Глава 9. ПРИМ. КЛЮЧИ ОТ РАЯ.- Ты выглядишь неважно, Прим.
- Завтра Жатва.
- Боишься?
- Это моя первая Жатва. Мне уже двенадцать.
- А ты знаешь, что такое Жатва на самом деле, Прим? Посмотри, видишь хлеб? Чтобы испечь его, нужна мука. Без муки не будет хлеба. Муку делают из пшеницы, а пшеницу сеют на бескрайних полях Одиннадцатого, и там под жарким южным солнцем золотистые колосья растут и наливаются спелым зерном. Когда колос созревает, он тяжелеет и гнется к земле. И тогда его срезают. Он умирает, но продолжает жить. Он становится тем, ради чего был посажен - вот этим хлебом. Для жатвы колос должен созреть, из незрелых колосьев не получится доброй муки. Но если он перезреет, то загниет или осыплется, и хлеба тоже не выйдет.
- Вы хотите сказать, что смерть не придет к человеку не вовремя?
- Да, и ты знаешь это не хуже меня. Не придет слишком рано, когда он еще не готов умереть, но если он уже готов к новой жизни, она не задержится. Мы все лишь колосья, Прим, и каждого ждет своя жатва. Умереть не страшно. Страшно умереть недостойно, умереть, потеряв себя. Я не знаю, что нас ждет после смерти, но я вижу, что колосья, умерев, становятся хлебом, и верю, что так же будет и с нами, ведь мы живем на одной земле и по одним законам. Возьми.
- Но мне нечем заплатить вам за этот хлеб.
- Просто возьми. И не бойся.
- Спасибо, мистер Мелларк. Вы единственный, кто никогда не говорит со мной как с ребенком.
- Просто ты очень похожа на Пита, а с ним я всегда говорил серьезно, зная, что он поймет.
- Я тоже поняла. До свидания. И еще раз спасибо за хлеб.
…
Мистера Мелларка больше нет. Больше нет почти никого. Для них уже настала их Жатва. Для всего Двенадцатого дистрикта. А она все еще здесь, на земле, вернее, сейчас под землей, в серых шахтах Тринадцатого, но это уже не важно. Тысячи людей мертвы, а она жива. Хотя тогда, идя на свою первую Жатву, она была уверена, что жить ей осталось считанные дни. Она часто предчувствовала события. Случалось, видела сны, которые потом сбывались, всегда. Она отчаянно надеялась, что на этот раз она ошибается, что это просто ночной кошмар, что это просто страх перед Жатвой. Но ее сны были вещими, и случилось то, чего она боялась больше всего на свете, то, что заставляло ее кричать ночами и просыпаться в слезах. Ее сестра вышла добровольцем. А вместе с ней на Арену отправился Пит Мелларк.
В тот день она почувствовала, что не сможет жить, если вернется только один из них.
Прим родилась в ясный апрельский день, и малышку назвали в честь солнечного первоцвета, удивительного растения, дарящего радость каждому, кто его видит. Она росла, и со временем родители все больше понимали, как сильно их младшая дочь похожа на этот чудесный цветок. Ее мама тоже видела и предчувствовала, и не просто так нарекала дочерям имена. Она была из семьи аптекарей, в которой руки целителя и дар предвидения передавались от матери к дочери с незапамятных времен. Поэтому ее не удивляло, что маленькая Прим, помогая ей с пациентами, знала, где у человека болит, ловко готовила настойки и отвары, смешивала мази и не боялась крови, гноя, наготы и смерти.
Она сама была такая, Эль Эвердин, и старалась передать дочери и то, чему учили ее мама и бабушка, и то, что она сама узнала, и то, что когда-то увидела во сне. Она не считала младшую дочь чем-то отдельным от себя, Прим была ее продолжением - в отличие от Китнисс, которую Эль любила особенно, тайком любуясь ею, видя в ней черты горячо любимого мужа.
День его гибели стал для нее страшным вдвойне, потому что тогда она потеряла и свою старшую дочь тоже. Китнисс не простила ей боли и слабости. Наверное, никто, кроме Прим, уже и не помнил ту Китнисс, которая носила красное платье, заливисто хохотала и крутилась перед зеркалом в самодельных бусах из алых ягод шиповника, которая звонко пела дуэтом с отцом, усердно прибирала дом к его приходу и гладила на Луговине потерявшегося котенка. Та Китнисс, что шутила и бегала с девчонками на школьном дворе, любовалась разукрашенными тортами в окнах пекарни, обнимала маму сильными загорелыми руками так крепко, что ее черные волосы перемешивались с мамиными золотистыми - та Китнисс погибла под слоем серого пепла, который ветер мешал со снегом у разрушенной шахты.
Та Китнисс иногда показывалась ей одной, когда прижимала ее к себе во сне, когда пела колыбельную: «Ножки устали, труден был путь…», когда принесла израненную козу и разрешила оставить Лютика.
Все остальные знали другую Китнисс: молчаливую, замкнутую и угрюмую. Эта новая Китнисс мимоходом отвешивала пинки коту, сквозь зубы говорила с матерью, целыми днями пропадала в лесу, в Котле, где угодно, только не дома и не интересовалась ничем, кроме способов добычи пропитания. Прим пыталась ее отвлечь, но в душе сестры что-то надломилось в тот день. Она не выдержала свалившегося на нее непосильного бремени, так и не смогла прийти в себя; замерзшая и присыпанная пеплом той самой шахты, она кричала и плакала по ночам, и Прим, обнимая, утешала ее и просила спеть колыбельную, и тогда она словно отогревалась и засыпала.
Прим любила отца. Она понимала, почему мама почти перестала жить после его гибели. Она часто видела, как такое случается с родственниками тех, кого они с мамой не сумели или не успели вылечить. Она вообще видела смерть гораздо чаще, чем полагалось девочке ее лет, и с детства это таинство - таинство смерти - завораживало и удивляло ее, заставляя часами обдумывать увиденное. Почему одни умирают, едва родившись, а другие доживают до глубокой старости? Почему одни, глядя в глаза смерти, мечутся, изрыгая проклятия, а другие тихо засыпают, лицо их светлеет, и в последние минуты они зовут давно умерших близких так, будто те живы и стоят сейчас рядом. Что происходит в тот момент, когда человек умирает, куда уходит его жизнь и может ли она уйти бесследно, исчезнуть в никуда? Зачем человек живет? Зачем он рождается на свет, если его жизнь зачастую так коротка? Эти вопросы начали занимать Прим довольно рано. После гибели отца девочка не спрашивала мать, пыталась искать ответы в книгах, но безуспешно - книг в их дистрикте было днем с огнем не сыскать. Впрочем, она сомневалась, что об этом вообще было где-то написано. В глубине сердца она верила, что жизнь не кончается смертью, возможно, потому что видела во сне отца, такого живого, и, просыпаясь, удивлялась, что это был всего лишь сон. Или потому что слышала от стариков, как они ждали смерть, ведь все их друзья и любимые давно уже были там, по ту сторону жизни.
Слова мистера Мелларка перед Жатвой многое открыли ей. Добрый пекарь, который и раньше подкармливал их семью (так ли он нуждался в бельчатине?), теперь, в страшные дни Игр, постоянно помогал Эвердинам, и хлеб в их доме не переводился. Мама никогда не общалась с Мелларками, и позже, услышав в эфире рассказы Пита, Прим узнала тому причину - но сама она нередко беседовала с Генри в тихие утренние часы. Эта привычка осталась еще с прежних времен: миссис Мелларк не любила рано вставать, зато Генри и Пит поднимались задолго до рассвета, топили печи и вымешивали тесто, чтобы жители Двенадцатого смогли позавтракать свежей, с пылу, с жару, хрустящей золотистой выпечкой. Прим приходила в пекарню еще затемно, приносила свежий козий сыр, который шел на любимые многими сырные булочки и с удовольствием наблюдала, как молча и слаженно работают отец и сын. Она почти никогда не разговаривала с Питом, если не считать его ежедневного: «Привет, малышка, как дела?», и не задумывалась, почему ей бывает так спокойно и тепло в маленькой пекарне в этот ранний час. Но если утро не начиналась с ясного взгляда голубых глаз из-под золотистых пушистых ресниц, с искренней улыбки и вот этого самого «как дела», то чего-то не хватало весь день, все было не так, серо и тускло. Она не понимала этого, не осознавала до тех пор, пока не услышала сквозь рыдания, как разукрашенная капитолийка жеманным голосом произнесла его имя.
Прим показалось, что все вокруг потемнело в тот момент, когда она поняла, что больше их не увидит. Их обоих. Она по-прежнему каждый день бывала в пекарне, но та словно осиротела, как если бы ворвавшийся в разбитое окно ветер враз выстудил льющееся от печей тепло. Генри Мелларк постарел и осунулся, он был спокоен, но глаза его больше не искрились улыбкой, а золотистые волосы посерели. Смотреть на маму было еще страшнее. Прим боялась за нее, чувствуя, что та снова на грани безумия. Китнисс, во всем похожая на отца, ради которой мама еще держалась, скорее всего, доживала последние дни. Прим боялась верить, что сестра вернется, ведь уже много лет трибуты Двенадцатого погибали на потеху пресыщенным капитолийцам.
В те дни Прим сблизилась с Делли, и ее рассказы о Пите, которого Делли знала почти с рождения, давали сил им обоим пережить ужас семьдесят четвертых Голодных Игр. От трансляции до трансляции Прим не жила - существовала между страхом и надеждой. Но в тот момент, когда она увидела Пита, беспомощно лежащего в грязи со смертельной раной, поняла, что пора действовать. Она привыкла следовать своему внутреннему голосу, даже когда то, что он говорил, казалось невыполнимой мечтой и бредом.
И сейчас этот самый голос заставлял ее искать встречи с Хеймитчем.
Их встреча состоялась, когда ментор вернулся в Двенадцатый для съемок интервью с родственниками финальной восьмерки. Не только Прим и Делли попали тогда на экраны, в поисках пикантных подробностей телевизионщики беседовали со многими жителями дистрикта. День был полон суеты и разговоров настолько, что уже к обеду у Прим разболелась голова, и она плохо вникала в расспросы, но тихий голос матери привел ее в себя. Прим слушала и удивлялась, как невзначай, спокойно и уверенно мама выставила Гейла кузеном Китнисс. Только потом она поняла, насколько мудрым оказался этот ход – подобная ложь из уст отстраненной, почти убитой горем женщины прозвучала так убедительно, что журналисты Капитолия безоговорочно приняли ее. И даже жители дистрикта неожиданно поверили в родство Эвердинов и Хоторнов. В тот день Прим по-новому взглянула на маму - и с тех пор особенно внимательно наблюдала за ней, ловила ее слова, обдумывала поступки, ведь, как оказалось, вовремя сказанным словом можно спасти или хотя бы дать шанс на спасение. И правда, разве поддержали бы телезрители несчастных влюбленных, узнав, что дома огненную девушку ждет красивый мужественный парень, практически жених? А при таком раскладе у них еще оставалась надежда.
Прим приложила все усилия, она старалась быть как можно более убедительной, когда смотрела в глаза Эбернети и просила, почти требовала от него спасти Пита. Хеймитч отводил взгляд и терялся, а она чувствовала, что ментор поставил на Китнисс, и радовалась тому, что у сестры есть шанс - но, слушая свое сердце, настойчиво убеждала Хеймитча дать шанс и Питу тоже. Разумом она не верила, что ментор, из года в год привозивший в дистрикт два гроба с телами растерзанных трибутов, послушает ее и поможет Питу, но сердцем точно уловила тот момент, когда ледяная броня его показного спокойствия и нарочитой небрежности дрогнула, и он в некотором замешательстве буркнул:
- Не знаю, не обещаю… посмотрим, что можно сделать…
Ни она, ни мама так и не узнали, что именно было сделано, но впервые в истории в Играх было два победителя. Случилось чудо, и спустя двадцать с лишним лет после победы Хеймитча в Двенадцатый дистрикт вернулись трибуты.
Живые.
