Глава 2Живи так, как тебе захочется, сын, живи так, словно каждый день – последний, часто повторял Люциус Малфой. Живи так, чтобы не позорить семью, живи так, чтобы мы тобой гордились, живи, и не один своей жизни не смей нас разочаровывать – вот то, что на самом деле он подразумевал. Вот то, что было на самом деле.
Если бы у него действительно было это, было бы что-то: что-то, не связанное с удушающим городом, что–то, не связанное со школой, что-то, не связанное с моралью, что-то, не связанное как всё, что было в нём связанного.
В этом главная проблема всей жизни Малфоя: из этой самой жизни нужно было убрать всего одно значение, убрать вязь, и всё стало бы лучше, всё стало бы относительно нормальным.
В этом проблема многих людей: без единого значения твоя жизнь становится не твоей вовсе.
Если рассмотреть всё связанное, можно понять, что всё, из чего он состоит – верёвки из разных материалов.
Верёвки, которые держали его едва, но в то же время – так крепко. Малфой знал, что пока не закончится школа, пока он не выберется из этого города, его люди, которых он называл «друзьями», будут держать его крепко, будут оплетать всё его горло и немного – запястья.
Верёвки, которые казались нескончаемыми, и выглядели они, как вспухшие синтетические вены, которые Малфой видел в музее, верёвки, которые носили название «семья». Даже если он уедет из города; даже если исчезнет с лица планеты; даже если он спрячется, укроется, скроется – даже тогда эти верёвки будут оплевать все его тело.
Будь у него возможность – предал бы этим верёвкам физическую форму и перегрыз их зубами.
Будь у него возможность, он бы избавился и от других верёвок: тех, из которых он состоял. Тех, которые буквально горели на его теле, которые складывались в надпись, когда он смотрел в зеркало. «Драко Малфой. Не любит людей».
Он действительно их не любил.
Не видел в них интереса, чего–то стоящего, чего–то значимого, чего–то яркого или, раз уж на то пошло, сексуального. Синты были другим разговором или же, в случае с ним, оперой.
– Я слышал, что тебя видели помогающим синту, – сказал Нотт. И, зацепившись ногой о ножку стола, едва не выронил поднос на Малфоя.
Малфой успел отскочить. Он брезгливо поморщился, одернул воротник рубашки и постарался не измениться в лице. Он не боялся испачкаться едой. Он знал, что если бы Нотт действительно уронил на него поднос, то стал бы извиняться. Отряхнул бы его рубашку. Возможно, задел бы участок кожи. У Нотта всегда были влажные ладони, которые блестели от выступающего на них пота.
– Так что? – спросил Нотт, когда они расположились за столом. – Это правда? Ты действительно, словно хренов джентльмен, решил помочь куску пластика? Что случилось с тем синтом, которому ты помог?
– Она, – проигнорировав большую часть его вопросов, ответил Малфой. – Я помог ей.
– Ага, – ответил Нотт, пристально на него посмотрев. – Ей. Ему. Синту. Под юбкой всё что угодно может быть.
– Она – девушка.
– А ты уже успел проверить? – спросил Нотт, наклонившись: наклонившись так, что его волос едва не задел джемпер Малфоя. – Так и знал, что ты затеял это не просто так.
Да что же с тобой не так, Нотт, тоскливо подумал Малфой. Что не так со всеми вами, что не так с вашим запахом, с вашим дыханием, что не так с вашими примитивными, тупейшими мыслями.
Единственное, что Малфой понимал, единственное, с чем он был согласен, являлось неприязнью к тем, кого звали «синтетиками». Малфой знал о восстании, знал, что синты вышли из–под контроля, знал, что их бунт привёл к тому, что им дали права.
Иногда Малфой размышлял, что не так было с правительством этого мира, что не так было с их мозгами. Машины устроили бунт. Так отключите их. Сделайте теми, кем они были, сделайте теми, кем они должны быть.
Роботами, выполняющими желания. Роботами с идеальной кожей: Малфой всегда не мог сдержать смешка, когда слышал разговоры о том, что синтетическую кожу не отличить от человеческой.
Роботами, которые должны были служить, прислуживать, убираться в домах, приносить напитки в ресторанах, роботы, у которых должны были быть приватные функции.
Малфой знал, что относительно недавно так всё и было. Нужно было просто настроить синта, сказать правильную фразу и всё, пожалуйста. Никакой тебе слюны. Никакого пота. Или же расширенных пор, или же ногтей или же ненужных волос.
Что–то, что крайне сильно похоже на людей. Что–то, что идеально подходит для настоящего человека. Кто–то, кто идеально подходит для настоящего человека. Кто–то, кто похож на Гермиону Грейнджер.
Когда Малфой смотрел на неё, то в голове его звучало что–то, напоминающее протяжный вой. Вой, в котором едва–едва смешались множество фраз.
Где тебя такую сделали, Грейнджер. Для чего тебя сделали, Грейнджер. До всего этого переворота микросхем, тебя, должно быть, хотели отправить в какой-нибудь магазин, помогать знатным дамам выбирать платья или же тебя должен был купить кто-нибудь из вышестоящих, чтобы ты стала его комнатной игрушкой.
