Я знаю, кто убил ее

Глава 2

Аберфорт


Альбус заходил вчера.

Сказал, что отправляется в Германию.

Мне, видимо, нужно было что-то ответить. Я и ответил:

— Удачи.

Он посмотрел на меня так, будто я плюнул ему в лицо. Прошелся по бару, остановился перед портретом Арианы. Всякий раз, как Альбус к нему подходит, мне хочется запустить ему в голову пивной кружкой. К счастью, он это делает редко.

Но вчера он превзошел самого себя:

— Ты был прав тогда, Аберфорт. А я ошибался, и это стоило ей жизни. И я до сих пор несу груз этой вины.

— Вон отсюда, — сказал я и взялся за палочку. — Вон из моего бара.

Он, кажется, удивился. Но понял, что я не шучу, и все-таки ушел.

Иногда я не знаю, что хуже: то, что мой брат убил нашу сестру, или то, что он — лицемерный самодовольный ублюдок.

Он всерьез считает, будто я считаю, будто ее убил этот немецкий хлыщ. Великий Мерлин.

Я старый дурак с козой и грязным баром, но все-таки не такой идиот, каким меня всю жизнь считает Альбус. Я знаю, кто убил ее.

Зачем Геллерту Гриндельвальду было убивать Ариану? Я раскусил этого красавчика, едва увидел его. Лакированные штиблеты (это у тетки в деревне-то!), девчачьи кудри и бездна гонору. Столичная штучка, задери его мантикраб, звезда Годриковой Лощины. Это чучело ни разу в жизни ни минуты не думало ни о ком, кроме себя. На кой ему сдался Альбус? У него в Берлине таких, поди, пачками.

Это Альбус смотрел на него, как ребенок на шоколадную лягушку. Он прожил дома две недели после маминых похорон и уже не знал, куда себя деть, ходил из угла в угол как потерянный. Мне было даже жаль его, хоть я и злился — мне казалось, он не о маме горюет, а о том, что не поехал со своим приятелем в кругосветное путешествие.

А тут — это чудо, которое выгнали из Дурмштранга пинком под зад.

— Альбус нас больше не любит, — сказала как-то Ариана. Ее было не обмануть, она всегда видела все как есть.

А потом у нас в доме стали появляться карты. Магические карты всяких стран и городов. Вообще-то Альбус привез их с собой, но поначалу убрал подальше. А теперь они стали расползаться по всем поверхностям в доме — вместе с книгами. В своей комнате ему было тесно. Ему вообще было у нас тесно.

Я ведь прямо его спрашивал, собирается ли он уехать с этим своим немецким хахалем, и он сказал: «Нет». А я сказал: «Можешь уезжать».

Понимаете, в том-то все и дело. Можно подумать, я не знал, что рано или поздно он нас бросит! Не этим летом — так следующим. Какая разница. Да мы и без него неплохо обходились. Я пытался ему это объяснить, но без толку. Он придумал себе, что мы — его долг, и упорно гнул свою линию. Это-то меня и бесило больше всего. Если бы он оставался с нами потому, что заботился о нас — да ладно обо мне, об Ариане! — но ведь нет. Ему, если по-настоящему, было на нас плевать, но он считал, что так надо.

Я знал, что рано или поздно он не выдержит, и мне было все равно. Но Ариану было жалко. Я не знаю, почему она его так любила, правда. И что бы он ни делал, она все равно за него цеплялась. Я смотреть не мог, как он огрызается, одергивает ее, не обращает на нее внимания — и как ей больно от этого. Лучше бы он и правда уехал куда подальше.

Вот из-за этого мы и ссорились постоянно. Однажды я не выдержал, закричал ему: «Ты был бы рад, если бы нас не было!» Честно говоря, я надеялся, что он скажет: «Ну что ты такое говоришь!» А он как-то устало пожал плечами и ответил: «Но ведь вы же есть».

Ну вот. А потом… все случилось. Может быть, аврорский следователь и правду сказал: «Случайное заклятье, рикошет». Только сомневаюсь я. Я ведь помню, каким Альбус тогда был. И как хотел, чтобы нас не было, помню. И помню, как он крикнул тогда:

— Ты вцепился в меня и душишь! — а может, и не «ты», а «вы». «Вы душите…»

Иногда мне кажется, что он и сам верит, будто это сделал Гриндельвальд. Я молчу. Ариану все равно не вернешь. Я сорвался только один раз — на похоронах, когда он, такой весь лощеный в траурной мантии, подошел ко мне и сказал:

— Мне очень жаль, Эйб.

Будто я был троюродной теткой какой-нибудь. Я бросился на него — и дальше ничего не помню. Мне потом уж сказали, что я сломал ему нос в двух местах.

После похорон мы десять лет не разговаривали. Он пытался, но я его каждый раз посылал. Сов возвращал, письма жег. Проклятья на него накладывал, когда он появлялся на пороге. А потом… не знаю. Я его ненавижу порой, но у меня никого кроме него нет — только козы.

Хотя, если вдуматься, козы куда как получше людей.