Несколько месяцев до Тура победителей показались Прим оттепелью после долгой зимы: Китнисс понемногу оттаивала, иногда улыбалась, разговаривала с мамой, позволяла заботиться о себе и пыталась найти занятие дома. Прим теперь не надо было бегать в пекарню, ведь утро начиналось стуком в дверь, взглядом голубых глаз, улыбкой, все тем же: «Привет, Прим, как дела?» и прикосновением теплых ладоней, из которых девочка забирала пакет со свежей выпечкой.
Она вместе с Делли теперь частенько бывала у Пита в гостях, он улыбался, шутил, учил ее печь, а она старалась изо всех сил, радовалась его похвалам и даже слышала однажды, как он сказал Порции, что она очень способный ребенок.
Ребенок.
Очень часто Прим казалось, что люди смотрят на нее, а видят кудрявую белокурую малышку, которой она была лет десять назад. Нет, она не ощущала себя взрослым человеком и во многом еще рассуждала и действовала по-детски, но все же ей бывало не по себе, когда все, и особенно Китнисс, относились к ней как к ребенку. И это притом, что в двенадцать лет ее сестра считалась в дистрикте взрослым человеком, кормила семью, ходила в Котел, ни перед кем не отчитывалась в своих делах и сама принимала решения. Прим же опекали и берегли как маленькую, хотя ей тоже исполнилось двенадцать. Почему-то окружающие думали, что ей еще рано знать о жизни, что она не сможет понять, хотя она лечила людей, закрывала глаза умирающим, помогала при родах, делала перевязки обнаженным мужчинам, отмывала блевотину и дерьмо, не боялась крови и не морщилась от вида гнойных ран. В свои двенадцать она спокойно водила на случку козу, знала, что делать в случае отравления алкоголем, и умела применить свои знания в жизни, например, когда Хеймитчу в очередной раз становилось плохо, а мама отлучалась к больному в Шлак.
Отношение окружающих, как выяснилось, имело и свои плюсы. Очень часто ее просто не замечали или разговаривали при ней, считая, что она совсем малышка и ничего не понимает. Это было удивительно: то от нее скрывали какую-нибудь малозначительную ерунду, потому что она еще маленькая, то обсуждали при ней серьезные и даже опасные вещи опять же потому, что она еще маленькая. Задумчивая и рассудительная, Прим никак не могла этого понять. Внешне она вела себя, как обычно, но впитывала все, что видела и слышала вокруг, старалась это обдумать и осмыслить. Училась у мамы, у Хеймитча, у Пита, где и как нужно себя вести, что и кому можно или нельзя говорить, чтобы не навредить, а принести пользу. И еще Генри Мелларк – Прим рано лишилась отца и потому неосознанно тянулась к нему. Он часто разговаривал с ней, и разговаривал, как со взрослой, – мог шутить, а мог говорить о серьезных вещах, заставляя всерьез задуматься, - и после таких бесед она долго размышляла, пропуская его слова через сердце.
Словом можно спасти – после того суматошного дня с телевизионщиками она была в этом уверена.
Когда Прим слышала, как Пит делал предложение Китнисс – той Китнисс, которая практически не общалась с ним все месяцы до Тура Победителей, - она понимала, что Пит спасает ее. Когда она узнала из интервью, что ее сестра беременна – да-да, та самая Китнисс, которая видеть не могла свадебные платья, ночей не спала, пока мама лечила Гейла, и целовала его, лежащего в беспамятстве, думая, что никто их не видит! - она убеждалась, что словом можно спасти. Ложью можно спасти. Можно спасти любовью. Той, когда, не думая о себе, спасаешь любимых.
Прим многому научилась за тот год перед Третьей Квартальной бойней. В ее жизни внешне ничего не происходило, но сама она напоминала зерно, брошенное в теплую пашню: еще вчера оно просто лежало в земле, скрытое и невидимое для всех, а сегодня уже готово было прорваться сильным зеленым колосом, чтобы стремительно расти, наливаться и приносить плоды. Внешне она оставалась все той же милой девочкой – а в душе чувствовала, что время уходит, убегает, утекает, словно вода сквозь пальцы. Внимательная и чуткая к другим, она не заметила миг расставания с собственным детством. Когда она окончательно простилась с ним? Быть может, в тот момент, когда проводила Пита и Китнисс на Квартальную бойню? Или когда увидела смерть Пита на Арене, рыдающую сестру и красавчика Одейра, вернувшего Пита к жизни? А, может быть, детство кончилось, когда огненная жатва тысячами уносила жителей ее дистрикта, оставляя лишь развалины и пепел там, где еще несколько часов назад любили, радовались, надеялись?
Так или иначе, сейчас под землей, в Тринадцатом дистрикте, возвращения Китнисс и Пита ждала совсем другая Прим. Она выросла, повзрослела и теперь сможет помочь этим двоим не только словами.
С Арены ее сестра вернулась совершенно невменяемой, а Пит не вернулся вообще. В госпитале, вместе с мамой отхаживая Китнисс, Прим часто вспоминала дни после гибели отца. Тогда Кит так и не смогла простить маму, но сейчас сама была в таком же состоянии. Сестру ежедневно навещали важные люди: руководство Тринадцатого, президент Койн, Плутарх, толпа сопровождающих, военные, советники и телохранители – все в одинаковых серых одеждах, трудноразличимые на первый взгляд. Никто из них не обращал внимания на маленькую девочку, выполнявшую в госпитале нелегкие обязанности санитарки – зато Прим внимательно ловила каждое слово и поняла, что они добиваются от мамы разрешения на использование Китнисс в качестве символа революции. Китнисс несовершеннолетняя, и по законам Панема (неужели кто-то еще соблюдал эти законы?) без согласия родителей она не могла занимать официальную должность – а бюрократы Тринадцатого вздумали сделать из Сойки-Пересмешницы не только лицо восстания, но и почти государственный пост. Надо же, в официальном грозном Капитолии несовершеннолетнюю запросто могли дважды отправить на Голодные Игры и даже принудить к свадьбе, хотя там вроде тоже упоминалось о родителях - а в несуществующем дистрикте-мятежнике президент уделяла законности всех решений особое, повышенное внимание!
- Кто нам поверит и пойдет за нами, если мы начнем революцию с обмана, если обманом будем использовать несовершеннолетнего ребенка, - заявляла она Плутарху. Тот вздыхал и шел разговаривать с миссис Эвердин.
Но Прим видела: мама не спешила давать согласия, отговариваясь тяжелым состоянием дочери, и даже намекала на то, что Китнисс может не восстановиться вовсе. Слишком сильный стресс, потеря дорогого человека, неизвестно, сколько времени потребуется, чтобы ее девочка не просто пришла в норму, а хотя бы пришла в себя, говорила она – и не подписывала никаких бумаг. Прим слышала всевозможные обещания, которыми Плутарх пытался склонить маму на свою сторону, пламенные речи Гейла о борьбе за всеобщее счастье, видела нетерпеливые взгляды, которые президент Койн бросала на бесчувственную пациентку, и понимала, что Китнисс очень нужна этим людям. Возможно, даже очевидно, что им плевать на ее жизнь, на ее здоровье, вообще на нее как на человека, но она им нужна. Без Сойки-Пересмешницы рушились все их мятежные планы, и потому руководители восстания были готовы на все, чтобы только заполучить ее.
Тем более странным выглядело то, что никто из них не вспоминал про Пита. Никому в руководстве Тринадцатого не было до него дела, никто не обсуждал вариантов его спасения и даже не задумывался, что, возможно, в эту самую минуту с ним работали костоломы Сноу. Со стороны казалось, что его просто похоронили. Шансов на возвращение у него не было, да никто и не собирался вытаскивать его из Капитолия – но внутренний голос говорил Прим, что он вернется. Его можно спасти. Его нужно спасать. Как это сделать и что будет потом - об этом Прим не задумывалась. Сначала вернуть его, а там уже будет видно. Тем более что Китнисс начала приходить в себя и уже меньше нуждалась в постоянной опеке. Ее вернул к жизни Гейл Хоторн. Маме не очень нравилась та горячность и настойчивость, с которой Гейл призывал Китнисс возглавить восстание, но общение с ним действительно шло ей на пользу. Она потихоньку оживала, даже слетала в Двенадцатый и привезла оттуда дорогие их сердцу вещи. А еще привезла Лютика.
В ту ночь, забравшись к сестре под одеяло, Прим впервые попыталась поговорить с ней по-взрослому. Удивительно, но Китнисс, сильная, привыкшая все решать сама, слушала Прим так внимательно, будто та была старшей.
- Китнисс, по-моему, ты не понимаешь, как сильно им нужна. Они пойдут тебе на уступки. Ты сможешь защитить Пита, если захочешь, - убеждала ее Прим, и постепенно в глазах сестры появлялось осознание, что это действительно так, просто раньше она не этого не замечала.
- Хочешь сказать... я могу потребовать, чтобы Питу предоставили неприкосновенность? Думаешь, они согласятся? - неуверенно спрашивала она, не понимая, какой обладала силой. Конечно, она же была без сознания и не видела ежедневных посещений президента Койн со свитой, не слышала ее уговоров и обещаний…
- Я думаю, ты можешь потребовать, что угодно, и они никуда не денутся, - Прим сморщила лоб. - Только вот... сдержат ли они свое слово?
Оказалось, что убедить Китнисс очень легко.
- Нужно публичное заявление, - уверенно и властно ответила она. - Я потребую, чтобы Койн выступила перед жителями Тринадцатого.
Прим улыбнулась:
- Отличная идея. Конечно, это не полная гарантия, но так им, по крайней мере, будет труднее пойти на попятную.
А утром она застала маму в бешенстве. Возможно, пациенты госпиталя не замечали ее состояния, но Прим в каждой мелочи, в каждом слове и жесте матери отчетливо видела тревогу и возмущение: похоже, власти решили-таки не ожидать ее согласия, а подписать все бумаги напрямую с Китнисс. Прим уже знала, насколько легко убедить такую упрямую внешне сестру, и видела, как просто можно использовать ее во всевозможных интригах так, что Кит даже не поймет, во что ее втянули. Мама защищала старшую дочь, сколько могла - неужели же все ее старания оказались напрасны? И что может рядовая медсестра, да еще на чужой территории, фактически в чужом государстве, где у нее нет ни знакомых, ни связей? Хеймитч почти не появлялся в госпитале, остальные беженцы были заняты решением своих проблем - с кем она могла посоветоваться, разве что с пациентами? Да и кто ее пациенты? Финник Одейр, с которым мама нянчилась, как с маленьким ребенком, в те редкие минуты, когда он приходил в себя? Пострадавшие в пожаре беженцы из Двенадцатого? Другой победитель, Бити, который едва начал садиться на кровати, как тут же был привлечен к разработке секретного оружия?
Стоп. Бити. На Арене он был союзником Китнисс. И сейчас каждый день появлялся в госпитале - процедуры и лечение были пока ему жизненно необходимы. Прим чувствовала, что гениальному ученому из Третьего дистрикта не все нравилось здесь, в Тринадцатом, и потому не удивлялась, когда во время очередного осмотра ее под благовидным предлогом высылали за дверь. Иногда, возвращаясь обратно, она слышала их приглушенные голоса - спокойный, рассудительный и властный мужской и тихий, чуть дрожащий, чуть более эмоциональный, чем обычно, мамин. Мама явно не собиралась так просто сдаваться и позволить в очередной раз сделать из Китнисс марионетку в руках власть имущих.
Тот день Прим запомнила в мельчайших подробностях. Китнисс впервые оказалась на передовой в Восьмом. Маме даже не посчитали нужным сообщить об этом, и они узнали об отправке боевой группы от потерянного Финника, которого доставили в госпиталь прямо со взлетной площадки планелетов, где он болтался без присмотра и почему-то в одних трусах. Пришлось поставить ему укол, Прим не отходила от него ни на минуту, а когда он очнулся, взгляд его был таким ясным, что даже мама удивилась и пошла за врачом. Поднявшийся из своего сверхсекретного бункера Бити не стал причиной нового срыва, как это случалось обычно, когда к Одейру приходили посетители, и лечащий врач Финника отпустил их обоих прогуляться до отдела спецвооружений. Прим осталась готовить перевязочный материал и средства дезинфекции, когда голос из динамиков объявил о прибытии боевой группы. Вскоре госпиталь заполнился солдатами. Серьезные раненые к ним с мамой не попадали, обычно им доставались бойцы с незначительными травмами или те, кто должен был пройти обязательную санобработку, и потому вся их работа заключалась в обеззараживании и смене повязок.