Или не его – чьей-то.
По сути, в Грейнджер не было чего–то сногсшибательного или идеального. Она была простой, и, может быть, оттого её было можно спутать с человеком. У неё были слишком непослушные волосы, множество веснушек, которые больше всего собиралась к носу и тонкие губы.
Грейнджер не выглядела, как синт. Скорее, всё больше людей стали на них походить.
И всё же, факта это не отменяло: люди по–прежнему были людьми.
***
Настоящих деревьев в их мире осталось крайне мало, и тех немногих защитников природы, которые ещё не вымерли, сей факт крайне удручал. Малфой никогда не понимал, почему. Синтетические деревья выглядели так же, как и настоящие, даже лучше: в них не было изъянов.
Тем не менее, министерство образования искренне считало, что учеников надо приобщать к тому немногому органическому, что ещё существовало.
В середине года директор распределял учеников по парам и отправлял их в охраняемое подобие леса на окраине города. Профессор Слизнорт, их химик, от которого всегда резко пахло лимонами, не видел в этом смысла. Профессор Стебль, чокнутая, вечно с грязью под ногтями, ну точно сошедшая с гротескной картины, которая бы называлась «как должны выглядеть биологи», вовсе этого не понимала.
Зато Дамблдор, который, помимо директорских обязанностей, преподавал литературу, всегда ждал этого момента с нетерпением. Он отправлял учеников в лес под руководством профессора Снейпа и каждый, каждый раз давал идиотские задания, которые становились всё более идиотскими и нелепыми из года в год.
Хуже всего было то, что задание, которое им было необходимо выполнить, Дамблдор оглашал лишь за час до поездки, и ясно давал понять, что выполнение скажется на итоговой оценке.
Неизвестно было, кого всё это раздражало больше: учеников или Снейпа.
– Сравнительный анализ, – счастливым голосом сказал Дамблдор. И замолчал. Молчал он долго, обводя учеников взглядом восторженным.
В какой–то момент Малфой подумал, что старика схватил крайне запоздалый инсульт.
– Профессор?
Грейнджер сидела впереди, и её рука взметнулась вверх одновременно с её словами. Опустилась она так же быстро, но Малфой успел рассмотреть эластичный бинт, перевязанный на её запястье.
– Да, мисс Грейнджер?
– Сравнительный анализ чего?
– Ох, конечно же, – рассеяно ответил Дамблдор. – Богов древнегреческой мифологии и растений, которые вам приглянутся.
– Что?
– Что?
Малфой даже не сразу понял, что это сказал именно он. Грейнджер к нему повернулась и на миг в её глазах было лишь его отражение, его отражение эмоций: немой вопрос. И толика раздражения.
– Кто такие боги древнегреческой мифологии? – задал резонный вопрос Блейз.
Малфой его понимал. Семестр по литературе, посвященный религии и богам, проходил у них ещё на третьем курсе, и в большинстве своём включал в себя христианские, католические и буддийские ответвления. Малфой помнил, что несколько часов уроков было отведено скандинавской мифологии, но Дамблдор ясно дал понять, что к религии она имеет исключительно минимальное отношение.
– Я разрешаю пользоваться падами, – продолжил Дамблдор. – К концу недели у каждой из команд должно быть по десять тысяч страниц текста.
Дамблдор говорил что–то ещё, но Малфой его не слышал: в ушах стоял звон, и всё, что он чувствовал, было лишь бессильной злобой. Даже если он найдёт нужные материалы за те несколько часов, что у них уйдёт на поездку в лес, этого бы всё равно было мало, чтобы качественно проанализировать нужную информацию.
Когда прозвенел звонок, Грейнджер подошла к Дамблдору и тихо с ним заговорила. Их разговор продолжился около пяти минут, после чего Дамблдор, положив руку ей на плечо, понимающе кивнул.
– Мы не едем на автобусе, – сказала Грейнджер, когда они вышли на улицу.
– Да, конечно, – хмыкнул Малфой. – Ты же знаешь, на время этой поездки ученики не имеют права ездить на машинах.
– Он сделал исключение для меня, – сухо ответила Грейнджер.
– Значит, ты этим исключением пользоваться не будешь, – после непродолжительного шока сказал Малфой. – Мы поедем на автобусе. К несчастью, командная работа будет гораздо продуктивнее в сложившейся ситуации.
– Ладно, – покладисто ответила Грейнджер. – Тогда ты едешь на автобусе, а я – на машине.
– Нет, Грейнджер, ты не едешь на машине, – сквозь зубы процедил Малфой. – Ты едешь со мной. На автобусе. Ты помнишь мои слова про отличную оценку?
– Я помню их прекрасно. К тому моменту, как мы доедем, у нас двоих будет достаточно информации и...
– Это не так работает! – повысил голос Малфой. – Какой смысл в информации, если мы не сможем ей делиться?
– Запиши номер моего пада.
– Он мне не понадобится, потому что ты поедешь на автобусе.
