Глава 2Сон второй
В столовой стояла такая тишина, что тиканье тяжелых напольных часов раздавалось в ней подобно барабанному бою. За окном ярко светило солнце, заливая комнату сиянием своих лучей, но их тепло не могло развеять ледяной атмосферы.
За длинным столом сидели двое: мужчина в самом расцвете лет и юноша лет семнадцати. Если бы сторонний наблюдатель обратил внимание исключительно на их лица, у него не осталось бы сомнений, что перед ним – отец и сын. Однако утрудив себя хотя бы поверхностным анализом увиденного, мало кто не удивился бы несходству безмолвных сотрапезников.
Лицо мужчины, еще не перешагнувшего сорокалетнего рубежа, было свежим и очень подвижным. Глаза его, черные под росчерками черных же бровей, поражали своей живостью, более свойственной юношам. И напротив, на бледном лице его сына голубые глаза смотрели сухо и печально. Плотно поджатые губы больше подошли бы человеку зрелому, но казалось, другого выражения на этом лице и не появлялось.
Вот уже несколько лет этот дом существовал в молчании. Большой светлый дом, принадлежавший сенатору графу Нуартье, выглядел пустым и безжизненным.
Три года назад, когда Мишель покинула этот бренный мир, оказалось, что ее мужу и сыну нечего сказать друг другу. Оба переживали свою утрату, но ни один из них не смог стать опорой для другого.
Вернувшись в Париж, Жерар быстро понял, что с отцом будет далеко не так просто, как с матерью. Теперь главными были не его желания, а слово хозяина дома. Мальчику пришлось пережить немало болезненных для своего самолюбия моментов, от которых главная защитница – мать – так и не смогла его заслонить.
Как ни странно, между жгучей обидой и горькой злостью в душе Жерара нашло себе приют еще одно чувство: безграничное восхищение. Отец бесконечно, раз за разом восхищал его, будучи блистательным без показушного блеска, обаятельным, не стараясь обаять, и влиятельным, не пытаясь ни на кого давить. Едва поступив в гимназию, Жерар очень скоро обнаружил в себе честолюбивую жилку, стараясь занимать главенствующие позиции. Постепенно ему это удалось, но ценой огромных усилий, кропотливого труда и полнейшей концентрации. И потому он, как, наверное, никто другой, мог осознать, каким великим даром владеет его отец. То, к чему сын только стремился, отец уже обладал, причем, как казалось раздраженному мальчишке, без всяких на то усилий.
- Учебный год окончен?
Глубокий голос отца, столь непривычно разрезавший тишину, заставил юношу вздрогнуть. Вместо ответа Жерар просто склонил голову.
- Какие-нибудь планы на лето? – размеренно поинтересовался г-н Нуартье.
- Мои друзья хотели поехать в Нормандию. Я собирался присоединиться к ним.
Жерар как-то сразу понял, что врать отцу бесполезно – понял еще до того, как семья успела преодолеть путь от южного побережья до Парижа. И дело было даже не в том, что г-н Нуартье с легкостью разгадывал ложь, а в том, что он не прощал подобного поведения. И без того непростые отношения обострялись до крайности, и такая ситуация сильно давила мальчику на нервы.
Отец едва заметно приподнял бровь.
- С какими именно друзьями?
Жерар сухо и равнодушно перечислил имена. Когда его тихий голос смолк, г-н Нуартье усмехнулся.
- Мальчики из Сен-Жерменского предместья. Вы неудачно выбираете друзей, сударь.
- Мне бы хотелось оставить за собой право самому выбирать себе друзей, - Жерар разговаривал с отцом, не поднимая взгляда от столешницы.
- Что ж, - Нуартье пожал плечами. – Вы правы, каждый человек волен выбирать себе друзей. Однако я, как ваш отец, не желаю, чтобы мой сын проводил время с подобными субъектами. На поездку нужны деньги – так вот, я их вам не выделяю.
Небольшая пауза, наполненная еще бОльшим напряжением, нежели до начала разговора.
- Я располагаю некоторыми собственными средствами, - произнес юноша, стараясь говорить ровно, однако напряжение в его голове все же было заметно.
Жерар говорил правду: от матери ему осталась небольшая рента. И если он не заговорил о ней сразу, то только потому, что между отцом и сыном существовал негласный договор не вмешивать в свои отношения Мишель.
- Располагаете, - кивнул г-н Нуартье. – Но вы – несовершеннолетний, и я, как ваш опекун, не даю согласия на получение какой-либо суммы с этих средств.
Разговор можно было считать оконченным. Отец сказал свое «нет», и дальнейший спор стал бы бесполезной тратой времени. Юноша медленно сложил салфетку, которую – он сам это только сейчас заметил – доселе крепко сжимал в руках, и поднялся со своего места.
