Глава 16- Так вот он, Рим. Что ж… можно сказать, что он… - Артур посмотрел вокруг, пытаясь не выглядеть впечатленным, и заключил, поджав губы: - Большой.
Гавейн издал неопределенный звук, похожий на «ньньнэ». Непривычно молчаливый Мерлин растерянно фыркнул. Покосившись на них, Артур отметил круглые, как шары, глаза, приоткрытые рты и подумал: «Предатели». Он знал, что здесь есть от чего застыть, но не мог не обижаться на них за подобное восхищение иностранной столицей. Он попытался подавить чувство унижения, приняв достойный вид.
Колизей действительно был грандиозен. Весь этот белый мрамор – действительно элегантен. Самые бедные из дворцов, что они видели с выложенных плитами дорог, действительно были в три раза величественнее замка Камелота. Толпа на рынке действительно была так многочисленна, что в сравнении с ней народ, чьим королем был Артур, казался населением затерянной деревни. По сравнению с сердцем Римской империи сердце Альбиона действительно походило на маленький провинциальный городок, и перед войсками Империи рыцари Круглого стола не продержались бы долго.
Но знали ли римляне слово «скромность»? В их манере выставлять напоказ перед приезжими свой достаток было что-то вульгарное. И что стало с равенством, братством и справедливостью за этим красивым фасадом? Было очевидно, что у римлян нет никаких принципов. Они заставляли сражаться на турнирах
рабов! Нечем впечатляться.
«Камелот в сто раз лучше Рима», - вскинув голову, подумал Артур – пылкий защитник своего любимого королевства. И он готов сразиться с любым, кто будет утверждать обратное.
- Двигайтесь живее! – приказал Тибериус, когда они вошли внутрь большого невольничьего рынка. – Пришло время заслужить потраченные нами на то, чтобы привезти вас сюда, труды… принеся нам прибыль!
***
Пересечение Маре Ностра было совсем не легким. Артур, Мерлин и Гавейн устали до такой степени, что Мерлину казалось: от гребли он вырвет себе руки. Артур попытался подбодрить его сомнительным способом («У тебя всегда были слабые руки, Мерлин… тебе не помешает наработать немного мускулов!»). Гавейн старался компенсировать нехватку ритма, гребя в два раза быстрее, но добрая воля дала эффект обратный тому, на что он рассчитывал. Тибериус, бригадир галеры, быстро заметил, что Мерлин не так воодушевленно гребет, как большинство соседей, и гораздо хуже сложен для подобных упражнений, и возненавидел его.
Мерлин со своей стороны решил, что не станет терпеть этого типа, который не переставал играть хлыстом, заставляя рабов ускорить ритм. Он никогда не любил тиранов и не начнет этого делать теперь! Таким образом, Мерлин ввязался в скрытую войну с новым заклятым врагом – к великому отчаянию своих спутников, которые постоянно призывали его прекратить нарываться на неприятности.
Нарываться на неприятности – как будто он это начал! Что Мерлин должен был делать? Молчать и соглашаться? Да лучше умереть! За кого они его принимали?
Как только Мерлин с помощью Альмерика достаточно выучил латынь, чтобы строить правильные фразы, он принялся отвечать начальнику каждый раз, когда тот высказывал свои размышления. Мерлину доставляло удовольствие гладить его против шерсти, глядя прямо в глаза, с провоцирующей улыбкой, которая означала:
я не боюсь тебя.
И каждый раз от обеспокоенных за его жизнь Артура и Гавейна он слышал: «Мерлин, заткнись!» Друзья систематически ругали его.
- Мерлин, - говорил Артур полуумоляющим-полуугрожающим тоном. – Прикуси язык, или добьешься, что тебя убьют! Ты не можешь продолжать вести себя, как в то время, когда обладал магией!
- То, что я больше не могу использоваться магию, не значит, что я чудесным образом научусь молчать, - с неизменным вызовом отвечал он.
Он не мог смириться с несправедливостью – это было сильнее него!
