Глава 14Лунная дорожка, и полоска дрожащего света от луча карманного фонарика, и узкое пламя стеариновой свечки.
Опасная бритва с ручкой из настоящего буйволова рога.
Чёрный армейский нож с двумя лезвиями, штопором, ножницами, открывашкой и шилом.
Речка, сонная речушка.
Подвал, сырой, холодный.
Когда это было, не вспомнить.
Было ли, не понять.
Год ли? Три ли года? Может, сотню лет назад?
Тогда была война.
Сейчас – спокойная жизнь. Спокойная жизнь – не у того, конечно, у кого беспокойные ноги.
Когда это было, не вспомнить.
Подвал, нож и стеариновая свеча.
Раствором хозяйственного мыла и талого снега она смазала отросшую щетину на его макушке и приняла от него армейский нож.
- Я делаю это в первый раз.
Он поморщился от грязных, холодных потёков, расчертивших его лоб и щёки.
- Ничего, - сказал он, вздрогнув, когда первая капля коснулась его ключицы. - Конрад тоже впервые попробовал на мне, и у него всё получилось.
Она молча выпустила лезвие, в одно мгновение поймавшее отблеск свечи, которую он держал в левой руке. Инстинктивно моргнув, он поднял глаза на её сосредоточенное лицо, освещённое снизу и похожее от этого на диковинную маску.
- Даже если ты меня немного поранишь, всё будет в порядке, - произнёс он с какой-то виноватой улыбкой.
Грязная мыльная капля, сразу же затекшая ему в глаз, заставила его бешено затрясти головой, и улыбки как не бывало.
- Ну вот, - тихо сказала она, отступив на шаг назад, - ты сейчас чуть сам не напоролся на собственный ножик. И ещё ты ты мог выронить свечку.
Он зажал глаз ладонью и криво усмехнулся.
- Это очень едучее мыло. И очень холодная вода. Это вообще долбанный снег.
- Я могу начинать?
Он кивнул, и она, сделав глубокий вдох, поднесла нож к его рыжей макушке.
- Только...
Лезвие отдёрнуто.
- Что опять?
По-прежнему зажимая глаз, он повёл свечой в воздухе так, что дрожащее пламя описало круг.
- Будь осторожна на самом темени.
Она чуть не выронила нож.
- Что?.. У тебя не срослось темя?..
Свеча снова описала круг, уже в другую сторону.
- Нет, почему же?.. Там просто есть небольшие знаки, которых ты можешь испугаться.
Она тут же уставилась на его макушку, покрытую грязной пеной, и настороженно произнесла:
- Какие ещё знаки?..
Он пожал плечами и принялся свободной рукой стирать с них холодные потёки.
- Кажется, три девятки. Или шестёрки - с какой стороны посмотреть.
Нож вылетел из её руки, и ладонью, плашмя она огрела его по затылку так, что он чуть не уткнулся носом в свои колени.
Вытирая затем ладонь о джинсы, она слушала его идиотский смех и раздражённо молчала, хмурясь.
* * *
Знаешь, что я вспомнила, когда взяла эту твою бритву?.. Даже не я – руки мои вспомнили. Веришь, нет, я много голов обкорнала – правда, стригла я под машинку, но умею управляться и с бритвой. Я не помню, говорила ли, что мой отец – военный врач. Может, тебе это ничего не скажет, но он офицер второго егерского батальона её императорского величества. Слышишь, как звучит?.. Неплохо, по-моему.
Я всегда, всегда была с отцом рядом. Его батальон расквартирован в Виглане – знаешь, нет? Там ещё делают лучшие в Империи ягодные пироги. Городишко, конечно, в остальном дрянь, и я это знаю – я там родилась.
Я всегда была с отцом. Маргитт – та всё время ездила с матерью, и в последнюю войну… И в войну они были вместе, на западе. Прожили там до самого мира, и слава Богу. А мы с отцом – сначала Виглан, потом Грид, потом Лаудар-на-Шеде... А дальше был фронт.
Я всегда была рядом с отцом, но из Лаудара егеря ушли на юг, а я осталась. У бабушки, маминой мамы. Я и не смогла бы уйти, а знаешь, почему?.. Потому что я подхватила болотную лихорадку. Болотную лихорадку, и где?.. В Зелёных холмах!.. Да в этом округе её сто лет не было, а Дьюн подхватила…
Мой отец – военный врач, а не детский. Поэтому я сказала – точнее, я думаю, что сказала на самом деле, а мне не привиделось это в бреду… Я сказала ему, чтобы он уходил со своими егерями. Он военный врач. Не детский. Я выживу, а у него есть долг. Служение там всякое. Ну, ты понимаешь.
Да, служение. Когда мы были ещё в Виглане, или в Гриде, да даже в том самом Лаударе, то я нашла, как послужить на благо Империи. Знаешь, что я делала?.. Я стригла новобранцев. Под машинку. Со мной был колченогий Гила, парнишка, что пришёл добровольцем, когда объявили всеобщую, а его не взяли – из-за того, что одна нога его на целую ладонь короче другой. И его приставили брить солдатиков, и делал он это удивительно ловко – не ловчей меня, однако. Я вообще мастер в этом деле.
