Принадлежащая туману

Беспомощность

Я лежала на моей постели, оцепенело глядя вверх, на пятнистый гобелен света и теней на потолке, сотканный лучами бледной луны.

Меня трясло и знобило, но я не могла заставить себя залезть под покрывало. Кончики моих пальцев начали пульсировать и подёргиваться: эффект обезболивающего лекарства, которое Люциус дал мне, постепенно сходил на нет. Я держала пальцы широко расставленными, а запястья перекрещенными, словно кукольник в театре теней, чьи руки создают силуэт птицы с рванными крыльями на стене.

Моя голова была горячей и тяжёлой, а тело — влажными и холодным. Я свернулась на боку с тихим стоном… В какой-то момент моя реальность свернула со своего кривого, темнистого пути и стремительно упала вниз, прямо в заросли сюрреалистичного, ужасающего кошмара. Теперь лишь мои искорёженные пальцы, покрытое синяками лицо и непривычная тяжесть нового халата убеждали меня в том, что всё произошедшее действительно имело место быть, а не было лишь плодом моего искажённого воображения.

Видения вспыхивали в моём мозгу, бесцветные и яркие, словно передержанные фотографии.

… Прекрасная женщина со взглядом цвета чёрного оникса… Царственно одетый красивый мужчина со светлыми волосами, улыбающийся своей партнёрше… Элегантный танец в мерцании свечей…

Притянув колени к груди, я сжалась в тугой ком. Моя голова начала болеть, и, несмотря на озноб, я чувствовала, как тело покрывается потом. Я думала о том, сколько ещё осталось до того момента, когда боль вернётся… по-настоящему вернётся. Как я справлюсь с ней? От одной лишь этой мысли меня едва не стошнило.

Новые видения, вспыхивающие, словно звёзды.

… Гротескная пародия на вальс… Презрительные глаза и кривые улыбки… Спектр чистейшей боли… Твёрдый пол под моим телом…

Несмотря на свежие травмы, я ясно помнила ту ужасающую боль, которую я испытала внизу, в обеденной комнате, и которую, я думаю, мне причинила та женщина. Та агония была хуже, намного хуже того, что сделал со мной Люциус. В тот момент боль казалась… непостижимой. Это была почти чужеродная вещь — нечто не предназначенное для людей: слишком колоссальная, слишком огромная, чтобы поместиться в человеческом теле. Нечто, что невозможно пережить.

Но я пережила её… лишь с тем, чтобы быть оставленной там, на полу, вышвырнутая прочь, словно мусор. Их равнодушие к моим страданиям было почти настолько же чудовищным, как сама боль.

Мои зубы громко стучали. Я задумалась над нем, не впадала ли я в состояние шока. Сколько времени пройдёт, прежде чем я поползу к нему, умоляя облегчить мои муки? Я сжала зубы. Нет. Никогда.

Видения продолжали вспыхивать в моём мозгу всё ярче и быстрее.

… Дверь открывается… Великолепная спальня… Разбросанная повсюду одежда… Тяжёлая груда изумрудов… Движущаяся фотография…

Движущаяся фотография. Фотографии не двигаются. Ещё одна невозможная вещь. Я чувствовала себя измученной, смирившейся с уже привычными мне сомнениями. Было ли это реальным? Было ли это галлюцинацией?.. Я посмотрела на мои руки. Даже в полутьме я могла видеть мои пальцы — искривленные, покрытые кровью и синяками — и на мгновение я была благодарна. Благодарна за это доказательство реальности всего произошедшего…

Хах. Значит, теперь я была благодарна Люциусу за совершённое надо мной насилие. Как он сумел довести меня до этого? Что это было за существование, если я была признательна не за толику милосердия, а за сознательно нанесённые травмы?

