыдая в чулане и прижимая к горящей заднице смоченную холодной водой старую футболку, я узрел Буса. И заподозрил, что сошел с ума.

— Сочувствую, — пропищала золотая бусина с крылышками. И тут же сходу: — Прости, я вижу, что тебе больно, но я рад!

Я, мягко сказать, охренел. То, что я свихнулся, не вызывало сомнений: разве забавным сказочным существам не полагается быть добрыми и участливыми? Рад он. Сволочь. Тогда я еще не знал таких слов, как «охренел» и «сволочь», то есть знал — дядюшка именно так со мной и разговаривал, но я сам никогда не произносил их ни вслух, ни про себя. Ругаться я стал гораздо позже. А тогда я все еще очень хотел быть хорошим и изо всех сил пытался понять, за что меня так жестоко выпороли — я ведь не виноват, что лампочки сами перегорели.

Хорошие дети не швыряют за гадкие слова старыми кедами в головы обидчикам и даже не пытаются прибить странное насекомое сломанной мухобойкой, валявшейся на полке за коробками с чистящим порошком. Не стал этого делать и я. Но зато постепенно прекратил рыдать и с интересом принялся разглядывать того, кто потом оказался верным другом, наставником и — да-да! — защитником и даже кормильцем-поильцем!

Разглядывание и выслушивание показало, что тётушка права: моя мать действительно была ненормальной и помешанной, и вот тому живое доказательство. Сидит себе это доказательство у меня перед носом, болтает толстенькими коротенькими ножками, пока я тут тихо помешиваюсь, то есть схожу с ума, и расписывает, как он рад, что на весь этот «треклятый городок», где «можно и помереть от истощения», нашелся хоть один волшебник. Я, Гарри. Гарри, а не «паршивец», «помешанный» и «тяжелый крест на шее». И как это здорово, что я — ребенок и еще не умею контролировать «стихийку». А это значит, что он, фэйри, теперь может еще долго не спешить с поисками еды.

Я во все глаза смотрел, как все ярче и ярче сияет его золотой пузец, словно это существо начинает светиться в моем темной чулане, пока наконец до меня не дошло, что он действительно светится. А это означало, что сейчас сюда припрется дядюшка и выпорет меня еще раз за то, что я посмел без разрешения включить слабенькую лампочку. Ведь мне было ясно сказано: «Неделю без света, мерзавец!»

— Вы не могли бы перестать светиться? — очень вежливо попросил я. Ну, раз я все равно уже помешался, то хоть не скучно будет отбывать неделю наказания в заточении. — А то… понимаете… — я испуганно закрыл ладошками решетчатое окошечко на двери.

— Да не парься, малец, я же невидимый! — гордо ответил Бус. — И спасибо за еду. Я, конечно, магический паразит, но я не жадный, мне даже крохи хватает надолго, и я не останусь в долгу. Вот увидишь.

Вот так мы и познакомились. И, как пишут в тех сказках, что я потом прочел, у меня началась совсем другая жизнь. И я вам о ней расскажу.

Глава 2

2

С появлением Буса моя жизнь постепенно стала меняться. Я уже не так тяжело переносил частое заточение в чулане — всегда находилось, что обсудить с мистером Фэ, как я поначалу пытался называть своего светящегося дружка. Он хихикал, дрыгал ножками, почесывал пузико и… постоянно уворачивался от ответов на вопросы. Причем делал это так ловко, что я не сразу и понял, что он меня… не то, чтобы обманывал, просто не говорил правды.

Нет, ну, а как еще это понимать, а?

Когда я просил рассказать о волшебстве, Бус крякал от удовольствия и устраивал завораживающие представления, заставляя кружиться в странном танце пылинки и мусоринки, коих всегда было немало в моем чулане. Он мог даже призвать из кухни кусочек сахара или пирога! Один раз, поднатужившись, стащил для меня пару ломтей бекона. Они, правда, залипли в дверной решетке, но я их успел выковырять, вроде никто ничего не заметил. Я тогда чуть не расплакался от благодарности, сидя третий день взаперти на воде и хлебе. К сожалению, на большее его силенок не хватало, он и после этого-то сразу лез «погреться» и долго сидел, прижавшись, пока его потускневшее тельце вновь не пропитывалось золотым сиянием.

