Бетонная стена

Глава 2

Сплошные флэшбеки. Я вас предупредил.

"Когда закончилось все, мы осознали, что остались ни с чем.
Генералы делили победу за нашим плечом.
Мы стояли на коленях в храме среди тысяч свечей,
Благодарили Небо за право пожить еще.

Корабли уходили без нас, нас не брали на борт,
А в газетах писали, что каждый уцелевший герой,
Нашим домом, похоже, надолго, становился порт,
И рада нам была только та, что звалась сестрой.

Это конец войны.
Несколько лет в аду.
Только дождись меня,
Я по воде приду...
Как велика земля!..
Где-то цветут сады,
Мне бы дойти туда,
Мне бы глоток воды...

Неотправленные письма, как испуганные птицы в силках
Ломали крылья, пропадая в почерневших лесах,
Старуха выносила мертвых на костлявых руках,
Живые теряли разум, заглянув ей в глаза.

Мы стояли по горло в трясине, улыбаясь весне,
Мы глохли от взрывов, мы видели вещие сны,
Мы сжигали деревни, и плавилось солнце в огне,
Мы знали слишком много такого, чего знать не должны.

Мы обязаны выжить просто потому, что нас ждут.
И вдруг все затихло, мы не знали, что конец войны...
Не знали, что конец войны...
Нас оставили там, обрекая на самосуд.
Мы сделали все, как нужно, и теперь не нужны.

Это конец войны.
Несколько лет в аду.
Только дождись меня,
Я по воде приду,
Я по воде...

Река нас вывела в город вдоль горных цепей.
День за днем оживали кварталы, вставала заря.
Мальчишки гоняли по крышам ручных голубей,
И глядя на них, мы понимали, что не все было зря.

Но мы отравлены дурью, мы чужие на этом пиру.
Эти марши оркестров, фейерверки помпезных ракет,
Эти флаги с гербами, реющие на ветру,
Это наша страна, которой до нас дела нет.

Это конец войны.
Несколько лет в аду.
Только дождись меня,
Я по воде приду,
Я по воде..."
Белая Гвардия, "Песня рядового"

Расчерченное в крупную клетку окно, через которое виден лишь серый клочок неба с краешком облака. Сырые, холодные и чертовски шершавые стены, о которых я в приступах отчаянья не раз разбивал в кровь руки. Соломенный тюфяк, насквозь пропитанный моим лихорадочным потом и слезами. Недоеденные остатки безвкусной еды в железной тарелке.
Здесь я прожил уже больше недели, так ничего и не узнав о судьбе Тонкс. Ее приговор должны были зачитать на следующий день после моего слушания, и я сходил с ума от отчаянья и незызвестности. Что с ней? Как она? Может, ее оправдали?
От этой мысли мне захотелось рассмеяться, но из пересохшего горла вырвался лишь слабый хрип.
Наверное, ее камера просто слишком далеко от моей. И казнят нас в разные дни, чтобы мы так и не увидели друг друга.