… Он, свирепый и рычащий, словно белый волк… Серебряные глаза, сверкающие от ярости… Мерцающие от ледяного презрения… Пылающие желанием…

Я по-прежнему могла чувствовать его. Его сокрушительный вес, его руки в моих волосах и на моей коже, его рот, прижимающийся к моему до синяков. Сколько кровоподтёков он оставил на мне этой ночью? Мои губы были ободранными и распухшими, и это казалось почти невообразимым, что ранее вечером я почувствовала укол зависти при виде того, как он целовал руку той женщины, и что я сама жаждала получить от него такой же знак отличия и учтивости… И это был не первый раз, когда я представляла себе поцелуи этого мужчины… во время бесконечных часов моего уединения было очень мало, чего я не представляла. Но в моём воображении происходящее было под моим контролём, и его поцелуи были… наградой, а не наказанием — он предлагал их мне, а не заставлял принять их таким сокрушающим, завоёвывающим способом. Они не были завершающим аргументом неистового спора, в котором он уже победил посредством физической жестокости.

Ему не было нужды пугать меня до такой степени. Ему не было нужды унижать меня ещё сильнее.

«Что же, по крайней мере теперь ты избавилась от этой навязчивой фантазии, Алиса, — подумала я горько. — Теперь ты знаешь, каково это — когда этот мужчина целует тебя… это всего-лишь ещё одно оскорбление.»

Я плотно закрыла глаза, изгоняя вспыхивающие картинки из моего разума. Я балансировала на грани изнеможения, отчаянно надеясь упасть в темноту, прежде чем неизбежно наступающие жар и боль обнаружат меня.

— Пожалуйста, — прошептала я. — Пожалуйста, просто позволь мне уснуть…

И, думаю, в течение какого-то времени я действительно спала, или, по крайней мере, погрузилась в какую-то пустую, оцепенелую полудрёму…, но в какой-то момент эта полудрёма начала заполняться размытыми ощущениями: моё горло было слишком сухим, а голова слишком горячей… тоненькие иголочки покалывали мои руки… Я пыталась игнорировать эту боль, надеясь, что если я буду лежать неподвижно и дышать нормально, то каком-то образом смогу просто опровергнуть её, отвергнуть само её существование…

Но потом тоненькие иголочки превратились в кинжалы, а лёгкое покалывание — в глубокую, пульсирующую боль, и я поняла, что больше не могла дышать нормально и лежать неподвижно: я корчилась и извивалась, глотая воздух жадными, поверхностными глотками, насквозь промокшая от пота.

Вода. Мне нужно было выпить что-то, что угодно; мне нужно было погрузить в воду мои руки, голову, всё моё тело…

Я попыталась сесть, но, казалось, моё тело было придавлено сверху невидимой бетонной плитой. Каким-то образом я смогла перевернуться на живот и сделала слабую попытку приподняться, отталкиваясь от постели руками… «Нет, не используй руки!» Эта мысль пришла слишком поздно, и я подавилась звуком, который должен был быть воплём агонии, но который прозвучал словно поскуливание маленького, раненого животного.

Вспышки возвращались, но теперь без картинок: ослепляющие белые удары ножа, разделывающего мой мозг.

— Останови это! — взмолилась я, хотя рядом не было никого, кто мог бы услышать меня, никого, кто мог бы помочь мне… лишь один человек… «Он ненавидит тебя, помнишь?..» И я не пойду к нему… я не буду молить его… никогда…

Всё моё тело горело, я была охвачена огнём, что ты делаешь, когда ты в огне? Ты крутишься, и крутишься, и крутишься, и крутишься… Я ударилась об пол с громким стуком, но не почувствовала этого, я горела, сгорала заживо, мне была нужна… мне была нужна помощь… и лишь один человек мог услышать меня… лишь один…

Во второй раз за этот вечер я почувствовала, что теряю сознание от боли…, но теперь всепоглощающая темнота не несла в себе облегчения. Я боялась её. Я сделала глубокий хриплый вдох и закричала изо всех сил:

— ПОМОГИ МНЕ, ЛЮЦИУС!

Но это был лишь шёпот, он не мог слышать меня, и лишь один мог помочь мне…

Нет, не только он один… был ещё кто-то… тот, кто протянул мне руку сквозь толщу агонии ранее вечером…, но я не могла видеть его лица… и я не могла вспомнить… его имя…

________________________________________
…

Я проснулась на рассвете в своей постели, хотя не помнила, как забиралась под покрывала. Я вообще ничего не помнила после того момента, когда упала с кровати и потеряла сознание.