Он рассказывал чудесные сказки о невиданных существах. О драконах! И так ловко все изображал, словно сам превращался в крошечного дракончика. Даже казалось, что у него из пасти идёт настоящий огонь! Особенно мне нравилась Венгерская Хвосторога, так яростно защищавшая своего еще невылупившегося детёныша, что я покатывался со смеху, когда Бус-Хвосторога принимался отгонять мои подкрадывающиеся похитители-пальцы от «гнезда». Правда, он заявлял, что никогда не советовал бы никому побывать в шкуре похитителей на самом деле.

Через пару лет после нашего знакомства он даже притащил показать мне нечто фиолетовое, с крылышками, выпуклыми черными глазенками и, мягко сказать, отвратительным характером. Это существо называлось «пикси». Оно отказывалось назвать свое имя (может, оно не умело разговаривать?), дергало меня за волосы, уши и одежду, перевернуло коробки с порошком, испугалось, когда я, пытаясь получше разглядеть гостя, включил лампочку. Отойдя от нервного потрясения, оно съело все те крошки еды, что смог приманить для него Бус, и, издав пронзительный писк, накинулось на бросившегося на меня бульдога приехавшей погостить тётушки Мардж.

«Мерлинов детёныш», как обозвал фиолетовую шкоду Бус, с помощью «чёртова пса», как называл злобную кусачую тварь я, чуть не перевернул весь дом опекунов вверх ногами. Ненамного отличавшийся по размеру от фэйри, невидимый для маглов пиксёнок ухитрился зацепиться крошечными ножками за складки кожи на морде четырёхлапого тирана и принялся охаживать пса непропорционально огромными кулачками прямо по черному блестящему носу!

Для изумленных и перепуганных опекунов наступили страшные минуты: ополоумевший от боли «милый мальчик» тётушки принялся носиться по первому этажу, сшибая своим упитанным поросёнкообразным тельцем всё и вся. Вот, жалобно звякнув, раскололась любимая ваза тёти Петуньи, вот отлетел спиной прямо на телевизор сбитый с ног Дадли, вот бульдог в запале цапнул свою хозяйку, тщетно пытавшуюся поймать взбесившегося любимца.

Класс!

Хотя…

Хотя я не мог не понимать, что убирать весь этот бардак заставят именно меня. Но всё равно — класс!

А ещё через минуту меня начала мучить совесть: все-таки, как ни крути, а тётю Петунью сложно назвать бездельницей. Она сильно волновалась и долго готовилась к приезду родственницы, вместе со мной самоотверженно надраивая дом до стерильной чистоты. И, если уж совсем честно, то, по сравнению с дядюшкиной, мамина сестра была куда лучше и роднее и говорила гадости о моих родителях не чаще пары раз в месяц, когда я уж очень выводил её из себя.

Я, тихонько хихикавший и заблаговременно плотно прикрывавший дверь чулана, когда грузно топавшая компания, пытавшаяся поймать бульдога, проносилась мимо, наконец не выдержал и спросил у Буса, нет ли способа отцепить от пса расшалившегося пиксёнка.

— Гарри, — вмиг сделавшись очень серьёзным, ответил тот, — есть один-единственный — волшебный, но он действует, как будто по голове дают со всего размаха тяжёлым мешком. Ты бы хотел, чтобы тебя так приложили?

Меня передернуло. Радости от удачной проказы, пусть и чужой, как не бывало. Я понимал, о чем говорит Бус, было с чем сравнить: наверное, это не лучше мощной оплеухи от дядюшки.

— Ну, а как тогда?

— Да он же крошка еще совсем, его надолго не хватит.

И точно: когда дядюшка налетел на перила лестницы, ведущей на второй этаж, снеся к чертям хитровыточенную балясину, фиолетовое чудовище выпутало ножки из складок кожи выдохшегося тяжело дышащего пса, кувыркнулось в воздухе и вдруг растворилось, словно его никогда и не существовало.

Я поспешил плотно притворить дверь и повернулся к Бусу:

— Куда это он?

— Так домой же, в семью… — с какой-то грустью ответил обычно искрящийся весельем фэйри.

И в этот момент меня осенило:

— А где твоя семья, Бус?

Фэйри насупился, сложил ручки на груди и, медленно вышагивая ножками по воздуху, принялся летать от двери до стены с видом: «Ну вот, надо было тебе испортить веселье окончательно!».

