Изломанные отражения
О, благородный сэр! Выбирайте любую из дорог, вам не сбиться с пути. Весь наш несчастный штат – приют безумцев.
Джеймс Луис Петигру
-оОо-
Прижавшись лбом к заиндевевшему стеклу, Рыжая скользит взглядом по образам, что заключены внутри. Ее бесплотное отражение исчезает и возникает вновь и вновь, призрак, танцующий в электрических огнях. Крупинки ледяного дождя постукивают по стеклу почти беззвучно, и Рыжая смотрит на капельки воды, смотрит, как они сползают вниз, как сливаются в крупные капли, чтобы быть оторванными и унесенными прочь потоком воздуха и земным притяжением.
Отражение смотрит в ответ, жалкое, одинокое.
Маленькая рука крепко сжимает медальон. Он только холодит ей кожу, не в силах разогнать бескрайнюю мглу. Наконец, она вырвалась… из того душного, тоскливого места, где беспрерывный нечеловеческий шепот. Но там ей было всегда тепло, всегда светло. И где она теперь? Холодно. Темно.
А шепчущие следуют за ней.
Рыжая не вслушивается в то, о чем говорят двое на передних сиденьях. Она находит утешение в мягких интонациях, что долетают до нее. Слушает напевные октавы и звучные басы, позволяет им убаюкивать себя.
Луна стоит низко над горизонтом, красная, полная луна, луна Жатвы проглядывает сквозь быстрые облака. Рыжая смотрит ей в лицо, до тех пор, пока машина не поворачивает, унося ее из поля зрения. Но в краткий миг перед тем, луна летит рядом с ее отражением… темная богиня с глазами, исполненными огня, с гривой огненных волос. Чувственные губы вздрагивают, и она слышит шепот: «К нам».
Мелодичный голос заставляет ее встрепенуться: «Мы дома».
Рыжая широко зевает, вытягивает руки к потолку и моргает сонными глазами в надежде прогнать усталость. Не получается. Она оглядывается в недоумении; все это – машина, облака, луна, звезды, сама мысль о том, что у нее может быть дом – кажется совершенно нереальным. Дверь с ее стороны открывается, плотная фигура Гарета отступает, держа дверь нараспашку, давая ей широкий проход. Рыжая трет глаза и вопросительно смотрит на него.
– Гарет, дорогой, в чем дело? – спрашивает Элинор, обходя машину сзади.
– Все в порядке, дорогая, – отрывисто отвечает Гарет.
Он наклоняется к Рыжей, осторожно приобнимает ее и поднимает девочку с сиденья. Рыжей хорошо в его объятьях, она даже успевает удобно устроиться у него на руках, но тут ее ноги касаются земли и она обнаруживает, что ее деликатно подталкивают ко входу. Рука крепче сжимает медальон: впереди – разверзнутая тьма.
Дверь открывается, обнаруживая совсем беспросветную черноту. Рыжая сильнее вжимается в ногу Гарета; тот шипит от боли и умоляет:
– Элинор, свет, ради бога.
– Что-то не так? – Элинор произносит с дрожью в голосе, изгоняя темноту щелчком выключателя.
Хватка Рыжей ослабевает, и она отпускает Гарета. Ее зрачки расширяются, она впитывает обстановку прихожей – все такое новое и восхитительное. На какое-то время эти ощущения прогоняют усталость, и Рыжая слегка подпрыгивает на мысках. У нее новые родители, новый дом, новая жизнь! Она улыбается, совсем чуть-чуть – от этой мысли ей становится тепло. Наконец-то она сможет назвать это место домом. Она и не знала, как сильно ей этого хочется, насколько ей это нужно. На этом ее глаза снова слипаются.
– Похоже, наша новая дочка боится темноты, да и хватка у нее еще та – санитар был прав, – говорит Гарет, проходя внутрь вслед за Рыжей. – Я пойду разберу в комнате Гермионы, а ты пока приготовь ее к постели.
Элинор с улыбкой кивает и смотрит на Рыжую сверху вниз взглядом полным тихой радости. Она берет маленькую руку Рыжей в свою и тянет за собой. Девочка едва взбирается вверх по лестнице, спотыкаясь от усталости.
Последним усилием Рыжую втаскивают в небольшую комнату. Элинор отпускает ее руку, склоняется над ванной и включает воду. Плеск теплой воды выводит Рыжую из отупения. Ее глаза расширяются от радостного предвкушения горячей ванны. Над раковиной – зеркало, и в нем она ловит свое отражение.
Нет никакой темной богини. Только она сама… рыжеволосая, уставшая, вымокшая под ледяным дождем. Она слабо улыбается себе.
Элинор вкладывает ей в руку небольшой предмет. Пока Рыжая рассматривает его, женщина спрашивает:
– Зубы сама почистишь, или тебе помочь?
Рыжая кивает. Встав на цыпочки, она наклоняется над раковиной и пускает воду. Секунду спустя она чистит зубы… хотя в ее исполнении это больше напоминает электролобзик – рука так и мелькает, а обильная пена от пасты вот-вот вылезет изо рта.
– Эй, помедленней! И чисти как следует между зубами, – прикрикивает Элинор в удивлении. Она же так себе сотрет все зубы до самых корней. Рыжая послушно снижает темп до «всего лишь» бешеного и вопросительно смотрит на Элинор.
Элинор не замечает. Все внимание – ванне; она пробует воду рукой. Слегка подкручивая краны, задумчиво произносит:
– И как же нам теперь тебя называть?
Рыжая открывает рот, хочет ответить – но не может. Этот вопрос все преследует ее. Кто ты? Только на этот раз ответ словно дразнится, будто бы висит на кончике языка, готовый сорваться и открыть ей эту тайну.
– Ох, ну что же ты! – вскрикивает Элинор, подбегая к девочке. Наклоняется, вытирает пенную дорожку, что оставила паста, сбежавшая у нее изо рта. – Вот так. Теперь прополоскаем рот, – объясняет Элинор, стирая уголком полотенца последние следы неприятности с личика своей младшей дочери.