- С вашего позволения, - спокойно произнес Жерар, не глядя на отца.
Не дожидаясь ответа, молодой человек пошел вдоль стола к выходу из комнаты. В тот момент, когда он поравнялся с Нуартье, Жерар слегка сбавил шаг и холодно поинтересовался:
- Надеюсь, прогулки мне не возбраняются?
- Отчего же, напротив. Говорят, прогулки очень полезны.
Все так же глядя прямо перед собой, Жерар продолжил свой путь, когда голос отца заставил его снова остановиться.
- Вы по-прежнему не хотите смотреть мне в глаза?
- Зачем, - в этом коротком слове не прозвучало даже вопроса. – Я не знаю, что я могу увидеть в ваших глазах. Я могу идти?
- Я вас не задерживаю.
Жерар вырвался из дома, чувствуя, что задыхается. Его в очередной раз унизили – вот так просто, походя, не прикладывая ни малейших усилий. Впрочем, какие усилия нужно прикладывать, если человек находится полностью в чужой власти… При мысли о собственном бессилии юношу охватывала волна отчаянья. Ему некуда было идти из отцовского дома. У него не было ни своей крыши над головой, ни средств, достаточных для окончания образования. Наполеон начал свою очередную военную авантюру, и меньше всего Жерару хотелось через год, когда ему исполнится восемнадцать, встать под знамена узурпатора. Погибнуть за сотни километров от родины за бредовые идеи выскочки-корсиканца – что может быть глупее?
Мишель умерла до коронации узурпатора – ей, всегда так его не любившей, хотя бы не пришлось склоняться перед самозваным императором. Отец от коронации тоже был не в восторге, он всегда стоял за республику, однако принимал Бонапарта всем своим сердцем, и потому был готов простить ему тягу к императорской тоге.
И все-таки… Ах, все-таки – наступит же когда-нибудь тот день, когда он, Жерар, сможет посмотреть на своего отца сверху вниз! Когда-то должно прийти и его время, и сей непреклонный человек окажется в его власти.
Умом Жерар понимал, насколько нелепа эта мысль, но она помогала успокоиться, прийти в себя от вспышки той ярости, которую юноше с трудом удавалось сдерживать при отце, и которая выплеснулась наружу, стоило ему перешагнуть порог.
Наконец молодому человеку удалось вернуть себе определенное душевное равновесие. Он успокоил свой поспешный шаг и смог по-настоящему глубоко вздохнуть.
Оглядевшись по сторонам, Жерар понял, что ноги сами принесли его в Сен-Жерменское предместье Парижа. Наполеон называл его осиным гнездом, ибо здесь обитали потомки старинных родов Франции. Императору нужно было соответствующее окружение, и одна лишь новая аристократия не могла создать нужного блеска его молодой империи. Он позволил вернуться многим представителям старинных семей, однако ни на секунду не оставлял своих подозрений в их адрес. Любое неловкое движение, возмущение, волнение – все могло стать поводом для новых репрессий. И тем не менее люди возвращались в страну, которая была их родиной.
Жерар прекрасно отдавал себе отчет, что для отца, как для сенатора Наполеона, знакомства сына являлись крайне нежелательными, но юноша не собирался отказывать себе хотя бы в этом протесте.
Молодой человек почувствовал, что начал снова воспламеняться, и потому с радостью отвлекся на светлый предмет, просвистевший над высокой оградой поместья, мимо которого пролегал путь, и упавший неподалеку. Жерар наклонился и поднял вещицу, оказавшуюся небольшим белым мячом с золотистой вышивкой.
- Месье, прошу прощения!..
Звонкий голосок за его спиной заставил молодого человека вздрогнуть и обернуться. Возле ограды, едва различимая за частой и толстой кованой решеткой, стояла девочка лет одиннадцати-двенадцати. Светлые, почти пепельные волосы, чуть растрепавшиеся, ниспадали на белое платье, уже по-взрослому длинное. Девочка вставала на цыпочки, будто это смогло бы помочь ей лучше рассмотреть, что творится там, за оградой, и от этого по-детски наивного движения Жерар не смог сдержать улыбки. Той самой улыбки, столь разительно преображала сухое и серьезное лицо, но которая столь редко появлялась на нем.
- Я так понимаю, это ваше, мадемуазель? – осведомился он, показывая девочке мяч. Та торопливо закивала.
Смерив взглядом частоту прутьев и оценив, что между ними мяч не пролезет, Жерар сделал пару шагов назад и, размахнувшись, произнес:
- Ловите, мадемуазель!
Девочка поняла его и тоже отошла от ограды, вытянув вперед руки.