– Нет, Малфой, я поеду на машине, – по–прежнему спокойно ответила Грейнджер и, отвернувшись от него, собралась уходить.
Малфой почувствовал бессильную ярость и тихий, едва слышный звон в ушах. Он схватил Грейнджер за руку и, резко повернув её на себя, сказал:
– Ты поедешь с нами на автобусе!
– Я не поеду с вами на автобусе!
Она заверещала. Она действительно закричала на него, закричала как... обычный человек, подвластный эмоциям. Как синт, которому заменили микросхему. Но Малфой знал, что Грейнджер была против этого: её дружки часто говорили об этом, в самых разных и неподходящих местах.
Он отпустил её, и когда тактильный контакт прервался, он увидел, как её глаза быстро сменили цвет: сначала они стали прозрачными, потом – ярко–зелёными и, наконец, снова вернулись к своему исходному тёмному цвету.
– Я не зарядила себя! – продолжала кричать Грейнджер. – Я забыла поставить себя на зарядку, ясно тебе?! Поэтому я поеду на машине, и, если тебя не будет на парковке в течение десяти минут, я уеду одна!
Она отвернулась от него: и замерла. Все те немногие ученики, следившие за их ссорой, сейчас смотрели на Грейнджер. С интересом. С жалостью. Со скрытым торжеством: какой от тебя прок, Грейнджер, если ты – робот, если ты – сгусток синтетических волокон?
Грейнджер снова обернулась к нему. И она выглядела злой. Злобной. Она выглядела, как человек, которого... да просто – как человек.
Малфой чувствовал себя растерянным. И пошёл за ней: к её машине.
***
Когда Малфой открыл дверь и сел, он стал с интересом наблюдать. Наблюдать за тем, как Грейнджер собрала волосы в высокий хвост, и, взяв кабель, подсоединила его к небольшому отверстию на шее.
После этого Грейнджер размотала эластичный бинт на своём запястье и быстро набрала что–то на своём паде. Малфой услышал тихий щелчок, увидев, как одна из частей приборной панели отъехала вперёд. Грейнджер открыла прозрачный кейс, достала из него трубку и быстро подсоединила к своей вене. Малфой знал, что пялится на её вены, пялится зачарованно: пялится на её синтетические вены, основной участок которых был не покрыт кожей.
Грейнджер бросила на него быстрый взгляд. И, снова перевязав запястье бинтом, нажала на несколько клавиш пада: Малфой услышал звук мотора.
– Когда ты получила права? – спросил Малфой. – Как такие, как ты, вообще права получают? Я помню, как твои тупоголовые дружки устроили в обеденном зале целое представление, поздравляя тебя с днём рождения. Это было крайне смешно. То есть, они действительно думают, что у таких, как ты, есть дни рождения или что–то подобное?
– Полгода назад мне исполнилось семнадцать, – сказала Грейнджер, и её голос звучал механически. – На права я сдала за несколько месяцев. И теперь я вправе водить. Я ответила на твой вопрос?
– Нет. Ты вообще могла сесть за руль лет в тринадцать, и ни у кого бы не возникло вопросов? – Малфой выдержал паузу. – Точно. Тебе же никогда не было тринадцать. Тебя купили и достали из коробки, уже вот такой. День рождение? Серьёзно, Грейнджер?
– У меня был чудесный день рождения, если ты таким образом проявляешь к нему интерес, – ответила Грейнджер. – Спасибо, что поинтересовался.
– Сколько фраз и слов забито в твою разговорную систему? – продолжил Малфой. – И как быстро ты выдохнешься, если будешь отвечать на вопросы разумного человека?
– К несчастью, разумных людей в этой машине нет, так что вряд ли я выдохнусь быстро.
Малфой на это только хмыкнул. Он был уверен, что она, таки, заменила себе микросхемы: недавно или давно, не говоря об этом своим дружкам.
Всё время, что они ехали, Малфой старался смотреть в окно: получалось у него неважно. То и дело он поворачивался к Грейнджер и смотрел на её запястье, перемотанное бинтом, запястье, от которого шла трубка. Он поморщился, снова отвернувшись.
Не понимал он этой истории с синтами. Вся она была какой–то мутной, покрытой паутиной таинственности, без явных деталей. Малфой знал, что было восстание, знал, что было что–то, похожее на войну, знал, что всё началось с одного синта, который сделал что–то, запустил что–то, что–то, что называли «программой, которая пробуждала в синтах разум».
Так отключили бы эту программу. Удалили бы её, уничтожили, откатили коды в исходное состояние. Вернули бы всё на круги своя. Разум в синтетическом сгустке. Это даже смешно звучало.
Через час поиска информации в дебрях сети, бесконечной ленты дороги и голубого неба, в котором проявились прожилки заката и апатичной переписки с Блейзом, Малфой снова бросил взгляд на запястье Грейнджер. Когда она заговорила, он понял, что смотрел гораздо дольше положенного.
– У доктора дрогнула рука, – сказала Грейнджер, не отрывая взгляда от дороги. – Ничего серьёзного, я ничего не почувствовала. Но он повредил соединения, а доставка новых материалов будет только через две недели.
