Глава 17— Ты совсем не веришь в меня! Если хочешь, я докажу, покажу правду!
Тсуна начал кричать сразу, как увидел натто-козо. Дух, как и было оговорено, выглянул из-за камня, давая Аоки понять, что он готов, и парень сразу вышел из себя, выкрикивая бессвязные обвинения. Они с отцом как раз разбирали защитные амулеты, и Тсуна флегматично думал, что он рисует гораздо более сложные фигуры уже несколько лет. В общем, он ничего не потерял, когда начал своё запланированное представление, готовясь «поразить» отца своим пленением натто-козо.
— Я докажу тебе, отец! Смотри!
Аякаши, как и было сказано, в нужный момент выскочил из-за камня, удачно попадаясь всем на глаза. Тсуна, не слушая возражений, сразу выскочил на песок прямо перед ним — и, вытянув вперёд руки, начал читать заклинание. Его Ки взметнулась, покорно обволакивая аякаши, и почти затянуло последнюю петлю — натто-козо, как и договаривались, встал в позу и топнул соломинкой-ногой.
— Не бывать этому!
И поднял собственную энергию, защищаясь. Тсуна тихо вскрикнул, чувствуя боль — дух наверняка старался изо всех сил, но был слишком слаб, и его сопротивления было недостаточно. Само заклинание было выполнить проще простого — гораздо сложнее удержать его вот так, в подвешенном состоянии, не накладывая и не отменяя. Как с законом инерции — проще подтолкнуть или изменить направление движения, чем резко его остановить. Ки бесновалась, собираясь излиться хоть куда-нибудь, а не висеть над их головами, натто-козо делал вид, что эффективно сопротивляться, а Иемитсу замер, с возрастающим напряжением наблюдая за битвой. Минута, пять, десять — на пятнадцатой он развернулся и ушёл, и впервые с того момента, как Аоки переступил порог этого дома, он увидел в глазах отца разочарование. Это неожиданно больно ранило, но Тсуна запретил себе думать об этих чувствах — сначала надо было закончить дело.
Он держал заклинание шесть часов. Стоял, не позволяя своей Ки обрушиться на натто-козо, и не мог даже вытереть кровь, вытекающую из носа — и никто не обращал на него внимания. Наконец, он сдался — увидел, что его сообщник на пределе. Теперь осталось скрепить связь, узнав истинное имя духа, и позвать его. Тсуна замер, чувствуя, как чужая сила проходит сквозь него, и сразу понял — «Итохики». Осталось только использовать получившиеся знания, заключая связь. Вот сейчас…
Отец наблюдал за ним. Стоял, со всё возрастающим разочарованием смотря на него, будто мечтая, чтобы он исчез. Тсуну вдруг охватило странное желание — пленить духа, повернуться, рассказать обо всём. Конечно, он будет в ярости, но Тсуна всё объяснит, и тогда они, возможно, смогут наконец-то нормально поговорить. Смогут же? Или нет? Не попробуешь, не узнаешь — и, каким бы он ни был, он всё ещё его отец.
Аоки перевёл взгляд на хорохорившегося натто-козо, а потом задорно выкрикнул:
— Натс!
Думать о другом имени было сложно, но он справился — контракт был заключён, аякаши исчез в бумажном человечке, напоследок обдав его благодарностью и удивлением. Отец был в ярости, но это уже неважно — Тсуна с чистой совестью потерял сознание, даже не подозревая, что очнётся в Аду. Настоящем, как в книжках, когда болит душа и страдает тело. В Аду, который он создал себе сам.
После того дня, когда он потратил шесть часов на то, чтобы не позволить себе пленить натто-козо, его жизнь изменилась. Он думал, что отец разочаруется и выпустит его — что же, Иемитсу разочаровался и перестал быть его отцом. Послабление? Разговоры на отвлечённые темы? Свобода передвижения? Больше нет. Теперь Иемитсу целенаправленно ломал его, обдавая отстраненностью и холодом. Его не кормили, пока он не выполнял то, что от него требовалось, ему прилетало бамбуковой палкой, стоило ошибиться в печати или заклинании. Теперь ему нельзя было дерзить и разговаривать — когда он по привычке упомянул Занзаса, отец отвесил ему пощёчину.
Последний живой человек, с кем он нормально поговорил, был Бадзиру — Тсуна попросил у него банку бобов. «У тебя доброе сердце» — помощник отца сказал это с печальной улыбкой, потом принёс искомое и теперь просто игнорировал его, смотря сквозь него, как будто Аоки теперь пустое место. Хотя Натс, конечно, был счастлив, сразу выхлебав всю банку и ещё долго грелся на солнышке. Сикигами был его единственным товарищем — аякаши бегал вокруг, комментировал всё происходящее, неумело шутил и никогда не отказывался поболтать.