Столько голов я видела, не представляешь себе. Рыжие, русые, чёрные, и даже седые. Говорят, под конец войны призывали мужичков возрастом постарше моего отца – а папе моему в тот год, как война началась, аккурат сорок пять исполнилось. Я не знаю о тех призывах, я тогда сидела в Лаударе, а потом нас перегнали в Друдан, а потом в Шлиц – дальше, дальше на север. Дальше, дальше от фронта. Ну, в семьдесят пятом году, в самом его начале, я вернулась в Виглан, уже две недели как освобождённый нашими, и мир подписывался в те минуты, когда поезд стоял на перегоне – пропускали состав с солдатами. Эти солдатики, конечно, уже не воевали, война-то кончилась, но, говорят, что вооружены они были чуть ли не баграми и дрекольем… Да уж.
А в самом-то начале мобилизации, ну, всеобщей, что объявили в йольномеране* семьдесят четвёртого, такой был наплыв этих самых добровольцев, что мы с Гилой – он в первый день пришёл и сразу же отсеялся – чуть с ума не сошли. Кроме нас, конечно, ещё работало двое: Дьёрдик, наш с Маргитт двоюродный брат, ему пятнадцать тогда было, и Дина Алмоши, носастая дамочка лет тридцати, жена Яна Алмоши, интенданта первого класса. Она всё говорила, что у неё патриотический порыв, патриотический порыв… На третий день мобилизации он, между прочим, угас, и эта самая Дина уехала на север с полковым трубачом, бросив своего интенданта на произвол судьбы. Как знала, что республиканцы дойдут до Виглана. В начале осени они были там, засели на две недели, разграбили винный погреб дворянского собрания, а потом их вышибли.
Помню день, когда добровольцев прибыло так много, что у нас рук не хватало, да что рук – машинок для стрижки. Приставили к работе двух каких-то егерьков, и даже косоглазую эту, имени уже не вспомню, а помню только прозвище – Камбала. Камбала – это дочка хозяина «Пятого колеса», трактирчика, где собирались офицеры. Страшная, жуть, но девка хорошая. Имени её я тебе не назову, да это и не так важно. Так вот, я наловчилась стричь солдатиков невероятно, и даже с закрытыми глазами могла любого остричь. И мне в руки знаешь, что сунули?.. Бритву. У тебя она с костяной ручкой, а мне вручили с деревянной, и зазубренную, страх. Мою машинку, значит, отдали Камбале, я бритву получила, и слышу: «Ты, лейтенант Дьюн, давай-ка бритвой попробуй. Ты уже опытный цирюльник». Лейтенант Дьюн – это моё прозвище... Но ты меня лучше так не называй. Не стоит. Ну, значит, взяла я бритву, и думаю, что за петрушка со мной вышла. А если я с кого-нибудь скальп сниму?..
Обошлось.
Три дня бритвой орудовала. Только двоих порезала, даром что бритва была старая, как борода Господня. И, знаешь, если раньше мне кто и мог что-нибудь эдакое заявить, ну, не слишком приличное, то в те дни под моими руками все как миленькие молчали. Боялись, что по горлу полосну. А я что?.. Я теперь хоть с закрытыми глазами, хоть столовым ножом… Любому голову от волос избавлю.
Вот время было.
А ты что в войну делал?..
* * *
Во время войны я бросил курить. Если бы табачные склады и карманы мои не оскудели, я курил бы до сих пор – начал в двенадцать лет и закончу в день смерти. Но как только я понял, что больше всего на этом свете я хочу жрать, что я смертельно, невыносимо хочу жрать, что еда для меня становится центром вселенной – тут-то я и завязал с привычкой. Я совершенно перестал думать о табаке и прочих вещах, приносящих мне расслабление.
Я помню, что в газетную бумагу я теперь заворачивал своё тело, а не дурной табачок с нитками, хлебными крошками и вшами, который мне оставил один старый бродяга. Газеты были у меня вместо скатертей, одеял и простынь – наверное, они послужили бы мне и саваном. Вместе с нехитрым табачком этот бродяга оставил мне право пользоваться подвалом расселённого дома – в этом подвале он прожил год до войны и первые три месяца войны, и я мог просидеть там хоть до самого мира что твоя облезлая крыса. Но в дом угодила бомба, а мне в голову – потолочная балка. Кто влез за мной, кто выволок - я этого не знаю и никогда не узнаю, но я живой, вот он я, и мою дурацкую голову бреют опасной бритвой.
В подвале тогда никто, кроме меня, не жил, а было время, когда мы сидели там вчетвером, потом нас осталось трое, затем и вовсе два человека, а к тому налёту - последнему налёту - в подвале я один обитал, голодный, одинокий и некурящий.
Я не получал талонов, денег у меня не было даже на четвёртку буханки эрзац-хлеба – что уж говорить про табак?.. С тех самых пор я и не курю – выходит, что около шести лет. А, и вот что я могу рассказать тебе о последней войне, раз уж ты спрашиваешь меня об этом.
_____________________________________________
*Йольномеран - примерно то же, что апрель.