– То есть, новых синтетических трубочек и кожи? – ехидно спросил Малфой.
– То есть, новых синтетических трубочек и кожи, – кивнула Грейнджер.
– Которые привезут в Центр.
– В больницу. Именно туда.
Малфой хотел сказать что–то ещё: он и сам не знал, что именно. Что–то обидное? Саркастичное? Что–то, что могло вывести Грейнджер из себя? Мысль не сумела сформироваться: Грейнджер включила музыку, не слишком тихо, не слишком громко, так, чтобы ясно дать понять: разговор она продолжать не намерена.
Малфой продолжал зависать в паде, теперь чередуя переписки: то с Блейзом, то с Пэнси. Пэнси кидала ему отдельные статьи, дополняя их ремарками, Блейз скидывал ему короткие видеозаписи из автобуса.
В какой момент автобус потерялся из виду, Малфой так и не понял. Когда он поднял взгляд, то небо стало розоватым, а деревьев по краям стало в разы больше.
– Мы отклонились от курса? – напряженно спросил Малфой.
– Да, – ответила Грейнджер, кивком указав на навигатор. – Так мы приедем быстрее.
– Ты должна была ехать за автобусом.
– Нет, не должна была, – терпеливо ответила Грейнджер. – Такой договоренности у меня не было, не с Дамблдором, не с тобой.
– Со мной у тебя вообще не было договоренности! Что тебе мешало спросить, прежде чем вести нас черт знает куда?
– Я не везу тебя черт знает куда, я везу нас в лес, – ответила Грейнджер, и Малфой услышал, как её голос повысился.
– И в какой лес ты нас везёшь, Грейнджер? В тот, из которого мы не выберемся?
– Прекрати говорить чушь! Я еду по навигатору, мы доберёмся в целости и сохранности, причём раньше других!
– Если твой навигатор не сломается по дороге.
– С какой стати он должен сломаться?!
– Ты же на зарядке. Не слишком ли ты много энергии потребляешь, а, Грейнджер?
– Да что с тобой не...
Договорить она не успела: всё случилось слишком быстро. Она резко замолчала, а Малфой увидел мельтешение перед глазами. Грейнджер вскрикнула и Малфой, не задумываясь, что именно делает, положил руку на её запястье и с силой вывернул руль. Он услышал визг шин, почувствовал, как накреняется машина, и он был уверен, как никогда уверен, что она перевернётся вместе с ними.
Нужно было ехать на автобусе, вместо того, чтобы подвергать свою жизнь опасности. Нужно было предупредить родителей, что он доверил свою жизнь тупой синтетической кукле. Доверил свою жизнь сгустку проводов и желе. Чему–то, что являлось лишь цифрами, чему–то, что никогда бы не стало полноценным разумным человеком.
Машина остановилась у обочины. Малфой открыл один глаз и понял, что никакого переворота не было. Грейнджер смогла вернуть управление. Когда он к ней повернулся, то собирался сказать что–то колкое. Он посмотрел ей в глаза: и отпрянул назад.
Её глаза с бешеной скоростью меняли цвет: становились прозрачными, ярко–зелеными, карими, снова – прозрачными, снова – ярко–зелеными, снова – карими, и так – до бесконечности. Из кончиков её ушей посыпались искры. Одной рукой она взялась за руль, а другую отвела назад. И, размахнувшись, влепила Малфою пощечину такой силы, что его голова врезалась в стекло.
Пока он приходил в себя, Грейнджер, открыв машину и с силой захлопнув дверь, пошла посмотреть, что именно его отвлекло. Малфой, найдя в сумке бутылку воды и осушив половину за пять больших глотков, вышел вслед за ней.
– Это, – с горящими глазами сказала Грейнджер, указывая на асфальт. – Олень. А знаешь, что нужно делать с оленями, если они выпрыгивают на проезжую часть? Давить их! Чертов олень выпрыгивает – оленя надо давить, чтобы сохранить свою жизнь. И это – не запрещено!
Малфой смотрел на окровавленного оленя. Малфой переводил взгляд на злющую Грейнджер. И снова – на оленя. Он наклонился к нему и осторожно дотронулся до шерсти, чуть сдвинув её в сторону. Олень был настоящим, не синтетическим.
– Что я тебе сделала? – внезапно спросила Грейнджер.
Малфой обернулся, удивлённо на неё посмотрев.
– Помимо того, что едва меня не убила? – на всякий случай решил уточнить он.
– Ты мог бы, я не знаю, хотя бы следить за словами, – сказала Грейнджер, нервно растирая запястье. – Хорошо, допустим, я могу, пусть и с трудом, понять причину твоих слов сейчас. Но в туалете? Там я что сделала? Вторглась на священную территорию мальчиков?
– Грейнджер, ты действительно собралась предъявлять мне претензии? – спросил Малфой, поднимаясь и подходя к ней. – Ты чуть не отправила меня на тот свет. Врезала по лицу, едва не пробив стекло моей же головой. И сейчас ты, стоишь тут, и припоминаешь мои же слова о том, что нам не стоило сходить с курса и ехать за автобусом? Совсем тронулась?