До Прим долетела весть, что Китнисс ранена, но ни ей, ни маме не позволили отлучиться из процедурной даже на минуту – работы хватило всем. Когда спустя несколько часов они отпустили последнего пациента, в кабинет вошел Плутарх – сенатору требовалась всего лишь санобработка. Мама сдержанно закрыла за ним дверь, но Прим вдруг почувствовала, что воздух сгущается и вот-вот начнет искрить, будто перед грозой.
- Закатайте рукав, я должна ввести вам противовирусную вакцину, - спокойно заговорила Эль. За этот бесконечный день она повторила эту фразу не единожды – в Тринадцатом очень боялись вирусов, занесенных из других дистриктов. Плутарх послушно оголил предплечье, Прим подала матери жгут и один из двух шприцев, лежащих на столике рядом. Минута - и инъекция была сделана.
- Теперь прилягте, я должна проверить наличие внутренних повреждений, - это тоже была стандартная процедура, и Плутарх послушно улегся на стол томографа. Эль четким наработанным движением пристегнула его руки и ноги, прикрыла сенатора колпаком, ввела пароль в программу компьютера…
И взяла в руку второй шприц.
- Господин Хавенсби, - начала она обманчиво-спокойным голосом. Плутарх поднял на нее удивленные глаза, и у Прим появилось ощущение, будто местный медперсонал представлялся сенатору одинаковыми безликими роботами, и только сейчас он заметил, кто перед ним. А Эль тем временем сухо продолжала: - Мне бы хотелось обсудить с вами безопасность моей дочери, Китнисс. Вы, я вижу, решили, что она достаточно взрослая и полностью самостоятельная – но и вы, и я прекрасно знаем, что подписанные ею бумаги недействительны, пока не заверены моей подписью. Вы считаете себя вправе манипулировать психически не вполне здоровой девочкой, отправляя ее под пули, и не только не спрашиваете моего согласия, но даже не ставите меня об этом в известность.
Она говорила и говорила, а Прим тихо стояла в углу, стараясь не попадаться им обоим на глаза, и не могла понять, что в этот момент страшило ее больше - спокойный и властный голос матери или совершенно ошарашенное лицо Плутарха. Похоже, этот привыкший к интригам политик не ожидал такой прыти от рядовой медсестры, которую он и за человека не считал, и даже представить себе не мог, что она посмеет диктовать ему условия!
- Судя по тому, как легко вы забыли о существовании Пита Мелларка, - холодный и безликий, голос мамы звучал негромко, но от этого Прим становилось еще страшнее, - моя дочь представляет для вас ценность только до тех пор, пока вы не достигнете своей цели. Так вот, хочу вам сказать, что меня как мать такой расклад совершенно не устраивает. Более того, он не устраивает не меня одну. Среди повстанцев есть люди, которым не наплевать на Китнисс и на ее жизнь. И поэтому нам нужны гарантии ее безопасности.
Поймав его вопросительный взгляд, - шокированный сенатор, похоже, потерял дар речи, - мама пояснила:
- Лучшей гарантией будет ваша жизнь. Отправляя на Арену мою дочь, вы вживляли ей следящее устройство. Мне удалось достать нечто подобное. Посмотрите на монитор. Видите два огонька? Один из них у меня в шприце, второй уже вживлен вам в сердце. Вы его не чувствуете точно так же, как на Арене Китнисс не чувствовала свой маячок. Но если мою дочь убьют на фронте или ей будет причинен какой-либо иной вред, вы ответите за это лично. Как? Смотрите.
Прим заворожено перевела взгляд на шприц в ее руке – бледный, как простыня, Плутарх тоже не сводил с него глаз. Взглянув на Плутарха бесцветным взглядом, Эль ввела содержимое шприца в стоящую рядом бутыль физраствора, набрала что-то на клавиатуре компьютера – и через секунду бутыль с грохотом взорвалась, заливая процедурную вокруг дождем жидкости вперемежку с осколками. Один огонек на экране погас.
Плутарх дернулся, и глаза его стали круглыми и темными от ужаса.
- Я не знаю тонкостей работы этого… прибора, но смею вас заверить – если вы рискнете навредить Китнисс, с вашим сердцем произойдет то же самое. Убивать меня бесполезно, код знает еще несколько человек, и они воспользуются им, если со мной что-то случится, - продолжала Эль все тем же лишенным всяких эмоций голосом. – Запомните: теперь ваша жизнь напрямую зависит от жизни Китнисс, и я искренне надеюсь, что вы будете жить долго и счастливо.
Она подняла крышку устройства, отстегнула ремни и как ни в чем ни бывало добавила:
- И приложите ватный тампон, иначе появится синяк.
Привычным движением Прим протянула Плутарху ватку, смоченную спиртом. Сенатор сполз со стола, дрожащими пальцами приложил ее к месту инъекции, невидящим взглядом глянул на Прим и, бледный и растерянный, пошатнувшись, вышел из палаты. Надо же, а со стороны выглядит так, будто капитолиец просто боится уколов, мелькнула неожиданная мысль.
Пока она молча подтирала пол и собирала разлетевшиеся осколки несчастной бутыли, мама не произнесла ни слова и даже не посмотрела на нее – словно только сейчас поняла, что все это время ее младшая дочь находилась рядом и слышала каждую ее угрозу. Когда позади них открылась дверь, и Прим услышала за спиной твердые уверенные шаги, она уже была готова к самому худшему…
- Миссис Эвердин, вас не затруднит принять еще одного пациента?
Прим вздрогнула – этот низкий голос она бы не спутала ни с одним другим. Что делает здесь его обладатель? Зачем Боггсу, правой руке Койн, вдруг понадобилась рядовая медсестра? Или власти уже в курсе того, что здесь произошло, и за ними пришли? Быстро же они работают…
- Остальные медики заняты более серьезными травмами, а у меня пустяк, царапины… - Прим показалось, или в словах грозного офицера послышались теплые нотки?
- Царапины? Да у вас нос сломан! Вам нужно к хирургу, - голос матери дрогнул, но прозвучал вполне безмятежно… вот это выдержка.
Прим осторожно обернулась: рядом с мамой, едва доходившей ему до плеча, высокий и массивный Боггс выглядел огромным, но не пугающим.
- Не нужно, - он пристально взглянул на нее и присел на кушетку. – Уверен, вы отлично справитесь сами.
- Для начала снимите рубашку, я должна осмотреть вас, - раскладывая поданные Прим бинты и шприцы, холодно обронила Эль. Боггс смущенно покосился на девочку, но послушно начал расстегивать пуговицы пропитанной потом и порохом форменной рубахи.
Хотя крови было довольно много, это действительно оказались обычные ссадины. Ловкие пальцы Эль привычно делали свое дело, она не поднимала глаз, но Прим видела, как внимательно и сосредоточенно следит за уверенными движениями ее рук необычный пациент.
- Прим, подержи здесь, - мама приложила свинцовую примочку к наливающемуся синяку.
- Это лишнее, - дрогнув, пробормотал Боггс, - это всего лишь синяк.
- Не хочу, чтобы меня обвинили в преступной халатности… - парировала мама, но Боггс не дал ей закончить:
- В преступной халатности если и обвинят, то меня. Простите, что не усмотрел за Китнисс. Мы не так много общались. Она оказалась резвее, чем я мог предположить.
- Это она вас так? – Эль покосилась на сломанный нос.
- Нет. Ничего страшного. На обычных тренировках это случается чаще, чем на войне.
- Китнисс не привыкла, что ее опекают. Ей нужно всегда все решать самой. У нее характер отца.
- Понимаю. Знаю, что такое подрастающая дочь. Отцам в это время приходится несладко, но беречь девочку надо и тогда, когда кажется, что она уже выросла, - Прим даже не предполагала, что он умеет улыбаться, но сейчас его улыбка была вполне человеческой.
- Отец Китнисс до этого не дожил. Он погиб, когда ей было одиннадцать, - тихий голос матери прозвенел ледяными нотками.
- Соболезную, - после секундной паузы уронил Боггс. – К сожалению, я тоже не узнал, что бывает, когда дочери вырастают… не довелось, - в голосе послышалась затаенная боль. - Но я обещаю вам, что приложу все усилия, чтобы ваша девочка благополучно пережила эту войну, миссис Эвердин…
- Эль, - еле слышно перебила она. – Не нужно так официально.
- Эль, - он кивнул, и в уголках губ снова мелькнула едва заметная улыбка. – Не волнуйтесь так. Меня приставили охранять вашу дочь. Конечно, это война, и может случиться всякое, но постарайтесь мне верить.
- Хорошо. Надеюсь, что вы поладите. А нос - это все же к хирургу. Я не специалист, может остаться легкая кривизна.
- Пусть. Делайте сами, там и без меня работы хватает.
- Как знаете. Прим, обезболивающее.
Спустя двадцать минут лицо Боггса покрывала маска телесного цвета. Прим подала ему рубашку, мама проводила до дверей палаты.
- Перевязки ежедневно. Если меня не будет на месте, Прим справится.
- Спасибо, Эль, - из-за маски получилось улыбнуться только глазами.
Она еще минуту смотрела ему вслед, пока высокая фигура не скрылась из виду, а потом едва слышно выдохнула:
- Если бы ты знала, Прим, как он похож на твоего отца… - и тут же спокойно добавила: - Надо быстрее прибраться, Китнисс, наверное, скоро очнется. Мы должны быть рядом с ней.
- Мам, не волнуйся, иди, а я приберусь и догоню тебя, - предложила Прим – после случившегося ей необходимо было хоть немного побыть одной.
Привычными четкими движениями она отключала аппаратуру, протирала поверхности дезинфицирующей жидкостью, еще раз мыла полы, пытаясь собрать даже мельчайшие осколки, но мысли ее снова и снова возвращались к событиям этого насыщенного дня. А ведь он испугался… Скорее всего, играя человеческими жизнями, Плутарху Хавенсби не доводилось убивать лично. В семнадцать лет Китнисс дважды прошла Арену, от ее руки погибло несколько человек, а сенатор, отправляя на бойню ее и ей подобных, умудрился сохранить свои руки чистыми. Сердце подсказывало Прим, что он побоится навредить матери Огненной Китнисс. Если с Эль Эвердин что-то случится - не видать им Сойки, символа революции. Получалось, что неприметная рядовая медсестра поставила Главного, пусть и бывшего, Распорядителя в один ряд с обычными игроками, с теми пешками, жизнями которых он так легко привык жертвовать. Зато теперь, лично оказавшись на крючке, сенатор Хавенсби будет тщательнее следить, чтобы с Китнисс ничего не случилось.
Она не ошиблась. В госпитале Китнисс лежала в лучшей палате, для нее находились любые лекарства, ее возили в кресле, несмотря на то, что рана оказалась несерьезной, и другие солдаты, находящиеся в таком же состоянии, передвигались сами и не освобождались от выполнения боевых заданий. Более того, к ней был прикреплен Боггс - теперь он отвечал за ее безопасность. Мама делала ему перевязки, благодаря специальным лекарствам перелом сросся удивительно быстро, но легкая кривизна все же осталась. От Прим не укрылось, что голос матери все реже звенел ледяными тревожными нотками, что она становилась спокойнее рядом с этим немногословным человеком и, казалось, даже ждала его посещений. Боггс был пунктуален, никогда не забывал зайти в госпиталь и предупредить их с мамой о планах начальства в отношении Китнисс, расписании ее перемещений и степени опасности мероприятий, в которых ей предстояло участвовать. Случалось, он задерживался на пару минут и с улыбкой рассказывал какой-нибудь забавный или трогательный случай, приключившийся с непредсказуемой подопечной. Мама училась улыбаться в ответ, благодарила его за заботу о Китнисс, неловко пыталась поддерживать разговор и постепенно привыкала верить, что он не причинит зла их семье.