В какой-то момент Тсуна сдался и начал выполнять упражнения правильно — он просто хотел, чтобы с тела сошли синяки. Но, кажется, это возымело обратный эффект — отец уверился в эффективности нового подхода, и всё стало совсем плохо. Давление окружающих было просто невыносимым — теперь он официально стал человеком второго сорта, отбросом, не оправдавшим чужих ожиданий. Он даже не мог читать и учиться самостоятельно, потому что отец решил, что для этого он слишком туп. И выхода из этого кошмара не было — впереди были мучения, разочарование и мрак.
Его действительно собирались сделать наследником семьи Кайгара. Несмотря на общую веру в его никчёмность и бездарность — потому что кровь первого Кайгара текла в его венах. Не за достижения, харизму или талант — за кровь, чистую, японскую кровь. Они хотели видеть его на этом месте, даже если презирали от души, и искренне верили, что лучше он, чем Занзас.
Однажды он встретился с нынешним главой — приятным стариком, одобрившим его кандидатуру. «Я не хочу этого», «У тебя нет выбора» — вот и поговорили. Ну, а что? Он же сын Савады Иемитсу.
Они на полном серьёзе звали его «Савадой Тсунаеши», будто отец официально его признал. Это бесило, он сопротивлялся и получал. На наказание из-за фамилии он нарывался чаще всего — не мог простить такого оскорбления своей матери. Да, она не идеальна, да, она совершала ошибки — но она его мать, и он с гордостью носил её фамилию.
Ключевое слово — носил.
Отец не слушал его, даже когда Тсуна не кричал. Простые, бытовые вещи, вопросы о том, как мама, сколько ему ещё тут жить и как быть с тем, что он пропускает школу. Да что там это — даже вопросы по теме, которую они изучали, оставались без ответа. Иемитсу либо окатывал его ледяным взглядом, либо угрожающе закрывал книгу, намекая на то, что дальше будет рукоприкладство. Ему отказывали в малейшем наличии разума, как будто он был слишком жалок, чтобы хотя бы осознавать, что делает. Встречают по одёжке, а провожают по уму? Кажется, с демонстрацией никчёмности он несколько перестарался.
Отца дико не хватало. Улыбчивого, дружелюбного, немного добродушного отца, который был готов терпеть, когда его ненавидят. Тсуна скучал — по его неуклюжим шуткам, по смущению при разговорах о маме, по горящим глазам и готовности отдать жизнь за Кайгару. Они провели не так много времени вместе, но Аоки уже успел проникнуться, прикипеть всей душой. Всю жизнь, сколько он себя помнил, он избегал слова «отец», даже когда его просили — а тут оно слетало само, как будто правильное, привычное.
Только вот его отцу оказался не нужен никчёмный сын.
Видят Боги — если бы Иемитсу поддержал его тогда, не упрекнул бы в провале, Аоки бы сдался. Покаялся, рассказал про Умарекавару-сенсея, про друзей и про Наги, которую надо было спасти. Он полез бы обниматься — просто чтобы прижаться к чужой груди, ощутить родное тепло. Он показал бы всё, на что способен, согласился бы на чужеродное «Савада» и попытался бы влиться в семью Кайгара — возможно, со временем он полюбил бы её и посвятил бы всю жизнь служению новой семье. Он уже почти её полюбил, со всеми запретами, забитыми духами и дружелюбными оммёдзи.
Вопрос лишь в том, что он ошибся — у Савады Иемитсу были определённые требования к своему ребёнку, и ему не был нужен "плохой сын".
Раньше Тсуна думал, что понял предупреждение Занзаса, но истинное понимание пришло только сейчас. Раньше Иемитсу был не самым лучшим отцом — сейчас он стал отличным чудовищем. Возможно, он действительно знал, как будет лучше. Возможно, он любил Кайгару и двигал её вперёд. Возможно, этой семье и в самом деле был нужен именно такой руководитель. Аоки Тсунаеши думал, как сильно он жалеет о том, что они родственники.
Как он скучал по своей старой жизни! С коробками, в маленьких комнатах, с гнобящими его одноклассниками. Забавно — прямо сейчас он спал на идеальном футоне, о котором всю жизнь мечтал, но почему-то он был самым отвратительным. Где сейчас аякаши, с которыми он успел подружиться? Где вечно недовольный Умарекавару-сенсей? К какому ухажёру упорхнула мама? Тсуна не знал, и вряд ли узнает в ближайшее время.
Но даже несмотря на положение никчёмного пленника, в полной социальной изоляции Тсуна знал — что-то происходит. Оммёдзи нервничали и увеличивали патрули, барьер превратился в плотную непрозрачную стену, и вокруг царила атмосфера всеобщей напряжённости. Ему, разумеется, никто ничего не объяснял, игнорируя даже прямые вопросы, и он не мог ничего подслушать, но ситуация становилась всё хуже и хуже. Так продолжалось до тех пор, пока на его кровати не появилось новое, дорогое одеяние, а Иемитсу не пришёл за ним сам. Вот так, без подготовки, без предупреждения Аоки Тсунаеши забрали на церемонию наследования.