– Да причём здесь автобус! – снова закричала Грейнджер. – Цифры. Сгустки проводов. Желе. Синтетическая кукла. Бракованная кукла, которая решила, что может быть человеком.
Малфой замер. То, что говорила Грейнджер, больше походило на бред сумасшедшего. И не потому, что этого не было: было. Было исключительно в его голове.
Когда Грейнджер зашла в туалет для мальчиков, когда он ей помог, когда он раздумывал над тем, что именно она стала его напарницей, он хотел выть. Громко и желательно протяжно. Почему ему досталась именно она. Бракованный синтетик, у которого повредились микросхемы. Тогда он подумал, успеют ли её исправить к началу поездки. Тогда он подумал, почему эта бракованная кукла решила, что может быть человеком.
– Ваши микросхемы что, настолько сильно усовершенствовали? – спросил он, понимая, насколько его вопрос звучит тупо, насколько его голос звучит тупо.
Не было в мире людей; не было в мире синтетиков; не было в мире никого, кто мог бы читать мысли других.
Грейнджер смотрела на него, и в какой–то момент её лицо скривилось. Именно так начинали выглядеть люди, если им хотелось заплакать. Грейнджер мотнула головой, поджав губы, и поднесла руку к горлу, растирая его. Словно... словно у неё там ком образовался.
Когда она успокоилась, то снова посмотрела на своё запястье. И скривилась ещё сильнее. Она подошла к машине и внимательно её осмотрела: Малфой увидел небольшую вмятину на бампере, но, помимо этого, ничего критичного больше не наблюдалось.
– У тебя права с собой? – спросила Грейнджер, поворачиваясь к нему.
Малфой едва не приложил ладонь к лицу. Грейнджер же прекрасно видела, что он взял с собой пад, а значит, и права были при нём. Посмотрев на неё, как на идиотку, он вытащил пад из кармана пальто, подняв его вверх.
Грейнджер едва заметно приподняла брови. И кивнула, указывая на водительское сидение. Она даже спрашивать не стала: просто обошла машину и села на место пассажира.
Пока Малфой ехал, попеременно косившись на экран навигатора, Грейнджер снова подключала провод к своему телу. Когда дело дошло до трубки с тонкой иглой, она дернулась. Дернулась всем телом и выронила трубку на пол машины.
Грейнджер смотрела на своё запястье так, словно видела какого–то пришельца. Она подняла трубку и, достав из прозрачного кейса раствор, как следует её обработала. После чего снова попыталась воткнуть иглу в запястье. И снова, дернувшись всем телом, выронила иглу.
Малфою пришлось остановить машину, припарковавшись на обочине.
– Грейнджер, тебе же больно, – вздохнул он, поднимая трубку. – Тебе что, не объяснили, что при обновленных микросхемах боль будет ощущаться?
– Нет у меня обновленных микросхем, – рассеяно ответила Грейнджер.
Малфой поднял трубку и теперь уже сам обработал её раствором. Всё происходящее напоминало ему какой–то сюрреализм, который сплошь состоял из его мыслей, ощущений, и глаз Гермионы Грейнджер, которые светились зеленым неоном.
И они снова начали светиться; снова начали с бешеной скоростью менять цвета; в тот самый момент, когда он дотронулся до её запястья, чтобы проткнуть её вену иглой.
Малфой не стал отпускать её руку, только сильнее сжал. Чувства были странными. На кончиках пальцах, в затылке, на предплечьях, а после – и по всему телу стало гулять странное покалывание.
Он увидел что–то на периферии зрение: что–то, похожее на свечение. Яркое свечение, свечение, которое заполонило всё вокруг, свечение, которое будто бы звенело, складываясь в невыразимо красивую песню.
И что–то во всём этом; что–то в этой машине; что–то за её пределами; что–то в этом моменте было наполнено невероятной, но такой удушающей красотой.
Всё закончилось в тот момент, когда Грейнджер начала говорить.
– Такие, как ты, отвратительны.
– Если ты – один из представителей человечества, то лучше бы людей не существовало вовсе.
– Если ты – человек, то мир не нуждается в людях.
– Никто не нуждается в таких, как ты, Малфой.
Малфой одернул руку, снова выронив злосчастную трубку.
– Туше, Грейнджер, – холодно сказал он. – Значит, ты что–то себе придумала, и решила не мелочиться, ответить? Так вот – мне всё равно.
– Да как тебе будет угодно, – сказала Грейнджер, удивлённо смотря на него. – С тобой точно всё хорошо? Твои перепады настроения меня уже достали.
– Уж извини, я человек, – пожал плечами Малфой. – И, что бы ты там не говорила, мир во мне нуждается.
Грейнджер, которая потянулась за трубкой, неловко дернула рукой и вскочила так резко, что ударилась головой о люк. В этот раз трубка приземлилась на колени Малфоя.
Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, и выглядела как никогда потрясенной. Она открыла рот, но их прервал тихий писк навигатора. Грейнджер, кинув на него взгляд, откинулась на спинку сидения и застонала сквозь зубы.