Это было сложно вдвойне, потому что никто в Тринадцатом не мог рассказать о Боггсе ничего, кроме его послужного списка и боевых заслуг - никто не знал, есть ли у него семья и близкие, что с ними случилось и живы ли они вообще. Боггс был закрыт от любых вмешательств в свою личную жизнь, но временами, в маленькой процедурной подземного госпиталя, он приоткрывался, и ледяные синие глаза становились живыми, голос теплым, а уголки губ искрились улыбкой. Иногда Прим казалось, что, заботясь о Китнисс, он не просто выполняет служебный долг, а наверстывает что-то очень личное, что-то такое, чем дорожил, но потерял безвозвратно. Что ему не меньше, чем маме, важны и эти их разговоры, и ее робкое доверие, и то, что он может вот так просто прийти и рассказать, как прошел день.
Прим видела, что этот посторонний человек общался с ними больше, чем Китнисс – сестра едва перекидывалась парой слов с семьей в те редкие минуты, когда забегала домой. Чаще всего у нее находилось столько дел вне дома, что они практически не виделись.
Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы не бомбовый удар Капитолия - запертые в темной маленькой пещерке глубоко под землей, они снова смогли разговаривать, общаться, просто быть рядом.
Китнисс рассказывала Прим о Пите. Прим слушала внимательно, хотя ничего нового сестра ей не сообщила – она не знала лишь о том, что случилось с Питом во время последней трансляции. В отличие от Китнисс, которая постоянно бежала от своих проблем и мыслей, с головой ныряя в суматоху всевозможных дел, Прим не боялась думать и размышлять. По крупицам, из обрывков разговоров, редких телетрансляций и официальных объявлений она складывала картину того, что на самом деле происходило с Питом. Казалось бы, ежедневная рутина и забота о сестре не оставляли ей ни минуты свободного времени, но в мыслях она постоянно была рядом с ним. Только сейчас, когда Пит находился в руках врагов, Прим начинала осознавать, насколько он был ей дорог. Рядом с ним она чувствовала себя защищенной, и ей было спокойно и радостно. И хотя Прим привыкла видеть смерть и не боялась ее, но понимать, что Пит находится сейчас на волосок от гибели, было так же больно, как по-живому зашивать глубокую рану. Она говорила себе, что всего лишь переживает за хорошего человека, спасти которого так настойчиво требовал ее внутренний голос. Прим старалась никогда себя не обманывать и трезво оценивать ситуацию, какой бы ужасной она не была. Она видела, что Пита подвергают пыткам, и понимала, что дальше будет только хуже, потому что его мучения - надежный способ контролировать ее сестру, оружие, бьющее без промаха, способное уничтожить не только саму Китнисс Эвердин, но и революцию, героическим символом которой она оказалась.
Заснуть в подземном бункере было тяжело. Китнисс не спала – тихонько поднявшись со своей лежанки, она оглянулась по сторонам и вышла, неслышно закрыв за собой дверь. Прим лежала, зарывшись пальцами в загривок Лютика, а в ушах все звучал его истошный вопль – не мяуканье, не шипение, настоящий вопль ужаса. Снова и снова она вспоминала обезумевшие от страха кошачьи глаза, Гейла, быстрыми и четкими движениями собирающего в сумку вещи, бесконечные, совершенно пустые лестницы вниз. Все уже укрылись в убежищах, и только они с Гейлом со всех ног бежали мимо загерметизированных дверей к последней незапертой, на самом нижнем ярусе, из-за которой доносились мольбы Китнисс: «Не закрывайте, выпустите меня!».
Они едва успели протиснуться в убежище, как наверху раздались жуткие звуки рвущейся бомбы.
В этот страшный день ее жизнь спас Пит Мелларк. Жатва снова обошла Прим стороной. Смерть не придет слишком рано, пока человек не готов умереть, но если он созрел для новой жизни, она не задержится, звучал в сердце негромкий голос Генри Мелларка, и Прим в который раз задумалась - что значит быть готовой для новой жизни? Пекарь сравнивал это с колосом, но что именно он имел в виду? Уже не впервые она в последнюю минуту чудом оставалась жива. Значит, еще не готова? Одни вопросы, и ответов на них у Прим не было. Ровное дыхание матери щекотало щеку, кот умиротворенно мурлыкал, свернувшись в ее руках. Они были в безопасности, несмотря на то, что где-то наверху продолжалась бомбежка. И эту безопасность обеспечил ей и всем жителям Тринадцатого Пит Мелларк, добрый улыбчивый парень, который жил по соседству в Деревне Победителей и приносил по утрам свежий хлеб, который без колебаний пошел вместо Хеймитча на Квартальную бойню, чтобы спасти ее сестру, которого здесь, в Тринадцатом, считали преступником и предателем и которого сейчас, должно быть, зверски истязали за то, что он сделал людям добро – подарил им жизнь.
Дни в бомбоубежище казались бесконечными. Работая в госпитале, Прим в который раз замечала, что привычные занятия и забота о других помогали преодолеть собственную боль. Нет, проблемы никуда не исчезли, но когда она трудилась, не покладая рук, безысходность и ужас уходили, а в сердце появлялась надежда. Прим видела, насколько совершенные лекарства были у медиков. На занятиях медкласса она слышала про способы регенерации после самых тяжелых травм. Главное, чтобы Пит оставался жив, говорила она себе, тогда его можно будет вылечить. После того, как он предупредил Тринадцатый о нападении, возможно, его попытаются спасти. А вылечить травмы от пыток совсем не сложно, если есть время и нужные медикаменты.
Если бы Прим знала тогда, насколько она ошиблась.
Потому что, когда Пит вернулся, на нем не было ни царапины, никаких следов пыток и избиений. Словно не этот парень неделю назад заливал своей кровью белый пол капитолийской телестудии. Словно это вообще был не Пит. Пит никогда не умел бегать так быстро, особенно после того как потерял ногу. Пит никогда бы не попытался убить Китнисс. От прежнего Пита осталась только телесная оболочка, даже его глаза были чужими. Увидев его, Прим поняла, почему ни Китнисс, тренированная охотница с мгновенной реакцией, ни всегда державшийся настороже Хеймитч, которого, казалось бы, невозможно застать врасплох, не среагировали на молниеносный бросок Пита. Если бы не Боггс, ее сестры уже не было бы в живых - и хотя он пытался шутить и подбадривать Китнисс, но с Прим говорил виновато: снова не уследил, для такого профессионала это серьезный прокол. Однако она была благодарна ему вдвойне – и за жизнь Китнисс, и за жизнь Пита: удивительно, как Боггс не пристрелил парня на месте, а всего лишь отключил коротким четким ударом. Вот только вся атмосфера и разговоры в госпитале говорили ей, что жить Питу осталось недолго: медики получили четкое указание содержать Пита Мелларка в особой изолированной палате до тех пор, пока не выяснится, что с ним, после чего его ожидает трибунал и расстрел.
Прим не отходила от сестры, физически ощущая, как в этот момент Китнисс нуждалась в поддержке: она едва не теряла сознание, тело сотрясала дрожь, а ледяные руки и ноги не отогревались, несмотря на то, что Прим усердно кутала сестру в одеяла и растирала ее дрожащие пальцы. И дело было не в травме, не в загипсованной шее. Все эти дни Китнисс жила надеждой, что Пит вернется - но когда вместо него из Капитолия вернулась его жуткая копия, хладнокровный переродок-убийца, у нее не осталось ни сил, ни выдержки. В этот момент Прим ясно увидела, что ее сестра просто казалась сильной, когда вместе с Гейлом браконьерствовала в лесу или торговала в Котле, когда выходила добровольцем на Игры, когда убивала, говорила дерзости и вынула из кармана горсть синих ягод. Все это было лишь видимостью силы. А в душе она так и осталась сломленной непосильным горем девчонкой, оставшейся один на один с миром после гибели отца; ребенком, который в полной мере почувствовал свою ненужность, которого раз за разом бросали умирать. Но всякий раз ее спасал Пит – тот самый Пит, который теперь пытался убить.
Когда в палату вошла целая делегация во главе с Плутархом, Прим внутренне сжалась. Она уже знала, что от этого человека можно ожидать чего угодно. Ее не удивило бы даже, вынуди он Китнисс отказаться от соглашения Сойки и потребовать казни Пита как вражеского диверсанта. Подозрения нарастали тем больше, чем усерднее сенатор пытался выпроводить из палаты Прим – но она уже решила, что будет говорить и как будет действовать. На минуту ее охватил страх: как ни крути, она всего лишь тринадцатилетний ребенок, а улыбавшийся ей человек с лживыми глазами - один из руководителей восстания, и власть его настолько велика, что ему ничего не стоит избавиться от нее. Может быть, просто уйти? Ничего не делать? Ведь они не причинят вреда Китнисс. А Пит? То, что требовал ее внутренний голос, было слишком страшно. Но Пит спас ей жизнь, и потому она отбросит страх и попытается. Попробует, вдруг получится – ведь ее внутренний голос никогда не ошибался.
Она решительно подняла глаза и встретилась взглядом с Хавенсби.
- Нет, - голос прозвучал твердо и многозначительно. – Если вы меня прогоните, я пойду прямо в хирургию и расскажу обо всем маме. Вряд ли она станет церемониться с распорядителем Игр, особенно когда он так плохо заботится о Китнисс.
От страха мелко тряслись колени, но Прим не отводила взгляда и видела, как при упоминании о маме Плутарх едва заметно вздрогнул. Неужели подействует? Бити бросил на Прим внимательный взгляд, а Хеймитч, бегло оглядев компанию, только усмехнулся:
- На твоем месте, Плутарх, я бы не рисковал.
Прим коротко глянула на ментора. Неужели он что-то знает? Вероятно, тот же вопрос занимал и Плутарха, который подозрительно покосился на Эбернети и скрепя сердце позволил Прим остаться. Внутри все ликовало. Сработало – он действительно испугался! Оказывается, человек, так пренебрежительно относящийся к жизням других людей, очень переживал за свою собственную.
- Что ж, Китнисс, - начал Плутарх, - состояние Пита стало шоком для всех нас, хотя мы уже видели ухудшение в последних двух интервью. Пита избивали, и это до некоторой степени объясняло его психическую неустойчивость. Теперь ясно, что побоями дело не ограничивалось. Капитолий подверг Пита довольно необычному приему воздействия на сознание, известному как «охмор». Верно, Бити?
Бити подробно и обстоятельно, как хороший учитель недалеким ученикам, растолковал собравшимся все, что знал об охморе. Картина получилась невеселой.
Нарушая повисшую тишину, Прим задала мучивший ее вопрос:
- Они сделали это с Питом? Исказили его воспоминания о Китнисс?
Бити кивнул:
- Настолько, что он видит в ней врага. И хочет убить. Во всяком случае, на данный момент это самое правдоподобное объяснение.
Эти слова привели Китнисс в отчаяние. Прим даже не пришлось говорить с ней, достаточно было увидеть полный боли жест, которым сестра закрыла руками глаза. Похоже, в эту минуту она потеряла последнюю надежду.
Но Прим не собиралась сдаваться так быстро.
- Но... это можно как-то исправить? - спросила она.
- Мм... у нас слишком мало информации, - ответил Плутарх. - Честно говоря, ее вообще нет. Если когда-либо и предпринимались попытки реабилитации от охмора, у нас нет доступа к таким сведениям.
- Но вы попытаетесь? - настаивала Прим, пристально глядя на Хавенсби. - Нельзя же запереть его в камере с мягкими стенами, как сумасшедшего!
- Конечно, мы попытаемся, Прим, - произнес Бити. Произнес очень понимающе и не ей, а скорее Плутарху. - Только ничего гарантировать мы не можем. Победить страх труднее всего. Как раз его мы запоминаем особенно крепко, из чувства самосохранения, - а вот эти слова, сказанные совсем другим тоном, адресовались ей.
- К тому же нам пока неизвестно, были ли подменены какие-то другие воспоминания помимо тех, что связаны с Китнисс, - сказал Плутарх. - Мы созовем консилиум из психиатров и военных медиков. Лично я настроен оптимистично и надеюсь на полное излечение.