Бригадир скоро начал применять репрессивные меры, к большому несчастью Артура, который ощущал последствия в той же степени, что и Мерлин. Когда его лишали еды (
Я знаю, что ты заботишься о моей диете, Мерлин, но заставлять меня делиться с тобой своей порцией каждый вечер, чтобы не дать тебе умереть от голода? Ты в самом деле хочешь, чтобы я потерял эти проклятые лишние килограммы), когда его бичевали (
Артур, что тебе в голову пришло кидаться передо мной?! Теперь у тебя лицо посинело! О нет, не смотри на меня так мрачно… я тут ни при чем, если ты решил проявить рыцарство, когда я тебя об этом не просил!) и даже когда его грозились выкинуть в море (
Нет, ну извинись же! Мерлин, извинись! Как это - «нет»? Ты невозможен… извинись немедленно, тебе приказывает твой король!)
Чтобы отомстить Тиберию за жестокое обращение, Мерлин регулярно с удовольствием запутывал ремешок своего пыточного инструмента между балками до такой степени, что этот идиот добрых двадцать минут распутывал его. Он также заставлял Тиберия падать, когда удавалось сделать мокрые доски более скользкими, чем они должны быть. И часто пытался усыпить его, чтобы начальник обнаружил его храпящим, вместо того чтобы заниматься своей работой.
Гавейн фыркал при каждой проделке, прежде чем не очень-то убежденным тоном проворчать: «Это уж слишком». Артур поднимал глаза к небу со словами: «Браво. Теперь он будет злее, чем обычно…»
Эти мелкие нападения забирали все запасы энергии Мерлина, но, несмотря на требовавшиеся усилия, он не отказался бы от них ни за что на свете. Они позволяли ему не чувствовать себя игрушкой судьбы и продолжать
сопротивление.
В тот день, когда Артур получил синяк через все лицо, пытаясь закрыть Мерлина от удара, он использовал остававшуюся ему струйку магии, чтобы снять штаны с бригадира, что заставило выть от смеха всех рабов на галере. Взгляд, подаренный ему в этот момент Гавейном, стоил золота.
***
Вскоре после инцидента со штанами они пережили бурю, от которой все заболели, и они всерьез начали опасаться утонуть.
Во время шторма гребля была бесполезна, и преследования Тиберия на какое-то время прекратились. Но жизнь на борту галеры не стала лучше. Рабы теснились друг на друге, на палубу выходили редко. Когда всех охватила морская болезнь, скученность превратилась в ад. Ни Мерлин, ни Артур не избежали этого. Даже Альмерик расклеился. Только привычный к пиву желудок Гавейна сопротивлялся бортовой качке.
В первую ночь, когда они лежали в трюме яростно раскачивающегося корабля – с зелеными лицами и подскочившим к горлу желудком – Гавейн спал сном младенца, доказав выносливость, приобретенную во время посещения таверн.
Мерлин в десятый раз отрыгнул содержимое желудка. Артур помог ему отойти для этого в угол, и поддержал, когда он снова устраивался на своем месте – скорее мертвый, чем живой. И тут Мерлин увидел, как на лице Артура появилась улыбка.
- Думаешь, смешно видеть меня таким? – простонал он.
- В некотором смысле, да, - ответил король. – Да и я не лучше… У меня было все. И вот я здесь – в трюме галеры… поднимаю тебя после того, как тебя тошнило.
Они захохотали как сумасшедшие после этого заявления. И Мерлин пообещал, что, когда буря закончится, он постарается держать рот на замке достаточное время, чтобы Артур мог воспользоваться первой едой, которую им удастся проглотить без тошноты.
Но, несмотря на усилия, Мерлину никогда не удавалось стать достаточно уважительным, чтобы не оказаться лишенным ужина, и Артур не осуждал его за это. Он всегда, не дожидаясь просьб и не ожидая в ответ благодарности, делил свою тарелку с другом.