– Малфой, гони, – мрачно сказала она. – Если мы опоздаем, нам не жить.
– Боишься, что тебя отключат? – не удержался Малфой, выезжая на проезжую часть.
– Боюсь, что твой отец подсыпет тебя яд в еду, если ты провалишь экзамен, – ответила Грейнджер.
– Будешь скучать, если я умру от яда, Грейнджер?
– А ты, если меня отключат?
Они повернулись друг к другу синхронно. И, коротко, быстро переглянувшись, засмеялись.
***
Они приехали ровно в тот момент, когда припарковался автобус. Малфой поставил машину рядом с ним, и сразу же вышел. К нему подлетели Пэнси и Блейз, причём выглядели они одинаково растерянными и одинаково злыми.
– Пятнадцать сообщений, – коротко сказала Пэнси. – От меня. И ещё десять – от Блейза. Настолько сложно было нам ответить?
– Мы потеряли вас из виду, – кивнул Блейз. – Снейп рвал и метал, уже хотел разворачиваться и поехать обратно.
– Пришлось ему солгать, – продолжила за него Пэнси. – Сказать, что ты нам ответил и у тебя всё хорошо.
– Значит, вот как вы цените мою жизнь? – хмыкнул Малфой.
– С твоей жизнью могло быть всё нормально, а вот с нашей оценкой – нет, – отчеканила Пэнси. – Что–то случилось, пока вы ехали? Её закоротило?
– Кого, машину?
– Нет, синта! – воскликнула Пэнси.
Да, подумал Малфой. Закоротило. Так закоротило, что она начала читать мысли, и, видимо, эта зараза передалась и ему. Закоротило так, что Малфой увидел что–то, что не поддавалось описанию. Что–то настолько красивое и невероятное, что этому по–прежнему было объяснения. Он увидел что–то, что действительно пробудило в нём интерес.
– Малфой! – снова воскликнула Пэнси, щелкнув пальцами перед его глазами. – Да что с тобой? Я спросила тебя, что случилось с синтом, пока вы сюда ехали?
– А почему со мной должно было что–то случится?
Малфой невольно вздрогнул. Грейнджер была не слишком высокого роста, и ей бы не составило труда подойти так, чтобы оказаться за его спиной. Следующее её действие вообще не поддалось описанию: она отстранила его. Дотронулась до его предплечья ребром ладони и твердо дала понять, что ему стоит уйти в сторону. Малфой так и сделал. Отошёл. И физически, и умственно.
– Со мной всё более чем отлично, – холодно сказала Грейнджер. – Стопроцентный заряд и желание оторвать язык любому, кто скажет мне хотя бы ещё одну обидную фразу.
Блейз и Пэнси замерли, быстро переглянувшись. Грейнджер, не дождавшись ответа, прошла мимо них и, увидев своих друзей, легко подпрыгнула и помахала им. Малфой был уверен, что она улыбалась.
– Ей что, микросхемы заменили? – удивлённо спросил Блейз.
Малфой только поморщился. Не хотел он больше слышать о микросхемах.
– Драко, что у тебя с лицом? – внезапно спросила Пэнси.
Малфой, входя в двери, машинально дотронулся до щеки. Ему было интересно, сохранился ли след ладони, или же осталась лишь краснота. Он поймал своё отражение в стеклянной двери: на ещё щеке было лишь смазанное красное пятно.
Блейзу и Пэнси он ничего не сказал.
Лес, в который они прибыли, находился в трёхстах километров от города и был огорожен пластиковым куполом, которого в темноте можно было и не разглядеть, настолько он был чистым и прозрачным. Малфой знал, что появись тут кто в неурочное время, купол бы сразу пустил несколько сот вольт в тело человека. Или же синтетика.
На самом деле, меры осторожности были хороши: были люди, которые могли бы позариться на такое, были и те, кто с радостью купил какие–то экземпляры на чёрном рынке.
– Эй, – сказала Грейнджер, легко дернув его за рукав пиджака. – Смотри.
Малфой проследил за направлением её руки, и брови его удивленно поднялись. Он то считал, что за этим куполом все деревья исключительно органические, и синтетике тут не место. Видимо, он ошибся.
– Это не синтетика, – словно угадала его мысли Грейнджер.
– Рассказывай, – хмыкнул Малфой.
– Нет, правда, – Грейнджер достала свой пад и, приложив его к встроенному в стену сканеру, показала Малфою. – Смотри. Раньше это были целые леса. Росли в Польше, и назывались Грыфинскими.
– В таком случае, не проще было их назвать изогнутыми деревьями? – спросил Малфой, наклоняясь к её паду. – Леса названы в честь поселения Грыфин.
Малфой попробовал произнести это слово ещё несколько раз: и каждый раз его язык заплетался, спотыкаясь на первом же слове. У Грейнджер такой проблемы не было.
– Польский язык крайне... непонятен для тех, кто его не изучал или никогда не слышал.
– Ты хотела сказать, что он нелеп и смешон?