- Неужели? - язвительно спросила Прим. - А что думаешь ты, Хеймитч?
- Думаю, Питу станет лучше. Но... вряд ли он когда-нибудь будет прежним, - угрюмо и честно ответил ментор.
- По крайней мере, он жив, - бросил Плутарх, теряя терпение – и неожиданно Прим поняла, что это и правда самое главное. Все остальное можно исправить. Словом можно спасти – или хотя бы дать надежду на спасение. Именно этим она и займется.
Понимающе глядя на девочку, Бити подозрительно быстро уговорил Плутарха официально подключить Прим к лечению Пита, которым занимался главврач госпиталя, доктор Аврелий. По слухам, прежде доктор Аврелий был одним из ведущих медиков Капитолия, но не сошелся с президентом в вопросах медицинской этики и бежал от неминуемой казни в Тринадцатый. Поговаривали, что в случае победы Койн обещала вернуть его в Капитолий на ту же должность. Доктор Аврелий внимательно выслушал объяснения Бити и Плутарха, с интересом посмотрел на Прим, которая внезапно смутилась под его проницательным взглядом, выпроводил мужчин и остался с Прим наедине. Стало еще страшнее. Прим общалась с доктором всего пару раз - впервые, когда ее определили работать в госпитале, и еще раз, когда он неожиданно для всех распорядился приписать Прим к классу медиков. Тогда, узнав, что Прим будет учиться на врача, мама была на седьмом небе от счастья. Она так светилась от гордости за свою младшую дочь, что даже зашедший как обычно Боггс поинтересовался причиной такой радости. Прим поделилась новостями, и Боггс коротко заметил, что знаком с доктором уже очень давно, и тот слов на ветер не бросает. И добавил, что Аврелий действительно с первого взгляда видит подающих надежды молодых людей и вырастил уже целое поколение талантливых ученых, так что капитолийские медики были бы очень рады его возвращению. Интересно, в который раз спросила себя Прим, существовало ли в Тринадцатом хоть что-то, неизвестное Боггсу?
С тех пор Прим не видела Аврелия, но сейчас, в его кабинете, понимала: только от него зависит, допустят ее к лечению Пита или двери его палаты навсегда останутся для нее закрытыми. Она приготовилась убеждать и доказывать, но едва ее спутники вышли из кабинета, доктор добродушно ей улыбнулся, предложил присесть и с живым интересом спросил, почему Прим так уверена, что Пита можно вылечить. Разве она что-то знает об охморе? Прим ответила, что нет, не знает, но чувствует, что это возможно. Она и сама не поняла, как получилось, что она рассказала доктору то, о чем не говорила даже с мамой: о предчувствиях, о снах, в которых она видит, как именно надо приготовить лекарство, о внутреннем голосе, который подсказывает ей, что сказать и как поступить. На удивление, доктор воспринял ее рассказ очень серьезно и объяснил это особенностями мышления и восприятия. Большую часть его речи Прим не поняла, потому что была незнакома с терминами, которыми он изъяснялся. Однако дальше он заявил, что все эти признаки и есть главное отличие хорошего медика от плохого, и что хорошие врачи появляются в семьях, где не менее пяти поколений посвятили себя медицине. И добавил, что проблема охмора настолько необычна и не изучена, что в поисках решения группе лечащих врачей необходим свежий взгляд человека, умеющего мыслить нестандартно и не заштамповано, и вручил ей пропуск.
Прим была напрямую привлечена к исследованиям, получила свободный доступ к медицинским картам Пита, а также разрешение на работу в библиотеке Тринадцатого без ограничений в выборе используемой литературы. Также доктор назначил девочке время для собеседований, когда она должна была представлять отчет о результатах своих исследований лично ему.
Это было похоже на сказку. Она получила реальную возможность спасти Пита. Она анализировала все, что врачи заносили в его карты и дневники наблюдений. Доктор выдал ей список литературы, которая, на его взгляд, могла помочь ей найти лечение. Прим поинтересовалась, почему же он сам не нашел такой способ, если прочел все эти книги, на что доктор завернул длинную речь, из которой Прим поняла только, что у него аналитическое мышление, а у нее интуитивное, поэтому она способна увидеть в этих книгах то, что он пропустил.
Она с благоговением ходила между нескончаемыми стеллажами огромной библиотеки Тринадцатого, проводила долгие часы, изучая все, что могло бы дать ей ключ к разгадке. Литературы по медицине было много, это были и старинные, изданные еще до катастрофы бумажные книги, и современные капитолийские электронные издания. Она искала, читала, потом бежала на дежурство в госпиталь, где после часов монотонной рутинной работы на нее снисходило внезапное озарение, которое она тут же записывала на первом подвернувшемся под руку клочке бумаги. Лишь бы не забыть, лишь бы правильно и понятно рассказать о нем доктору! Вскоре она стала постоянно носить в кармане блокнот, куда записывала все свои мысли, какими бредовыми и нереальными они не казались.
Во время собеседований доктор внимательно слушал Прим, расспрашивал ее, случалось, даже спорил, но главное - он никогда над ней не смеялся. Он принимал ее слова всерьез и, что удивляло ее больше всего, относился к ней как к взрослому человеку, почти как к коллеге. Он отметал большинство предложенных девочкой вариантов, но делал это объективно, всегда объясняя, почему этот способ не подействует. И когда однажды на ее предложение устроить «охмор наоборот» он, покусывая карандаш, задумчиво сказал: «А это идея, стоит попробовать!», Прим была вне себя от радости. И от нее есть толк, пусть даже совсем небольшой – она может, реально может помочь! И она принималась за работу с удвоенным старанием. Сама мысль о том, что она сможет спасти Пита, словно подстегивала ее, гнала вперед, заставляла преодолевать страхи, лень и расслабляющую мысль - мне всего тринадцать, что я могу сделать, когда множество квалифицированных врачей не могут найти лечения.
Ее метод, «охмор наоборот», подействовал. Пит еще не становился собой, но не был уже и тем злобным капитолийским переродком, который заходился в истошном крике при одном только упоминании о Китнисс. Он находился на распутье между тьмой и светом и больше всего напоминал сейчас Прим пустой дом, из которого выгнали злобного демона, но в который еще не вернулся хозяин. Правда, и демон далеко не ушел, готовый в любой момент вновь занять опустевшее жилище. Когда она поделилась этой мыслью с доктором, тот посмотрел на нее особенно внимательно, словно размышляя, стоит ли продолжать и стоит ли вообще говорить ей, и на миг она испугалась, а потом спросил:
- Ты сама додумалась до этого или где-то прочла?
Она ответила, что никогда не читала серьезных книг, пока не попала в Тринадцатый, а здесь читала лишь то, что советовал ей он сам, да еще то, что требовали на занятиях. Но, представляя такие картинки, ей легче думать и понимать различные вещи, которые она не может выразить простыми словами. Заодно она пересказала доктору слова отца Пита о жатве, которые запали ей в душу, заставили о многом думать и размышлять.
Доктор задумчиво повертел в руке карандаш:
- Так вот кто воспитывал этого парня… Хм… если отец и с ним вел такие же беседы, тогда, возможно, мы сможем победить, хотя все документы говорят о том, что лечения от охмора не существует.
Он еще раз внимательно и оценивающе оглядел Прим с головы до ног. Подумал. И решился.
- Я дам тебе почитать кое-что. Этих книг нет в библиотеке, они хранятся у меня лично. Читать будешь здесь - я назначу тебе такие часы, когда в приемную никто не заходит. Это время включат в твое расписание как факультативные занятия медицинского курса. Не советую распространяться о том, что ты прочтешь, и о том, что ты вообще это читала. Ты, я вижу, умеешь хранить секреты даже от самых близких людей.
В назначенное время доктор вынул из сейфа потрепанные книги без обложек, настолько древние, что их страницы, казалось, были напечатаны не десятилетия - столетия назад. Он молча положил их на стол, вышел и закрыл дверь приемной на ключ. Снаружи. Прим полистала пожелтелые страницы, пропитанные по углам потом листавших их пальцев, и с опаской начала читать. После медицинской литературы, в которой она продиралась сквозь дебри заумных, неизвестных ей слов, эти книги были написаны удивительно простым и понятным языком - таким разговаривал с ней Генри Мелларк, бабушка Делли, скотовод из Десятого Далтон. Эти книги рассказывали ей о смерти и о жатве, и о том, какой колос готов стать хлебом, а какой будет выброшен прочь и сожжен, о том, что дом души не может быть пустым, и если в него не вернется хозяин, он будет занят злобными демонами, о том, что нельзя поступать с людьми так, как не хочешь, чтобы поступали с тобой, а еще о том, что любовь - это когда ты способен отдать свою жизнь за других, неважно, близкие тебе или нет эти другие. Они говорили ей, что смерти нет, а еще объясняли, почему у каждого должна быть та драгоценная жемчужина, ради которой человек пожертвует всеми сокровищами мира. Прим видела такую – Китнисс не выпускала ее из рук и целовала ночами, когда думала, что все уже спят.
Эти же книги рассказали ей, что не тело, не ум – сердце, вот тот источник жизни, из которого исходит доброе и злое, то, что делает человека собой. И когда доктор Аврелий вернулся, чтобы положить книги обратно в сейф, Прим уже знала, как вернуть Пита. Доктор выслушал ее, повел в госпиталь и велел врачам делать все, что скажет его ученица.
А она позвала Делли и попросила принести тигровую лилию.
А потом день за днем, прижавшись лбом к стеклу запретной для посещений палаты, она смотрела, как Пит возвращается. И когда, закончив свадебный торт для Финника, он поднял глаза, Прим поняла - ей удалось. Возможно, злобный переродок еще оставался где-то поблизости и только и ждал, чтобы повторить нападение, но сейчас перед ней снова был Пит - тот самый Пит, которого она знала все эти годы и которого - только сейчас она это поняла - любила всей душой.
Счастливая, она плясала с Китнисс на свадьбе Финна и Энни – а, вернувшись вместе с Делли в палату Пита, увидела, как ее сестра за несколько минут разрушила все, над чем она, позабыв о себе, работала последние несколько недель.
Прим захлестнула ледяная волна смятения. Она не могла понять поведения любимой сестры. Пит пришел в себя, позвал ее, разговаривал с ней, а Китнисс вела себя так, как будто он перестал для нее существовать. Мало того, что она ни разу не пришла проведать его и не интересовалась ходом лечения, она даже дома никогда не спрашивала Прим о его состоянии. Китнисс проводила все время с Гейлом, они вместе охотились, вместе участвовали в съемках, вместе отправлялись на боевые операции и даже в столовую всегда ходили вместе. А теперь, в палате, Китнисс рассказала Питу о своих поцелуях с мнимым кузеном. Пока Прим делала все возможное и невозможное для того, чтобы спасти Пита, ее сестра целовалась с другим.
Прим казалось, что ей не хватает воздуха. Эти несколько недель она боролась за Пита не только ради него самого. Еще ради Китнисс. Ради их будущего. В глазах потемнело, в сердце холодной змеей зашипел противный шепоток: «Китнисс сама от него отказалась, Пит больше не любит ее, а ты всегда рядом, тебе он улыбается, пытается шутить. Возможно, ты сможешь стать для него чем-то большим, чем медсестра, сиделка, малышка… большим, чем Китнисс…»
Змеиный шепот завораживал: «Ты всегда думала о других, пора подумать о себе».
Его хотелось слушать. Ему хотелось верить.
Прим так и не поняла, что привело ее в себя - сверкающие от гнева глаза Делли или ее звенящий возмущением голос, - но испугалась не столько этой злости, сколько обвинений, которыми та сыпала в адрес Китнисс. Словно тихий темный шепоток из глубин ее сердца вырвался наружу и теперь звучал недоуменными и обиженными нотками в голосе подруги.
Прим ужаснулась.
Она не должна так думать.
Она не может строить свое счастье на несчастье сестры.
Питу никто не нужен, кроме Китнисс, это же очевидно.