Рыжая набирает в рот воды, прополаскивает и сплевывает в раковину. Элинор улыбается и достает зубную нить. Отрывает немного и протягивает дочери. Рыжая берет нить, но смотрит на Элинор в недоумении.
– Это зубная нить, – говорит Элинор. Рыжая явно не понимает, чего от нее хотят, и Элинор вздыхает:
– Иди сюда, я тебе покажу.
Элинор берет руки Рыжей в свои и показывает, как пользоваться нитью. Рыжая так и не понимает, к чему весь этот обряд. Но почему бы нет – сопротивляться нет сил. И она позволяет Элинор снова и снова скрести свои зубы и десны отрезком нити.
– Вот и замечательно! – удовлетворенно произносит Элинор, гладя дочь по голове. – Вот мы почистили зубки, а теперь нам пора в ванну.
Рыжая без малейшего стеснения сбрасывает одежду прямо на пол. Медальон остается на шее, холодит голую кожу. Она тянется к воде почти отчаянно – чтобы тепло наконец приняло ее тело и изгнало затаившийся внутри холод. Ее останавливает рука.
– Это что такое? – требует Элинор, выхватывая медальон. Рассмотрев – грубая отливка, железо; огонь внутри глаза внутри звезды – она хмурится. Чем бы это ни было, выглядит оно совершенно сатанински. – Никогда моя дочь не наденет ничего подобного! – отрезает Элинор.
Взгляд Рыжей тяжелеет, черты лица складываются в гримасу неодобрения, которая на ее лице кажется капризной. Она отводит руку Элинор в сторону, и та очень ясно чувствует силу в маленькой руке девочки, силу, способную раздробить ей кости одним случайным движением; силу, обузданную сумасшедшей волей.
– Ладно, – осторожно говорит Элинор. – Я спрошу Гарета. Но тебе придется снимать это в ванной, а то оно заржавеет, – добавляет она, выпуская медальон. Он падает Ранме на грудь.
Гримаса Рыжей мгновенно разглаживается, в глазах же зажигаются огоньки какой-то шаловливой мысли. Она смотрит на воду в ванне, потом на медальон, и мгновение спустя снова улыбается – но по-другому.
Она снимает медальон с шеи и кладет на крышку бельевой корзины.
Элинор радуется этой маленькой победе. Очень недолго. В тот самый момент, как Рыжая выпускает из пальцев серебряную цепочку, лампа над зеркалом нехорошо мигает. Холодная волна проходит по позвоночнику Элинор, заставляя волоски на шее вставать дыбом.
Освещение пульсирует в постоянном конвульсивном ритме. Ванную комнату окутывает противоестественный полусвет. Тени тянутся, темными лапами, резко впечатанными в стены. Они ползут, спазмируют в болезненном экстазе, но только на краю зрения, только там, где она не может посмотреть на них прямо. Ее взгляд прикован к самой черной тени, обрамляющей раковину, она будто вызывает ее – двинься, и поймаю… но на самом деле больше всего на свете хочет, чтобы та не двигалась.
Ее пробирает озноб.
Где-то глубоко внутри Элинор чувствует лихорадочное предвкушение, угрозу, страх, первобытное знание, что ты в опасности, здесь нельзя оставаться, приближается что-то плохое, беги, беги, беги! Это чувство как рак, разъедающий душу. Дыхание учащается. Руки сжимаются в кулаки, изо всех сил, так, что белеют костяшки… и ей очень странно обнаружить что-то холодное и твердое в левой руке.
Рука на крышке корзины, а в ней медальон. Вдруг все приходит в норму.
Маленькие, теплые, сильные руки твердо, но осторожно вынимают подвеску из ее мертвой хватки. Элинор резко оборачивается, но тут же успокаивается от прикосновения дочери. Смотрит, как Рыжая снова надевает серебряную цепочку. Тени тают; рассеянный свет снова дотягивается до них, как и надлежит.
Рыжая смотрит на нее, подняв взгляд, без выражения, глаза в глаза.
Элинор выдерживает ее взгляд, ищет смысла в этой глубине. Там, в глазах Рыжей, она находит обиду, страх, неуверенность, боль потери и страшную, страшную тьму. Инстинктивно она сжимает дочь в объятьях, прижимая ее голову к груди. Снова вздрагивает всем телом, но прижимает еще сильней, еще крепче, гладя ее другой рукой по спине и длинным рыжим волосам.
Ее дочь нерешительно обнимает ее в ответ, затем выскальзывает и радостно запрыгивает в ванну.
Бульк!
Что!? Дочь? Элинор моргает... очень, очень сильно надеясь, что это ей просто привиделось. Коротко смотрит на знакомое лицо, обрамленное совершенно незнакомыми черными волосами. И тут же переводит взгляд вниз – к одной совершенно не-дочериной детали, которой, она уверена, там не было мгновение назад.
Мальчик в ванной, ничтоже сумняшеся, берет с полочки мыло и взбивает пену, прежде чем погрузиться в блаженное тепло.
– ГАРЕТ!
-оОо-
Лучи утреннего солнца заливают кухню, скользя по отполированному столу и светлому линолеуму пола, насыщая воздух прозрачным светом. За окном на ветке чирикают птички, а тощая белка грызет свой орешек. Почтальон, закоченевший даже под несколькими слоями одежды, развозит почту на своем велосипеде; выдыхая облачка пара, он опасливо едет по обледеневшей обочине, забрасывая свежий номер «Лондон Глоуб» во владения преданных подписчиков.
Одна такая газета приземляется на газоне Грейнджеров, отрясая с травинок иней – воскресный выпуск, с целой полосой цветных комиксов и кучей рекламных приложений. С того момента, как они привезли рыженькую из лечебницы к себе домой, прошло два дня и три длинных ночи – с вечера четверга.
Их приемная дочь быстро осваивается.