Приятными моментами путешествия Мерлин мог назвать только уроки Альмерика, который быстро научил его говорить на латыни, и маленький секрет, о котором никому не рассказывал: оставшейся магии как раз хватало на то, чтобы время от времени освобождаться, пока все спали, и подышать воздухом на палубе.
Благодаря этому Мерлин неожиданно приобрел друга в еще более несчастном, чем он, пассажире – симбе, или (спасибо Альмерику за уточнение) льве, которого Мерлин решил в память о трех юных чернокожих охотниках назвать Симбой. После несколько бурного начала – животное попыталось оторвать ему руку – Мерлин нашел, как использовать остатки магии, чтобы очаровать его. И лев больше не возражал, когда он чесал его за ухом. А после того, как Мерлин начал это делать, взгляд Симбы совершенно изменился. Иногда он даже мурлыкал.
- Не бойся, друг мой, - шептал Мерлин, глядя на простирающийся перед ними океан. – Мы доберемся до твердой земли… когда-нибудь.
***
До твердой земли они добрались через десять дней, но это было только началом пути, который должен был привести их в Рим. Долгая дорога пешком была еще более изматывающей, чем путешествие по морю.
Мерлин никогда не болел в Альбионе. Он не пропустил ни одного дня на службе Артуру с тех пор, как прибыл в Камелот. Недомогания, поражающие простых смертных, его не касались. Он никогда не страдал от малейшего гриппа, насморка, головной боли, живота или горла. Но после десяти дней усиленных физических тренировок и скудной еды на борту галеры его организм, ослабленный исчезновением магии, не выдержал пешего перехода.
Через три недели после того, как они причалили, Мерлина охватил сильный жар. Теперь испытание стало
действительно тяжелым. Он даже думал, что больше не сможет передвигать ноги.
Артур и Гавейн показали себя настоящими друзьями. Они по очереди помогали Мерлину идти, таща его на себе, и не давали Тиберию приблизиться, будто были его телохранителями, постоянно оставаясь начеку.
Порой, измученный дрожью, Мерлин чувствовал себя полностью истощенным и выдыхал:
- Я больше не могу.
Артур наклонялся, чтобы прошептать ему на ухо:
- Мужайся, Мерлин. Не бросай меня
теперь.
Голос друга немедленно возрождал достаточно энергии, чтобы продолжать переставлять ноги. Но они шли по землям, сожженным солнцем, в адской жаре – задыхаясь днем, дрожа от холода ночью.
Хотя его спутники лишали себя воды и еды, чтобы Мерлин мог достаточно пить и есть, ему не удавалось восстановить силы. Артур и Гавейн спали, прижавшись к нему, чтобы он не стучал зубами из-за отсутствия одеяла. И Мерлин часто видел, как они обмениваются обеспокоенными взглядами поверх его плеча, точно
на самом деле боялись, что он не переживет путешествия.
- Вы не должны беспокоиться обо мне, - бросил он однажды, когда его особенно сжигал жар. – Я, знаете ли, не сахарный…
Но правда состояла в том, что Тиберий постоянно смотрел на Мерлина с торжеством, видя, в каком он плачевном состоянии, а у того не оставалось сил даже на то, чтобы в отместку разрезать шнурки его штанов.
***
В течение этого путешествия случались моменты, которые навсегда останутся в памяти Мерлина.
Однажды он упал, и бригадир подбежал, угрожая бросить его умирать, если он немедленно не встанет. Мерлин будет помнить о том, как Артур закрыл его от удара Тиберия, и о том, как плеть обвилась вокруг предплечья Артура, нарисовав на загоревшей коже тройной кровавый браслет, впившись в тело. Он будет помнить о взгляде Артура, когда он резко дернул, чтобы вырвать оружие из рук бригадира. «Тронь его, и я убью тебя», - обещали его глаза.
- И что ты будешь делать – понесешь его?
Конечно, Артур поднял Мерлина на руки и понес. Пока светило солнце – до самой ночи. И часть следующего утра.
