Глава 2Кроссовер "Сварога" и ГП, в ГП время действия - пятая книга, в "Свароге" всё происходит уже после того, как главный герой покидает Талар.
Эпиграфы - из стихов Светланы Галкиной.
"О, я очень хотела убраться прочь, где никто не найдёт и никто не ждёт."
Дождь - это всем нужно - не хилая мокрота, а ливень, я имею в виду.
Кто-то под него выбегает, чтоб обновиться, что-то там смыть с души, кто-то – порадоваться, о, да, лужи, пузырьки, мокротища!..
Кретины, дождь нужен прежде всего – небу. Оно выплёскивает лишнее, так спасается.
Вода вверху, внизу, вокруг, волосы липнут к лицу, я стою, не двигаясь.
У неба проблемы, а мне всё равно.
Честно, я б многое дала, чтоб сделаться невидимой.
Чтоб ни одна сволочь не пялилась сочувственно, чтоб не смели соболезновать.
Чтоб домовой этот идиотский один причитал, а не мне на ухо.
Я не знаю, что они все думают, когда приходят ко мне и старательно делают вид, что ничего не случилось.
Может, им кажется, мне легче от этого?
Сочувствовать мне – это у нас нынче новая мода. Твой день прожит зря, если ты не посочувствовал лауретте Сантор.
Не подставил плечо в трудную минуту, не помолчал понимающе, не поскорбел за компанию об ушедшем.
Я же просто не показываю, как мне плохо. Я же его любила.
И поэтому дома меня ждёт Бони, на работу норовит увязаться Леверлин, Чари с капралом норовят напроситься на ужин. Улыбаются, развлекают, всё очень трогательно.
Я их убью, я когда-нибудь их всех убью.
Он же не навсегда ушёл, он же непременно вернётся.
***
Пропади оно всё пропадом, я выйду навстречу.
Или просто – буду ждать в другом месте.
Потому что – не могу уже, эти сочувственные рожи, эти дружно подставленные плечи, какие-то постоянно люди: дома, в дороге, на работе.
Меня не бросают, меня не оставляют одну, о да.
Я сижу на подоконнике и на полях какого-то указа пишу записку Леверлину: страшные керуанские заклинания надо прятать лучше.
Высовываюсь, вдыхаю как могу глубоко, кидаю взгляд на Семел и наконец-то, наконец-то сваливаю ото всех.
Плюхаюсь на пол. Кто-то рядом вопит: "Прочь, отребье!!!"
С прибытием тебя, Мара.
Тут тёмно-зелено, пыльно, полно занавешенных портретов и орут.
Орёт женщина. Ничего так, наверное, была в юности.
Здравствуйте, говорю, мило, какая встреча, а ничего, что у меня нож, а вы портрет.
Визг прекращается.
Одна победа есть.
Да, мир, здравствуй, да, я всегда буду такой наглой, а что ты мне сделаешь, что отберёшь-то?
Пока я препираюсь с миром, ко мне подходит мужик. Точней, выходит, видит меня, удивляется, достаёт палку и швыряет в меня из неё заклинанием.
Сколько меня учили, и всё для того, чтоб я, эффектно раскинув лапки, валялась на полу в чужой прихожей.
Да, ничего он со мной не сделал особенного, банально обездвижил.
Я бы вырубила сразу, если бы шла война, и всякие незнакомые рыжие шастали по моему дому.
Про войну он мне потом рассказал, а тогда нож забрал. Подумал.
Подхватил меня под мышку и приволок на кухню, я подумала: как давно меня никто не лапал, даже смешно.
Усадил на стул, ещё поудобней пытался, дурак. Сказал что-то, и меня к спинке – верёвками. Плечом попробовала дёрнуть – получилось.
У меня кое-что было в рукаве, тут можно было ещё поразвлечься, но я не стала.
Я расстраивалась, что не успела уклониться, - как идиотка, удивилась, что колдуют палками.
Нет, не так: я не успела уклониться, потому что смотрела, какие у него усталые глаза.
А он отошёл и смотрит: буду трепыхаться, нет?.. Я сижу показательно тихо.
Этот плюхается за стол, подпирает голову ладонью и говорит так задумчиво:
- Ну и чего?..
Я спросила, как его зовут, имечко дурачкое на редкость: "Сириус".
Моё ему понравилось, сказал, острое.
Он один жил, представляете?
Был там ещё пучеглазый, вроде нашего Караха, только этот, скотина такая, всерьёз ненавидел.
И крестник был – далеко, не писал, и про зеркало связное забыл.
Нет, я его не жалела, вы что. Таких невозможно жалеть.