Не впервые я почувствовала себя слегка удивлённой оттого, что была жива.

Покрывала были туго натянуты и крепко заправлены, почти сковывая меня. Я чувствовала слабость и головную боль, но больше не горела от жара. Каким-то чудесным образом мои руки не болели, но были тяжёлыми и неподвижными. Я медленно вытащила их из-под одеяла и поднесла к лицу, страшась того, что должно было предстать моим глазам… и ахнула от искреннего изумления. Кто-то перевязал их посреди ночи: наложил шины на переломанные пальцы и туго забинтовал.

Мои глаза закололо от слёз.

Значит, в этом мужчине всё-таки была крохотная частичка порядочности. Как типично, что он одаривал меня ею лишь тогда, когда я была без сознания… Я подавила раздувающееся чувство благодарности к нему. Почему я должна быть благодарна? Именно он сломал мои пальцы. Осознанно и с жестокостью.

Я попыталась осторожно прижать пальцы друг к другу. Боли не было вообще — казалось, будто вместо рук у меня были деревяшки. Уперевшись одной рукой в постель, я села. Несмотря на едкий монолог в голове, я не смогла подавить подлую мысль: «Он пришёл ко мне. Он помог мне». За ней пришла другая, ещё более опасная: «Быть может, он на самом деле не ненавидит меня».

Но я твёрдо отогнала обе эти мысли. «Конечно, он помог тебе, Алиса, — сказала я себе. — Он не хочет нести ответственность за твою смерть. Или же ты просто нужна ему живой в качестве предмета торга.»

Тем не менее, я испытала волну непрошенного восторга, с которой пришла столь необходимая мне энергия.

Я откинула покрывало и сразу же поняла, что была обнажённой. Я сжала зубы. После всего, через что я прошла прошлой ночью, чтобы не позволить этому мужчине раздеть меня, в конце концов он всё равно выиграл эту битву… Но, конечно, там, в его спальне, всё было по-другому. Я по-прежнему не была уверена в том, что случилось бы, если бы он сумел раздеть меня догола, в то время как я лежала беспомощная, пойманная в ловушку между его телом и его постелью. В какой-то момент я действительно думала, что он собирался изнасиловать меня. И даже сейчас я не была уверена в том, что он не думал точно так же…

Что же, самым главным было то, что он не изнасиловал меня, и что он помог мне. И прямо сейчас этого мне было достаточно, вне зависимости от того, была я обнажённой или нет.

Я поднялась с постели и направилась в ванную комнату. Как я и надеялась, хотя не совсем смела ожидать, на подставке для полотенец висели два халата: обычный шёлковый и новый плотный коричневый халат. Я почувствовала облегчение. По крайней мере он не изменил своего решения.

Принять ванну и одеться было нелегко, но, с некоторым трудом, я сумела сделать это. Новый халат, сшитый из мериноса или какого-то другого мягкого, плотного шерстяного материала, был довольно тяжёлым, поэтому мне было трудно натянуть его на себя. Но хуже всего было то, что я не могла застегнуть ряд пуговиц спереди. Единственное, что я могла сделать, это запахнуть края, придерживая их руками. И не забывать держать их в этом положении.

Я специально не смотрела в зеркало, помня ужасный вид, который предстал передо мной, когда я сделала это в последний раз. Я не хотела знать, что оно покажет мне сейчас. Вне всякого сомнения, на моём лице будут видны следы ярости Люциуса…, но на самом деле я боялась увидеть выражение моих глаз. Каждый раз, когда я встречала эти призрачные глаза в стекле, я всё с большим трудом узнавала себя. «Глаза Алисы. Не мои глаза, — подумала я. — Я превращаюсь в неё, кем бы они ни была. Я превращаюсь в Алису».

Я вспомнила о том, что Люциус сказал о моём имени той самой первой ночью, давным-давно, как теперь уже казалось: «Алиса Кэролл… Это напоминает мне об одной маленькой девочке, которая однажды упала в кроличью нору. Неужели то же самое случилось и с вами?».