Когда Мерлин уже не мог ничего проглотить, не почувствовав себя еще хуже, он отказывался есть два дня, пока Гавейн не решил взять все в свои руки. Он засовывал пищу Мерлину в рот кусок за куском, чтобы заставить его подкрепиться. Даже если на кормление уходили часы.
Мерлин будет помнить о руках Гавейна, надавливавших на его челюсти, чтобы, несмотря на сопротивление, заставить его открыть рот, и о решимости, написанной на лице друга. «Мы сохраним тебя живым», - обещало это лицо.
В подобные моменты, несмотря на кошмарное состояние, Мерлин понимал, как ему повезло, что он может рассчитывать на таких друзей. Друзей, которые были готовы на что угодно, чтобы спасти его. Он узнавал себя в их упорстве и был потрясен их самоотверженностью.
Мерлин помнил о далеком времени, когда ему казалось, что его существование будет всегда состоять в том, чтобы жертвовать собой ради других. Теперь, когда он ни на что не годился, те же самые люди, которым он так долго не решался довериться, были готовы на все, чтобы сохранить его рядом.
Однажды ночью Мерлин проснулся на руках Артура и обнаружил, что тот тихо разговаривает с ним. Он слишком устал, чтобы открывать глаза, и стал с любопытством прислушиваться.
- Я всегда думал, что из нас двоих я умру первым. Я знаю, что ты сказал бы, если бы мог меня слышать… знаю, как злился бы. Но правда в том, что я всегда верил: что бы ни случилось, твоя магия защитит тебя. И вот ее больше нет, а ты болен. Я не могу потерять тебя в этом затерянном месте из-за
лихорадки, Мерлин. Это было бы слишком глупо… слишком несправедливо… слишком безумно. Ты выкарабкаешься, ты поправишься, я приказываю тебе. Я не позволяю тебе сдаваться
теперь.
«Какая самонадеянность», - подумал Мерлин, внутренне улыбаясь, вопреки истощению. В этом был весь Артур, думавший, что может приказать выздороветь.
- Может, однажды ты умрешь… - кажется, он сомневался в этом. - Но в тот день ты будешь старым, и умрешь в своей постели, окруженный теми, кто любит тебя. Друзьями. Детьми. Внуками. Такими же магами, как ты. Так должно быть.
Мерлин медленно открыл глаза и прошептал:
- Не думаю, что у меня будут дети и внуки.
Король смутился и покраснел:
- О. Ты проснулся. И… давно?
- Да. Сожалею. Я все слышал… - Мерлин слабо улыбнулся, тенью своих прежних дерзких улыбок, и спросил: - Ты часто это делаешь? Разговариваешь со спящими?
- Только с тобой, - признал Артур, не зная, куда деться; помолчав, он выдохнул со страдающим взглядом: - Не говори Гавейну.
- Обещаю, - великодушно ответил Мерлин.
Артур долго разглядывал его, снова став серьезным, после чего спросил:
- Почему у тебя не будет детей, Мерлин? Почему ты не создашь семью? Ты молод. У тебя впереди годы, чтобы кого-нибудь встретить… жениться, увидеть рождение сыновей и дочерей.
- У меня уже есть семья, - тепло ответил он. – Ты, Гвен, Моргана, Гавейн, Леон, Персиваль, Элиан… народ Камелота и друиды, маги с Острова Блаженных. Вы все – моя семья, Артур. Вы самая лучшая семья, о которой я только мог мечтать.
Артур ничего не ответил, но его глаза слишком сильно блестели. Мерлин прочистил горло и продолжил:
- Помню: когда много лет назад я пришел в Камелот, я боялся, что мне никогда не удастся найти свое место. Но я нашел его – рядом с тобой. И я не хочу променять его ни на что на свете.
- Я знаю все, чем ты пожертвовал, чтобы остаться со мной. Я сожалею об этом. У тебя никогда не было времени построить что-то для себя. Жениться. Жить своей жизнью. Но когда мы вернемся…
- Артур. Я не испытываю никакой нужды ни в женитьбе, ни в детях, - честно сообщил Мерлин. – У меня нет чувства, что я пожертвовал своим счастьем ради твоего, потому что мое счастье связано с твоим. Твои дети стали бы моими.
