Над пропастью.Они сидели в тени колонны, и он не мог рассмотреть их лиц. Ее поза говорила о недоверии или смятении, и ему не удавалось разобрать, что именно она чувствует, но - это было ясно, как день - она уже ускользала. Прямо сейчас, на его глазах, она, такая далекая и призрачная с самого первого своего появления, такая нереальная, неземная и нездешняя, она вновь обретала плоть и кровь в лице своих почти забытых друзей, и это делало ее собой - а, значит, чуждой ему. Чужестранка, приверженка своих идеалов, говорящая о других мирах и волшебстве, неведомом ему, несмотря на то, что он был гораздо старше всего, о чем она могла ему рассказать... эта девочка, возникшая, как вспышка солнечного луча в хмурый ненастный день его сурового мира, теперь она ускользала, и это было неизбежно, как и любое прощание с иллюзией.
Он без конца хмурился, пытаясь совладать с собой, и каждый раз терпел поражение: однажды они уже прощались, и он хоронил ее в своем сердце на долгие-долгие годы вечности, и сейчас, вроде бы, не должен был испытывать таких трудностей, но - о, Элберет! - теперь заставить себя поверить в ее уход было в миллионы раз сложнее. Ему казалось, что кто-то вырывает из его груди бьющееся сердце и тянет в бездну, где оно разобьется на миллиарды осколков, а ему останется только тосковать, вечно и безнадежно, и не находить утешения...
- Видит восходящая луна, пришло мое время сочинить песню, которая будет спутником моих бессонных ночей, - тихо сказал Леголас медленно подошедшему Арагорну - чудом выжившему в бурной реке, вернувшемуся, когда никто уже не чаял его увидеть. Он знал, чутье ему подсказывало, что наследник Исилдура не мог сгинуть так безвестно, и потому не был удивлен, столкнувшись с этим упрямым и живым взглядом в дверях главного зала.
Теперь эти глаза смотрели на эльфа с пониманием, которое он вряд ли бы увидел у любого другого, Арагорн молчал, и слова им не требовались.
- Мы уйдем на рассвете.
- Хорошо.
Он едва справился с подступившим внезапно и окатившим сплошной волной отчаянием, которое сковало сердце своими путами, сжало тисками и перекрыло воздух. Ему было трудно дышать, трудно даже выстоять на ногах.
- Сир... - его отвлек от душевных терзаний мелодичный голос лесного эльфа-стражника, которого он в сердцах прогнал прочь, едва заслышал о послании от отца. То было всего лишь сегодня утром - он был слишком занят мыслями о ее скором уходе, чтобы слушать отцовские наставления от так некстати прискакавшего из Лихолесья посланника.
- Мой принц, что мне передать королю?
«Ничего», - хотелось сказать ему. Мог ли он дать такой ответ?
Отец требовал невозможного, с присущей ему настойчивостью и непоколебимостью, странным образом прознав о чужеземке и о том, что их связывало. Отец требовал оставить сердечные метания, хотя никто в целом мире не мог знать того, что творилось у него на сердце.
Он и сам понимал всю тщетность своих терзаний, но разве хоть что-то могло заставить его отвернуться от неотвратимо наступающей волны, сносящей все на своем пути во всех мирах, от которой не спасся ни один смертный или бессмертный за все время существования вселенных...
- Скажи ему, что он беспокоится понапрасну.
Она все равно покинет этот мир через миг, окончательно и бесповоротно становясь вспышкой в жизни эльфа.
Это была мечта, которой не суждено сбыться.
Ей хотелось кричать. Гарри и Рон, ее друзья, которых она и не надеялась больше увидеть, неожиданно вспыхнули в этом Мерлином забытом мире, найдя проход к ней и через этот самый проход забирающие ее обратно в свое время и в свою вселенную. Она была растеряна и зла на себя за это смятение, потому что прекрасно знала и всегда помнила о предназначении, которое должна выполнить, о том зле, что в этот самый момент тянет свои руки ко всему светлому и чистому в ее мире. Но после всех этих бесконечно длинных дней, проведенных в чуждом королевстве, она просто не могла оставить все безвозвратно и вернуться к себе, словно ничего этого не было, словно это не она пыталась спасать чужую вселенную, словно не она рвалась и душой и сердцем к новому чувству, которое окрыляло, окружало своей теплотой и невозможностью, и потому было так сладко.
Ей следовало бы оставить все много лиг назад, оставить и уйти куда-то на север, в безлюдные места, чтобы там дождаться своих друзей или самой попытаться вернуться. Тогда бы ничего этого не случилось, и теперь она не рушила свои собственные надежды и не предавала бы идеалы, за которые так отчаянно и болезненно цеплялась все это время.
От осознания собственной беспомощности ей хотелось кричать.
Никто не видел этого. Она тщательно скрывала свое отчаяние, почти искренне радовалась возвращению друзей и не смотрела - не смотрела, не смотрела, не-смот-ре-ла в сторону лихолесского принца, ставшего, словно тень, с момента появления Гарри и Рона.
Они уйдут на рассвете, вернуться через ту же рваную трещину между мирами, которую с таким трудом ее друзья смогли отыскать, чтобы найти ее. Конечно же, они вернуться, запечатают, если смогут, эту странную до невозможности даже для их миров аномалию и пойдут прямиком в Хогвартс, чтобы попытаться возвратить свет на небеса Англии.
