Вересковое - Как хорошо, что ты пришла! – в глазах Родольфуса Лестрейнджа – безумная надежда на спасение. – Мне как раз нужна моральная поддержка.
- Что случилось? – степенно спрашивает его племянница, снимая мантию и вслушиваясь в чинную тишину Лестрейндж-холла.
- Леди Малфой, - замогильным голосом возвещает Руди.
- А звучало так, словно нас завтра увозят в Азкабан на вечное проживание. Впрочем, и эти времена не за горами, - фыркает девчонка, не обращая внимания на укоризненный взгляд родственника.
- А ты стала злой, Джой Рамина, - негромко.
- А разве от меня не это требуется? – она вскидывает голову, глядя насмешливо и раздражённо, но уже через мгновенье отводит взгляд в сторону. – Не твоя вина, Руди. Ладно. Идём, пока леди Лестрейндж и леди Малфой не сцепились в смертельной схватке…
Нарцисса, королева фей в короне из блуждающих огоньков, лунное дыхание на глади родниковой воды – прозрачная кожа, болезненная улыбка на капризных губах. По сравнению с сестрой она выглядит бледным привидением, и эта ассоциация подтверждается тем, что прежде чем впустить Нарциссу к себе в дом, люди обычно вдыхают воздух так, словно собираются нырять в омут. Один взгляд юной Блэк, ныне миссис Малфой – и на солнце становятся видны пятна, на полках – слои пыли, на коврах – прожженные дыры. Тогда она морщится и говорит что-то вроде того, что и сейчас:
- Белла, дорогая, ваших домашних эльфов линчевать надо.
- Зачем линчевать тех, кто даёт мне есть? – резонно возражает Беллатрикс; в отличие от вежливого мужа, у неё давно выработался иммунитет против сестринского сочувствия её внезапно ставшей несовершенной жизни.
- Я всегда подозревала, что ты не сумеешь стать хорошей хозяйкой, но надеялась, что, выйдя замуж, ты всё же осознаешь важность…
- Цисси, смени пластинку, - в голосе Беллы Свободной слышится раздражение. – Мы с Руди – высшие существа, нам плевать на окружающую обстановку.
- Вообще-то нет, - справедливости ради отмечает Родольфус, не мыслящий жизни без крахмальных простыней и идеально выглаженных рубашек, - но вы действительно не совсем правы, Нарцисса…
- Ты просто ещё ко мне не заходила, - простодушно добавляет Джой Корд.
Леди Малфой сокрушённо качает головой, чувствуя, что тратить силы на этих людей бесполезно. По крайней мере, сейчас, когда они в большинстве.
На улице стихает дождь; домовик, столь счастливо избежавший линчевания, подаёт чай. Сёстры сидят на диване на таком расстоянии, словно между ними есть ещё один человек. Они сами не замечают, что по привычке сели так, но Джой смотрит на пустующее место как завороженная: там, меж белокурым олицетворением Порядка и чернооким воплощением Хаоса должна сидеть девушка, которой хочется задавать вопросы, много вопросов…
Лестрейндж ловит этот взгляд и хмурится: для племянницы Андромеда Блэк – героиня, для него – отнюдь. Да и как может быть сбежавшая от своих обязательств героиней – для него, с его вечным девизом «делай, что должен»?
Джой откланивается первой – если учитель, вернувшись, не застанет её дома, то он будет рычать на неё ещё неделю.
- Ты имеешь какое-то мистическое влияние на Нарциссу, - говорит Руди, провожая её до дверей, - при тебе она чудесным образом удерживается от своих проповедей.
- Мы с ней были однокурсницами, - рассеянно отзывается девчонка, - она и в школе тренировала на всех окружающих свою философию гармонии. Я послушала это пару раз и поняла, что тоже должна что-нибудь потренировать. Эпиграммы экспромтом у меня никак не получались, поэтому я перешла просто на сарказм. Кажется, воспоминания Цисси об этой моей практике всё ещё свежи…
- Чёрт! – Родольфус Лестрейндж тихо смеётся и морщится от боли, вспыхнувшей в плече. – И как я мог подумать, что вы – взрослые?
- А мы и есть взрослые. Уже.
Закатное кремовое небо нежно и грустно; если впустить его в себя, то вспомнится, что чистота вечна и истинна. Просто немногим это кажется важным.
Трепет осени – это как трепет крыльев бабочки, как трепет ресниц, щекочущих голую кожу. Надо вслушиваться каждой клеточкой, чтобы почувствовать эту чистоту, этот трепет – и тогда мир, подсвеченный блеском вечернего, омытого дождями небосвода, покажется вполне сносным местом.
В комнате пахнет чабрецом, и секунды замирают с неярким мерцанием, поддаваясь чарам умиротворённости. Будь эти чары немного сильнее, дорогу к замку оплёл бы терновник, и меж его шипами растянулось бы кружево паутины, и сны стали бы осязаемы – словом, всё потекло бы по известному сценарию; но время тает лимонным серебром…
Антонин Долохов входит так тихо, что Джой, уткнувшаяся в книгу, вздрагивает от неожиданности, когда он кладёт руки ей на плечи. Девчонка выпрямляется, осторожно прижимаясь к нему спиной, и запрокидывает голову, улыбнувшись:
- Вернулся.
Она произносит это слово так просто и тепло, что на одно-единственное мгновение для алмазного британца сглаживается вся поездка – до того странно это уютное ощущение, что он выходил на час, не больше. Антонин целует ученицу в висок и недоверчиво улыбается, но через секунду вспоминает всё, и улыбка его утрачивает изрядную долю искренности.
- Я ведь говорил вам не надеяться на свои дурные предчувствия.
- Почему вы в чёрном?