Каждый укол Делли был острее ножа, но Прим отчаянно защищала Китнисс. Она резала по-живому и свое сердце, и свои чувства, но с каждым словом смятение и боль отступали, наполняя ее привычным миром и светом - вечными спутниками доброй, тихой и незаметной Прим. Она с детства привыкла не давать воли злости, зависти и обиде, она умела справляться с раздражением и усталостью, но еще никогда ей не приходилось настолько тяжело. Прим и не предполагала, что в ее сердце может подняться такой ураган страстей и что с ними будет так нелегко совладать. Она очень любила Китнисс, всегда искренне желала и ей, и Питу только счастья, поэтому налетевшие мысли так сильно испугали ее. Убеждая Делли, она, прежде всего, убеждала себя, пока, наконец, не уснула, обессиленная, положив голову на колени подруги.
Она победила. Она и дальше продолжала усердно работать, по крупинкам возвращая прежнего Пита, и радовалась, что за него переживает Хеймитч, что доктор Аврелий довольно кивает головой и прячет в усах улыбку. Каждый новый шаг на пути к выздоровлению Пита придавал ей сил и веры. Она и сама не понимала, как успевала работать в госпитале, учиться в медклассе, заниматься лечением Пита и ухаживать за Китнисс. Впрочем, сестра, выписавшись из госпиталя, поселилась в отдельном отсеке, вместе с Джоанной Мейсон. Зато их по-прежнему навещал Боггс – он рассказывал о тренировках Китнисс, об ее успехах на полигоне и съемочной площадке. Как-то раз он мельком заметил, что президент Койн довольна Сойкой, считает ее миссию завершенной и не планирует личного участия Китнисс в освободительной операции в Капитолии. В глазах у мамы мелькнула надежда – она незаметно для себя научилась доверять Боггсу и понимала, что он слов на ветер не бросает. И мама, и Прим видели, что Боггс очень тепло относился к своей подопечной и старался сделать все, чтобы она была в безопасности.
Вот только сама Китнисс в безопасности быть не хотела. Прим подозревала, что после возвращения охморенного Пита Китнисс нарочно лезла под пули и искала встречи со смертью. Она нарушала приказы Боггса, игнорировала его распоряжения, вела себя самовольно и непредсказуемо, очертя голову бросаясь в такое пекло, откуда было очень мало шансов выбраться живой. Сойка возвращалась раненая, и, едва расправив крылья, снова рвалась в бой, но смерть раз за разом обходила ее стороной. Так не могло продолжаться вечно – в охваченном войной Капитолии гибель поджидала солдат на каждом шагу.
Китнисс не смогла бы остаться в Тринадцатом. Несмотря на все заверения Боггса Прим понимала, что ее сестра будет использовать любую возможность, чтобы попасть на фронт.
И она оказалась права.
Китнисс всерьез собралась воевать, вот только с семьей она на эту тему не разговаривала. Она и раньше не считала нужным посвящать родных в свои дела, а теперь, поселившись отдельно, заглядывала домой все реже, и визиты становились все короче. Во время операции во Втором Китнисс вообще ни разу не позвонила домой. Новости приносил Хеймитч - он иногда названивал на передовую, а после хмуро сообщал Прим, что ее взбалмошная сестрица жива и, кажется, здорова. А еще им звонил Боггс - Прим не представляла, что стало бы с мамой, если бы не он. Все это время в Тринадцатом они жили спокойно только благодаря ненавязчивой заботе телохранителя Китнисс, который незаметно для всех стал хранителем и их семьи. И сама Прим, и особенно миссис Эвердин привыкли и к его посещениям, и к спокойному уверенному голосу, и к редкой шутке, и, главное, к мысли, что пока он рядом, ничего плохого не случится. Эль уже говорила с ним нормальным, не замороженным голосом, обычно отстраненный взгляд ее согревался легкой улыбкой – и он едва заметно улыбался в ответ. Случалось, они обсуждали что-то важное, а в другой раз говорили о совершенно посторонних вещах, и в такие дни Прим казалось, что мама ждет этого человека не только ради новостей о Китнисс.
Однако спокойная жизнь Прим вскоре закончилась, и причиной тому стала вовсе не сестра. В один из дней ее не пустили в госпиталь к Питу. Медики смущенно отводили глаза, но твердили одно и то же - все посещения запрещены, пропуск должна подписать лично президент Койн. Доктор Аврелий был бледен и зол и на все расспросы Прим сердито ворчал, что с этого дня их исследования свернуты и, скорее всего, все труды по восстановлению Пита Мелларка пойдут насмарку. Когда же Прим попыталась узнать причину, доктор ответил, что причины тому политические и что теперь, когда парень пришел в себя и память его начала восстанавливаться, спецслужбы Тринадцатого захотели узнать подробности его пребывания в Капитолии. Сколько ни твердила Прим о том, что этим они могут нанести непоправимый вред его здоровью, доктор только пожимал плечами и бурчал в усы что-то неразборчивое.
Все, что касалось Пита Мелларка, находилось теперь под грифом секретности, но Прим не собиралась сдаваться и по крупицам собирала информацию о своем пациенте. Что-то шептали ей успевшие полюбить девочку медсестры, что-то она выпытывала из доктора, который все чаще сквозь зубы поминал медицинскую этику Койн, прибавляя невнятное присловье про чью-то мать. Новости не радовали. Пита постоянно допрашивали, пытаясь выяснить как можно больше о Капитолии. А поскольку он ничего не помнил, то с ним работали под гипнозом, и после этих процедур ему становилось намного хуже. Прим все чаще начинала задумываться, что же на самом деле происходило там, в Капитолии, и выводы ее были неутешительны. Если Пита действительно оставили на Арене неслучайно, то, возможно, он выполнял какое-то задание повстанцев и, вероятно, что-то знает… а теперь местные власти не хотели, чтобы об этом узнал кто-то еще.
Вскоре Китнисс вернулась с занятий по боевой подготовке с ошеломляющей новостью: Пит тренируется на полигоне вместе со всеми солдатами, и ему доверяют оружие. Ее трясло - то ли от возмущения, то ли от страха. По ее словам, приказ о допуске к занятиям солдата Мелларка отдала президент Койн, и Плутарх полностью поддерживал ее решение. На попытки Прим узнать хоть что-то о состоянии Пита Боггс коротко бросил, что попыток нападения с его стороны пока не было, и Китнисс в безопасности. Если бы ее волновала только безопасность сестры! Прим была твердо убеждена, что Китнисс не дадут в обиду, тем более Боггс постоянно был рядом и не спускал с Сойки глаз, да и Гейл тоже всегда оставался настороже. Но она понимала и то, что если Пит сорвется и совершит еще одно нападение, дни его будут сочтены. Это было страшнее всего. Она не знала, кого ей спасать теперь. Пита? Но тогда она подвергнет риску жизнь любимой сестры. Китнисс? Но спасти ее возможно только ценой жизни Пита. Прим ломала голову, но не могла ничего придумать. Она осунулась, побледнела, почти перестала есть, и все чаще Эль бросала на младшую дочь встревоженные взгляды, но та отговаривалась, что просто волнуется за сестру.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды она не столкнулась в госпитале с Бити. Курс его реабилитации закончился, и в последнее время Третий редко показывался медикам. Прим удивилась, увидев его выходящим из палаты Джоанны Мейсон - он был взволнован и погружен в свои мысли настолько, что не заметил ее, а она не успела отскочить и лишь пискнула: «Извините…», добавив уже спокойнее:
- Простите меня, я задумалась.
Бити рассеянно посмотрел на нее, и отрешенный взгляд из-за стекол очков неожиданно стал внимательным и заинтересованным.
- Примроуз. Хорошо. Прости, я не заметил тебя. Мне нужно с тобой поговорить. Ты свободна? - удивленная Прим только кивнула. – Тогда пойдем.
Он завел ее в одну из пустых палат. Интересно, как он так ловко здесь ориентируется?
- Я давно хотел спросить тебя… в палате у Китнисс - что ты имела в виду, когда сказала «я пожалуюсь маме»?
Прим опустила глаза в пол и почувствовала, как у нее вспыхнули щеки.
- Я думала, вы знаете... Мне показалось, это вы дали маме…
Третий неожиданно улыбнулся.
- А ты на редкость наблюдательна, малышка. Революция вообще не детское дело, но ты держишься молодцом. У тебя что-то случилось? - спросил он таким участливым тоном, что Прим вдруг решилась.
Когда она начала говорить, он вынул из кармана небольшую коробочку и положил на стол. Прим, опасливо глянув на нее, примолкла, и он коротко пояснил - глушилка. Вообще-то здесь не должно быть прослушки, но кто знает…
И тогда она рассказала ему все. И как лечила охмор, и как возвращала Пита, и как много им удалось сделать. И что теперь все пошло прахом: ее к нему не пускают, никого не пускают, его допрашивают и отправляют на полигон с оружием, и она боится и не знает, за чью жизнь боится больше - за жизнь Пита или за жизнь сестры.
- Я не знаю, что мне делать, я не могу ничего придумать. Если бы я просто могла знать, где они и что с ними, просто быть рядом, я бы, возможно, смогла вмешаться и помочь. Пит, он столько перенес, разве он заслужил такую участь? Ведь он почти вернулся, почти стал прежним, и теперь, после всего, что с ним сделали, разве можно допустить, чтобы он опять сорвался, убил Китнисс, и его отдали под суд как врага революции? – в голосе Прим билась такая неподдельная боль, что Бити дрогнул.
Помолчав пару минут, он ответил:
- Хорошо. Я завтра зайду. Постарайся быть на месте, возможно, я смогу тебе помочь.
Он принес ей небольшой приемник и две ампулы. В ампулах оказались невидимые глазу маячки, вроде тех, которые распорядители Игр вживляли трибутам на Арене, только гораздо меньше и совершеннее. Приемник – маленький, с ладонь, планшет – ловил сигналы маячков и в любой момент мог показать их местоположение на карте. А если обладатели маячков попадали в поле зрение камер, любых, хоть в Тринадцатом, хоть в Капитолии, то Прим могла бы видеть их и даже слышать, о чем они говорят. Так же она сразу могла узнать, что человек, которому вживлен маячок, погиб.
- Это все, что я могу для тебя сделать, малышка, - улыбнувшись, сказал Бити и, подумав, добавил: - И для Пита. Ты права, он не заслужил такой участи. Постарайся, чтоб никто не узнал о том, что у тебя есть, а сестре скажешь, что это, - он кивнул на ампулы, - очередная противовирусная вакцина. Обычное дело перед отправкой на фронт.
Прим не знала, что ответить, настолько его слова казались похожими на чудо. Приемник был надежно спрятан, маленькая ладошка крепко сжимала драгоценные ампулы, а в глазах стояли слезы благодарности и счастья.
- Спасибо вам, - просто сказала она.
- Надеюсь, у тебя все получится, - ответил Бити и, улыбнувшись, потрепал ее по голове.
Медосмотры и вакцинация шли каждый день, и уже через несколько часов пустые ампулы были утилизированы вместе с другими использованными материалами. Ни Китнисс, ни Пит, ни кто-либо из персонала госпиталя ничего не заподозрил – мамины уроки Прим усвоила на отлично.
Утром в день отправки Китнисс зашла попрощаться с семьей. Она снова уходила, на этот раз на войну. Вряд ли эта ее миссия была менее опасна, чем Арена. Мама, не скрывая слез, долго держала Китнисс в объятиях.
- Не волнуйся. Все будет в порядке. Я даже не настоящий солдат. Просто одна из марионеток Плутарха, - Китнисс неловко попыталась успокоить, но разве мамино сердце обманешь?
Прим проводила сестру до дверей госпиталя.
- Как ты себя чувствуешь?
- Лучше, чем прошлый раз, - ответила Китнисс. - Теперь я знаю, что Сноу ничего тебе не сделает.
- Когда мы увидимся опять, он уже никому ничего не сможет сделать, - уверенно заявила Прим. - Будь осторожна.
Приемник она опробовала еще до отъезда сестры. Он работал исправно. На карте Тринадцатого горели и перемещались два маленьких огонька, зеленый и красный. Они не приближались друг к другу и редко бывали в одном помещении. Довольно часто Прим могла их видеть: в Тринадцатом камеры наблюдения находились в коридорах и общественных местах. Китнисс можно было увидеть чаще, чем Пита. Видимо, в его палате стояли какие-то особые камеры или сигнал с них был закодирован так, что даже Бити не знал этого кода – спецслужбы Койн не зря ели свой хлеб.
