Сепия - О чём говорят змеи, милорд?
Чёрный бархат подола с шорохом скользит по высохшему ломкому ковру. Утренний туман впитывает в себя чайный цвет коры и опавших листьев, превращая воздух в замершую сепию старой фотографии. Причудливо изогнутые ветви вековых дубов раскинулись руками безмолвных стражей, охраняющих покой этих мест.
Нарушая ватную тишину бормотанием потревоженных листьев, Белла идёт рядом с Тёмным Лордом, невидяще глядящим в болезненное небо. Белла-Белла, белладонна, агатовая статуэтка на фоне из тусклого янтаря, - водопад пряно пахнущих цыганских волос, надменный излом бровей и приглушённое пламя в полуночных глазах.
- Змеи? О том же, о чём и люди. Но, в отличие от людей, они всегда говорят главное.
Лорд Волдеморт останавливается и срывает с нижней ветки последний удержавшийся лист; потом сжимает пальцы, и в ладони его остаётся одна труха, пахнущая лесом и смертью.
- Что же главное? – Белла щурится, её взгляд – взгляд прилежной ученицы, фарфоровой танцовщицы, чьи шёлковые белые туфельки вымокли в чужой крови.
Тот, кого в школе называли кронпринцем, мальчиком-загадкой, наконец смотрит ей в глаза, а чайный туман с собачьей преданностью стелется у края его плаща. Удивительно – в этом неестественно-бледном лице-маске сейчас можно разглядеть другое лицо: юное, вдохновенное, самоуверенное. Холодная античность черт и страстность, которая манит за собой, словно дудочка Крысолова.
- Разве ты сама не знаешь, Белла? Главное – это жизнь.
Алмазный британец спит безмятежным сном праведника, вопреки мнению ученицы о том, что было бы неплохо, если бы его как следует помучили кошмары. Подложив под голову испещрённую белыми точками уколов, изуродованную Меткой руку, он досматривает какие-то свои утренние сны, а за окном шумит дождь, и просыпаться, кажется, нет никакого резона.
Джой Корд, ещё жмурясь от нежащего сонного тепла, тяжело вздыхает: пора гулять с собаками. За эту мировую несправедливость нужно отомстить хоть кому-нибудь; выбор невелик, поэтому девчонка наклоняется к учителю, и, касаясь губами чуть тронутых сединой волос на виске, шепчет ему на ухо одно-единственное слово:
- Авроры.
Долохов садится в кровати так резко, что Джой приходится отпрянуть и возблагодарить святого Салазара за то, что волшебных палочек в зоне досягаемости нет.
- Меня можно будить как-нибудь более нежно? – хмуро и заспанно осведомляется Антонин, опускаясь обратно на подушку.
- Можно, - легко соглашается слизеринка, - но так – куда забавнее.
- Проснусь первым, разбужу Круциатусом. Вот смеху-то будет. Кстати, доброе утро.
Он поправляет перекрутившуюся цепочку, на секунду машинально сжав в ладони медальон, и тянется за свитером.
Откуда-то с кухни пахнет свежесваренным кофе; на столике рядом с так и не погашенной с вечера лампой лежит смычок и пара жемчужно-серых перчаток. Подсознательное ощущение того, что всё это выглядит
на своём месте – пугает, пугает почему-то больше, чем серебряное безумие, плескавшееся вчера в глазах алмазного британца.
- Доброе утро, - отзывается Джой Корд и невольно улыбается.
- Они ужасны. – С чувством произносит Долохов, глядя, как шесть бело-коричневых метеоров, кубарем скатившись с крыльца, разбегаются в разных направлениях.
- Вы им нравитесь, - ехидничает девчонка.
- Но они мне – нет. Уподобьтесь человеку, мисс Корд, идите под зонт.
В старом парке стоит запах прелых листьев и мокрого дерева; под алым зонтом учитель и ученица идут по шуршащей гравийной дорожке, в конце которой на узорчатой решётке ворот круглый год цветут кованые чёрные розы.
При всей несхожести у них есть одна общая черта: в отличие от большинства людей они не испытывают страха перед молчанием. Оно не становится для них стеной.
Так-то. Никогда не угадаешь, с каким человеком тебе будет легко молчать. И загадочна эта прихоть природы: почему легко молчать с тем, с кем так сложно жить?
Остановившись в конце аллеи, Антонин отдаёт зонт девчонке; приподняв её лицо за подбородок, наклоняется, коротко целует краешек губ – как клеймо ставит. И исчезает за воротами.
Абсолютно непонятно, как он мог родиться в Европе, если даже уходит - по-английски.
На каминной полке вельветовым печальным снегопадом осыпается лаванда; мерцают янтарные глаза неподвижно сидящей на подоконнике совы с чёрным мальтийским крестом на груди. Джой грызёт кончик пера: даже поэтам иногда тяжело подобрать слова (может быть, поэтам – даже чаще, чем остальным).