Проигнорировав вопрос, Долохов садится напротив, и, сдвинув кофейник, ставит на стол бутылку.
- Сегодня вы пьёте со мной.
- Я Руди пожалуюсь, что вы меня спаиваете.
- А я – Тёмному Лорду, что вы меня не слушаетесь.
Слизеринка фыркает, но признаёт вескость его довода. Глядя, как Антонин наполняет бокалы, она пытается понять, что изменилось в нём за эти несколько дней, как это возможно, чтобы он выглядел более весёлым и одновременно более печальным, чем был. Вне своей обыкновенной жемчужно-серой гаммы он кажется не совсем собой, и это тоже сбивает с толку.
- За нас, ангел мой, - мрачно улыбается алмазный британец. – За последних представителей своих фамилий.
- За последних?..
Она поражается своей бестолковости – он же сказал ей почти прямым текстом: «дело» в Чехии… поместье отойдёт Министерству…
- Ваш брат, - почти беззвучно выговаривает Джой Корд.
- У меня нет братьев.
Он усмехается – довольно, жутко. Джой медленно поднимается и пятится к двери в спальню, не сводя с этой усмешки широко раскрытых глаз. Переступив порог, она захлопывает за собой дверь, запирает засов, всё – машинально, уже зная тщету стараний отгородиться от этого убийцы. Замки не спасут, если не заперта душа – а она не заперта; поэтому всплески ужаса, который она испытывает в моменты, подобные этому, куда более болезненны, чем те, что ощущают, скажем, авроры.
- Как это понимать, мисс Корд? – Долохов повышает голос, в нём слышится какое-то наивное возмущение.
- Минуту, - слизеринка, прислонившись спиной к двери, мучительно сжимает виски. - Сейчас я перестану ненавидеть вас и вернусь.
- Вы вернётесь сию же секунду, - возмущение перерастает в ледяное бешенство, и девчонка понимает, что лучше подчиниться. Сжавшись, она открывает дверь и почти сталкивается с учителем; её запястье мгновенно оказывается в стальных тисках его пальцев. Он говорит тихо, словно опасаясь сорваться в крик, и в его идеальном произношении прорезается едва различимый акцент. – Кто ты, что ты знаешь, чтобы меня судить? Что ты знаешь, чтобы смотреть на меня так? Чем мой брат отличается от других авроров, которые должны умереть от наших рук? По мне, он заслуживал этого даже больше остальных… «Ваш брат!». Ты просто маленькая лицемерка, милая. Перестань играть добродетель там, где больше нет ей места, это раздражает. Стань, наконец, достойной своего статуса!
Он отшвыривает её на диван, словно куклу, в какой-то бессильной злобе. Джой знает его достаточно, чтобы понять: причина этой злобы – отнюдь не в её несоответствии статусу. Поэтому она молчит, рассматривая следы, оставленные на руке его хваткой, и ждёт, когда стихнет в его глазах яростная, пронзительная зелень.
Алмазный британец ещё несколько минут меряет комнату шагами – так разъярённый тигр мечется по клетке. Потом он останавливается, переводит дыхание, убрав с лица прядь волос, и уже совершенно спокойно садится рядом с девчонкой.
- Что, больно? – хрипловато спрашивает он, кивнув на её посиневшее запястье.
- Я могу утешаться тем, что мне – не так сильно, как вам, - слабая тень злорадства.
Антонин смотрит в окно, призывая розовеющее вересковым цветом небо разделить его печаль о несовершенстве мира.
- Вы когда-нибудь перестанете делать из меня романтического героя?
- Увы, это не в моих силах, - терпеливо объясняет Джой, - потому что вы и есть романтический герой. Я бы написала про вас книгу, но вы слишком обаятельны, чтобы стать персонажем «никогда-так-не-делайте».
- И снова моё неземное обаяние перевесило внушительный список моих пороков, - подытоживает злонасмешник, притянув ученицу к себе и с молчаливым извинением поцеловав ей руку. – На этом будем считать тему исчерпанной. Сотри с лица затравленное выражение, ангел мой. Ты и так уже испортила мне всё настроение.
- Это не я, - слизеринка улыбается – грустно, почти жалостливо. - Это мой учитель, почти дожив до седых волос, наконец понял, что месть радости не приносит. Я-то это прочла и запомнила лет в семь…
Как мне иногда хочется, чтобы он оказался сном – всего лишь картинкой, вызванной к жизни моими подсознательными страхами, тенью на стене. Но он не тень, он живой – у теней не бывает шрамов, тени не глушат коньяк бутылками и не вливают себе в вены всякую дрянь. Являясь олицетворением самого ужасного в моём мире, он, стоит мне куда-либо обернуться, берёт меня за плечи и разворачивает к тупику, говоря: здесь всё, что вы любите, примите же это как есть и не пытайтесь искать иного. Это – реальность, остальное – иллюзорно.
Иллюзорно ловить красоту увядания, иллюзорно отворачиваться от уродливости данного… а мы тут все известные иллюзионисты, разве нет, Антонин? Кому-то морфий, кому-то слова, кому-то – слепая вера. Превращать тупик в дорогу – это сила, а не слабость. Особенно при таком Наставнике, который успешно угробил свою жизнь и продолжает делать то же самое с чужими.
Заходящее солнце оседает янтарём в коньячном стакане и окрашивает комнату в нежно-пастельные тона. Что-то печальное и сладкое есть в поздних осенних закатах: словно играет где-то наверху тихий джаз, и ты слушаешь его и смотришь назад.
Глядя назад, Долохов чувствует себя подло обманутым. Что-то пошло не так: замыкая круг, он думал, что вырвется из него, наконец.
Не стоило недооценивать вероятность остаться внутри этого круга навсегда.