Благодаря этой маленькой игрушке Прим с мамой видели, что Китнисс благополучно добралась до Капитолия, что она была жива, здорова, ее никогда не пускали на передовую и берегли от любой опасности. Боггс был профессионалом, а тренировки на полигоне научили Китнисс подчиняться приказам и не лезть на рожон.
Из приемника Прим узнала и об отправке Пита в Капитолий - президент Койн зачитала приказ и дала смущенному новобранцу отряда № 451 личные указания. На следующий день он вместе со всеми солдатами сел в планелет. В военной форме повстанцев и с автоматом в руке.
Прим затрясло, и она пошла к доктору Аврелию. На ее настойчивую просьбу принять ее секретарша устало ответила, что доктора нет, что он занят и будет позже. Впервые наплевав на расписание, Прим осталась дежурить под дверью кабинета, пока у него не нашлась свободная минутка, - и прямо с порога попросила отправить ее на фронт. Аврелий, казалось, не удивился. Задумчиво глядя на Прим, он спросил, понимает ли она, что предлагает ему нарушить закон? Для того, чтобы отправить на фронт ребенка, которому еще не исполнилось четырнадцати лет, даже в военнообязанном Тринадцатом нужны были веские причины. Даже четырнадцатилетних солдат привлекали редко – в основном на фронт сейчас шли те, кому уже исполнилось шестнадцать.
Детей в Тринадцатом берегли.
Прим начала говорить, что она долго работала над лечением Пита и не может смириться с запретом, тем более, когда ее пациента сейчас отправили в самое пекло сражений. Она обязательно должна продолжить наблюдения, ведь случай с Питом поистине уникальный для медицины: никто и никогда еще не продвинулся так далеко в лечении охмора, и такие исследования нельзя бросать на полдороге. Здесь ее передвижения легко контролировать, но там, вдали от Тринадцатого, она найдет возможность быть с ним рядом. Прим убеждала доктора горячо и вдохновенно, но понимала, что несет полную чушь. Она готова была провалиться сквозь землю, так неловко ей было за свое вранье. Ей не было дела до медицины и ее достижений - она просто хотела их спасти. Китнисс и Пита, обоих. Хотя бы попробовать, вдруг получится. Ведь уже получалось, не раз. Но она понимала, что доктор прав: чтобы получить официальное разрешение ехать на фронт, нужны были серьезные доводы, а ее чувства тут никого не интересовали и не принимались во внимание.
Доктор долго и внимательно смотрел на нее, а потом вдруг спросил:
- Скажи мне, Прим, слышала ли ты легенду о первоцвете – цветке, в честь которого тебя назвали?
От неожиданности глаза девочки округлились, и она примолкла на полуслове, а он продолжал как ни в чем ни бывало:
- Древние называли примулу «ключом от рая». По легенде Хранитель небесных ключей однажды уронил их на землю. Упав, они глубоко врезались в нее, и на этом месте вырос желтый, похожий на ключ, цветок. Хотя ключи вскоре подняли и вернули, но на земле остались отпечатки, из которых весной вырастают цветы, отпирающие людям дверь к радости и свету, приводящие нас из зимы в лето, умеющие лечить болезни и предупреждать о смертельной опасности. Я думаю, - продолжал он, - что ключ от рая - это любовь. Та самая, когда человек ничего не жалеет для счастья своих любимых. Тебя недаром так назвали, Примроуз… я наблюдаю за тобой и вижу, что ты постоянно собираешь эти ключи в своем сердце. Возможно, когда соберешь их все - будешь готова к новой жизни. Главное, не сходи с дороги, не променяй ключ от рая на земную безделушку. Поняла?
Прим молча кивнула.
- Вижу, что не поняла... ничего, на месте разберешься. Я сделаю тебе приписной документ к полевому госпиталю так, чтобы ты находилась как можно ближе к отряду №451. Но с матерью будешь говорить сама – ты же знаешь, без ее согласия тебя не сможет отправить на фронт даже президент Койн.
Уговорить маму было нелегко.
- Пойми, Китнисс спасла меня тогда, на Жатве. А теперь ей самой нужна помощь. Ты сделала для нее все, что смогла, - Прим выразительно заглянула маме в глаза, - теперь моя очередь отдать ей свой долг. Ведь я реально могу помочь - я лечила Пита и знаю, чего от него можно ждать.
- Вот и ты выросла, дочка, - мама смотрела на Прим полными слез глазами, - а я и не заметила…
- Если бы не Китнисс, я не разговаривала бы с тобой сейчас, - не слыша ее, продолжала Прим, - я бы не продержалась на Арене и часа, и ты знаешь об этом. В Капитолии мне ничего не угрожает, я буду работать в госпитале – но там я смогу присматривать за Китнисс. Ведь если что-то случится, я не прощу себе, что отсиживалась здесь в безопасности и даже не попыталась помочь… И я обещаю, что буду звонить тебе каждый день, - помолчав, прибавила она.
Эти доводы стали решающими, и Эль сдалась.
Документы были готовы и подписаны удивительно быстро, и вот уже Прим, одетая в форму военных медиков, обняла Делли, последний раз поцеловала маму, с которой до этого дня никогда в жизни не расставалась, и поднялась на борт планелета. Она подбадривала себя мыслью, что в ее годы Китнисс не боялась ходить в лес, что она будет далеко от линии фронта, что она сможет помочь сестре и Питу, но сердце все равно тоскливо сжималось, и она чувствовала себя маленькой и одинокой в толпе военных медиков. Окружавшие ее взрослые люди с суровыми лицами, выросшие в Тринадцатом, казалось, не ведали ни страха, ни сомнений, и рядом с ними Прим тоже выглядела спокойной и собранной, но в тот момент, когда дверца планелета закрылась, ее охватила тихая паника: куда она поехала, зачем? Что сможет сделать тринадцатилетний ребенок в охваченном войной городе, даже держа в руках гениальный подарок Бити? Побледневшие пальчики нащупали надежно спрятанный на груди приемник. Сразу стало спокойнее. Гений из Третьего не дал бы ей эту штуку, не будь он уверен, что у нее все получится. Казалось, будто маленький планшет говорил ей - ты не одна, скоро ты будешь рядом с ними. Дорога была непривычно долгой, но каждый раз, касаясь гладкого корпуса планшета, Прим чувствовала, что она на верном пути.
В полевом госпитале повстанцев ее ждала привычная работа. Как всегда, забота о многочисленных раненых прогоняла тоску и скуку, а мысль, что она находится всего в нескольких кварталах от Китнисс, грела сердце. Когда выдавалась минутка затишья, Прим доставала планшет, смотрела на экран и видела два огонька, зеленый и красный, совсем рядом. Иногда днем она наблюдала, как спецгруппа снимает очередной ролик, и когда потом этот ролик пускали в эфир, Прим удивлялась, насколько то, что видели на экранах телезрители, отличается от того, что происходило на самом деле.
Постепенно их госпиталь продвигался вглубь столицы. И Прим уже боялась, что отряд №451 останется далеко позади, когда однажды увидела на экране приемника улыбающуюся Китнисс, смущенного Пита, камеры, веселого Боггса… а через секунду, ненароком наступив на мину, он уже лежал на мостовой в луже собственной крови. В глаза бросился его сапог с остатком ноги, застрявший в решетке неподалеку, и, побледнев от ужаса, Прим поняла – для него все уже кончено. Мелькнула мысль о маме, о том, что придется сказать ей, но она не успела додумать… Никогда раньше она не видела подобного. Не героическую нарезку из агитроликов, а настоящий бой, который шел в нескольких кварталах от нее: взрывы, стрельба, кровь, мельтешащие фигуры. Пустые, безумные глаза Пита. Удар прикладом в то место, где только что стояла Китнисс. Драка. Крики. Смертоносная сетка над улицей. Дым. Чернота.
Камеры перестали работать.
Она влетела в госпиталь, никого не видя перед собой, не замечая, как перед ней все расступались, не чувствуя понимающих и печальных взглядов. Телефонисты не сказали ни слова, лишь подали трубку, в которой уже шли гудки. По особому предписанию доктора Аврелия Прим звонила домой каждый день, и связисты уже не спрашивали, с кем ее соединить.
Едва услышав в трубке тихое приветствие, она, задыхаясь, прошептала:
- Они в порядке, оба, красный и зеленый.
Мама поняла ее с полуслова.
- Боггс… - Прим запнулась, страшась сказать остальное.
- Я видела, - прошелестел в ответ голос, отстраненный и неживой, каким был когда-то давно, в Двенадцатом. – Его… это транслировали для всех.
Вот и поговорили.
Запись этого боя не раз повторили по телевидению. И президент Сноу, и президент Койн выступали с речами о Сойке, окружающие выражали Прим соболезнования, но удивительный приемник, собранный задумчивым гением из Третьего, по прежнему показывал на карте Капитолия два горящих огонька - красный и зеленый, - которые медленно, но верно продвигались через огромный город к президентскому дворцу.
После мнимой гибели Сойки повстанцы сразу перешли в наступление. Госпиталь продвигался вслед за ними, раненые все прибывали и прибывали, и медики падали от усталости и спали прямо в госпитале, даже не раздеваясь. Но Прим использовала любую возможность, чтобы взглянуть на экран, где два цветных огонька по-прежнему продвигались вперед. На несколько переходов, на дом, на квартал. Там, где камеры наблюдения еще уцелели, она видела Китнисс и Пита то на разбомбленным пустынных улицах, то в каких-то жутких подземельях. Китнисс была словно не в себе, испуганная, потерянная, невменяемая, а Пит почему-то командовал и подгонял, а потом поставил ее на лестницу и велел лезть наверх. Дальше что-то взорвалось, и камеры погасли, но оба огонька по-прежнему продолжали движение, и, значит, их обладатели до сих пор были живы.
А потом они остановились. Проходил час, другой, третий, на смену ночи наступало утро, а потом опять вечер – и никаких изменений. Приемник не ловил изображения – видимо, там, где пряталась боевая группа, не было камер. Возможно, кто-то был ранен? Или им просто необходимо выждать время? В любом случае и Пит, и Китнисс до сих пор были живы.
Тем временем в городе начался хаос. Власти искали Сойку, жители в панике бежали к президентскому дворцу. Повстанцы отвоевывали улицу за улицей, и госпиталь перешел в режим «на колесах»: медсестры стаскивали раненых к машинам, где им оказывали первую помощь, а потом отправляли в тыл. Думать было некогда. Чувствовать было некогда. Некогда было бояться. Надо было поднимать с земли людей и тащить их к машинам. Раненые были везде - на тротуарах, на лестницах, в подъездах. Иногда, останавливаясь перевести дух, Прим доставала приемник. Без изменений. Огоньки не двигались. Когда в очередных вечерних новостях показали, как толпа насмерть забила парня, приняв его за Пита, у Прим упало сердце. Она метнулась к планшету: на экране по-прежнему горели два маячка, и, судя по карте, совсем рядом, в четырех кварталах от нее.
…
Утро подкрадывается незаметно – и вместе с ним цветные огоньки наконец-то приходят в движение. Она включает режим наблюдения и видит сестру: прикинувшись разукрашенной капитолийкой, Китнисс вместе с каким-то наряженным мужиком направляется в сторону президентского дворца. Судя по росту, это Гейл. Но где же Пит? Она переводит приемник в режим карты – вот он, второй маячок… и он движется в сторону повстанцев. Навстречу смерти. Ей больно дышать: Пит не должен идти сюда! Он сорвался во время боя, стал причиной гибели товарищей, совершил покушение на символ революции - Сойку-Пересмешницу, - за такое по законам военного времени полагается трибунал и расстрел!