Как только газета касается травы, она выбегает из двери, хватает ее и торопится назад, слегка подрагивая от холода; бросает «Глоуб» на безупречно чистый кухонный стол, для Гарета, почитать. Потом отпихивает Элинор от плиты, ловко переворачивает несколько оладий и полдесятка яиц, а также заглядывает под кусочки шкворчащего бекона – но решает, что они должны получше поджариться. Рыженькая с намеком, и несколько обиженно, смотрит в сторону приемной матери.
Элинор победно облизывает пальцы, жирные и соленые от стащенного бекона, и шаловливо улыбается дочери.
– Я же тебе вчера сказала, что сама все приготовлю. И вообще, это нечестно, сама столько ешь, а нам не даешь, – говорит, помахивая рукой в сторону стопки фруктовых оладий, бекона и глазуньи, которых, наверное, хватило бы для пятерых взрослых.
Маленькая девочка ей подмигивает, прежде чем отвернуться к плите.
На лестнице слышны тяжелые шаги: это Гарет спускается вниз, в ужасном настроении, которое удерживает в рамках приличия только апатия. Но и то, и другое легко изгнать с помощью утренней дозы кофеина. Элинор наливает дымящийся кофе в большую кружку и вкладывает ее в протянутую руку мужа. Он жадно выпивает, прежде чем налить себе вторую и устроиться на своем месте за столом. Он удивленно моргает, обнаружив «Глоуб» уже на столе перед собой.
– Спасибо, – говорит он, сам не зная, кому. – Надеюсь, хотя бы сегодня он перезвонит, – добавляет минуту спустя.
– Мистер Уизли? – спрашивает Элинор, попивая собственный кофе.
Гарет кивает.
Они все пытаются выяснить у него про превращение девочки в горячей воде, и про медальон. Мистер Уизли соизволил прислать сову – написал, что перезвонит. Это было в пятницу.
Собственное расследование Грейнджеров не принесло ничего нового. Да, она выжила в том самом взрыве; рядом с ней найден мертвым человек, предположительно отец; ни при нем, ни при ней не обнаружилось документов, удостоверяющих личность, и поскольку никто не обратился за ней несмотря на широкое освещение инцидента в прессе, девочку посчитали сиротой. Так что все это время им ничего не оставалось, как ждать ответа от мистера Уизли.
И время это было весьма неспокойным.
Утром в пятницу Гарет проснулся невыспавшимся, злым, в какую-то несусветную рань – оттого, что девочка прыгает по стенам и потолку гостиной. Несколько больших аварийных кружек кофе спустя, Гарет смог дать понять, что дома этого делать не стоит, но что можно тренироваться на улице. Они подыскали пару старых пальто Гермионы, которые ей отлично подошли. Не сказав ни слова, Рыжая – одним прыжком, сразу через крыши – исчезла вдали.
Гарет с Элинор тогда подумали, что это все, конец, они ее потеряли. Но нет, этим вечером они нашли ее на крыше дома, смотрящей на звезды, сжимая в руке медальон. И даже не попытались заставить объяснить, где она была весь день: оба дантисты, они как-то сразу почувствовали, что ответ из нее пришлось бы тянуть клещами.
Утром в субботу, когда Рыжая вышла из-за стола, не убрав за собой, ее попросили помочь. Она согласилась с удовольствием, как будто хотела найти хоть что-нибудь, что угодно, чем бы заняться. И дело спорилось в ее руках, домашние работы были переделаны так ловко, так быстро и с таким отточенным изяществом, какое Грейнджеры даже не предполагали возможным. Уборка со стола и мытье посуды заняли пару минут.
Но готовить ее никто не просил. Она попросила об этом сама. Точнее, не то чтобы попросила. Вечером в субботу она потянула Элинор за рукав и дала понять, что не прочь присоединиться. И оказалось, что она замечательно и неожиданно привычно управляется на кухне… вот только в то, как она обращается с ножом, поверить было совершенно невозможно, особенно учитывая ее возраст и то, что последние два года их дочь провела в надежной изоляции от любых колюще-режущих предметов.
А сегодня утром Элинор и Гарета ждало еще одно открытие: дочь приготовила бекон, глазунью и фруктовые оладьи – все в огромных количествах. Кофе тоже уже стоял, сваренный, на плите. Как известно, в мире не так много удовольствий, сравнимых с пробуждением от аромата шкворчащего бекона и свежесваренного кофе. Это оказалось одним из немногих приятных сюрпризов, преподнесенных девочкой за последние шестьдесят часов.
Но неожиданности такого рода – это еще полбеды, включая даже родео в ванной в первую ночь; настоящей причиной того, что Грейнджеры трудно привыкали к девочке, было то, что пока она не произнесла ни единого слова. Остальное поддавалось объяснению – «просто ее отец был мастером боевых искусств, способным, умирая, удержать на себе десяток тонн бетона», или «это волшебство» – каким бы хлипким это объяснение не было. В конце концов ее навыки обращения с ножом они приписали владению боевыми искусствами, жуткие тени – магии, а поразительную силу – и тому, и другому. Невероятное становится как-то намного вероятнее, когда одна ваша дочь – ведьма, а другая прямо на глазах творит явные чудеса.
Поэтому именно ее нежелание разговаривать беспокоило больше всего.
Сначала они даже думали, что бедняжка – немая, но звонок в лечебницу это опроверг. Смит настаивал, что девочка заговаривала с ними, хотя и редко; она, наверное, просто молчаливая. Виллемс выразился более колоритно: «А я вам так скажу: она боится, что может выскочить у нее изо рта. И неудивительно, особенно когда вспомнишь, что она все твердила до этого». И быстро добавил: «Обратно не возьмем, и не просите», прежде чем повесить трубку.
Когда они перезвонили, чтобы спросить о купании в горячей воде, Виллемс сразу сказал, что не знает ничего ни о каком таком превращении и снова повесил трубку. Это, конечно, подтверждало, что санитары в курсе вещей и договорились помалкивать – но и ничего более.
