При разрыве.Утро выдалось хмурым и сонным, словно весь этот мир нехотя выпускал ее из своих объятий, в которые успел так уютно и тревожно заключить свою странную чужестранку. Она подняла глаза к небу - темные тучи заполонили собой все пространство, тяжелый воздух оседал ей на плечи и мешал мыслить здраво.
Мешал мыслить здраво. Когда же в последний раз хоть одна разумная мысль посещала ее голову, не пытаясь протиснуться сквозь пучины сомнений и страхов, так крепко сковавших ее ум?
Она перевела взгляд к обрыву, вверх, туда, где молчаливой гурьбой стояли несколько роханских всадников, король Теоден и Арагорн. Его не было видно. Гарри оглянулся на Рона, взял того за руку и протянул ладонь ей, а она все смотрела на своих недавних союзников и боролась с надоедливой мыслью, что все это сон. Вдруг сейчас она возьмет Гарри за руку и в следующее мгновение проснется, резко и рвано, будто кто-то выдернет ее из удушливого сна и вновь кинет в жестокую реальность, где уже давно и долго, мучительно долго шла магическая война, где никто и никогда не слышал даже про этот богом забытый мир? Где никто и не знал о героях Средиземья, о подвигах во имя мира, о гномах, эльфах и прочих созданиях? Где никто не знал, что в другой вселенной живет лихолесский принц, от одного взгляда на которого у нее сжималось сердце?
Ей бы хотелось закрыть глаза на какой-то миг, а потом вновь открыть их и понять, что все это ей привиделось. Тогда горечь и тоска не снедали бы ее душу и не рвали ее на куски, и сама она не разрывалась от отчаянного желания быть в двух мирах одновременно. Тогда бы все осталось несбыточной фантазией, которой суждено было бы потонуть под тоннами других мыслей и чувств.
Но увы, всякий раз когда она засыпала, утреннее солнце Арды будило ее в этом мире, вновь заставляя бесконечно много думать о том дне, когда ей придется покинуть его и вернуться к своему предназначению. Она понимала, что никогда не отступится от своего долга и никогда не бросит друзей, но в этот раз хваленое упрямство и стойкость ее подвели.
- Гермиона? - Гарри протянул ей руку и ждал все это время, когда она наберется смелости взять ее. Девушка медленно вложила свои пальцы в его раскрытую ладонь и вздохнула, еле слышно, так, чтобы тоска не просочилась в воздух и не дала о себе знать остальным. Арагорн и король Теоден смотрела на нее с утеса. Следопыт едва заметно кивнул ей в последний раз, наконец-то проявляя уважение и доверие, такое нужное раньше и такое почти бесполезное теперь. Но нечаянная радость все равно тронула ее сердце.
- Прощайте, - одним губами прошептала она, абсолютно точно зная, что он поймет. Он понял.
- Будьте готовы, - шепнул Гарри и крепче сжал ее ладонь, словно боялся, что она в последний миг передумает и сбежит. Она бы не передумала. Не смогла бы, просто не посмела бросить их на произвол судьбы, не посмела оставить одних сражаться на войне, которая была предназначена и для нее самой. Не посмела бы, даже если бы лихолесский принц вдруг объявился на обрыве проводить ее.
Его глаза она заметила за одно мгновение до яркой вспышки, в которой исчезли и деревья, и обрыв, и роханские всадники, а потом непривычно холодный ветер затрепетал в ее волосах и швырнул ее в неприветливый родной мир Англии, где-то на отдаленном берегу холодного замерзшего озера. Живот скрутило от паники, внезапного страха и боли такой силы, что стало трудно дышать. Она рвано вдохнула колючий воздух и, не имея в себе сил, опустилась на мокрую влажную землю у себя под ногами.
Пахло сыростью, прелой водой и чем-то знакомым до слез в глазах. Пахло домом.
Она подняла глаза к небу, увидела такие же мрачные тяжелые тучи над головой. Она дома. Она вернулась.
В тот миг, когда эта мысль окончательно осела в ее метущемся сознании, отчаяние добралось, наконец, до ее сердца, и тисками сжало до боли, до рези в груди, до тянущей тоски и безысходности. Ее губы задрожали, плечи осунулись, а руки затряслись, и всю ее, с головы до ног, обуяло чувство абсолютного непоколебимого горя.
Гермиона согнулась и зарыдала.
Он не хотел видеть, как она уходит. Не хотел своими глазами запечатлевать этот момент, тем более не хотел смотреть на нее. Эта бессонная ночь заставила его возненавидеть эти карие глаза на молодом всезнающем лице, эти непослушные пряди волос, пахнущие ландышами, вездесущими ландышами и росой, эту несмелую улыбку дрожащих губ. Он вдруг стал чувствовать злость и ненависть, которые не знали покоя, не могли улечься в его растерзанной душе и не давали держать себя в руках. Он, непоколебимый и невозмутимый в любую секунду своей долгой, почти вечной уже жизни, теперь он не мог найти себе места, не мог успокоить свои ноги и руки, остановить гулко бьющееся в груди сердце, и злился, злился... он не должен был испытывать такие чувства, что угодно, но не это! - и вот же, теперь он ненавидел самого себя за вероломное предательство собственных мыслей и ее - за невозможность остаться.