Растянувшись на диване, Белла смотрит на виолончель таким осуждающим взглядом, будто та повинна во всех смертных грехах.
- Ну и что у тебя с ним?
- Похоже, я одна ещё не до конца осознала всю важность этой темы. Может быть, лучше обсудим Китса?
- Джой, перестань вредничать, - безапелляционно пресекает бунт Белла. – Рассказывай.
Она очень мало была ребёнком, поэтому запас нерастраченной детскости лежит в ней мёртвым грузом, изредка прорываясь в выходках и суждениях. Здесь, куда она забегает на три-минутки-и-кофе-с-ромом, Белле всегда легко, и она с упоением предаётся школьной практике, которой не избежала ни одна студентка. Именно – сплетням. Конечно, сплетничают и взрослые дамы, но если бы вы видели, как делает это урождённая Блэк – азартно, зло, смешливо – вы бы с первого взгляда увидели бездонную пропасть между ней и взрослыми дамами.
Джой Корд, по природе своей скрытная, от этой практики подруги не в восторге, но противостоять её заразному веселью так и не научилась.
- Ну, у меня с ним то же, что и у тебя с твоим Наставником.
Это – запретная территория, святая земля, и любому другому за такие слова Белла Влюблённая выцарапала бы глаза. Но Джой есть Джой, и миссис Лестрейндж лишь приподнимается, с весёлым любопытством вглядываясь в невозмутимое лицо подруги.
- Так я и знала! И какой же этот сноб в постели?
- Такой же, как и вне постели, - девчонка сосредоточенно смотрит на по-прежнему чистый пергамент. Перо находится на последнем издыхании, его скоро можно будет выбрасывать.
- Исчерпывающе. Но он хотя бы говорит что-то?
- Говорит, - меланхолично соглашается слизеринка. – Только не по-английски. И я ни-чер-та не понимаю.
- Вот так и раскрывают иностранных шпионов, - назидательно подытоживает Беллатрикс, узкой рукой снимая приставший к подолу дубовый лист. – Ну а…
В этом – слизеринская чуткость. Задавая свои бестактные вопросы, она не спросит главного, не полезет в душу. Мораль наоборот, но знаете, Ричард, Карл, Вальпургиевы рыцари изначально носили маски вовсе не для того, чтобы их не узнали авроры. Банально? Конечно, банально, но учитесь смотреть сквозь штампы, друзья мои. Шерлок это умел. Спасибо, Белла, за не-упоминание слова «любовь». Мне, конечно, не пришлось бы его повторять, но…
Девчонка усмехается вслед за урождённой Блэк, и они обе хохочут, и Джой умалчивает о мелочах вроде того, что Долохов два раза назвал её чужим именем, или что он лишил её надежды, или что с ним легко молчать.
Сепия – коричневая кожа переплётов, пожелтевшая – в слоновую кость – бумага с острой вязью рукописного текста; горьковато-тёплый шоколадный полумрак, лимонные блики на лаке виолончели, её совершенные музыкальные линии…
Джой Корд провожает подругу до дверей и смотрит, как она, накинув капюшон мантии, растворяется в холодном ненастном вечере. Джой грустно – как бывает грустно всегда, когда Белла уходит. Справедливости ради надо отметить, что это не печаль расставания, а сознание того, что миссис Лестрейндж возвращается домой – к Руди. Но об этом принято не думать, молчать.
Вернувшись в комнату и встретившись с немигающим, почти враждебным (ещё бы – столько ждать!) взглядом Фауста, девчонка берёт истерзанное перо и быстро пишет, так и не сумев подобрать слов, одну фразу:
«Ни в коем случае, Амадео».
Сова уносит записку, впустив взамен осенний ветер, и слизеринка поспешно прикрывает хлопающие створки окна.
Родольфус Лестрейндж качается на стуле – дрянных привычек не изжить; лист перед ним испещрён цифрами, понятными только ему одному (и жена, и племянница, и, в общем-то, все остальные смотрят на это увлечение расширенными от почти суеверного ужаса глазами). Свеча роняет на столешницу свои горячие восковые слёзы, бьют часы в холле, и удары гулко отдаются в каменных недрах замка.
Белла возвращается продрогшая и утомлённая, она кидает на пол мантию и прижимается к поднявшемуся навстречу Руди. От её ледяного прикосновения он вздрагивает и улыбается. Белла-Белла, белладонна, сонная кошка, преддверие лиловых дурманных грёз, диадема из дождевых капель на чёрных волосах.
Она привычно греет ладони, положив их ему на плечи, под ткань полурасстёгнутой рубашки. Потом милостиво разрешает себя уложить.
Уже почти засыпая, Белла вспоминает что-то и спрашивает, щурясь оценивающе и пытливо:
- Как считаешь, что главное?
- Жизнь, конечно, - рассеянно, не задумываясь, отвечает Родольфус.