И о Средиземье ей придется забыть, как о далекой призрачной сказке.
Она едва успела добежать до конца длинного коридора и спрятаться за широкой мраморной колонной, когда рваный вздох нарушил ее размеренное дыхание, за которым она прятала тянущее и медленно пожирающее ее сердце отчаяние. Крик застрял в горле бьющейся изо всех сил птицей, но она не смела, не смогла бы позволить себе эти слишком сильные эмоции, не теперь, когда от нее требовались вся выдержка и терпение, на которые она была способна.
Холодный мрамор леденил затылок; она прикрыла глаза, чувствуя, как тянет из нее последние силы чувство неизбежности. Абсолютно точно нельзя было позволять себе привыкнуть к этому миру и его обитателям, нужно было запрещать себе думать, говорить, рваться туда, куда ее не просили, нельзя было даже смотреть в сторону небесных глаз, горящих праведным гневом всякий раз, когда она нарушала очередные запреты.
Ей бы хотелось проснуться и понять, что все это несбыточный сон, и потому ее страдания тщетны и напрасны - она никогда не была и не будет в этом мире, и все это лишь выдумка ее сознания. Но, к ее огромному сожалению, весь этот мир был реальностью, в которой ей не повезло оказаться, и по воле какого-то Эру она стала его частью. А теперь ее так бесцеремонно вырывали из него, и все, что ей останется, - это до конца своих дней помнить о днях, проведенных в Средиземье, и скорбеть.
Его шагов она не услышала, и потому не успела спрятать печаль за дежурной улыбкой, и губы ее искривились и задрожали вместо того, чтобы тепло поприветствовать.
- Вы уходите на рассвете, - просто сказал он. В его голосе звучала неприкрытая скорбь, и она подивилась, впервые видя в нем настолько чистые открытые эмоции.
- Да.
Говорить что-то еще она не могла: горло сковал лед и что-то резкое, острое рвалось наружу, больно царапая изнутри. Понять, что это были слезы, ей удалось только к вечеру.
Он сделал несмелый шаг ей навстречу и замер, не зная, стоит ли ему приближаться. Ведь если он позволит себе это, то позволит и руке коснуться выбившейся пряди волос на ее щеке, позволит пальцам пройтись вдоль гладкой пыльной кожи и, возможно, позволит себе склониться к ней, чтобы разглядеть смирение и покорность в ее, таком неприступном прежде, взгляде. Она могла противиться любому его слову, нарушать любые его запреты и не слушать ни секунды, но бороться с волею судьбы не могла. И это душило в нем все светлое, и от этого чувства хотелось сбежать. Почему она не может нарушить и это правило, почему не может... остаться?
Его уже не поражал собственный эгоизм и малодушие, возникшие совсем недавно - или же дремавшие в его мятущейся душе все это время и наконец-то нашедшие выход. Удивляла лишь слепота, о которой он и не знал до этих самых пор.
Она не знала, может ли позволить себе одно - всего лишь одно, единственное и последнее! - касание, но думать теперь, когда все рушилось прямо у нее на глазах, она уже так устала, что - Мерлин! - пускай великий король Лихолесья уничтожит ее, если когда-либо найдет. Она просто шагнула ему навстречу и, замирая от своей смелости, протянула руку, кончиками пальцев хватая его за рукав хлопковой рубашки, пыльной и грязной после изнурительного боя.
Ей нельзя было делать этого, но она сделала, нарушая собою же возведенные границы, позволяя себе так много, что Ар-Трандуил, узнав об этом вероломстве с ее стороны, навсегда запретил бы ей даже смотреть в сторону сына.
Она получила его неожиданное послание два дня назад, и все это время прокручивала в голове высокомерное «Не позволю», едва лишь вспоминала о своих запутанных чувствах. Сегодня, наконец, король эльфов получит ее ответ, в котором будет лишь одна фраза «Я ухожу», но сейчас - Мерлин, только лишь на мгновение! - она позволила себе прощальный жест, в котором крылось так много, что трудно было стоять на ногах и не падать, упираясь ладонями в его ступни.
Он замер, задержал дыхание и не смел даже опустить взгляд - ее непослушные волосы выбились из тугой косы и почти щекотали его шею, так близко она стояла, ближе, чем когда-либо. В этот момент ему хотелось кричать. Он медленно и несмело поднял руку, и пальцы замерли у ее плеча, так и не коснувшись, сжались от бессилия, задрожали, как лист клена на осеннем ветру. Конечно же, он не должен касаться ее, особенно когда она держит его за тонкую ткань рубашки, и он кожей чувствует тепло ее пальцев, ощущает запах ее волос и ее самой, и не смеет дышать.
Он, наконец, опускает взор, чтобы столкнуться с ее теплым взглядом блестящих в свете заходящего солнца глаз. Она смотрит на него, не мигая, и ее губы дрожат.
- Я Вас не забуду, - звучит ее тихий, еда различимый шепот, и он скорее чувствует его, чем по-настоящему слышит. А потом она отпускает его - руке мгновенно становится невыносимо холодно, а сердцу пусто - разворачивается и стремительно покидает одинокий коридор.
Кончики пальцев рук начинают холодеть, и в груди поселяется лед, о котором он и не знал доселе, и это чувство кажется ему правильным, хотя совершенно бессмысленным и теперь никому не нужным.
Но повернуть вспять то, что происходит, он больше не в силах.