Эру, он ненавидел ее. Этого просто не могло случиться, и в то время, пока она покидала его мир, он должен был чувствовать горечь и тоску, и печаль, и смятение, и боль, физическую, душевную, невозможно сильную, до безумия реальную, но... Он злился и ненавидел ее так сильно, что готов был сорваться с места, стремглав домчаться до перелеска, у которого в это самое мгновение она испарялась вместе со своими друзьями, и схватить ее, чтобы она узнала, как сильно заставила себя ненавидеть этим уходом.
Как заставила испытывать к себе такие сильные эмоции.
Он зажмурился до белых точек перед глазами, чтобы скрыть себя от вездесущих глаз этого мира, но перед внутренним взором встало ее встревоженное лицо и безмерно огромные на бледной коже глаза. Он бы отдал все, что угодно, чтобы не знать этих глаз никогда в жизни.
Но это было бессмысленно и бесполезно теперь, когда он уже увидел их однажды далеким ранним утром в лесу у границ Лотлориэна. Или еще раньше, когда только услышал ее дыхание у пещер Мории, когда она спасла их отряд. Или еще ранее, когда всего лишь подумал о странном тонком аромате, робко просачивающемся сквозь грани их миров.
Он увидел ее так давно, что уже позабыл, как долго думает о ее глазах.
Как он мог возненавидеть их за одну короткую ночь?
Теперь же она покидает его мир навсегда, а он испытывает лишь злость и ничего более, и потому не может заставить себя выйти к обрыву и взглянуть на нее в последний раз.
- Ты будешь жалеть, если не попрощаешься, - вдруг сказал Гимли, неожиданно возникший за его спиной. Невозмутимый лихолесский принц вздрогнул и обернулся. Гном стоял чуть поодаль и смотрел на него проницательным взглядом, глубоким и понимающим, какого эльф никогда не видел на его лице.
- Ты будешь жалеть всю свою бесконечно долгую жизнь. Если сожалением ты хочешь заменить горечь утраты, то эту битву за меньшую боль ты не выиграешь, мой друг.
Он мог бы поспорить. Сказать ему, что знает гораздо больше и уверен в своих суждениях. Но увы, в этот раз он знал столь же мало, что и гном, если не меньше. Потому что в этот раз все было для него новым, непознанным и неизведанным, и кто знает, когда еще в его жизни ему довелось бы встретиться с подобным.
В отличие от ветреных людей, и гномы, и эльфы, любили долго и беззаветно, раз и навсегда выбирая для себя единственную. И если этот раз настал и для него, то он совершает огромную непоправимую ошибку.
Гимли чуть улыбнулся, когда Леголас покинул свой шатер быстрым стремительным шагом.
Он мог не успеть. Он мог застрять в своей ненависти к ее уходу - ко времени, которое было им отпущено, а не к ней самой! - и опоздать. Но он успел - успел заметить, как ее испуганные глаза исчезают в промозглом холоде этого утра, навсегда оставляя ему лишь тонкий аромат ландышей, незримый и неощутимый для прочих людей.
Этот аромат витал в воздухе прямо перед его носом, словно лишь вчера он почувствовал его впервые. Он прикрыл глаза, задерживая дыхание на одно долгое мгновение, и оказался прерван рукой Арагорна.
Им не потребовалось слов - следопыт взглянул на него лишь раз, чтобы убедиться в своих мыслях: тоска и неизгладимая печаль поселилась в глазах эльфа навечно.
- Иногда правильные решения оказываются самыми тяжелыми в нашей жизни.
Он был согласен. Эру Илуватар, он был согласен с этими словами, ведь каждый нерв в его теле сейчас взывал к любой физической боли, лишь бы отгородить сердце от душевной раны, которая в этот миг рвала его, рвала бесконечно мучительно и жестоко, причиняя такие муки, что ему легче было бы сорваться с этого самого утеса, прямо вниз, на твердые валуны у его подножия.
Ему было бы легче умереть в это самое мгновение или чуть раньше, когда она исчезла из его мира, заставляя, наконец, поверить в свой уход.
Он медленно выдохнул, прежде чем с головой окунуться в накрывающее его тяжелое неизбежное горе, словно только что на его глаза смерть забрала часть его души. Он ждал, когда запечатанные и запрещенные им же чувства вернутся к нему - и не мог ощутить их. Что-то в его душе в это мгновение навсегда и бесповоротно сломалось, разбилось, рухнуло, закрывая собой выход всем эмоциям, грустным и радостным. В его душе стало пусто, как в сухом колодце, и холодно, словно в самой далекой снежной стране на вершине горы.
Когда-то давно он уже испытал подобное, когда битва при Гундабаде забрала жизнь его матери. Это был долгий, выматывающий, нескончаемый поток горя и ненависти, злости, гнева и печали, и не было в мире ничего, способного восполнить его невыносимую потерю. Это был период его самого большого неведения, когда он стал слабее тени и тише света. Это был тот самый морготов ад, уготованный каждому за грехи его, только в то время он совсем не понимал, чем заслужил подобные страдания.
Сейчас же вина его была ясна как день, и если за свою трусость и непринятие собственных чувств он снова окажется в пучине невыносимой боли - что ж, он заслужил это.
Он осмелился желать недосягаемого.
Он осмелился думать о несбыточном.
Он осмелился полюбить сказку.