***
Общие страдания, воспоминания и сожаления одновременно связывают и разделяют близких друг другу людей, так, словно между ними материализуется тонкая стеклянная стена, через которую можно видеть и слышать, но не возможно осязать. Я чувствую, как прикасаюсь к холодному стеклу, скольжу по нему кончиками пальцев, силясь дотянуться до Тонкс, согреть ее своим дыханием, нашептываю что-то глупое, наивное и успокаивающее, но Тонкс передо мной застыла словно статуя, неподвижная, равнодушная и тихая.
А я пытаюсь разбить эту стену робкими прикосновениями губ и теплом своих ладоней на ее бледной коже. Да, глупо, сам знаю, но ничего не могу с собой поделать. Ведь переплетение пальцев и тихие объятья, знаете ли, дают такое ложное, но такое упоительное ощущение близости.
Это тоже входит в наш негласный договор.
Я сильно повзрослел за последний год и не питаю лишних иллюзий. Целуя мягкость ее губ, лаская нежность ее шеи, плеч, груди, повторяя руками изгибы ее талии и бедер и ощущая робкий ответ ее пальцев на своем теле, я почти отдаю себе отчет в том, что делаю. Конечно же, я не люблю ее, и она не любит меня. Между нами общее горе и тоска, в какой-то степени понимание и личная симпатия, но никак не чувство, похожее на любовь. Просто, соединяясь в единое целое, проникая в тела и души друг друга, заполняя душевную пустоту состраданием и захлебываясь отголосками наслаждения, нам обоим становится не так больно.
Просто двое взрослых людей делят на двоих свое одиночество.
А когда-то я мог только молча восхищаться Тонкс, преклоняться пред ее полувзрослой красотой, ее силой и недосягаемостью. С тех пор она потеряла два самых дорогих существа в ее жизни, Ремуса и сына, потеряла зрение, надежду на будущее, а вместе с ней и желание жить дальше. Чем же могу помочь ей я? Дать иллюзию любви?
Я жалок.
И плевать, что в руках друг друга мы содрогаемся не от минутного счастья, а от безмолвных рыданий. Плевать, что она старается не дотрагиваться до моего лица, боясь обнаружить на нем чужие черты, а я нарочно не прикасаюсь к ее волосам, пытаясь представить пушистые темные пряди на месте короткого седого ершика самой Тонкс. Плевать, что Тонкс в это мгновение благословляет свою слепоту, а я отчаянно страшусь открыть глаза, ведь только так нашим губам позволительно едва различимо шептать имена погибших любимых. Плевать. Журчащее «Гермиона». Плевать. Шелестящее «Ремус».
И я притворюсь, что не вижу, как чуть позже она, съежившись и обхватив плечи руками, сидит на краешке кровати и мерно раскачивается из стороны в сторону. Я, представьте себе, тешусь мыслью, что понимаю Тонкс и разделяю ее чувства. Ну не дурак ли?..

***
Я с детства пытался приучить себя не оглядываться на вещи, которые остались в далеком прошлом и уже никогда не вернутся назад. Не жалеть. Не тосковать. Не вспоминать. Так проще, верно?
Но я всего-навсего человек, и большинство моих недостатков связанно именно с этим прискорбным обстоятельством. Сейчас, когда я лежу на тюфяке тюремной камеры, усталый, жалкий и беспомощный, образы любимых мною людей, воспоминания безвременно оборванной юности терзают спасительную темноту закрытых век, ржавым гвоздем сожалений вворачиваются мне в виски и тисками сдавливают грудь. Даже Тонкс, вместе с которой мы создали лживую, иллюзорную любовь, пытаясь утешить и облегчить страдания друг друга, никак не может вытеснить из моего сознания другой, гораздо более яркий женский образ.
Гермиона.
Ее прекрасный призрак не раз являлся перед моими больными глазами, иллюзорной тенью кружил по закоулкам сознания, сияющей фигурой дурманил остатки воспаленного разума, будоражил воспоминания о том времени, когда нам было хорошо вместе.
Если подумать, не так уж давно это было. Война далеко не сразу калечит людские судьбы и души.

***
- Ро-оооонни, маааму нашу общую так-растак, - после пятого стакана огневиски и третьей стопки водки Джордж становится счастливым обладателем заплетающегося языка и мутного расфокусированного взгляда, который, надо признать, несказанно ему идет, - Отп-ппусти наконец свою драгоценную дэ-эээвушку и ползи к старшим братьям. Не в-волнуйся, Великий и Ужасный Об-больститель Поттер не ворвется в нашу скромную обитель и не уведет чужую да-ааааму в свой гар-гарем!