Да, думаю, в каком-то смысле именно это со мной и случилось. Я упала в странный, искажённый мир, пойманная в ловушку между прошлым, которое я не могла вспомнить, настоящим, которое я не могла понять, и будущим, которое я не могла контролировать. Моя судьба писалась его рукой, и я не знала, как остановить его.

Я распрямила плечи.

Что же, трястись от страха и упиваться жалостью к себе было бесполезно. Я не смогу взять свою судьбу в собственные руки, прячась в этой комнате и добровольно принимая роль запуганной жертвы. Рано или поздно мне придётся встретиться с ним лицом к лицу, так пусть уж это случится поскорее. Теперь мои цели были довольно ясны. Выжить. Выздороветь. Сбежать.

Что же касается данного момента… Я решила спуститься к завтраку, словно это было ещё одно самое обычное утро.

Я угрюмо поморщилась этой мысли, пытаясь открыть дверную ручку онемевшими перевязанными руками. Просто ещё одно «обычное» утро в жизни беспомощной, потерявшейся, искалеченной, страдающей амнезией пленницы.

«М-да, удачи тебе в этом, Алиса.»

________________________________________
…

Он был там — ждал меня у стола, будто тоже решил вести себя так, словно это было «самое обычное утро».

Проходя по длинным каменным коридорам, я представляла всевозможные осуждающие, негодующие слова, которые я могла сказать ему («Поздравляю, Люциус! Ты успешно искалечил девушку. Ты, должно быть, так горд собой!»; «Как твоё утро, Люциус? Избил ещё каких-то беспомощных женщин?»; «Хорошо спал, Люциус? Или у тебя нечаянно появилась совесть?»). Но все эти слова исчезли, как только наши глаза встретились, и я увидела настороженный, предостерегающий блеск в серебре его радужек. Мне показалось, что при виде моего избитого, покрытого синяками лица и тела в его глазах вспыхнуло осознание того, что он был ответственен за это… но в то же время в них не было ни капли раскаянья.

Когда я приблизилась, он встал и направился ко мне своей обычной неспешной грациозной походкой рыси. Выражение его лица было одновременно внимательным и непроницаемым.

Я остановилась, гневно глядя на него. Я была полна решимости держаться храбро, но всё же приготовилась к потоку оскорблений и издёвок. Но они так и не прозвучали.

Люциус остановился достаточно близко, чтобы дотронуться до меня, и я заставила себя стоять неподвижно, не отступая назад, хотя моё тело тряслось от непроизвольной реакции на его вчерашнюю жестокость.

Его взгляд вновь скользнул по мне, и я сделала поверхностный испуганный вздох, когда он поднёс руки — эти жестокие разрушительные руки — к горловине моего халата. В течение одного полного агонии момента я думала, что он собирался продолжить то, что начал вчера…, но потом, не говоря ни слова, он начал застёгивать пуговицы, что я была не в состоянии сделать своими сломанными пальцами.

Меня накрыла волна облегчения. Этот жест был настолько диаметрально противоположен тому, что я ожидала, что он приучил меня ожидать от него, что я почувствовала, как мои глаза вновь начало покалывать от слёз благодарности.

Застегнув все пуговицы, Люциус взял мои перебинтованные руки и перевернул их, внимательно рассматривая.

— Ты чувствуешь боль?

Мягкость его тона ещё больше выбила меня из колеи.

— Нет, — ответила я срывающимся голосом. — Я не чувствую ничего.

— Хорошо, — это слово было кратким, почти неслышным. Взяв мой подбородок, он приподнял моё лицо к свету, легонько обводя пальцами кровоподтёки на моих щеках и губах. — Я дам тебе мазь для синяков, — тихо сказал он.