Артур мягко кивнул:
- Я знаю, - и вдруг с болью произнес: - Галаад. Мой сын.
Глаза Артура наполнились слезами. Его сотрясло рыдание. Мерлин обнял его за плечи и снова услышал его вздох: «Мой сын». В следующее мгновение Артур плакал, все его мышцы судорожно сжались от боли, которую он так долго подавлял, и которая, наконец, прорвалась.
Его слезы промочили рубашку Мерлина, который сделал единственное, что мог: стиснул друга в объятиях. Он ничего не говорил. Что можно сказать перед лицом тоски человека, потерявшего ребенка?
Все, что Мерлин мог сделать – это защитить Артура и быть его скалой в тот миг, когда тот нуждался в нем, нуждался, чтобы он был рядом, чтобы он был сильным, чтобы он показал, что все будет хорошо. Мерлин жалел только об одном: не иметь возможности убаюкать Артура своей магией, как сделал это много лет назад, когда показал
всю правду.
Вместо этого он медленно гладил растрепанные светлые волосы Артура и плакал вместе с ним, думая о принце, которого они потеряли.
Галаад.
Некоторое время спустя Артур успокоился. И высморкался в рубашку Мерлина.
- Артур… это отвратительно, - слабо возмутился тот.
Артур усмехнулся и вытер глаза. После чего вздохнул:
- Спасибо.
Мерлин положил ладонь поверх его руки и ответил:
- Спасибо тебе.
Артур кивнул, потому что больше нечего было сказать. Потому что в такой долгой дружбе, как их – сильной, истинной, верной и нерушимой – ничто не было так естественно, как быть рядом, когда друг нуждался в этом. Какими бы ни были обстоятельства: отчаянные сражения, неразрешимые проблемы, невозможные трагедии, истощающие болезни, бесконечные изгнания – они все пережили вместе. Испытание за испытанием, день за днем. Не было ничего, что бы они не разделили, ничего, чему бы не противостояли, ничего, что бы не преодолели вместе. Ничего из того, что делал один, не могло испугать другого. Не было ничего, чего бы они могли стыдиться друг перед другом. Не было ничего, чего бы они не перенесли друг ради друга. Не было ничего, чем бы они не пожертвовали друг ради друга. Такая дружба была самым большим утешением, которое могла дать жизнь.
Артур спрашивал себя, как жили люди, у которых не было, как у них, второй стороны медали, чтобы поддержать, когда все плохо.
- Не знаю, как справлялся мой отец, - прошептал он. – Жить таким одиноким столько времени. Если бы ты умер…
- Я не умру. Я поправлюсь, чтобы тебе никогда не пришлось задавать себе этот вопрос, - решительно ответил Мерлин. – И когда мы вернемся… мы найдем Гвен, чтобы она тоже вернулась на свое место, рядом с тобой. Обещаю тебе.
***
Мерлин выздоровел, и они дошли до Рима. Идя по все более широким и многолюдным дорогам, они обнаружили, что подходят к центру империи. Она на самом деле была удивительным местом, объединяющим людей со всех сторон света, и ее армия казалась бесчисленной. Римляне, похоже, имели между собой только одну общую черту: любовь к
цирковым играм.
Артур порой говорил, что люди, которые так любят состязания, не могут быть совершенно плохими. Но Мерлин часто задавался вопросом, сводились ли эти знаменитые
игры к состязаниям. У него на этот счет было плохое предчувствие.
Альмерик довольно загадочно рассказывал о сражениях. Он явно считал, что попасть на арену – случай покрыть себя славой, и с нетерпением ждал грома аплодисментов. Но почему он никогда не говорил о
правилах?
В настоящий момент перед ними возвышался Колизей – гигантский и величественный. Цирковые игры ждали только их. Но открытие состоится не раньше, чем они найдут покупателей.