Я не рискнул больше задавать этот вопрос, и прошло месяца три, наверное, прежде чем решился спросить:

— А как ты вообще оказался здесь? Раз в нашем городке нет магов и таким, как ты, нечего есть? Или даже тут живут волшебные… — я испуганно покосился на дверь чулана и, убедившись, что она плотно закрыта, продолжил шепотом: — ...существа, которые кушают… или пьют? Или сосут? — не только магию?

Бус как-то странно крякнул и развел в стороны крошечные ручки в клетчатых, закатанных по лоткотки рукавах рубашечки, с вечно оторванными совсем уж малепусенькими пуговичками на пузце:

— Оплошал я… Прицепился к одному… — он вдруг захлопнул рот и замолчал, испуганно оглядываясь так, словно ляпнул что-то запретное, но потом все же продолжил: — К одному волшебнику, поесть немного, а он вдруг — раз! И аппарировал, словно его что-то притянуло сюда. Прямо сквозь защитный барьер вокруг сада!

— Кого притянуло? Куда это «сюда»? — я почувствовал себя неуютно. — И что такое «аппарировал»? Нет у нас сада, только крошечный двор. И тисовые кусты. Разве это можно назвать садом? В настоящем саду даже яблоки на деревьях растут, я по телевизору сам видел, вот!

Бус махнул на меня кулачком «не спеши», мол, потер пузико, в сотый раз попытался втянуть его и запихнуть в полы рубашечки, но бросил это бесполезное занятие и, наконец, созрел для того, чтобы рассказать странную историю. Я потом столько раз выспрашивал у него подробности, что через несколько лет у меня в голове сложилась более-менее стройная картина произошедшего, хоть и зиявшая дырами неотвеченных вопросов, заляпанная моими страхами, фантазиями и даже дурацкими надеждами.

Оказывается, сад тот был вовсе не задний двор опекунов! А принадлежал он самому настоящему волшебнику. Злому, наверное, — так решил Бус, натолкнувшись на мощный барьер, который мешал честным фэйри полакомиться так и фонившей из-за преграды магией. Магией самого что ни на есть высшего сорта — первой детской стихийки. Но именно эта магия и проделала дыру в защите, и Бус смог-таки насладиться роскошным пиршеством. А потом отец того малыша, что так сильно разозлился на ущипнувшего его «ручного» гипогрифа…

— Ха! Да не приручаются они до конца, вредные твари. Держись ты от них подальше, — наставлял меня Бус.

Я заранее проникся было неприязнью к неведомому мне «гиппогрифу» — ну, раз он не нравился моему единственному на те поры другу, но Бус заявил, что гиппогрифы — весьма умные и полезные создания. Ну, правда, дикие и капризные немного. Но с кем не бывает?

Я согласился. Вот взять Дадли, например. Он и дикий, и капризный, но пользы от него никакой — один вред. То есть профит от братца был, но тогда я еще этого не понимал. И раз «вредная тварь» — «гиппогриф», не зря топчет землю, в отличие от Дадли, то, несомненно, зверь этот невиданный заслуживает уважения.

Так к чему я веду-то? А, вот…

Тот волшебник (я долгие годы не знал его имени, но зато сразу узнал по описанию, когда впервые увидел) обновил защитный барьер, и поэтому Бус не смог выбраться обратно. Так и жил несколько дней в саду, пока не решил «погреться» о задремавшего в шезлонге в послеполуденный жаркий час хозяина поместья.

— А у него на пальце кольцо как вспыхнет! А он вдруг как вскочит, глаза дикие! Белые волосы — как будто ветром — дыбом! Хотя обычно волосок к волоску. Я и запутался в них. А потом было уже поздно: ра-а-з, и мы здесь!

Выяснилось, что мужик этот, который хозяин поместья, который заделывал дыру в барьере (да что за барьер-то такой, а?), с маленьким сыном-магом, гиппогрифом, кольцом, садом и белыми длинными волосами кого-то искал в наших краях. И не он один искал.

