Дороги

Глава 12

Фонарик подарил папа. Он то ли выписал его по почте, то ли достал, как говорила сестра, «по своим каналам» - теперь это не важно, совершенно не важно. Главное, что этот серебристый фонарик, лёгкий и прочный, по-прежнему был там, куда Дьюн сунула его перед отъездом - в боковом кармане рюкзака.
Он послушно лёг в руку Дьюн, и палец сам нажал на кнопку.
Щелчок.
В луче света – стена. Обои обвисли клочьями, кое-где торчат кривые гвозди, а вокруг них – тёмные овалы и прямоугольники. Утер и Альман, верно, унесли с собой свои фотографии, или что висело на этих гвоздях.
Щелчок.
Неприглядная картина. Вот и думай, как же лучше – сидеть в темноте, или освещать ободранные стены.
Щелчок.
Это как в игре, в которую Дьюн обожала играть в детстве. Папа разложит на столе всякую всячину – яблоки, карандаши, катушки ниток, свой перочинный ножик, вчерашнюю газету, очки… Дьюн поглядит и за дверь выйдет, а папа что-то местами поменяет, что-то уберёт…
Нет, не как в игре. Ведь стена не изменилась. Конечно же, стена не изменилась.
Глупости какие.
Щелчок.
А если… А если она сейчас вновь включит фонарик, и высветит в этом мраке… Нет, лучше не думать, ни о чём не думать.
Комната пуста, здесь только Дьюн. Здесь только она.
Дьюн направила фонарик в угол.
Щелчок.
Саквояж. Раскрытый саквояж.
Щелчок.
Он что-то взял из него, что-то маленькое. Когда он проходил мимо, ей даже почудился запах земляники. Брусок земляничного мыла?.. Уж не идёт ли Дикарь вешаться в лесу? Нет, ну кто намыливает верёвку земляничным мылом. Может, это просто свёрточек ягод – он втихую нарвал их в лесу, и собирается съесть в одиночестве. Хотя тоже вряд ли – они же ни на минуту не отходили друг от друга, когда бы он успел?..
Щелчок.
Саквояж на полшага ближе. Из него торчит уголок тетради в красной обложке.
Щелчок.
Нет, конечно же, из саквояжа ничего не торчит. Хоть Дьюн и подползла к нему, и сейчас подползает… Да, с её места всё равно не видно, что же в этом саквояже. Но она знает, что там есть тетрадка, есть детская Библия, есть смена белья и прочая дорожная ерунда.
Щелчок.
Ну вот, действительно.
Дьюн осветила внутренность саквояжа, наклонившись над ним – всё в точности так. Вот Иисус с детьми. Вот пакетик коричневой бумаги – даже заглядывать не стоит. А вот тетрадь… Тетрадь в красной клеёнчатой обложке.
Щелчок.
Когда Дьюн было одиннадцать лет, она тоже вела дневник. Всего две недели вела – писала в нём, что ела на завтрак, на обед и на ужин, что произошло в школе и какая Маргитт дурочка. Маргитт действительно проявила себя не с лучшей стороны: она не только сунула свой нос в дневник Дьюн, но и дала его прочитать родителям. С тех пор Дьюн никаких записей не делает. Ей, в общем-то, и незачем - разве что записывать расходы и доходы. И планы путешествий. И всякие другие важные вещи, не называя всё это «дневником».
Дьюн фыркнула.
Щелчок.
Дневник, как же. Дневник – тетрадь в красной обложке на её коленях. Пухлая тетрадка, в неё, кажется, вложено несколько листов.
Если она не будет открывать его, а только легко, вот так вот, потянет за уголочек листа… Самого первого, что торчит из тетради… Листок клетчатый, и словно бы пустой… Нет – на самом верху несколько строк. Что за почерк, слова – как ряды марширующих пикинёров, острые, колючие.
- Вообще-то это не в моих правилах, - прошептала Дьюн, вчитываясь, - но я только взгляну. Может, он строит там план моего убийства. Может, это мне что-нибудь объяснит.

Может.

* * *

Писано в лето царствования императора Вильхе – да продлится его царствие до второго пришествия – восьмое, день осеннего равноденствия.
Столица префектуры Куммух.
Улица, что отходит вправо от одного из главных проспектов, если смотреть от здания Императорской Академии, но название я точно не укажу, ибо люблю всякие загадки и ребусы.
Дом красный с белыми балкончиками и львиными мордами в оконных ключах, у дверей скамьи, на скамьях старухи.
Комната с окнами на улицу – из обстановки тахта, гардеробный шкаф, стол, стул, табурет и светильник напольный с уродливым абажуром.
Мне двадцать два года.
Рост – три с четвертью новоимперских локтя. Три и семь южных локтей.
Раб твой пас овец у отца своего, и когда, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, то я гнался за ним, и нападал на него, и отнимал из пасти его.
А если я лев или медведь. А если я раб. А если я овца. А если я лев или медведь. А если я овца. А если я раб.
Мне не приходит ответных писем. Я спрашиваю, отец ли я. Мне не отвечают. Я спрашиваю, отец ли я. Ответа нет.
Я лев или медведь. Я лев или медведь. Я лев или медведь.
Было время, когда я радовался куску сахара, а моим лучшим другом были человечки из спичек.
Было время, когда я радовался корке хлеба, а моим лучшим другом была безлунная ночь.
Было время, когда я радовался гнилой картошке, а моим лучшим другом была дохлая кошка.
Было время, когда я радовался сладким корням, а моим лучшим другом был деревянный гроб.
Было время, когда я радовался пустой похлёбке, а моим лучшим другом был нож.
Было время, когда я радовался всему, что удавалось украсть, а моими лучшими друзьями были те, кого я не успел отпугнуть.
Было время, когда я ловил рыбу и ел её, когда я ловил голубей и ел их, когда я ловил кошек и отпускал их, когда я ловил самого себя за хвост, когда я ловил время, когда я ловил снежинки языком, когда я ловил себя на мысли, а моими лучшими друзьями были все, кто пришёл посмеяться надо мной.
Было время, когда я радовался привкусу крови на губах, а моими лучшими друзьями были крестьяне с вилами.
Было время, когда - никогда, а моими – никто.
Надо уходить.
Надо уходить.
надо уходить надо уходить надо уходить надо уходить