Хуже того, ни Элинор, ни Гарет не имели ни малейшего понятия, как ее все-таки звать. Оба сходились в том, что «Рыжая» - вообще не имя для девочки... или, может статься, мальчика. «Рыжая Грейнджер» - еще намного хуже, потому что жестокие дети переделают его в «Рыжий Рейнджер» за пару дней. Учитывая необычное, как бы это, состояние, что ли, девочки, Элинор и Гарет подобрали несколько имен, подходящих и для того, и для другого.
Да, с именем нужно что-то решать, причем скоро. Как и с полом. Еще нужно дооформить документы и устроить ее в школу. Еще по пути домой Элинор и Гарет решили, что она пойдет в прежнюю школу Гермионы – и поскольку это, пусть уважаемая и престижная, но школа для девочек, вопрос половой принадлежности встал со всей возможной остротой.
И что, наконец, они скажут Гермионе?
Шурррх!
Тарелка, вращаясь и покачиваясь, пролетает мимо. Внутри у Элинор все сжимается в предчувствии месива из еды и осколков на полу. Но нет: тарелка мягко встречается со столом, обкатываясь по донышку, и, проскользив, застывает точно напротив Гарета, не потеряв ни частички пищи. Очень скоро той же дорогой отправляется вилка, а еще одна тарелка приземляется перед Элинор.
Не сразу Элинор осознает, что все это время сидела, задержав дыхание. Да уж, свыкнуться с новой дочерью им будет явно нелегко. Взглянув в тарелку, она хмурится. Ни кусочка бекона.
Гарет усмехается в кулак, пролистывая «Глоуб» и прихлебывая кофе.
– Что, только гарнир? Опять таскала бекон, прежде чем он поджарится, да?
Элинор вздыхает, кивая – и видит, что девочка с огненно-рыжими волосами подмигивает ей с места напротив. «Спасибо», – говорит она девочке с очень теплой улыбкой. Потом Элинор берет вилку и начинает есть.
Юный повар улыбается в ответ, искорки от солнца в глазах. Львиная доля семейного завтрака на тарелке перед ней, и она ревниво охраняет еду, по крайней мере, в краткий миг перед тем, как буквально вгрызается в нее.
– Ешь как следует, – выговаривает Гарет, выглядывая из-за газеты. – И не глотай, как пылесос.
Девочка смотрит на него искоса, но слушается, снижает темп.
Гарет удовлетворенно кивает, снова скрываясь за газетой.
Дзынь! Дзынь! Звонит телефон.
Гарет откладывает газету и подходит к телефону.
– Доброе утро, – произносит он. – Грейнджер слушает... А! Мистер Уизли, мы уже заждались вашего звонка... – улыбка медленно сползает у Гарета с лица. – Нет, я могу понять, что вы интересуетесь телефоном и вообще маггловской техникой. Но вы знаете, если вам так трудно перезвонить, мы могли бы встретиться и... – выражение лица Гарета становится жестче, а в голосе проскальзывают суровые нотки.
– Послушайте, хватит уже о неэффективности телефонного справочника! Мне очень жаль, что вам пришлось обзвонить двенадцать Грейнджеров, прежде чем вы дозвонились до нас. Давайте все-таки перейдем к делу. Вы, надеюсь, смогли узнать о нашей новой дочери что-нибудь новое?
Через пару минут этот большой мужчина скалится в трубку и начинает расхаживать взад и вперед. Он коротко пересекается взглядом с Элинор.
Элинор тоже хмурится, затем тянет свою девочку за руку из кухни. Та отчаянно хватает стопку оладий с тарелки, прежде чем та оказывается вне досягаемости. Уходя, обе слышат, как Гарет уже просто орет в трубку: «То есть как это вы были не в курсе?! Чем вы там вообще занимаетесь, в своем министерстве?»
Элинор с девочкой устраиваются в маленькой неярко освещенной комнате, центром которой служит кофейный столик с крышкой тонированного стекла. На столике много разрозненных документов; рядом гарнитур – пара низких дизайнерских кресел и диванчик для двоих. Ее дочь запрыгивает в кресло с ногами, едва не опрокинув его при этом, и устраивается поудобнее. Откусывает от стопки оладий в руке и вопросительно смотрит на Элинор. Элинор тихо усаживается на диван напротив. Она еще раз внимательно изучает свою маленькую девочку, ее пышные волосы, отсвечивающие рыжим в мягком солнце, проникающем в комнату.
Гневный голос Гарета доносится из кухни сквозь несколько стен.
– Ну вот, – начинает Элинор, не сводя с девочки глаз, – скоро ты пойдешь в школу. Но перед этим, тебе нужно имя... и еще мы должны решить, будешь ты девочкой или мальчиком.
Последняя фраза дается Элинор нелегко. Она уже привыкла думать о своей дочери как о... о дочери, девочке, несмотря на ее очевидный и явно мальчишеский интерес к боевым искусствам.
Ребенок все так же, спокойно и задумчиво, смотрит в глаза своей матери. Потом она пожимает плечами, а ясно-голубой взгляд направляется в строну кухни – до них доносится очередное восклицание.
Элинор со вздохом продолжает:
– Мы с Гаретом считаем, что «Рыжая» тебе не очень подходит.
Элинор останавливается, ожидая реакции девочки. Не дождавшись таковой, Элинор бросается в атаку.
– Мы выбрали несколько имен, это хорошие имена, но ты уже достаточно взрослая, чтобы сделать выбор, и последнее слово будет за тобой. Ты меня понимаешь?
Девятилетний ребенок отсутствующе кивает.
– Если имя для девочки, то нам нравятся Имогена, Миранда или Церера. Еще мы подобрали имена, если ты решишь быть мальчиком. Вот Лисандр тоже красивое имя, ну а Робин или Эвери неплохо подойдет и девочке, и мальчику.
Элинор делает паузу, ожидая ответа. Девочка сидит неподвижно, с выражением предельной сосредоточенности на лице.
Входит Гарет и говорит:
– Лично мне больше по душе Эвери. – Вздыхает и усаживается рядом с Элинор, обнимая ее за плечи. Извиняющеся улыбается дочери.