- Джордж, ну ты крут! – прижимая к груди драгоценную кружку, Фред с неподдельным восхищением пялится на брата. – Ты хоть сам понял, какую сложную фразу только что толкнул?
- А вы меня больше слуш-слушайте, й-а еще и не такое скажу-ууу! – Джордж гордо выпячивает грудь и машет руками, опасно балансируя на двух ножках раскачивающегося стула. – Я, может, и н-не Великий Трах-трах-трахатель П-поттер, нооооо… - на этой радостной ноте братец все-таки теряет равновесие и, довывая в полете свое бесконечное «о», падает на пол.
Девушки смеются над нелепым приземлением Джорджа, парни радостно и самозабвенно матерятся. Не от злости, а просто так, за компанию.
И мне хорошо. Впервые за последние полгода мне по-настоящему хо-ро-шо, а не как обычно «скверно», «паршиво», «покатит» и «жить можно». Ведь этим вечером мы всем скопом ставим себе цель напиться. Нет, даже не так: мы решаем по-настоящему НАБУХАТЬСЯ. Набухаться до потери пульса, сознания и рассудка, до синюшных чертиков и плясок на столах, до массовой извращенной оргии и оглушительного храпа под столами, так, словно жизнь кончена, нам завтра умирать и мы пьем в последний раз. И нам глубоко плевать, что об этой попойке скажут на утро Люпин, мама и иже с ним, что утром неминуемое похмелье разнесет наши буйные головы на сотни мелких осколков, и что трясущиеся руки не смогут удержать в завтрашнем бою чертовски тонкие и скользкие волшебные палочки. Нам на все плевать! Чарли, Билл, Фред, Джордж, Невилл, Джинни, Гермиона, Тонкс – они рядом со мной, и, о Мерлин, я по-настоящему счастлив! Пускай мне завтра снесут голову в этом чертовом поместье Малфоев, пускай случится очередная катастрофа глобального масштаба, и пускай весь этот гребанный мир провалится в тартары, но только завтра, а сегодня я пью в компании самых лучших друзей и обнимаю за худые плечи самую удивительную девушку!
Черт, я наконец-то снова стал похож на прежнего безбашенного подростка Рональда Уизли, такого глупого и наивного, но такого живого и настоящего.
- Не-не-не, я своего Герм-ивоннчика никуда не отпущу! Ведь Герм-ивоннчику со мной хорошо и уютно, правда? – я рассеянно глажу густые каштановые волосы.
- Да-аа, что правда, то правда… – то ли от выпивки, то ли от смущения, но Гермиона едва заметно краснеет. Она смеется и, развернувшись, легонько целует меня в щеку.
- Вот ви-ииидите, как она меня лю-ююбит?! Нет, вы видите-еее?!

***
А я правда любил Гермиону, любил давно и без всякого шанса на спасение, вкладывая в это чувство всю силу своей безумной мальчишеской души. Ее удивительно пушистые волосы, ее дурманяще мягкие губы, ее упоительно гладкая кожа, вся она год за годом заставляла меня терять рассудок и лелеять в глубине души пьянящую надежду, что рано или поздно мы сможем быть вместе. И мы смогли. Я тогда буквально парил над землей, ведь это удивительное счастье, когда твои чувства находят свой ответ. Но, отдаваясь любви без остатка, я одновременно потерял что-то очень важное.