Стараясь кидать не слишком сильно, но достаточно для того, чтобы игрушка преодолела трехметровый забор, Жерар отправил мяч в полет. Описав дугу над заостренными верхушками прутьев, мяч опустился ровно в протянутые ладошки.
- О, спасибо вам большое! – девочка просияла от удовольствия.
- Не стоит благодарности, - юноша снова не смог сдержать улыбки, глядя на ее счастливое личико. Немного угловатое, как почти всегда бывает у детей в ту пору, когда они едва-едва вступают на порог юности, оно уже сейчас обещало в будущем стать прелестным.
- Нет, стоит, стоит! – горячо возразила малышка. – Вы были столь любезны, месье…
Молодой человек понял, что она ждет, чтобы он назвал свое имя. Было бы невежливо промолчать, однако здесь, в Сен-Жерменском предместье, ему меньше всего хотелось называть фамилию своего отца. Ее здесь и без того хорошо знали – пожалуй, слишком хорошо. На несколько мгновений юноша замялся, но ответ внезапно пришел сам собой.
- Жерар де Вильфор, к вашим услугам, мадемуазель, - он слегка поклонился своей маленькой собеседнице.
- Очень приятно, - не выпуская из рук мяча, девочка присела в изящном реверансе. – А я…
Откуда-то издалека донеслись голоса, повторяющие имя: «Рене»
- Ну вот, - малышка рассмеялась. – А я все переживала, что неприлично представляться самой… Будем считать, что нас представили. Я – Рене де Сен-Меран.
- Очень приятно, мадемуазель де Сен-Меран, - совершенно серьезно произнес Жерар.
Оклик повторился снова, и улыбка девочки стала виноватой.
- Меня уже ищут… Я должна идти. Большое спасибо вам еще раз, месье де Вильфор!
Она повернулась и начала удаляться от ограды. Сперва девочка шла степенным шагом, однако через несколько метров не вытерпела, и, чуть приподняв длинную юбку, побежала. Усмехнувшись ей вслед, молодой человек продолжил свой путь. Странно, но от этой встречи ему стало легче на душе, обида и злость если и не испарились, то отползли на задний план. В конце концов, на отце свет клином не сошелся. Есть другие люди, другие имена, другой мир, наконец. Мир, в который он, только что назвавший девичью фамилию своей матери вместо фамилии отца, когда-нибудь сможет уйти.
* * *
Даже не знаешь, что выглядит более неестественным: слишком неподвижное лицо, на котором замерли все черты или слишком живые для такого лица пылающие глаза.
Господин королевский прокурор стоял возле кресла с парализованным стариком, глядя прямо в глаза тому. Видит Бог, как он не желал этого делать – но сейчас он не мог, как в юности, отвести взгляда. Ибо теперь только так можно было поддерживать тяжкие, неприятные, но подчас необходимые разговоры.
Неужели он всерьез мог думать, что однажды наступит день, когда сможет посмотреть на отца сверху вниз? Высокая сухощавая фигура королевского прокурора возвышалась над креслом, но Жерар де Вильфор прекрасно понимал, что, как и раньше, стоит на ступеньку ниже. И не имеет значения рост – здесь они с отцом давно сравнялись; неважен возраст – казалось бы, в свои пятьдесят давно уже пора перестать чувствовать себя мальчишкой; бесполезно и глупо положение – и плевать, что весь Париж отдает дань уважения королевскому прокурору.
Все напрасно.
Сколько бы лет не прошло, эти черные глаза, через всю жизнь пронесшие пыл юности, глаза человека, свергавшего короля и возводившего на трон императора, человека, стоявшего на баррикадах и упивавшегося воздухом свободы – эти глаза по-прежнему жили куда более полно и ярко, нежели большинство из тех, чьи тела двигались вокруг его застывшей фигуры.
Вильфор говорил и видел в неестественно живых глазах чуть презрительную насмешку. Это выводило из себя, но годы не прошли даром. То, что когда-то доводило едва ли не до слез, теперь почти спокойно удавалось задвинуть в отдаленные уголки души. Почти – ибо подобное отношение со стороны отца не могло не задевать, но Вильфор давно дал себе зарок не выходить из себя. Как когда-то Нуартье выполнял свои отцовские обязанности, не понимая толком, что нужно его сыну, так и Вильфор теперь твердо был намерен до конца оставаться почтительным сыном, но отстранялся от сыновних чувств.
«Что такое быть отцом?..
Что такое быть сыном?..
Мне легче понять мать… Она носит в себе дитя… Она отдает ему себя… Дитя – часть ее…
Но кто есть отец?.. Что должно рождаться в его сердце… когда рождается ребенок?..
Вина…
Долг отца – вырастить из сына достойного человека.
А если сын…
Если он…
А может, даже лучше, что он…
Он ведь тогда не сможет стать…
Он уже никем не станет…» 