Элинор моргает и прижимается к мужу.
– Тише, дорогой. Мы же договорились, что она должна решить сама. К тому же ты прекрасно знаешь, что мне больше всего нравится Имогена. Но это ладно, ты хоть что-то выяснил о нашем пока-что-безымянном ребенке?
Вышеозначенный ребенок поднимает взгляд, с интересом ожидая ответа.
Гарет коротко смотрит на нее и вздыхает, качая головой.
– Наверное, тебе тоже стоит это знать. Мистер Уизли откопал твое дело где-то в Министерстве магии, включая отчет о происшедшем два года назад. Сказал, что только по знакомству.
– Ты ведь извинился за то, что накричал на него, и поблагодарил за помощь, не так ли, дорогой, – строго прерывает Элинор. – Не его вина, что ты услышал не то, что хотел бы.
Гарет трясет головой, глядя на жену.
– Ты знаешь, забыл. Нужно будет потом пригласить его куда-нибудь, – добавляет неохотно. Устремляет взгляд в потолок и говорит задумчиво:
– Полагаю, он будет просто счастлив испытать на себе все прелести маггловского фаст-фуда.
Элинор хихикает.
Гарет тоже усмехается, затем говорит уже другим тоном:
– В общем, дело обстоит так. Тот случай два года назад имел магическую природу. Но, к несчастью, министерство опоздало к месту происшествия. Все, что они смогли определить, это то, что была битва, что произошло обрушение и что была использована сильная темная магия. И это практически все, что им известно.
– Авроры в Министерстве – это примерно то же, что наша криминальная полиция и бюро расследований в одном: за вычетом магии, методы одни и те же. То есть они восстанавливают картину по незначительным деталям, уликам. Проблема как раз в том, что улик почти не было – только остаточные поля и разрушенный тоннель. Но их лучшие аналитики пришли к выводу, что был открыт портал в... куда-то, и что что-то пыталось через него влезть.
Гарет поджимает губы и продолжает:
– Больше ничего полезного. В целом, вывод отчета гласит, что имеются явные свидетельства масштабного сражения немагической природы, которое, собственно, и обрушило дорогу, и в какой-то момент портал был запечатан.
Гарет поворачивается к приемному ребенку.
– Они считают, что в битве участвовал твой отец. Он скончался от ран, природу которых не смогли определить ни авроры, ни наши доктора.
– Потом они вмешались только когда ты оправилась достаточно для того, чтобы вернуться к нормальной жизни; они хотели, чтобы тебя удочерил кто-то вроде нас, потому что... понимаешь, наша старшая дочь, Гермиона, она ведьма. Она сейчас учится на первом курсе в Хогвартсе – уехала два месяца назад. Тебя нашли прямо на том месте, где открылся этот портал, и они говорят, что магическое воздействие может иметь долговременный эффект, и что ты сама можешь оказаться ведьмой.
Гарет поворачивается к Элинор.
– О медальоне в отчете ни слова. То есть он либо у нее недавно, или же его посчитали недостойным упоминания. И про превращение в мальчика в горячей воде – тоже ничего. Мистер Уизли соизволил предположить, что это одно из следствий инцидента.
Гарет раздраженно рычит и продолжает:
– Что это у них за расследование, в конце-то концов. Ни капли полезной информации.
Гарет с натугой выдыхает, выпуская таким образом напряжение и негодование, и снова смотрит на свою рыженькую.
– Ну, что скажешь насчет имени? Не хотелось бы тебя торопить, но вот эти документы необходимо сдать очень скоро, – говорит он, постукивая пальцем по бумагам на столе.
Девочка разглядывает стол, но молчит.
– Если ты не решишь до послезавтра, нам придется сделать это за тебя, – добавляет Элинор.
Ребенок переводит вгляд на нее, потом уходит глубже в себя, оставляя на лице капризную гримасу.
Видя, что так они ничего не добьются, Элинор мягко подталкивает девочку в нужном направлении словами:
– Мне очень нравится Имогена и Церера. Эвери тоже неплохо... в целом. Но не нужно торопиться. У тебя еще целая ночь, – быстро поправляется Элинор, опасаясь, чтобы ее слова не слишком отягощали дочь.
Гримаса не сходит с лица девочки, потом она говорит. Говорит, как будто слова доставляют ей отвращение: «Дикий конь».
Элинор кривится и уже открывает рот, чтобы возразить.
Но ребенок качает головой и сглатывает, потом морщит лоб в предельном сосредоточении и пробует снова. На этот раз она произносит:
– Ранма. Мое имя Ранма.
-оОо-
– Вам, я полагаю, известно, почему наши требования к кандидатам столь высоки, не правда ли, миссис Грейнджер? – спрашивает строгая дама.
Руки Элинор сложены на коленях, и она нервно перебирает пальцами.
– Да-да, конечно. Но, вы знаете, Гермиона у вас так хорошо училась, и мне бы очень хотелось, чтобы наша новая дочь тоже пошла в вашу школу.
Престарелая женщина мимолетно улыбается.
– Гермиона... да, ее я прекрасно помню. Удивительно одаренный ребенок, – выражение ее лица твердеет. – Нам было жаль расставаться с ней. Все ожидали, что она закончит у нас все шесть классов. Да, и кстати, вы не напомните мне, в какую школу она перешла, миссис Грейнджер?
– Ээээ... в Хогвартс.
– Хогвартс? Не припомню, чтобы я слышала о такой.
– Это закрытый пансион в Шотландии для... как бы это... одаренных детей, – отвечает Элинор. Она сжимает ладони коленями, чтобы руки не выдавали ее волнения.
– Понимаю, – отвечает пожилая женщина, выдавая желаемое за действительное. Она берет папку с ближней полки. – Ну что же. Посмотрим, что можно сделать для вашей... новой дочери, правильно?
Элинор кивает.
– Ее зовут Ранма. Наша приемная дочь.
Дама поджимает губы и делает пару пометок.
– Так, и сколько ей лет?
– Девять... мы так думаем.