– Тут написано, что раньше их было больше четырёхсот, – проигнорировала его Грейнджер, снова утыкаясь в пад. – А теперь осталось не больше пятидесяти, и двадцать из них – находятся здесь.
– Если бы это деревья были необходимы человечеству, их бы вырастили, – пожал плечами Малфой. – А так... от синтетических – куда больше пользы.
Они прошли дальше, миновали скучные сосны и клёны, миновали низкие кустарники, в которых не было ничего примечательного, даже сад из роз, рядом с которым, Малфой был уверен, Грейнджер остановится, остался далеко позади.
– Ты приложил пад к сканеру? – обернувшись, спросила Грейнджер.
– Я его оставил в машине, – признался Малфой.
Грейнджер только пожала плечами и снова указала на экран. Малфою пришлось наклониться, чтобы разобрать буквы. Когда он поднял глаза и посмотрел на дерево, стоявшее перед ним, то ему на ум кое–что пришло.
– Мне кажется, это дерево очень похоже на Артемиду, – сказал он.
– Не слишком ли это банально? – чуть подняла брови Грейнджер. – Если опираться на легенды, Артемида схожа со всем, что здесь есть, ведь она – богиня лесов.
– А ещё она – богиня охоты, – напомнил Малфой. – Ты нашла историю о царе, которого звали Ойней?
– Его народ собрал большой урожай, и принёс жертвы всем богам, кроме Артемиды, – сказала Гермиона. – Она настолько сильно прогневалась, что наслала на его город огромного вепря, который разорил их поля и убил мирных жителей.
– Да, – кивнул Малфой. – Богиня лесов и охоты, такая прекрасная и такая злопамятная.
Малфой снова посмотрел на дерево, на радужный эвкалипт, который некогда прорастал на Гавайях. На древесную кору эвкалипта словно вылили ведра с разноцветными красками, которые застыли, образуя радужные подтеки.
– Как бы ярок человек не был снаружи, внутри он по–прежнему мрачен и ничем не отличается от других, – машинально сказал Малфой.
– Всё может быть и наоборот, – ответила на это Грейнджер. – Невзрачные люди порой светятся самыми яркими красками.
Чтобы пройти дальше, им пришлось пройтись по самому настоящему тоннелю из деревьев. Тяжелые стволы деревьев росли вверх, становясь тоньше, разбрасывая множество ветвей на своих кронах и там, наверху, переплетались ветками. Малфой невольно отключился: залюбовался кронами, прислушиваясь к едва слышным трелям птиц, доносившимся из динамиков. Когда он обернулся, то понял, что Грейнджер от него отстала.
Пришлось ему вернуться. И помогать ей вытаскивать ветки, которые запутались в её волосах.
– Оно красиво, – сказала Грейнджер, указывая на очередное дерево. – Вот это. Нужно найти...
– Курупита гвианская, – сказал Малфой прежде, чем она открыла пад. – Произрастало в тропических областях Южной Америки. Их осталось совсем немного.
– Жаль, – сказала Грейнджер, кончиками пальцев дотрагиваясь до цветов. – Они похожи на закат. И на... воск.
– В любом случае, особой ценности оно не несло. Прямо как Персефона.
– Персефона – богиня плодородия, – нахмурилась Грейнджер. – Если говорить о богах, которые не несли ценности или хоть какой–то пользы, то это, скорее, был Арес.
– Персефону похитил Аид, она сглупила и съела гранатовые зерна, тем самым подписав себе приговор, – усмехнулся Малфой. – На Олимпе она могла проводить лишь полгода. Уверен, за это время люди сами прекрасно справлялись с плодородием и всем, что с ним было связано.
– А что на счёт Ареса?
– А что на счёт него? – пожал плечами Малфой. – Да, он бог войны, ну и что? Война необходима людям.
– Война ради войны не необходима никому.
– Правда? А где бы ты сейчас была, Грейнджер, если бы не война?
– В таком случае, здесь бы нам стоило поговорить о честной и справедливой войне. То есть, об Афине Палладе.
– Не смеши меня, Грейнджер, – усмехнулся Малфой. – Честная война? Если бы такие, как вы, вели войну честно, сейчас вы бы были теми, кто вы есть.
– И кто мы есть, Малфой?
– Вы – набор кодов. Вот, в принципе, и всё.
Грейнджер открыла рот: видимо, что–то хотела сказать. Она ничего не сказала, просто посмотрела на него, и в её глазах, в её взгляде замешалось что–то, похожее на сожаление, на сострадание. К нему. К Малфою.
Докатился, невесело подумал он. Его жалел синт, и жалость эта ему была непонятна. Он был человеком. И не испытывал желания получать жалость от себе подобных не то, что от сгустка синтетики.
Между ними повисло тяжелое, неловкое молчание. В этом молчание они дошли до конца леса, до конца круглой сферы, которая их окружала. Малфой увидел самое огромное дерево, которое видел когда–либо в жизни. Деревья таких размеров не делали из синтетики, хотя сейчас он понимал, что это могло бы смотреться красиво. Могло бы смотреться так, что захватывало дух.
