Новая ЭлоизаЖанр: романс
Рейтинг: PG
Тип: гет
Пейринг: Северус Снейп/НЖП
Обхватив руками колени, сидит на кресле и смотрит в окно. Там только дым и крыши заводов индустриальных кварталов Лондона, но взгляд так красноречиво-поэтичен будто созерцает черноморский рассвет. Нет, это не позёрство, девчачья чувствительность.
Тихо. Слышно только, как через равные промежутки времени капает вода из не до конца закрученного крана на кухне. На столе - остывший недопитый чай, на дворе - опускающиеся сумерки. Один из тех августовских вечеров, когда вместе с сумерками опускается влажная прохлада.
Русые волосы спадают на спину и плечи. И её силуэт на фоне окна кажется слишком хрупким и тонким.
В воздухе висит тонкое, но ясно ощутимое напряжение, осознание глупости и сентиментальной комичности ситуации. Слишком тихо, слишком сумеречно, слишком осмысленное молчание. Это затягивает и тяготит. Хочется хоть каким-нибудь жестом, словом, действием разорвать эту атмосферу дёшевого романа, но совсем нет сил. Тягучая смесь молчания пустоты и туманного вечера тянет в свои объятия, и нет сил сопротивляться. Приятно пребывать в пустоте. Эта пустота прекрасна. Прекрасна, потому что удобна. Потому что пустота и усталость - это то чего часто так не достает. Усталость открытая, практически демонстративная, не стыдящаяся саму себя. Впрочем, мысли о постыдности этой слабости витают где-то на задворках подсознания, но они так далеко... А этот вечер так близко. Везде...
И она. Как символ падения. Падения маленького, камерного, падения отдельно-взятого человека, падения, являющегося таковым только по личным критериям падающего...
А ведь она всё-таки добилась своего. Своими большими глазами смотрит на далекие трубы, исторгающие черный грязный клубистый дым и знает, что главного уже добилась. Что сидит тут, а не выдворена из дома с позором, а значит чего-то уже добилась.
А вечер затягивает. Затягивает ещё глубже. Молчание, которое длиться уже неприлично долго, теперь почти незаметно. Существует как факт, а не как причина каких-либо переживаний.
А её силуэт венчает эту тягучую дрёму, эту постыдную демонстративную усталость. И поэтому есть отвращение. Где-то далеко летает чувство злости и отвращения по отношению к ней. К её чертовой интуиции, которая на самом деле (где-то там, где нет этого ужасного бессильного вечера) является навязчивостью, к её подкупающей тактичности, которая на самом деле есть просто пошлые женские чары. Её нужно ненавидеть за этот глупый вечер, за эти часы унижения. За то, что она видит то, чего другие видеть просто не могут. И то, чего действительно нет, тоже видит.
На столе лежит свёрнутый пергамент. Принесла сочинение. Да-да, сочинение! В августе, на каникулах. Просто предлог. На самом деле главной её ношей было вот это чувство мерзкого бессилия, вот этот тягучий вечер. Говорила с увлечением, бодрым голосом по-дилетантски рассуждала о зельеварении, тыкала пальцем в какие-то малокомпетентные фразы из своего опуса. Была откровенно навязчива, и в этой навязчивости ясно виделось что-то неприятное, что-то с привкусом дерзости потасканных продажных женщин. Но тем не менее, за навязчивостью он отчетливо видел девчоночью стыдливость, и... влюбленность! Настоящую влюбленность, примитивную, себялюбивую, нежную и очень пошлую. Как все первые влюбленности.
От обсуждения (одностороннего) проблем современного зельеварения, круто сделала поворот в сторону. Стала говорить что-то псевдо-философское, претенциозное, какие-то общие фразы. Рассуждала несвязно, неинтересно, наивно. От всей этой философии ей нужно было только её номинальное присутствие. Она говорила не с позиции реального интереса и одаренности, а ввиду своих девчачьих пошловатых грёз. Это было противно, да. Но она не замечала киллограмов сарказма, что летели после каждой её философской «истины». Фразы становились реже. И превратились в молчание. Оказалось, молчать – единственное, что ей действительно удаётся хорошо. В этом её красноречивом молчании они оба будто предстали обнаженными. Странно, как просто отсутствие речи, может вывернуть наизнанку и продемонстрировать все человеческие тайны. Тайны придуманные, ненастоящие. Образы этих двоих размываются и превращаются в какие-то избитые роли. Этот вечер диктует им их.
