АметистовоеВ таких комнатах начинается клаустрофобия. Стены представляются то картами, падающими при малейшем дуновении, то тисками, сужающимися медленно и безжалостно. Узкие окна, ветхая мебель, нагромождения пыльной рухляди - в этой "берлоге вервольфа" на старом диване мечется в лихорадке Антонин Долохов. В этом интерьере он выглядит абсурдно и нелепо - полурасстёгнутая батистовая рубашка, восковые черты, длинные тени от ресниц на бледных щеках. Пронзительная зелень сквозь тёмный бархат.
У мальчика вьющиеся волосы и светло-серые глаза с чёрной каймой вокруг радужки. Ни у кого в его семье нет таких глаз.
- Ваша семья должна быть нам вечно благодарна! - говорит бабка со стороны отца тётке со стороны матери. - Думаете, никому не известно, что мой сын взял Сабину в жёны, когда она была на первом месяце беременности? Мы спасли вас от скандала, и теперь...
Только тут обе замечают мальчика, опершегося ладонями о столешницу. Под его стеклянным, спокойным взглядом из рук тётки с тихим звоном падает на пол чайная ложечка.
После смерти Долохова-старшего Сабина, дрожащей рукой сжимая запястье сына, начинает говорить что-то про обстоятельства. Антонин высвобождает руку, и мать замечает тот же его невидящий взгляд.
- Хочешь сказать мне, что я бастард и полукровка? Я знаю. И что?
Тихо поставив на пол чемодан, алмазный британец прислоняется виском к дверному косяку. Не мать и не брата видит он, вернувшись домой после года отсутствия. В задумчивости положив узкую ладонь на крышку комода, у стены с портретами стоит вдохновенная Психея в чёрном жакете с высоким воротником. Её волосы убраны вверх, вьются у висков выбившиеся лёгкие пряди; тонкое лицо чуть приподнято - архаическая улыбка, пронизанные светом черты рафаэлевских Мадонн.
- Дом, где поселилась фея, благословлён.
Психея вздрагивает и оборачивается:
- Вы испугали меня.
У неё глаза - шоколад, горячий шоколад в белоснежном саксонском фарфоре.
- Я был слишком заворожен, - обезоруживающе улыбается молодой злонасмешник, и девушка поднимает уголки губ в задумчивой и чуть лукавой ответной полуулыбке.
- Милая Ксения, позвольте представить: это Антонин, мой брат. В число его вредных привычек входит также то, что, не переступив порог и не поздоровавшись с родными, он начинает обольщать прекрасных девушек. Антонин, это Ксения Эллен, наша гостья.
Младший брат, подойдя, обменивается со старшим рукопожатием.
- Тебе ещё нет двадцати, Андроник, а ты уже такой брюзга. Задумайся над этим. - Антонин, посмеиваясь, откидывает со лба прядь отросших волос. Оставив чемодан на попечение брата, он подходит к той, которую назвали Ксенией, и берёт её ладонь в обе свои. - Моё возвращение стало радостным вдвойне. Надеюсь, вы не исчезнете, как мираж, пока я отдаю дань сыновней вежливости.
- Постараюсь не исчезнуть, - серьёзно обещает Психея. И заливается тихим смехом.
Сыновняя вежливость. Видит Мерлин, мама, я знаю, как тебе трудно дышать со мной одним воздухом, как тебя терзает чувство вины. Я помню, как ты боялась уделить мне на крупинку больше внимания, чем брату; какое затравленное выражение принимали твои глаза, когда отец нечаянно заставал эти редкие проявления материнской любви...
Только брезгливость могли вызвать твои попытки загладить свою вину передо мной после смерти не моего отца, на что ещё ты рассчитывала?
Мне была на руку эта лёгкость, с которой ты отпустила меня в чужую страну сразу после окончания школы. Вздохнула с облегчением, верно? С глаз долой - из сердца вон.
...Но вот я и вернулся.
- Здравствуй, мама.
В ноябре расцветают на окнах хрустальные цветы, и тысячи крошечных льдинок трепещут в воздухе крыльями ломких стеклянных бабочек, и на озябшем закате небо превращается в огромный молочно-аметистовый купол.
Антонин Долохов играет на вишнёвой виолончели; топлёный мягкий свет раннего вечера заливает его лицо. Ксения сидит на старинном ковре ручной работы - чёрное, бордовое, золотистое - с книгой в руках. Её глаза скользят по строчкам, но разум не воспринимает слов. В конце концов она опускает ресницы.
Музыка накатывает вишнёво-бархатными волнами, низким, властным, немного надломленным тембром: так медленные ласковые пальцы трогают в обнажённом сердце нервную, трепетную струну.
Ксения машинально разглаживает складки на юбке бежевого домашнего платья - сосредоточенно сведённые брови, прикушенный уголок губ; каштановый блеск в рассыпавшихся по спине локонах.
Его адажио умеет быть тактильным, тактильным до изнеможения - и последняя, полоснувшая бритвой нота мучительно резко обрывает прикосновение.
Она поднимает голову.
- Я слышала, что вы опасный человек. Теперь я знаю, что это не так. Вы -
очень опасны.
- Вам никогда не хотелось быть виолончелью, прекрасная Психея?
Я опутал тебя кружевом струн, моя Ксения, я привязал тебя к себе моей тайной, чёрной змеёй на левой руке. Тебя называли очаровательной авантюристкой, я слышал об этом ещё до нашей встречи. Ты играла в шпионов с детским упоением - до тех пор, пока не поняла, что это не игра. Мы были скованы, ты хотела вырваться, я не хотел отпускать тебя. Вот тогда начался ад. Мы мучили друг друга, и это было изощрённее Круциатуса, принимаемого три раза в день перед едой.
Андрей стал аврором, он всегда был склонен быть воином Света с пламенным мечом. Ты нанесла мне и моему самолюбию самый болезненный удар, который только могла нанести. Ксения, Ксения, моими абсурдными чувствами я никогда не стал бы тебе докучать, но, ради всего святого, неужели ты думала, что я отпущу тебя? Тем более - к другому? Тем более - к моему брату? Иногда в тебе просыпается ужасающая наивность, мой ангел. Просыпалась.
В числе слухов обо мне наиболее забавен тот, что говорит, что я убил тебя. Хорошо, что эти идиоты никогда не узнают: я - тоже идиот - до полусмерти боялся причинить тебе физическую боль, справедливо считая, что боли душевной тебе вполне хватает.
...Хотя в чём-то они, безусловно, правы. Подумай, моя девочка, как символично: ты погибла от рук товарищей твоего бескорыстного защитника. Как Упивающаяся Смертью, которых ты к тому времени ненавидела больше всего на свете. Как моя жена.
... - Вам никогда не хотелось быть виолончелью, прекрасная Психея?
Улыбаясь, она протягивает ему руку.
- Попробуйте сыграть.
Морфию, морфию, морфию.
Алмазный британец выныривает из полубреда, услышав, наконец, настойчивый стук в дверь.
- Кто?
- Великий Салазар, естественно, - странно звенящие нотки, - Долохов, вы забыли у меня свой футляр.
- Я оставил, не забыл.
- У меня нет настроения разговаривать с дверью.
Антонин садится на диване, тыльной стороной ладони вытирая выступивший на лбу холодный пот.
- Положите на порог и уходите, мисс Корд.
- Да пошли вы, - ему кажется незнакомым этот искажённый злостью девичий голос, - я чёртовых два часа искала эту чёртову лачугу. А у меня собака умирает.
Долохов переводит на окно взгляд зелёных от боли глаз. На стекле расцветают халцедоновые хризантемы.