— Он тогда то ли ослеп временно, то ли помешался, раз ни улиц, ни домов не видел, шёл прямо на стены, натыкался на заборы. Непонятно. Долго метался по вашему городку — аппарировал то туда, то сюда. И я так понял, что его что-то не пускало, словно постоянно сбивало с пути — отбрасывало на окраины. Один раз он даже в речку угодил. Я думал — утону, я же всё это время у него в кармане сидел, а куда было деваться? Ох, и ругался он, пока свои роскошные одежды заклинаниями в порядок приводил! А второй раз чуть под машину не свалился, и вот тогда…

Бус на этом месте принимался носиться по полке, изображая слепого ополоумевшего волшебника, но я не смеялся: мне от чего-то было жутко. А еще я думал, что, наверное, этот маг тогда заколдовался в невидимку, раз его не арестовал наш констебль Ларкинз.

У констебля есть большой пистолет, и вообще он крутой дядька — в газете писали, что наш полисмен герой! Мистер Ларкинз вытащил старенькую миссис Фиг из горящего дома, когда одна из её кошек на Рождество перевернула подсвечник с зажженными свечами. Ох, ужас-то…

У тёти Петуньи ведь тоже есть тот противный подсвечник. Выкинуть его, что ли, пока и она не додумалась в него поставить свечи? Мало ли что. У миссис Фиг — кошка, а у нас — дурак Дадли. Но меня выпорют так, что долго сидеть не смогу. А если не выкину, то мы можем все умереть. Надо что-то решать. Рождество скоро.

А еще я заметил, что дом миссис Фиг как-то очень-очень быстро починился, чуть ли не сам собой. Наверное, ночью приехала бригада человек сто рабочих, и до утра они успели всё-всё переделать, покрасить и даже отмыть от копоти. Круто! Я так восхитился их работой, что даже поделился радостью с читавшей журнал тётей. Она подскочила с места, высунула длинный любопытный нос в то окно, что я в этот момент протирал, да как заорёт на меня:

— Где? Что?! Да эту развалину и за год теперь не починишь! Хватит врать!

И полотенцем меня. Вот.

А я не врал. Я очень-очень редко вру. Я не Дадли. Я лучше просто промолчу, если уж совсем никак. Но иногда бывает, что и вру. Но… Но Дадли же не лупят, как меня! Его вообще никогда не наказывают! Но… Но всё равно это ужасно, когда я вру. Святой отец говорит, что все лгуны пойдут в ад! И как только Дадли не боится ада? Думает, наверное, что дядя Вернон за него заступится. Как тогда, когда он украл электронную игрушку у Полкисса. И когда сломал деревце возле церкви. И когда… Определенно заступится. А за меня заступиться некому. Нельзя врать. Нельзя.

Опять сбился. Я же хотел рассказать про то, как возле спятившего папаши того ребенка, которого ущипнул гиппогриф, в волосах которого запутался Бус... Да не в гиппогрифьих волосах! А в папашиных! Ну, вы поняли. Так вот, как-то так вышло, что после того, как «спятивший» чуть не угодил под машину, возле него вдруг появился еще один маг! Бус уверял, что этот маг сказал «папаше» так:

— Почему ты раньше не вызвал меня, аристократ хренов? Думал, сам справишься? След слабеет, теперь мы его хрена с два найдем, нам не пробить защиту — старая сволочь хорошо постаралась.

Глава 3

Те предрождественские дни выдались странными. И хоть я к тому моменту уже немного свыкся с небывальщиной, творившейся вокруг меня, и уже успел сообразить, что молчание не просто золото, а весьма важная для выживания вещь, но всё равно оказался не готов к такому повороту событий. Прежде всего, меня нужно было сжечь на костре.

Ох… да… Так сказал отец Александр на проповеди еще до Рождества. Ну, не конкретно меня на костер, но вообще. Всех колдунов, оказывается, сжигали! Сажали на кол! Топили в реке! И так вот и убили всех-всех волшебников… а я остался.

Тётка, обычно благоговейно внимавшая каждому слову пастыря, во время проповеди ёрзала и всё время искоса поглядывала на меня. Неужели она что-то подозревает? Бус вроде невидимый, иначе у него не получалось бы так ловко воровать еду из кухни, его бы давно заметили.

Я еле досидел до конца, хотя обычно слушал с удовольствием. Я восхищался нашим святым отцом: он добрый, красивый, у него всегда находится минутка, чтобы сказать каждому очень нужные одобрительные слова. Когда я подхожу к нему для благословения, он всегда хвалит меня за то, что я знаю все-все молитвы, и добавляет: «Я не сомневаюсь, Гарри, что ты послушный, хороший мальчик и почитаешь людей, давших тебе кров и пищу». И все прихожане от него просто в восторге. У нас — самый лучший констебль, самый лучший святой отец и самый лучший город на свете!