Дама вопросительно поднимает взгляд.
– Видите ли, мы не знаем точной даты рождения, – поясняет Элинор. – Но она у нас очень одаренная. Мы уверены, что она справится.
Прежде чем ответить, пожилая женщина вкладывает ручку в держатель.
– Ну что же, я за то, чтобы дать вашей дочери шанс, – начинает она, – однако, поймите меня правильно, прежде чем принять решение, мы должны ее протестировать. Хедвингс, как вам известно, не простая школа. У нас не так много мест, высокий престиж и безупречная репутация. Приводите ее – и посмотрим, сможет ли ваш приемный ребенок держаться наравне с самыми умными и одаренными девушками Англии.
Элинор вздыхает, мысленно уже распрощавшись с надеждой. В конце концов, какой бы одаренной ни была Ранма, как она может пройти вступительный тест в школу такого уровня, пропустив по меньшей мере два года учебы? Наверное, будет лучше не позориться и начать подыскивать другую школу.
Но почему бы ей не пройти их тесты – мы хотя бы будем знать ее уровень.
-оОо-
Ранма взмывает в низкое небо города, мягко приземляется на крышу и прыгает снова – на соседнюю. Пот ручейками струится по коже, несмотря даже на то, что каждый выдох становится облачком пара в холодном воздухе. Едва коснувшись опоры, рыжая молниеносно уклоняется назад и наносит ответный удар: это бой с тенью, грозный танец.
Никто, кроме нее – она видит ее внутренним взором – не знает, что тень эта имеет облик панды. Если бы кто-то и мог видеть ее сейчас, ему представилась бы лишь череда стоек, связок и прыжков, сколь невозможных, столь и изящных, проделанных истово и искусно. Опытный боец определил бы, что она сражается с тенью очень сильного, быстрого и массивного противника.
Но вокруг нет никого.
Тень теряет равновесие от удачно проведенной передней подножки. Ранма пытается развить преимущество: оттолкнувшись от крыши руками, наносит удар ногами вверх, целясь панде в подбородок. Неудачно. Панда-тень отводит голову чуть назад, уклоняется от удара в падении, и лапой коротко бьет снизу вверх. Девочка летит через всю крышу, падая неопрятной кучей.
И тут горизонт светлеет от первых лучей восхода. Тень делает поклон и рассеивается. Она встает, вытряхивает цементную крошку из одежды и уважительно кланяется в ответ – тому месту, где исчезла тень. Завтра, в предутренних сумерках, они продолжат бой.
Или нет: сегодняшний противник может не явиться завтра, потому что эти тени – это тени из ее снов. Девочка помнит тех, что приходят к ней каждую ночь, и воскрешает их искусство в своей жизни, своей битве. Она редко выигрывает, зато учится – всегда, и это приносит ей радость маленьких побед. Однажды она вышла на бой с тем самым мальчиком, что превращается в девочку, и у которого она украла имя. Тогда она безнадежно проиграла, но она становится сильнее. Через пару лет... ну или чуть дольше, но когда-нибудь... когда-нибудь она победит даже его.
Горько это, терпеть поражение от собственной тени.
Ранма расслабляется и начинает делать растяжку. Легкая гримаса неудовольствия омрачает лицо, когда упражнение тревожит ссадины и кровоподтеки от недавних и недружественных встреч ее ладного тела с щебнем, кирпичом и бетоном. Но это ненадолго: скоро они исчезнут, как всегда. А пока что она глубоко вдыхает прохладный воздух, впитывая едкий коктейль из городского смога и утреннего тумана, и смотрит вокруг. Мягкий свет утренних сумерек истаивает в лучах восходящего солнца. Воздух наполняется звуками просыпающегося города.
Ее отдых краток. Под лучами солнца ее и без того горячая кровь бурлит. Эти виды, звуки, запахи, они переполняют ее. Они заражают ее всепоглощающей жаждой действия. Ранма с новыми силами перепрыгивает на соседнюю крышу, радостно провожая взглядом улицы, раскинувшиеся внизу. На ее лице улыбка.
Она вообще стала много улыбаться.
Улыбка становится еще шире, когда она вспоминает, что сегодня идет в школу. Это же здорово, место, где можно увидеть и узнать много всего нового. Новое – это всегда хорошо. Но где-то в глубине, какой-то голос говорит ей, что школа бывает... может быть скучной. Она старается не слушать. Школа – это новый вызов. Гарет с Элинор говорят, что ей придется очень много работать, чтобы наверстать пропущенное. Поэтому она с таким нетерпением ждала, когда же придут все документы, а потом – первого дня в школе. И вот он, этот день, осталось всего несколько часов.
Ранма бежит, перепрыгивая с крыши на крышу с безграничной энергией, но вот, услышав голоса, резко застывает и устраивается понаблюдать за происходящим на улице внизу.
В тесной аллее четверо парней. Трое окружают четвертого, высокого и тощего, чьи губы плотно сжаты в упрямой гримасе. С ней, впрочем, совсем не вяжется страх в его же глазах. Те трое приближаются, а он пятится и наконец упирается в кирпичную стену спиной. Оглядывается и понимает, что шестое чувство его не обмануло. Это тупик. Он вдыхает через полусомкнутые ноздри, собирается и, стараясь скрыть свой страх, смотрит в лицо своим мучителям.
– Ну же, Билли, ты ведь не собрался сбежать от нас, а? – произносит большой пухлый парень с жестокой улыбкой на губах. Он толкает худого так, что тот влетает в стену, и ухмыляется. – Ты же не станешь предавать лучших друзей, правда?
Ранма перегибается через скат крыши, чтобы лучше видеть. От ее движения мелкий щебень падает на землю с мягким стуком. Никто не замечает. Все слишком увлечены разворачивающимся действом.
Билли крепче сжимает челюсти и смотрит ему в лицо. Рука на мгновение сжимается в кулак, но снова расслабляется. С ними не справиться. Он смотрит на всех троих.
– Вы уже получили, что хотели, теперь оставьте меня в покое!