Я кивнула, хотя не могла не нахмуриться из-за внезапного потока сомнений и подозрений. В какую игру он играл на этот раз? Мог ли он просто… сожалеть о содеянном? Он не выглядел сожалеющим. Я не увидела ничего даже отдалённо похожего на раскаяние на его лице. Более того, оно казалось жёстким в своей безэмоциональности, настолько же угловатым и невыразительным, как фарфоровая маска. И хотя я не собиралась отвергать нечто настолько редкое как его заботу, я просто не могла соотнести это с его ненавистью и презрением, с его жестокостью и злобой, с которыми я столкнулась совсем недавно. Это насторожило и встревожило меня. Возможно, я почувствовала облегчение, благодаря перемене в его поведении, но никак не спокойствие.

Я невольно вздрогнула, и Люциус почувствовал это. Он наполовину отвернулся, указывая на блюда с едой.

— Ты должна что-нибудь поесть, Алиса, — сказал он. — Ты ослабла.

«Да, и чья это вина?» Я не озвучила эту мысль, но была уверена в том, что он прочёл обвинение в моих глазах, потому что я увидела, как напряглись мыщцы его челюсти. Но он просто провёл меня к моему обычному месту за столом и помог мне сесть. Формальная учтивость с которой он отодвинул стул, была настолько чуждой мне, настолько поразительной, что я почувстовала себя дезориетированной.

«Та женщина сидела здесь вчера», — подумала я. Мой желудок сжался при мысли о её блестящих чёрных глазах. Я задумалась о том, как часто она гостила здесь. Было ли это просто антрактом перед второй частью какой-то ужасной, извращённой игры, в которую они играли? Быть может, Люциус специально забавлялся со мной, пытаясь сделать так, чтобы я почувствовала себя в безопасности, и тем самым усилить мои мучения и страдания в будущем.

Мне просто придётся подождать и увидеть. И не терять бдительность ни на секунду.

Пока я рассматривала еду перед собой, во мне внезапно поднялась волна гнева и унижения.

— Каким же именно образом я должна делать это? — требовательно спросила я дрожащим от ярости голосом. Он ожидал, что я буду есть прямо из тарелки, словно собака? Или же он надеялся увидеть, как я пытаюсь орудовать перевязанными руками, словно тупыми лопатами?

Но потом я осознала, что Люциус тянет свой стул вокруг стола и ставит его рядом с моим стулом.

Я смотрела, ошеломлённая, даже шокированная, как он проворно выбирает еду, которую я обычно ела на завтрак, и нарезает её на кусочки. Затем, без малейшей перемены в выражении резких черт его лица, он поднёс полную вилку к моему рту.

Я застыла.

Неужели это происходило на самом деле? Я почти запаниковала от замешательства. Это было слишком много для меня. Я не могла понять, что происходит, в его доброте должна была быть какая-то ловушка. И всё равно я не могла заставить себя сделать это. Не могла заставить себя… открыть рот и принять еду из его руки. Это было просто невозможно. Полнейшая капитуляция, признание моей беспомощности, принятие помощи, сама интимность, которая следовала из этого — это было слишком… слишком…

Но разве у меня был другой выбор?

Глубоко покраснев, я наклонилась вперёд и быстро подхватила губами предложенную на серебряной вилке еду. Я держала глаза опущенными в пол, всеми силами избегая его взгляд, хотя, находясь столь близко к нему, я не могла не заметить, как близко была его нога к моей, и какой большой была украшенная драгоценными кольцами рука, лежащая на его колене.

Я с трудом проглотила кусочек, чувствуя себя ужасно смущённой, хотя не столько из-за моего положения, сколько из-за него. Я не имела ни малейшего представления, были ли его действия молчаливым свидетельством уважения или декларацией абсолютной власти. Или же их целью было успокоить и обмануть меня?.. Я почти не желала знать этого.

Почему, почему абсолютно всё в моей жизни должно было крутиться вокруг него? Как только я почти сумела утвердить мою независимость, отвергнуть его контроль надо мной, я внезапно оказалась в ещё более зависимом, подчинённом положении.

Этот мужчина в буквальном смысле кормил меня с ложечки.

«Это не навсегда, Алиса, — сказала я себе. — Помни о своих целях. Выжить. Выздороветь. Сбежать.»