Но в то ужасное воскресенье я забыл об этом. О том, что у нас все самое лучшее. Я еще в церкви принялся страстно надеяться, что всё это сказки, что я никакой не волшебник, что бы там ни говорил Бус. И вообще, фэйри — это просто выдумка, никаких фэйри не бывает! И он тоже всё выдумал: и про «слепого волшебника», и про драконов, и про гиппогрифа. Получается, что он и себя выдумал… Тут я совсем запутался.

Я сказал тёте, что очень-очень хочу в туалет, и она, хоть и недовольная, но пошла быстрее, вместо того, чтобы останавливаться побеседовать со многочисленными миссис. Наконец добрались. Я в нетерпении сдирал с себя рубашечку и галстучек, и брючки, поглядывая на чулан: сейчас я переоденусь в свою любимую старенькую рубашку и штаны, заскочу в чулан и… И там нет никого! И меня перестанет грызть страшная вина за то, что я не такой, как все. И Бог снова будет меня любить!

Но он был там. Бус. Сидел себе на полке, отбивал ладошками ритм по пузцу, как по маленькому барабанчику, и что-то напевал. А я был волшебником. И меня нужно было бы сжечь. И я понял, почему меня не любят опекуны: наверное то, что я «не такой», как-то проявлялось и мешало им жить.

А еще я сообразил, что не знаю, как дядя, но тётка точно что-то подозревала. Недаром она заставляла меня учить наизусть все эти молитвы, псалмы и гимны. И даже поговаривала о том, чтобы записать меня в церковный хор, когда придет нужный возраст. Наверное, думала, что из меня постепенно изгонятся такие же бесы и демоны, как и те, что сидели в несчастных, сожженных заживо ведьмах, если мой рот будет постоянно занят Божьим словом.

Я вспомнил, как отец Александр с незнакомым суровым выражением на всегда добром улыбающемся лице рассказывал, что сожгли даже маленьких девочек, когда выяснилось, что их юные души были одержимы демонами. И я принялся плакать. И не мог остановиться.

Бус испуганно летал вокруг меня, спрашивая, что случилось, а я видеть его не мог. То есть мог, конечно, но не хотел. Как будто это он был виноват, что я — ужасный, помешанный, ненормальный и одержимый. И меня не будет любить отец Александр, и тётя никогда не полюбит, и даже Бог не будет. Мне придется обманывать, чтобы меня любили. А обманывать нельзя — лгуны попадут в ад, в яму, полную огня, и будут вечно гореть там. И волшебники попадут тоже. И получается, что я все равно попаду в огонь: хоть за то, что я волшебник, хоть за то, что я лгун. Нет мне спасения. Меня не за что любить.

И вот я всё рыдал и рыдал, а Бус всё таскал и таскал мне из кухни кусочки сахара, пирога, бекона и всего, что только мог отщипнуть своими крошечными ручонками. И складывал эти кусочки возле меня и умолял поесть. Он решил, что я голодный, что меня опять за что-то наказали. А я ничего не мог ему сказать, только мотал головой и отмахивался. Наконец, Бус взял и упал, как мёртвый. И тогда я так перепугался, что заорал не своим голосом. И над моей головой разорвалась лампочка. И я понял, что это конец, что мне незачем жить, если даже Бус умер — мой единственный друг.

Когда дядя выволок меня за ногу из чулана и принялся за шиворот таскать по дому, тыкая пальцем в лопнувшие лампочки и осколки, устилавшие ковер, кресла и диваны, я подумал, что ад уже начался. Ворот рубахи впился в горло так, что я почти не мог дышать. А дядя всё орал, пинал меня и требовал, чтобы я прекратил. И я, наконец, понял, что лампочки разорвались из-за тех демонов, что сидят внутри меня, и стал быстро-быстро читать молитву в те моменты, когда мог схватить хоть немного воздуха. Божье слово должно остановить демонов, чтобы они больше не били лампочки!

Но молитва получалась все хуже — у меня начало звенеть в голове, я еле касался ногами пола, дядя трепал меня, как тетин бульдог старого плюшевого мишку Дадли. И я окончательно понял, что Бог отвернулся от меня, когда дядя зажал мою голову между колен и принялся пороть меня своим огромным тяжёлым «главным» ремнём, а я, заходясь от рыданий, вдруг увидел Их. Не людей.