Зеленый огонек неумолимо приближается. Она поднимается на ноги, плотнее запахивает пальто и, не выключая приемника, идет навстречу. Улицы вокруг пустынны, но чем дальше она отходит от госпиталя, тем чаще ей встречаются люди – наспех одевшись и бросив свои дома, капитолийцы бегут к центру города. Пестрая толпа, плачущие дети… никому из них нет дела до спешащей куда-то девочки. Где-то слышится стрельба, крики, людей вокруг становится все больше, мелькают белые мундиры миротворцев. Внезапно ее охватывает страх - ей не найти, не узнать Пита в такой суматохе! Ты должна спасти его, шепчет ей сердце – иначе и не стоило затевать все это. Ты не можешь ошибиться - ведь ты столько времени была рядом, ты знаешь о нем все!
Ты узнаешь его.
Эту фигуру она замечает издалека: спина прикрыта кричащими яркими тряпками, из-под дурацкого головного убора свисают патлы парика… очередной незнакомый капитолиец. Она не видит лица, но сердце уже не шепчет, кричит ей - это он, это Пит! В глазах плывет, страх доходит до тошноты: что если она ошиблась? Нет времени на раздумья. Предчувствие, интуиция, внутренний голос… она не знает, что из этого гонит ее вперед – быстрее, быстрее! Она решается: догоняет незнакомца, не глядя, хватает его за рукав и толкает в спину в ближайший открытый подъезд… дверь позади них захлопывается, и через пару секунд на улице гремит взрыв и раздаются истошные крики людей…
Она переводит дух и поднимает взгляд. Сердце не обмануло – из-под спутанной челки пестрого парика растерянно светятся родные голубые глаза.
- Прим… что ты здесь делаешь? Как ты здесь оказалась?
- Ты… - она бросается к Питу, задыхаясь от счастья, словно не веря, что он живой, - ты… почему ты ушел от Китнисс… почему ты здесь?
Минуту он смотрит сквозь нее и молчит, а потом потерянно выдыхает:
- Китнисс и Гейл… они решили уйти. Я слышал, что они хотели оставить меня в подвале, - голос его дрожит и срывается, - не знали, как избавиться… говорили, что я буду обузой… что подведу… я же ненадежный, я - убийца… Прим…
- Нет, Пит, нет! - ее взгляд жадно и взволнованно мечется по его перепачканному лицу. - Это не ты, это все охмор... это был срыв, ты не виноват, я знаю!
- Я виноват, Прим, - Пит упрямо отводит глаза… он словно не видит ее! – Они мне не доверяли и правильно делали… а потом они ушли… но я не остался в подвале, я хотел помочь, хотел отвлечь толпу… меня знают в лицо, всем было бы не до них...
До нее доходит смысл его слов, и колени предательски подгибаются. Она видела по телевизору, что стало с парнем, едва похожим на Пита Мелларка – то, что от него осталось, показывали крупным планом, смакуя подробности.
- Толпе не было никакого дела до них, - продолжает тем временем Пит, - их никто не узнавал, я мог только создать для них дополнительную опасность, поэтому я пошел к своим. Так было безопаснее для всех.
- Пит, ты не должен идти в лагерь Койн! Прошу тебя, выслушай! Тебя сразу…
- Расстреляют? – в его отрешенном взгляде мелькают эмоции. – Пусть… я заслужил. Я просил их убить меня, но они не стали. Они ушли.
- У тебя есть оружие?
- Нет, откуда? Мне нельзя доверять оружие, - он смотрит невидящим взглядом куда-то мимо нее. – Я же сумасшедший, переродок, убийца… Китнисс дала мне таблетку... на всякий случай.
Китнисс, таблетку? У нее темнеет в глазах... но это же..!
- Пит, этого не может быть! – кажется, ей нечем дышать. – Ты же спас их всех там, в подземелье… я сама видела! Вот, посмотри, я все время видела вас… - она пытается достучаться до него, сует ему в руки планшет. Он не реагирует – лишь растерянно озирается по сторонам и болезненно морщится от криков и стонов за дверью.
- Наверное… я плохо помню, там была такая мясорубка… мы теряли их одного за другим, и Финник… это он спас, не я… - он умолкает, вертит приемник в руке и вдруг поднимает глаза.
- Прим, - неужели он наконец-то увидел ее? Взгляд такой, будто он только что очнулся или вынырнул из темной бездны, будто до него только сейчас дошло, что перед ним на самом деле она, малышка Прим. - Прим… я ведь так и не поблагодарил тебя. Ты лечила меня. Я помню, ты в меня верила, даже тогда, когда никто не верил… ты всегда была рядом, там, в госпитале…
Она почти не слышит его – в голове пульсирует кромешная темнота, отдаваясь в висках вспышками оглушительной боли, одна ярче другой. Китнисс бросила его. Оставила одного, безоружного, с таблеткой морника. И ушла. С Гейлом. Потому что он ненадежен и опасен. Потому что он – убийца, снова спасший ей жизнь.
Как она могла так поступить!
- Мне жаль, что я всех подвел, - звенит где-то вдалеке его голос, - я и вправду опасен. Я видел, я был для всех обузой… для всех, кроме Делли и тебя. Делли мне как сестра, мы дружим с ней с детства – но ты… зачем ты со мной возишься? Почему?
Боль туманом окутывает ее, и в этом тумане она не видит ничего - лишь его растерянные голубые глаза, в которых плещется обида, недоумение и вопрос: почему? Потому что я люблю тебя, Пит, и всегда любила, потому что я в любую минуту умру за тебя, отчаянно стонет сердце. Она до крови кусает губы. Нет, она не скажет этого. Она не сделает его несчастным. Он может быть счастлив только с Китнисс. Откуда она знает? Она слушает себя, слушает свое сердце... всегда, сколько себя помнит, слушала - и голос сердца никогда еще не подводил ее…
- Потому что ты не заслуживаешь того, чтобы бросить тебя умирать, - шепчут ее бледные прокушенные губы. – Ты спас Китнисс, спас меня, когда бомбили Тринадцатый... ты не должен сдаваться… прошу тебя…
Из омута отупляющей боли ее вырывает внутренний голос. Маячок, Китнисс! Она тянется к планшету, включает приемник. Камеры ловят изображение, заставляя прийти в себя: Гейла скрутили миротворцы, сестра висит над жуткой ямой… из последних сил карабкается из нее… отстреливается и что-то кричит…
- Пит! – только это главное, только это имеет значение! – Пит, она осталась совсем одна! Помоги ей, прошу тебя! Я знаю, ты сможешь, ты не сорвешься… ты смог победить охмор, ты не опасен, Пит! Только ты сможешь спасти ее… она там одна, и она в гриме, только ты знаешь, как она выглядит!
Он смотрит на нее, на экран, и взгляд внезапно становится сосредоточенным.
- Но как я найду ее, Прим? – голос вздрагивает. – Я же понятия не имею, где это!
- Вот, - руки сами передают планшет, тонкие пальцы на мгновение касаются широких ладоней… как же тепло… - Посмотри, это карта. Зеленый огонек - ты, красный – Китнисс… - в одно мгновение она с ужасом понимает, что теряет драгоценное время и начинает запинаться: – Ты должен спасти ее, Пит... она не сможет жить без тебя… она любит тебя больше всего на свете… просто она сама еще не поняла этого!
Повинуясь ее порыву, Пит расправляет плечи, в глазах появляется прежняя уверенность и решимость. Секунду он смотрит на нее с какой-то затаенной нежностью, потом вдруг крепко обнимает, легко касается губами светлой макушки, и она замирает, прижавшись к его широкой груди. Вот оно, счастье - в душе мир и спокойствие, и жалкие остатки тьмы тают в этих крепких и сильных руках... а в следующую минуту он уже на улице, и она с порога тихо шепчет вслед:
- Удачи…
Ей тоже пора уходить. Сердце еще никогда не обманывало ее.
Мостовая залита кровью, среди развалин мелькает знакомая машина - госпиталь уже подошел, значит, улица отбита и миротворцы отступили. Она помогает переносить раненых, обрабатывает ожоги, перевязывает раны, а сердце стучит - только бы он успел! Только бы дошел. Только бы выжил...
Раненых все больше. Повстанцы наступают, отбивая дом за домом, квартал за кварталом, и госпиталь движется следом – но она ничего не видит и не слышит. Если Китнисс погибнет, убеждает она себя, об этом тут же затрубит телевидение, об этом мгновенно узнает весь Капитолий… да что там, весь Панем. Возможно, шумихи будет поменьше, если погибнет Пит, но о его смерти все равно сообщат в новостях. Новостей нет – значит, они оба живы. Значит, она не зря поехала, не зря Бити дал ей этот чудо-прибор, не зря она ввела им маячки… не зря страдала и переживала, что обманывает сестру. А сейчас этот обман может спасти Китнисс жизнь…
Только бы он дошел. Только бы успел.
Снова раненые. Снова перевязки. Впереди гремят взрывы, слышится детский крик. Она выбирается из машины и видит площадь перед президентским дворцом. Снег, кровь, раненые дети… почему, за что? Она бросается к белокурому малышу, снимает пальто, чтобы укрыть его – и снова слышит голос в сердце.
Оглянись.
Взрыв. Огненный шар задевает капитолийку в яркой шубе, и та вспыхивает, будто факел. Кричащее сердце разбивается сотнями осколков: на главной капитолийской площади бьется в агонии Сойка-пересмешница, полыхает тяжелым ядовитым пламенем Огненная Китнисс. Ужас останавливает время, секунды превращаются в часы, часы в вечность…
… она еще успевает заметить, как кто-то срывает с Китнисс шубу и горящий парик… лицо, перемазанное сажей, пестрые лохмотья, светлые волосы… или они тоже горят?
… еще успевает всхлипнуть – успел, дошел, не сорвался… значит, все было не зря… значит, она все-таки спасла их, спасла их обоих…
… успевает услышать, как где-то позади раздается тихий хлопок… мгновение – и ее накрывает жаром и болью… и вот уже ее руки, и волосы, и лицо объяты пламенем…
… и вот уже боль становится нестерпимой, рвется криками, но голоса нет… кто сказал, что стать хлебом легко? Что ожидает колос, созревший для жатвы? Холодная сталь серпа, удары цепов, мельничные жернова – и огненные печи…
… и это так больно, невыносимо, но без этой боли не будет хлеба. Любить так, чтобы без колебаний перемолоть свое сердце и отдать жизнь за тех, кого любишь, не думая о себе, - только такая любовь будет ключом от рая... огненным ключом – но иначе в рай не попасть…
… а боль выжигает темноту и сомнения из сознания, из ума, из сердца - как же больно, когда горишь, изнутри и снаружи! – но иначе стать хлебом нельзя…
… боль достигает предела, за которым уже нет мыслей и чувств – и исчезает так же внезапно, как появилась…
… и темнота и смрад горящей площади остаются в другом мире, по ту сторону боли – а здесь легкий прохладный ветер, ласковый солнечный свет и поляны золотых первоцветов.
В ладошке что-то теплое, сияющие лучики скользят между тонких пальцев.
Она смотрит, и сердце переполняется радостью.
Ключи от рая.
Значит, она все-таки их собрала.
…
Дверь в кабинет доктора Аврелия распахивается так, что едва не слетает с петель. Он пьян, и совершенно невменяем, и этой бледной кукле-секретарше не стоит сейчас соваться ему навстречу! Хеймитч нависает над сидящим за столом хозяином кабинета. Еще немного, и его побелевшие от ярости пальцы сомкнутся на хлипкой докторской шее…
- Ты!!! Да как ты..! Да как ты мог?!!
- Чему обязан? – сдержанно отзывается Аврелий.
- Послушай, ты..! Как ты мог отправить малышку в Капитолий?! Я же знаю, без твоей подписи ее бы никто не выпустил!
Доктор поднимает глаза.
- Она привела такие доводы, что я не смог отказать.
- Доводы? Какие, на хрен, доводы?!! – еще секунда, и старый ментор разнесет в щепки весь кабинет. – Она погибла, слышишь ты это… девочка погибла! Ей было всего тринадцать… как ты мог, как ты посмел послать ребенка на смерть?!!
- Ребенка? Это Примроуз Эвердин ребенок? - голос доктора звучит отстраненно. Он внимательно смотрит в пьяные бешеные глаза ментора и выразительно качает головой.
- Ангелам не место в дерьме, Эбернети. Девочка просто вернулась домой.