***
- Да как ты можешь?! – каждое ее слово как будто наотмашь бьет меня по лицу, заставляя морщиться от почти осязаемой боли. – Как ты смеешь вслух говорить такое, Гермиона? Какого черта ты творишь, или тепличные условия в штаб-квартире совсем лишили тебя остатков разума, дура лохматая? – я уже понимаю, что говорю глупости, о которых буду потом жалеть, но не могу остановиться.
- Можешь не стараться, мне плевать, что ты обо мне говоришь и думаешь! Ну давай, давай, назови меня грязнокровкой, я ведь чувствую, как у тебя чешется твой поганый язык, так воспользуйся самым старым и проверенным методом – напомни о моем магловском происхождении! Только у тебя на это духу не хватит!
- И назову, клянусь, сотню тысяч раз назову, если это поможет хоть чуть-чуть вправить тебе мозги!
Мои руки дрожат, костыль, на который я опираюсь, ходит ходуном, и стыдно сказать, но у меня в глазах застыли слезы. Наверное, от бессилия.
- Гермиона, - шепчу я. – Что ты делаешь? Зачем ты это делаешь? Ты не сможешь…
- Что не смогу? Бросить все? Уйти? Участвовать в битве наравне с остальными? Убить другого человека? Или прожить без тебя и твоего назойливого опекунства? Договаривай, Рональд Уизли.
- Ты ничего не сможешь, я знаю тебя и твои возможности! Гермиона, от тебя нет никакой практической пользы, никакого толка! Ты всего лишь штатный аналитик, рядовой в окопах, пассажир на корабле, ты умеешь только книги читать и в бумажках копаться! Я знаю, ты сейчас пытаешься воспользоваться тем, что я ранен и не могу пойти за тобой, не могу остановить и удержать тебя, но ты не понимаешь! На войне тебя пришибут мгновенно, первым же неосторожным заклинанием, так какого черта ты суешься туда, где не сможешь ничего сделать?!
- Рон, лучше заткнись.
- Зачем ты туда идешь? Кому и что ты хочешь доказать? Ах да, я знаю, ты же вся такая красивая, благородная и честная, ты хочешь защищать высокие моральные принципы, постоять за родину-матушку Англию и погибших товарищей! Так может, ты еще и мстить за кого-то собралась? Может, за невинноубиенных родителей? Великая месть, не спорю, в самый разгар битвы сдохнуть из-за собственного упря…
Хлоп.
Гермиона разворачивается и заносит ладонь для нового удара. Ее побелевшие от ярости губы дрожат, а по щекам текут слезы.
- Не смей, ты, слышишь… - ее голос переходит в хрип. – Если ты, тварь поганая, произнесешь еще хоть одно слово…
Я подношу свободную ладонь к лицу и непонимающе смотрю на нее. Беззвучно раскрываю рот, в попытке что-то сказать, возразить, объяснить…
- Т-только попробуй… - Глаза Гермионы полыхают безумием, и я не сомневаюсь, что прямо сейчас, в этот момент, она способна убить человека.
Мои ноги подкашиваются, и я, теряя равновесие, опираюсь плечом о стену, чтобы не упасть окончательно. Закрываю лицо руками и тихо всхлипываю, все от того же бессилия.
- Какого черта, Гермиона? Я ведь люблю тебя, что ты собираешься сотворить со своей жизнью? Ради чего, ради какого дурацкого принципа, ты готова подохнуть во всей этой военной мерзости, захлебнуться в чужой ненависти, крови и боли?
Она с тоской смотрит на меня и молчит. Бесконечно красивая, умная, правильная, родная Гермиона, самая удивительная на свете девушка. Моя Гермиона.
Почему мы не можем вновь стать подростками в мире без войны? Мы бы самозабвенно любили друг друга, ссорились, расставались, мирились, сходились, из раза в раз искренне уверенные, что это навсегда. Может, поженились бы в итоге, построили собственный маленький домик в пригороде Лондона и завели детей. Были бы счастливы.
Почему все так… усложняется? Почему нам приходится искать страшные ответы на страшные вопросы?
- Ради чего? Разве я в чем-то ошибаюсь на счет тебя?– повторяю я.
Она пристально смотрит на меня и жестоко произносит:
- Ничего-то ты обо мне не знаешь, Рон. Ничегошеньки.

Гермиона давно ушла с остальными, но я еще долго стою в пустом коридоре, прислонившись затекшим плечом к стене, и тихо всхлипываю.
Потому что Гермиона права. Мы ничего не знаем о тех, кого так искренне любим.

***
Тогда я не смог понять Гермиону. Сейчас же не понимаю Тонкс.
А способен ли один человек когда-нибудь понять другого человека?