Они появились. Сперва Она, всплеснула руками и тут же исчезла. А я зарыдал ещё громче, хотя уже, казалось, от горя иссякли все силы: я действительно проклят. Ну, я ведь своими ушами только что слышал и своими глазами видел: в углу возле телевизора что-то хлопнуло, и там только что был настоящий демон с горящими глазами, огромными ушами и зубами, тоже огромными!

Правда, постепенно выяснилось, что у горя глаза, как у не-людей, велики. Потому что зубы есть, конечно, но мелкие и остренькие. Просто когда Вилли и Ринки злятся, они ощериваются так, что любой бы испугался.

Потом всё завертелось так быстро, что мой ужас и горе отступили, растворились, истаяли, переплавились во что-то без названия. Я и не заметил.

Опять хлопок, и появился второй демон. И тоже выпучил глаза и оскалил зубы. Он поднял руку, точь в точь как отец Александр, и я забился, задрыгался, чуть не сломав себе шею в тисках дядиных колен: демон явно собирался наслать своё, бесовское, анти-божье благословение. Дядя заорал: «Ах, ты так, паршивец!» — и отшвырнул меня куда-то вбок, а демон просто взял и щёлкнул пальцами. И всё. На этом почти всё самое ужасное и закончилось.

Дядя вдруг покачнулся и осел в кресло, прямо на сидевшую со стиснутыми руками бледную тётю Петунью. Надо честно сказать, она не одобряла, когда дядюшка «слишком строго» меня «воспитывал» и даже вскрикивала дрожащими губами: «Ах, Вернон! Дорогой, хватит! Ну, пожалуйста, он же ещё совсем маленький!». Но когда это дядюшка её слушался?

Я забился между креслом и шкафом и затаился, икая и еле дыша. Если бы мог, так и вообще под то кресло залез бы или под шкаф. А дядя с тётей посидели-посидели, и вдруг дядя встаёт с помятой тёти, пересаживается на диван и говорит таким спокойным-спокойным, словно сонным голосом:

— Петунья, дорогая, посмотри почту.

И тётушка и правда поднимается и, пошатываясь, даже не поправив платье, в одном тапочке идет в коридор, а дядя остается сидеть, с удивлением разглядывая тот самый ремень, которым только что меня порол, словно недоумевая, откуда он вообще взялся.

Второй не-человек-демон прекратил скалиться, потушил зелёный пожар в глазах и повернулся ко мне:

— А ты и есть Гарри?

Ох, как я удирал от него! На четвереньках вылетел из гостиной, захлопнув дверь чулана, изо всех сил вцепился ручку и уперся ногами в стену. Я шептал молитву, пока сзади не раздались два хлопка и продолжать висеть на ручке стало глупо. Как я сразу не догадался, что демоны умеют проходить сквозь стены?

Я понял, что мне не убежать, не скрыться, не спастись. Как и говорил отец Александр. И сейчас меня будут «одерживать», точнее, мою «юную душу». Правда, той несчастной девочке было уже восемь лет, а мне пока, наверное, меньше. Я точно не знал. Может, моя душа ещё слишком маленькая, чтобы вместить даже одного демона, а не то что сразу двоих? Вон они какие крупненькие… Нет, не должны влезть. Но могут попытаться. Я захлопнул рот и зажал его руками: всё равно молитвы на демонов не действовали.

Первый демон, в наволочке-платьице, который позвал на помощь второго демона, поднял лежавшего среди осколков стекла Буса, и я кинулся к нему:

— Не тронь его! Я его похороню во дворе.

Демоны вновь выпучили глаза, но в этот раз не злобно, а изумленно:

— Это еще зачем? — спросил тот, что заколдовал дядю и тётю.

— Он… он же умер! — горестно всхлипнул я, позабыв о том, что нужно держать рот закрытым.

И тут силы наконец-то оставили меня: в глазах потемнело окончательно. В чулане и так было сумрачно, слабо светились тельце Буса и глаза демонов. Я опустился прямо на выпоротую попку, потом завалился на бок и, кажется, заснул.

***

Буду рад, если вам понравится моя работа:
http://hogwartsnet.ru/mfanf/ffshowfic.php?l=0&fid=87844