Ночь не намерена задерживаться. Всё менее заметны тени. Её силуэт в темной мантии на фоне сумеречного света, льющегося из окна, все менее различим.
Она из тех, кого называют «не от мира сего». Да-да. Слишком много книг, никаких друзей, болезненная замкнутость, а в голове ничего кроме парочки любимых предметов и романтизированных мечтаний, взращенных на Байроне. Таких много. Даже слишком. Одна на двадцать девушек. Только эта вдобавок целеустремленна до навязчивости.
А что смешнее всего, ей ведь всё это кажется настоящим, высоким, даже... чувственным. И при всей сообразительности ей не понять, что он за всем этим замечает гнилость. Образ, за которым она тщательно скрывает свою тщедушную душу, ему совершенно понятен. За магией этого тягучего вечера он всё равно прекрасно видит её жалкую любовь, её пустяковый страх, сладкие фантазии, волнение и слепое идолопоклонство. Как же она смешна и нелепа. Как жалка. О Мерлин, насколько жалким может казаться человек!
Через несколько минут она скажет «Мне пора». Схватит сумку и быстро уйдёт. Это часть её гениального плана по соблазнению. Конечно! Уйти, это ведь так правильно, именно так поступают героини романов. И делая каждый шаг, она будет молиться, чтобы он её остановил, чтобы назвал её имя. Она пребывает в полной уверенности, что всё удалось, что они – «родственные души» (Мерлин, как нелепо и смешно!). Что это молчание было великолепным, наполненным смыслом и любовью. И если он её не окликнет, она собрав всё достоинство, аппарирует куда-нибудь подальше отсюда и будет рыдать. Заливаться потоками слёз, искать таблетки-пистолеты-ножи... Поминутно всхлипывать (с отвратительным хрюкающим звуком). Конечно, ни на что у неё не хватит смелости, её «великая любовь» - ничто в сравнении с величием смерти. И она погрузится в депрессию и в сентябре откажется от зельеварения (плевать на все жизненные цели, гордость отвергнутой любви важнее!), а встретив его в коридорах будет проходить мимо, не пророняя ни слова и задрав подбородок. Хотя возможно, ума у неё хватит на то, чтобы наоборот не подавать виду и быть притворно-веселой. И эта притворная веселость будет конечно ещё более противной, чем сегодняшняя мнимая грусть и задумчивость...
Время подходит. Она уже разуверилась ждать, что что-то произойдёт до момента, когда нужно будет уйти. И встаёт с чувством жесточайшего разочарования и безумной надежды. Это заметно почти визуально, надежда разве что не выплёскивается из ушей, так она видна.
Оправляет свои длинные волосы. Она хочет всё делать быстрее, но никак не может себя заставить. Медленным движением берёт сумку. За каждым движением следит равнодушный взгляд черных глаз. А она не решается встретиться с этим взглядом.
-До свидания. – выдавливает на ходу. А губы искажает судорога, которую она надеется выдать за улыбку. И на секунду в голове у неё возникает страшная дилемма. Хочется быстрей выбежать на улицу и аппарировать, потому что ещё секунда и слёзы выстрелят залпом. Но это значит лишить себя последней надежды. Но в то же время показать перед ним слабость, особенно если демонстрация эта ни к чему не приведёт, будет унижением, которое вряд ли удастся пережить.
Он морщится, понимая всё это, пока она гарцует к входной двери. (Как всё это жалко.)
-Мисс Уилсон. – голос беспристрастен.
У неё в голове взрыв, тысячи солнц сверкают ослепляющим светом, счастье есть, жизнь прекрасна! Она оборачивается, пытаясь скрыть дрожь, возникшую от нервного напряжения.
-Сядьте. – в голосе нет ни намека на особую интонацию или скрытые смыслы.
Почему в его голосе это опаляющее своим холодом равнодушие? Солнца исчезают, комок уже снова в горле.
Она медленно повинуется. Неожиданный заблудившийся порыв ветра залетает в окно и раздувает её русые пряди. Она закусывает нижнюю губу и чувствует, как влага в глазах уже начинает выливаться.
Её руку, опущенную на стол, накрывают холодные длинные пальцы.
Маленькая ладошка под ними немного дрожит.
