Глава 2Я рожден был в боли и крови. Мою мать обрекли содрогаться в предродовых мучениях, словно животное в лесу. И хуже всего то, что её отдали в руки чужаков. Неумелых чужаков. Они поили её какой-то Маггловской отравой, а когда роды осложнились, разрезали её точно свинью и меня бесцеремонно вынули из лона матери.
Ослабев от кровопотери и боли, она умерла.
Но прежде она прокляла меня именем отца.
Том Риддл, назвала она меня, и Марволо - в честь отца, последнего по её линии.
Не успел остыть труп моей матери, а меня уже отдали в руки тех же чужаков. Они отвезли меня в место, куда ссылались все нежеланные Маггловские дети. Там за ними присматривали, словно за животными в зоопарке, а потом их забирали в семьи чужаков, точно щенков с витрины магазина.
Магглы, заведующие приютом, рассказали мне всё, что они знали о моих родителях - этого оказалось вполне достаточно - и передали мне вещи, принадлежавшие моей матери. Всего две вещи: её имя и резную деревянную коробку, которую никто не мог открыть.
Я запер её имя в своем сердце, надежней коробки, которую я тоже не смог открыть. Чтобы никто не стащил или не разломал коробку, я спрятал её. Если я что и усвоил за эти годы в приюте, так это то, что дружбы не существует. Есть только те, которых ты можешь использовать и те, которые могут использовать тебя.
Если и было что-то другое, то только одно: Страх есть Власть.
Формирование моей личности протекало в условиях террора со стороны "благодетелей". Мужчина и женщина, присматривающие за детьми в приюте, держали нас в ежовых рукавицах. Любое проявление свободы действий каралось побоями, за которыми часто следовали несколько дней в подвале, будучи прикованным цепями к трубам. Еды и воды достаточно лишь для того, чтобы поддерживать жизнь.
Оказавшись в приюте с младенческого возраста, у меня обнаружилось преимущество перед остальными детьми. Даже Магглу трудно взрастить ребенка с пеленок и не привязаться к нему. Когда я был еще очень юн, то меня освобождали от самых тяжких наказаний. Я наблюдал за старшими детьми, оценивая, кто из смотрителей приходит в ярость от малейшего проступка, а кто просто посмеется над провокацией. Какое поведение повлечет за собой немедленную расплату, какое вызовет улыбку, а какое - одобрение.
Даже эти наблюдения не уберегли меня от всех наказаний. Магглы часто иррациональны по своей сути, а их поступки - непредсказуемы. Старик, который спал рядом с помещением для мальчиков, часто приходил к нам под покровом ночи и, дыша перегаром, забирал одного из мальчиков с собой. Их крики не давали нам уснуть всю ночь, однако никто не осмеливался и пошевелиться в страхе, что в следующий раз могут забрать тебя. Под утро этот мальчик весь в синяках возвращался в кровать. Никто не расспрашивал, что ему пришлось испытать. В каком-то смысле для нас, тех, кого не тронули, это было еще хуже.
Воображение угодливо рисовало сцены произошедшего с тем мальчиком.
По какой-то причине мне всегда удавалось избежать ночного "общения". Я уже говорил, что когда был еще очень юн, то ко мне по-особенному относились, но став старше, я, как никто другой, жил в страхе перед этим человеком. Я старался быть как можно более незаметным, но случись мне вести себя свободно с остальными детьми, смеяться чуточку громче их, то неизменно ловил на себе его взгляд, который красноречиво говорил, что я буду следующим.
Я научился держать себя в руках, сдерживать смех и даже разучился плакать. Ибо слезы никогда не вызывали сочувствия в этом месте - лишь побои. Цепи. Темноту. Голод.
Ночью, когда дверь со скрипом отворялась, впуская этого алкаша, и он, спотыкаясь и стискивая фонарик, пробирался по нашей комнате, я сидел на корточках под одеялом и изо всех сил надеялся, что он меня не заметит. Не выберет.
Меня он так и не выбрал. Быть может, это был мой шанс. Быть может, судьба. Может, это моя магия оберегала меня - я не знаю. Я знаю лишь, что со временем привык к крикам мальчиков, которых он выбирал, невольно чувствуя удовлетворение, что, по крайней мере, это не я.
Благодетели наши - еще не самое худшее. Безусловно, я возненавидел их. Они забирали нашу одежду - теплую, чистую, из плотной ткани - чтобы продать её на стороне, а нам отдавали тряпки, которыми разве что пол подтирать. Они оставляли себе все пожертвования в виде еды и пировали и утром, и днем, и вечером. Нас же кормили строго два раза в день ссохшейся овсянкой и черствыми кексами.
По праздникам мы чувствовали восхитительный запах пищи, десертов, которые готовили и ночью, и днем. Нас заставляли точно рабов обслуживать их за столом, пока они до отвала набивали едой своё брюхо. Если же хоть один из нас посмел облизать ложку без их разрешения, наказывали всех. Боль. Цепи. Темнота. Голод.
Но даже не это было самым худшим, что мой любимый дом мог предложить.