Смуглый, уголовного вида парень наклоняется к Билли, глаза в глаза.
– Что-о? Ты кому тут вздумал приказывать, говнюк?
– Н-нет, я не... аааххх! – воздух со свистом покидает легкие Билли. Смуглый отводит кулак.
Наверху Ранма шире открывает глаза: она видела удар. Дыхание учащается. Она чувствует, как волна возбуждения поднимается в груди, и с трудом сдерживает себя. Обнажает зубы в улыбке и продолжает смотреть.
Там, внизу, пухлый хохочет как гиена:
– Так тебе и надо, не будешь дерзить Джеку.
– От нас хрен сбежишь, пока сами нахрен не выкинем, – дополняет Джек. Не слыша немедленного ответа, переспрашивает: «Ну?» и ухмыляется компаньонам.
– Хрена лысого, Джек, – отвечает третий без тени энтузиазма, продолжая рыться в портфеле Билли.
– Я не тебе, Дирк.
– Ну и отвянь, – отвечает Дирк, поводя плечом. Глубже зарывается в портфель.
– Так, нашел. – Выставляет пачку листов на всеобщее обозрение.
Билли тоже видит бумаги и кричит:
– Эй! Что вы собираетесь де... – пухлый затыкает ему рот мощной оплеухой.
– Тебе же сказали, чтоб ты заткнулся, Билли, – говорит с издевательской заботой в голосе.
– Томми, ты остолоп! – кричит Дирк, пригвождая пухлого к месту взглядом. – Сколько раз тебе повторять? Не бей их по лицу! Хочешь, чтобы учителя заметили?
– Зови меня Том, понял? – отвечает тот, выдерживая взгляд Дирка.
– Вы оба, заткнитесь нахер! – орет Дирк.
Билли видит, что их внимание отвлечено, и ныряет за портфелем. Проносится мимо Томми, заставляя того потерять равновесие. Но побег не удается. Джек выставляет ногу на пути тощего парня, он спотыкается и получает короткий и жестокий удар в живот.
– Куда собрался, родной? – вопрошает Джек.
Билли харкает кровью, пытаясь вздохнуть.
Ранма видит кровь. Приподнимает брови, но остается неподвижной.
Томми топает к Билли, который скорчился на четвереньках и пытается встать на ноги.
– Тебе задали вопрос! – ревет. Отводит назад слоновью ногу и бъет Билли между ног, снова сбивая его на землю.
Билли сжимается в клубок, держась одной рукой за живот, а другую просунув между ног, и начинает тихо хныкать.
– Ой, смотрите, заплакал. Как баба. – произносит Томми с фальшивым презрением.
– Томми! Ты ему дал прям по яйцам! Какого хрена ты мужика по яйцам? – требует Дирк.
Джек ухмыляется и вставляет:
– Ты знаешь, а Дирк прав. Знаешь, по-моему, ты должен извиниться.
Томми противится несколько секунд, но потом не выдерживает взгляда Джека, и, шаркая ногой, со стыдом во взгляде, Джеку: «Извини».
– Да не мне, ему, тупица! – Джек выхватывает листки у Дирка и приседает рядом с Билли, так, чтобы их глаза были на одном уровне, злодейски улыбаясь. – Наш друг очень сожалеет. Парень малость туповат, что с него взять. Я почти уже готов посчитать это достаточным наказанием. В конце концов, вот этим ты уже почти заслужил мою благосклонность. Джек трясет листками в воздухе и усмехается.
– Но есть, понимаешь, одна проблемка – что-то ты стал слишком хорошо учиться, контрольные вот пишешь на максимум... поднимаешь планку, стало быть. Нехорошо это, неправильно. Тебя вот хвалят, а меня что? Люди должны заботиться о благе других, и всего остального класса. Ты же не станешь обижать старого приятеля Джека, а?
Билли смотрит на Джека сквозь туман слез и выдавливает из себя: «Н-нет, конечно нет».
– Ну вот, значит это у нас случилось маленькое непонимание. На этот раз. Но чтобы все стало совсем ясно... – Джек демонстрирует стопку листков с именем Билли в верхнем углу и рвет ее на мелкие клочки, потом подбрасывает их в воздух как конфетти. Встает с корточек, намереваясь уходить.
Том задерживается, чтобы пнуть Билли еще раз, теперь в живот.
– Извиняться не буду, – говорит со злостью. Скалясь на лежащего, он плюет на него. – Будет тебе урок, чтоб не связывался с нами, сопляк. А если они не настоящие, порву тебе задницу, это будь спокоен.
– Томми, стой! Ты же его... начинает Дирк. И осекается, потому что перед ним возникает миниатюрная девочка с волосами цвета огня. Он отшатывается и кричит:
– Во блин, это девка!
Душа Ранмы поет. Ее распирает... страсть. Которую необходимо утолить.
Она легко подпрыгивает на мысках, сойдя с неба, чтобы присоединиться к веселью... Бить, крушить. На лице счастливая улыбка, а по телу волнами гуляет адреналин. Легко подпрыгнув, она взлетает в воздух. С быстротой молнии ее нога жестко входит в контакт с голенью Томми.
Пухлый взвывает от боли и падает на землю, сжимая ногу. Ранма наступает неудержимо, как вихрь, танцует, как кукла на ниточках. С рыком Джек выбрасывает вперед кулак. Ранма легко уклоняется, смотрит, как удар бессильно проходит мимо – для нее он останавливается на мгновения. Она ускользает, а ее волосы свободно плывут в рассветном солнце – огненные, как оно само. Неуловимо она обходит Джека, и вот она уже против Дирка, и вот, без перехода, она атакует. Несильным толчком ноги она отправляет смуглого парня в полет в направлении Джека. Они сталкиваются и рушатся на землю в хаосе конечностей и криков боли.