Да и не терпят они этого, бесятся.
Я к нему ночью пришла и говорю: ты же, наверное, со своим Азкабаном женщин давно не того?
А он мне: "девочка, остань, я сплю".
Вот странно, я кого бы другого за "девочку" убила, а этому хоть бы что сказала.
Иди спать, повторяет, я вот видишь, уже.
Ага, уже. Лежит и в потолок пялится, и о чём думает, лучше не спрашивать.
Я подумала: ну что за бред, почему я по заданию могу, а просто так нет.
Подошла, скинула мантию – я в его мантии тогда ходила, - говорю:
- Хочешь?
Ну, глазищами, само собой, сверкаю бесстыже, прям лучусь желанием, - казалось бы, бери да радуйся.
А он мне говорит: лет тебе сколько? А сколько раз ты уже?.. А хотела – сколько?
Я ответила, а он говорит: бедная моя.
И гладит по голове. Голую.
Я спрашиваю: ты точно не хочешь, я много могу, меня хорошо учили.
А он говорит: дура ты.
Я в ту ночь ревела наконец-то, и по командиру, и просто, так стало обидно, хоть вой.
Ну, я и выла, и он выл, под дверью.
Когда тебя не берут даже не потому, что не нравишься, а из жалости – он же хотел, я видела, - это очень грустно.
***
"А вообще ты чудесный, живой как ртуть, улыбнулся глазами – взведён курок, и никто бы так больше сказать не мог: "Счастья, светлая. В добрый путь".
Мы тогда с ним вышли в ночь, и он говорит: я сто лет на улице не был.
Он правда не выходил сколько-то месяцев.
Я говорю: уходи со мной, ну. Он: нет, у меня тут крестник, Орден и война.
Я говорю: чёрт, да хочешь я грохну этого Лорда, обыкновенный колдунишка зажившийся, я могу, я не боюсь.
Подобраться – и из шаура, или звёздочку метнуть, да мало ли способов?
А он: у него много жизней.
Я отвечаю: убью столько, сколько нужно, в чём проблема, а сама уже знаю – он останется, и хочется опять реветь, и я удираю оттуда как дура, пытаюсь удрать, а он меня грабастает, к груди прижимает и говорит:
- Удачи.
И с этим тёплым "Удачи" в своей груди я валю куда-то ещё.
***
- И "куда-то" оказывается Таларом?
- Совершенно верно.
Сварог прижимает Мару уже к своей груди – хватит, нагулялась, пропахла чужими звёздами.
- Ты его любила, кошка?
Мара молчит.
***
Тётка Чари/Шег Шедарис
В тот трактир Шег, правду сказать, пришёл выпендриться. Перед кем – да перед судьбой.
Условие поставил, как сопляк молодой.
Вот какое: либо он тут пропивает всё до нитки, остаётся в исподнем, приходит к началу, а она, судьба, ему ещё шанс даёт – и тогда он трезвеет, трясёт головой и живёт дальше, - либо судьба ему шанса не даёт, и тогда он умирает.
Спивается, дерётся с кем-нибудь, и ему проламывают башку.
Судьба у Шега оказалась необидчивая: по голове за такую наглость не ударила, только подзатыльник дала.
Показала ему эту женщину.
Женщина усмехнулась, скользнула взглядом по всем его украшениям – он же был вроде как при полном параде, вроде как благородный, - и фыркнула:
– Пропьёшь же всё.
Как будто давно его знала.
– Пропью, - согласился Шег и вошёл, потирая затылок.
Трактир не обманул ожиданий – куда как хорошо было тут пропивать последнее.
Шег сидел в комнате, требовал выпивки и думал: что ж ему хозяйка-то в душу так запала.
Ну, потискать есть за что, ну, глазищи не потухшие, умные – и что, навалом же таких.
На-ва-лом, убеждал он себя, а хотелось – плюнуть на всё и начать уже вести себя, как положено влюблённому. И чтоб как в молодости, чтоб не лапать, а только смотреть.
Судьба ему шанс дала – пришёл, пришёл лаур, предложил дело.
Шанс Шег принял, обещание родиться заново выполнил – уж уговорился с судьбой, так нечего, - но радости никакой не было.
Всё думал: свёдет их, или он так и уедет дурак дураком? Она-то остаться хотела.
Свело.
А всё просто же: они – из одного куска сделаны.
Это у благородных половинки сердец на цепочках этак трепетно соединяются, а они с Чари что?
То ли топорище с обухом, то ли меч с рукоятью – кусок-то один.
И без друга им не жить, а мыкаться, прозябать и на судьбу жаловаться.