Потом мы убирали за ними. Это и было нашей "праздничной наградой": разрешение съесть всё, что они оставили после себя. Я и остальные дети дрались, как собаки за кость. Клыками и когтями выцарапывая себе остатки из чаши с десертом, или косточку индейки с несколькими скудными полосками мяса на ней.
Но самыми ужасными оказались не надзиратели...
А другие дети.
Поначалу я был самым младшим. Когда воспитательница предоставила меня самому заботиться о себе среди других животных, ошибочно именуемых человеческими детьми, я получил свободу действий. Я не упускал возможность, чтобы стащить несколько кусочков пищи, пока старшие дети препирались за самые лакомые кусочки.
Пока я был мал и беспомощен, они даже покровительствовали мне. Но когда я стал старше и на меня нужно было тратить всё больше и больше еды, мои "защитнички" первыми повернулись против меня. Мои друзья приглядывали за мной, чтобы отнять то, что я и так таскал для них.
Нас обучали Маггловским наукам. Лишь для того, чтобы пустить пыль в глаза Магглам, когда те приходили в наш приют в дни посещений. Не в состоянии завести собственных детей, они приходили и забирали одного из нас. Иногда этих детей возвращали, иногда они сами убегали, когда Магглы оказывались даже хуже наших надзирателей. Но чаще всего мы никогда их больше не видели. Если у меня и была привязанность к кому-либо из них, то я не помню этого. Я усвоил урок и ни к кому не привязывался, даже если это и поощрялось.
Мы прошли основы чтения и арифметики. Кое-что узнали о географии и стране, в которой мы жили. Мне всё давалось легко. Я оказался куда более способным, чем даже старшие дети. Я жаждал новых знаний - это поощрялось, тогда как медлительность в освоении знаний и глупость - наказывалась.
От наших надзирателей я удостоился благосклонности, а от детей - ревности и зависти. Они наказывали меня, если меня хвалили за успехи, тогда как они получали лишь насмешки. Меня сковывал ужас, когда учителя просили меня встать, продемонстрировав остальным детям, с кого им следует брать пример.
Я ничего не мог с собой поделать. Я зачитывался любыми книгами, до каких только мог добраться. Воровал газеты из мусорной корзины, чтобы узнать, что творится в мире. Так я узнал о политике и мировых лидерах, о рождении и смерти, о комиксах, бизнесе и финансовом деле, героях и злодеях; злодеях, которые должны были стать героями, а герои - злодеями. Я узнал о Войне и стратегии.
Если меня заставали читающим книги в рабочее время, меня наказывали. Если меня заставали читающим книги в свободное время, я получал насмешки от сверстников. Иногда они отнимали у меня книги и сжигали их. Иногда избивали так, что я едва стоял на ногах. Если же ноги меня не держали, и я не мог подняться, меня избивали еще яростней. Если я не справлялся со своими обязанностями, меня избивали наставники. Цепи. Темнота. Голод.
Мне пришлось потрудиться, чтобы скрыть свою тягу к знаниям. Когда я выносил мусорные корзины, то воровал бумагу и прятал её в складках своей скудной одежды. Я прятал книги под кроватью, а журнал - под полотенцем на кухне и читал, пока мыл посуду. Я создал пару тайников в туалете, где и читал книги, когда справлял свои естественные надобности.
Я читал при свете луны, далеко за полночь, когда все уже спали. И даже когда остальные дети не спали, вместе скучковавшись под одеялом, под которое доносилось эхо сдавленных всхлипов и криков очередной ночной жертвы. Трудно было выкроить более подходящее время для чтения. Никому не было дела, чем я занимался в то время.
Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось восемь лет. До меня дошел смысл каждодневных уроков.
Страх есть Власть - первое из умений, которым я овладел в совершенстве.
Один из старших мальчишек наказал меня за какой-то одному ему известный проступок, а может просто ради развлечения. Точно не могу вспомнить. Но я помню итог. Мы дрались, но, конечно, я проиграл.
Однако никогда не мешает оказать хотя бы видимое сопротивление.
Те, кто смиренно сносили все побои, считались слабаками, и их избивали даже те, кто сами терпели побои. Он пинал и бил меня несколько минут. Он сбил меня с ног, хотя, может быть, это я сам упал, потому как ноги больше не держали.
Я помню, что лежал на земле, скрючившись, в тщетной попытке защитить себя. Он пнул меня. И вновь. Я слышал, как другие дети накручивали его, смеялись. Слышал, как он насмехался надо мной, приказывая мне встать и продолжить драться. И снова пнул меня. Казалось, этому не будет конца. Я думал, что он убьет меня.
В страхе и гневе я набросился на него. Но не физически. Я помню, как посмотрел на него. Помню его идиотское выражение на его злом лице. Он улыбался от уха до уха, с каким-то неземным удовольствием высунув язык, издеваясь надо мной. И во мне словно что-то оборвалось. Я посмотрел на него и прокричал: "Закрой свою глупую пасть!"