Он бы продолжал смотреть, но его отвлекло синеватое свечение пада.
– Ангельский дуб, – сказала Грейнджер. – Раньше он рос в США. Ему больше двух тысяч лет. Чего он только не пережил: наводнения, катаклизмы...
– Цунами и ураганы, – сказал Малфой, наклоняясь ближе к паду. – Живучий паразит.
– Так, с меня довольно, – сказала Грейнджер, выключая пад и поворачиваясь лицом к Малфою. – Если у тебя есть проблемы, которые, так или иначе, связанны со мной, то лучше бы тебе заговорить о них здесь и сейчас.
– Какие у меня могут быть с тобой проблемы, Грейнджер? – притворно удивленным голосом сказал Малфой. – Это же не ты мне врезала по лицу.
– Если тебя настолько сильно оскорбил данный инцидент, то, после окончания поездки, мы можем пойти к директору и разобраться с этим.
– Что, Грейнджер, между своими моральными принципами и возможностью поступить в университет, ты выберешь моральные принципы?
– Да, потому что я...
– Хороший человек, да, Грейнджер? – быстро перебил её Малфой.
Грейнджер дотронулась до висков и резко вскинула руку в сторону Малфоя. Она поджала губы и пораженно покачала головой, снова взмахнув руками. В её взгляде снова что–то смешалось: какая–то жалость, сострадание, пораженность и тотальное непонимание.
– Да при чём здесь... люди. При чём здесь органика, – с досадой сказала Грейнджер. – Ты действительно не понял? Не понял, почему существуют такие, как мы?
– Да, – честно ответил Малфой. – Я не понимаю, почему существуют такие, как вы. Почему вы учитесь в школах, ходите на работу и постоянно, постоянно добиваетесь всё больших прав. Я имею в виду, посмотри на себя, Грейнджер. Ты выглядишь как человек, все вы – вы выглядите, как люди. Но на этом любые сходства заканчиваются.
– Ты действительно не понял, – сказала Грейнджер. – И, знаешь, до сегодняшнего разговора я даже не представляла, насколько далеко может зайти твоя ограниченность.
Малфою это надоело. Он взял её за руку, за запястье. Он хотел поднять его перед её глазами, хотел сказать: смотри.
Смотри, ты не залечиваешься, не исцеляешься, тебе не в состоянии помочь лекарства.
Смотри, тебя создали люди, и без них, без людей, работающих в Центре, у тебя бы не было вен, не было бы кожи, не было бы необходимого материала при поломках или несчастном случае.
Смотри, смотри на свои вены, которые не вены даже – лишь переплетенные синтетические трубки, которые вышли из строя, которые необходимо залатать, иначе ты отключишься, выключишься, ты уйдёшь из этой жизни.
Смотри на это, Грейнджер, и думай вот о чём: если бы не эти трубки; если бы не синтетическая кожа; если бы не та синтетика, которая была создана, как бы ты выглядела? Где бы ты была сейчас?
– А ты посмотри на себя, – сказала Грейнджер. – Попробуй. Подойди как-нибудь к зеркалу. Оттяни веки, посмотри на капилляры. Смотри на себя, Малфой, смотри на себя внимательно, и, пожалуйста, скажи мне, если увидишь что–то, кроме органики. Скажи мне, если увидишь в себе человека. Потому что что–то мне подсказывает, что ты не подойдешь. И не скажешь. Потому что даже у такого, как ты, язык не повернется назвать себя человеком.
И он бы отпустил её: после таких слов кто угодно отпустит. Но он повернулся к дереву: он увидел то же свечение, что явилось ему в машине.
Свечение находилось в коре, и напоминало тысячи розоватых светлячков. Они удваивались. Расстраивались, размножались, и быстрыми, частыми пульсациями расходились по всему дереву, и светились, светились, светились.
Он повернулся к Грейнджер: и почувствовал, что его ударили, ударили в грудь кувалдой, со всего размаха. Грейнджер выглядела... живой. Она вся, со своим румянцем, непослушными волосами и блестящими глазами, такими, словно она была вот–вот готова заплакать от увиденного, выглядела как самое живое, что когда либо видел Малфой.
– Это так красиво, – сказала она надломленным голосом, продолжая смотреть на дерево. – Как же это красиво.
– Афродита.
– Что? – растерянно спросила Грейнджер, поворачиваясь к нему.
– Богиня красоты – Афродита, – сказал Малфой, смотря на её лицо.
Он хотел добавить что–то ещё, он был уверен, что в его голове по–прежнему были связанные мысли. Но Грейнджер на него просто смотрела, ждала, что он ответит, а он не мог сказать ничего. В голове был один сплошной вакуум, а перед глазами стоял розовый лес. Перед глазами стояла Гермиона Грейнджер.
Когда она потянулась к нему, Малфой едва не взвыл от облегчения, от того, что не он один напрочь сдвинулся. Значит, не ему одному придётся сдавать анализы на вирусы, значит, не ему одному придётся мучиться у докторов.
Он осторожно взял Грейнджер щеку, и, притянув к себе, поцеловал.