Лицо девочки заливается краской возбуждения. Стоп-кадры мальчика с косичкой танцуют перед ней, как тени, дразня множеством восхитительных возможностей. Том встает на ноги. Хватает штакетину и взмахивает ей. Ржавые гвозди и гнилое дерево свистят над ее головой; но удар не касается ни единого огненно-рыжего волоска – девочка приседает, уходя из поля зрения. И тут же переливается в атакующую стойку, выпрыгивает, выбрасывая ногу вертикально вверх. Удар приходится пухлому точно под подбородок, поднимает того в воздух и уносит прочь. Ранма как бы скользит к оставшимся двум, посчитав Томми более не стоящим внимания.
Чик! У Джека в руке блестит нож. Он яростно замахивается им перед собой. Ранма отклоняется влево, потом вправо, чисто избегая замахов. Сердце – тук-тук – выбивает дробь битвы все чаще и чаще, неистовый барабанщик в груди. Ее глаза сияют от наслаждения, а губы кривятся в дьявольской ухмылке.
Она приступает к нему, корпусом входя в ритм его атак. Джек бьет ножом снова и снова, но все напрасно. И вот она на нем – в буквальном смысле, каким-то образом легко балансирует на руке, что держит нож и _улыбается_ сверху вниз. Он поднимает взгляд – как?! – на лице написан чистый ужас. Потом контуры ее фигуры размывает поток движения. Прямой ногой в голову – и сальто с руки назад. С глухим звуком его голова встречается с кирпичной стеной.
Она мягко приземляется на ноги перед Дирком. Он немедленно пытается убежать, скрыться, но быстрым прыжком с отлетом от стены она снова преграждает ему путь. Он смотрит на нее широко открытыми глазами, возвышаясь над ней, но желая одного: скрыться, убраться с пути этого безумного ребенка. Ранма ждет его атаки.
Не судьба. Дирк делает осторожный шаг назад. Ранма складывает губы в трубочку и легонько толкает, нажимает ему на грудь. Дирк спотыкается, едва сохраняя равновесие. Она снова ждет, и снова он не атакует.
Ранма чувствует, как возбуждение спадает. Вместе с ним с ее лица сходит улыбка.
И еще раз она делает выпад – теперь это резкий толчок раскрытой ладонью Дирку в грудь. Он отлетает через всю аллею, с глухим звуком ударяется о противоположную стену и сползает на землю. Хватаясь за грудь, он только и может что смотреть на нее снизу вверх. «За что?» – хрипя, задыхаясь, еле выдавливает он из себя. Ранма смотрит на него с недоброй усмешкой, ожидая, когда, наконец, он встанет и нападет. Но он не встает.
Она обозревает поле битвы. Ни движения вокруг. Никто не желает развлечь ее новой атакой. Ее взгляд останавливается на четвертом парне, Билли, который от боли все никак не может подняться с земли. Она подбегает к нему. Несколько раз аккуратно пробует ногой, но тот только взвизгивает и плотнее сжимается в комок.
Ранма вздыхает: слишком быстро все закончилось. Потом смотрит вверх, во все светлеющее небо. И улыбается. Конечно! Ведь сегодня она в первый раз идет в школу! И снова рыжая пляшет на мысках, а скука исчезает без следа в предвкушении нового дня. Готовить завтрак уже, пожалуй, поздно; и, бросив последний взгляд на четверых, уносится прочь, возвращается на крыши, в прыжке легко оттолкнувшись от кирпичной стены.
-оОо-
«Cum eruditio ventis elatum aures, volimus.»
Эти слова выбиты на внушительных воротах кованого железа, что приветствуют вступающих на благочинные земли Хедвингса. За воротами дорога продолжается, но вымощенная красной, белой, бурой и черной брусчаткой без видимого порядка. Дорога обсажена высокими деревьями, еще наполовину сохранившими приличествующий времени года красно-желтый наряд. Слабый и холодный ветер доносит их землистый насыщенный аромат.
Кое-где на ветках сидят большие черные птицы – большей частью молча. Они видят, как ворота проезжает старомодная машина, как она поднимается на холм к зданию школы, поблескивая в лучах утреннего солнца.
– Ранма, – говорит Элинор, – ты ведь понимаешь, что тебе придется разговаривать во время интервью и на вступительных тестах, и на уроках тоже, иногда?
Ранма рассеянно кивает, смотря в окно на проплывающий мимо пейзаж.
Элинор на минуту отводит взгляд от дороги, чтобы посмотреть на дочь, взгляд которой остается прикованным к окну. Она недовольно вздыхает и возвращается к прямым обязанностям.
Ранма тоже переводит взгляд вперед. Ее зрачки немного расширяются, и она вдруг резко вздыхает от радости – полустон, полусмешок, задушенный в самом начале. Она еще раз читает девиз, написанный на воротах. _На крыльях разума, на ветре знаний, мы взлетим!_ Как это подходит школе с именем «Хедвингс».
Элинор в свою очередь задыхается от неожиданности и вперяется взглядом в дочь, улыбаясь от уха до уха.
– Ты засмеялась! Ты наконец засмеялась! Вот здорово! Обязательно скажу Гарету! – и хлопает в ладоши, все не сводя с девочки глаз.
Дочь смотрит на нее подчеркнуто строго, ме-едленно поднимает руку и два раза тычет пальцем вперед.
– О-ох! – Элинор хватается за руль, давит на тормоза и возвращается на свою полосу, едва избежав столкновения со встречной машиной. Проезжая мимо, ее водитель сердито машет кулаком в окно.
Ранма возвращается к созерцанию пейзажа. Но через мгновение ее рот кривится и открывается в широкой улыбке. Снова она чувствует эту теплую волну горящей страсти внутри. Она исходит откуда-то из самой глубины... сначала редкие смешки, они становятся все глубже, раскатистей, переходя во взрывы хохота.
Элинор вжимается в кресло.
Черные птицы с криком всей стаей снимаются с места, в шелесте крыльев уносясь прочь, прочь от дерева, когда машина въезжает в ворота.
... трясется грудь, искажено лицо, тысячи маленьких криков – славное безумие...
Хохот обрывается.
Надо всей обширной территорией Хедвингса разносится школьный звонок.
