Глава перваяв которой ничего не происходит, но мы получаем представление о мире, в котором прозябала главная героиня, встречаем Визенгамонду, и впервые немного слышим о Томе.
- - -
Если выйти на дорогу, проходящую рядом с нашим домом и посмотреть на эту убогую лачугу, одолевают сомнения, действительно ли там кто-нибудь живет. Стены, увитые ядовитым плющом; прохудившаяся крыша; заросли крапивы, достигающие окон. Входную дверь (к которой сумасшедший Морфин на днях снова приколотил дохлую змею) ни за что не заметишь, если только точно не знаешь, что она там есть.
Впрочем, ее никто и не замечает. За мои неполные восемнадцать лет я встречала едва ли больше дюжины посторонних людей, а уж тех, кто переступал порог нашего жилища, и вовсе можно пересчитать по пальцам. Редкие папашины собутыльники да доктор, которого отец однажды вызвал к Морфину, когда тот подцепил холеру. На протяжении двух месяцев его болезни я каждую ночь молилась, чтобы он не проснулся поутру.
По тропе, ведущей мимо этого места к деревушке Литл Хэнгелтон, ездили не очень часто. Деревня медленно вымирала, и с каждой зимой там оставалось все меньше людей, к которым кто-нибудь мог бы приехать. К тому же, молодые спешили перебраться в какое-нибудь другое место, переехать в город или больший поселок, чтобы не загнуться тут, подобно умирающему селению. Каждое лето все больше травы прорастало на дороге, и все меньше колес и копыт топтало и прибивало свежие ростки. Мне всегда казалось, что однажды эти места превратятся в дремучий, непроходимый лес, и я буду погребена здесь заживо. Отец сопьется, а Морфин окончательно сойдет с ума.
Наверное, в конце-концов я не дожила бы до дня своего совершеннолетия - просто пошла бы и повесилась на сосне где-нибудь в чаще, предварительно отравив всю оставшуюся еду в доме, чтобы отец не долго радовался. Этим бы и кончились мои мучения, долгие годы побоев, серости, безысходности. Встать утром, готовить еду, чинить одежду. Слушать шипение Морфина, получить традиционную оплеуху от отца за пересоленный суп. Тихо сидеть в углу, вертя в пальцах золотой медальон с гербом Слизерина. Незаметно уснуть, чтобы завтра проснуться ради точно такого же пустого, грязного дня... Невозможно сбежать, потому что отец везде найдет меня, да и некуда мне бежать - но и жить невозможно. В один прекрасный день я действительно умерла бы.
В то время существовало только два человека, ради которых я все еще открывала каждое утро глаза и поднималась с постели.
Первой была Визенгамонда, старая ведьма-отшельница из Литл Хэнгтона. Кроме нашей семейки, она была единственной волшебницей на много миль вокруг, и, кроме того, совершенно точно единственным человеком, с которым я разговаривала. Старая, худая как жердь, острая на язык. Она жила на окраине деревни, и если ей приходилось проходить мимо нашего дома, она непременно останавливалась чтобы завести беседу с отцом. Визенгамонда была чистокровной ведьмой, поэтому Марволо соглашался с ней разговаривать, хотя все их беседы неизменно заканчивались дуэлью, после которой мне приходилось полдня его выхаживать. Несмотря на почтенный возраст, она всегда брала верх - как в волшебных сражениях, так и в баталиях словесных.
Больше всего я любила дни, когда Визенгамонда приходила ко мне. В те редкие, но счастливые часы, когда отец отправлялся в город, чтобы выпить со своими дружками, а Морфин пропадал где-то в лесах, она являлась у калитки, и громко звала:
- Марволо-о-о!..
Я выходила на зов, и отвечала, что отца нет и неизвестно, когда будет.
Тогда Визенгамонда глубоко вздыхала, будто бы это известие действительно сильно ее огорчило и говорила, что она войдет и посидит здесь некоторое время, если я не против. Подождет Марволо.
- Конечно, входи, - говорила я, и пыталась улыбнуться. Правда из-за того, что улыбалась я разве что раз в год (да и раскрывала рот, чтобы что-нибудь сказать - не чаще), улыбка наверняка получалась не очень. Но старуха улыбалась в ответ.
Так она просиживала в грязной, с серыми стенами кухне целыми часами. Рассказывала мне всякое. О том, куда она шла, пока не завернула к нам, кто умер в деревне, что нового в мире. Кроме редких россказней Визенгамонды у меня не было никакой возможности узнать, что же это такое - остальной мир. Разве что пьяные бредни отца. Старуха, наверное, отлично понимала это. Но по сей день остается для меня загадкой, на кой ей было тратить на меня свое время, которого у нее, наверное, и так оставалось немного. Была ли это простая жалость, или и ей нужен был, хотя бы иногда, внимательный слушатель?
- Старый Констад открыл давеча какой-то магазинишко на самой Главной площади. Я-то сразу сказала ему, что не пройдет и нескольких месяцев, как вся его затея полетит псу под хвост - ведь уже и людей-то почти не осталось, чтобы покупать... Все перебираются в Новый Хэнгелтон, а это место пропащее, глядишь - лет через пятьдесят никто и не вспомнит, что здесь жили люди. Но старый осел уперся, и до сих пор надеется, что сможет хотя бы окупить затраты на первую партию товара, потому что из нее и половины не разобрали. Да и ежу понятно, что не разберут. Констад - идиот; зачем привозить в эту глушь бумагу да книги, когда читать тут умеют разве что Риддлы... Да и те скоро уедут. Их мальчишка, Том, женится, и уж конечно не захочет прозябать в этой дыре.
Я всегда слушала Визенгамонду, затаив дыхание, но когда она начинала рассказывать про Риддлов - сердце готово было выпрыгнуть из груди.
Именно Том Риддл был тем самым вторым человеком, ради которого я топтала эту проклятую землю.
Откуда во мне, изолированном от нормальной человеческой жизни существе, было взяться красноречию? Откуда во мне было взяться мудрым помыслам, духовным образам? Кто учил меня правильно говорить, подобающе мыслить, понимать природу мира вокруг?
Я даже не помнила, когда начала говорить. Но уж точно много позже пробуждения моего разума. Я помню, как в свою шестую зиму сидела у скованного инеем окна, и дивилась на чудные узоры серебристого льда на толстом стекле: такими чудесными казались те завитки, такими волшебными! Они были похожи на расписные узоры на красивом платье важной дамы: на тонкий и витиеватый почерк: на мелкую серебристую вышивку тончайшей иголкой по плотному темному хлопку. Эти сравнения всплывали в моей голове размытыми картинами, детские губы что-то беззвучно шептали, но я, конечно, не могла обратить свои мысли в слова. Как не могла сказать вообще ничего, кроме самых простых фраз, научиться которым можно было и у отца с братом: "да", "нет", "я сделаю". Немое и глупое дитя, я не могла иметь понятия ни о женских платьях, ни о письме, ни о вышивке. Только много лет спустя, уже обретя способность связно выражать свои мысли, мне показалось, что этот своеобразный дар - умение видеть невиданное и понимать неизведанное - был получен в наследство. Отец всегда кичился близким родством с Салазаром Слизерином. Могла ли древняя и особая кровь одарить меня необычными возможностями? Влить в меня крупинки тех знаний, которыми обладали наши великие предки?
Лишенная ее, я умела ценить красоту.
А Том, несомненно, являлся ее воплощением.