Он отшатнулся; клацнула челюсть, отрезав большую часть его языка, и вывернув три зуба. В следующий миг я стоял над ним, плачущим, страшный смех резанул по ушам, а я безостановочно начал бить его в лицо. Он пытался прикрыться руками, но я начал бить и по рукам, пока не превратил в кровь его пальцы, с выпирающими костьми под тонкой кожей.
Я не остановился, пока трое других мальчишек не оттащили меня от него. Во дворе стояла мертвая тишина. Смех был мой собственный. Я прекратил смеяться, единственный звук доносился от того мальчишки, что я избил, который невнятно мычал, рыдал над откушенным языком и стонал в луже собственной крови.
Все пялились на меня словно я совершил какой-то чудовищный поступок. Словно я не проделал с ним именно то, что он намеревался сделать со мной. Он не впервой избивал меня. Не в третий и не десятый. Это был самый большой мальчишка во всем приюте. Остальные мальчишки, даже если они ему были ровня по силе и росту, не дрались с ним, предпочитая дружить и вместе мучить младших детей. Упивающиеся своей жестокостью и воплями жертв.
Не было бы ни одного, кто не пострадал от его руки, но все они теперь смотрели на меня в страхе и ужасе.
Плохо ли то, что я наслаждался этим? Возможно. Но кто из нас не возрадуется тому зрелищу, когда повержен твой враг? Кто скажет, что в этом нет какой-то высшей справедливости, когда жестокости и безумству дается отпор? Кто скажет, что не почувствовал скрытой радости, когда те, что причиняли им боль, сами катаются по земле, моля о пощаде? По крайней мере, мне показалось, что именно это означали его вопли.
Вскоре прибежали взрослые нашего замечательного приюта. Они мельком взглянули на эту сцену. Когда я заметил в их глазах тот же страх, я не удержался и захохотал. Меня удивил звук моего смеха, ибо я так давно не слышал собственный смех, что даже не сразу узнал его. Мне он не очень понравился. Резкий смех, от которого веяло холодом.
Меня даже не наказали. Смотрительница схватила меня за руку. Я не очень хорошо знал её - она присматривала за помещениями девочек. Её костлявые пальцы больно впились в ссадины, что оставил мне тот мальчишка. Она отвела меня в лазарет, где смыла кровь с моего лица и рук.
Она раздела меня и выбросила мои тряпки в огонь вместе с тесными мне дырявыми кожаными ботинками, которые были все в крови. Я только успел заметить прилипшие к ботинкам остатки волос, что я пинками содрал с головы мальчишки. Огонь погрузил свои раскаленные зубы в мои тряпки, поглощая их, пока от них ничего не осталось - лишь пепел и грязь.
Вернувшись в комнату для мальчиков, я обнаружил, что тот мальчишка отсутствовал. Он так никогда и не вернулся.
Никто не осмеливался смотреть на меня. Даже старый пьяница, который сторожил нас ночью, казалось, опасался меня. Поначалу я испугался. Это было что-то новое, что-то, к чему я не привык. Я страшился последствий. Я думал, что это всё прелюдия к самому жестокому наказанию для меня.
Я ошибался.
Вскоре я осознал, что они боялись меня больше, чем того мальчишку, который годами терроризировал их. Только новички, казалось, были благодарны мне. Чувство, которое я не сразу понял тогда, но понял теперь.
Понимаете, те, кто пробыл в приюте дольше всех, просто привыкли к такому отношению. Они принимали это как данность своего существования. Как солнце или луну - оно просто есть. Что-то, что неизменно, а потому ты либо приспособишься, либо умрешь. Только новички сообразили, что есть и другой путь. Что такое положение вещей вовсе не было естественным, что против этого можно бороться. Я дал им надежду. С тех самых пор всё изменилось.
Нет, конечно, повседневная жизнь осталась прежней, а взрослые никак не изменили своего отношения к детям. Долгое время не появлялся и наш ночной сторож. Когда ночью открылась дверь, он прокрался в полнейшей темноте и схватил ближайшего к двери ребенка, выскользнув с ним тихо, как мышка. Когда он пришел в следующий раз, я сел в своей кровати и посмотрел прямо ему в лицо. Он не мог не заметить меня. Моя кровать стояла рядом с окном, и в небе отчетливо светила полная луна. Обычно я читал в это время, но сегодня я ждал его.
Он заметил меня. Круто развернувшись, он бросился вон из комнаты. В ту ночь все дети остались в своих кроватях.
Власть опьянила меня.
Я добился контроля над теми людьми, которых раньше больше всех боялся. Это превратилось в игру для меня. Я старался разыскать этого человека при любом удобном случае.
Ни разу не заговорив с ним, даже когда он кричал на меня, я только наблюдал. Смотрел, как он ремонтировал забор, окружавший наш приют. Я стоял вплотную и просто смотрел на него. Сначала он пытался игнорировать меня.
Но я путался у него под ногами постоянно. Я стал его тенью, так что он никогда не замечал меня. Я поджидал его в дверях своей комнаты - мне доставляло удовольствие видеть, как он вздрагивает при виде меня и стремится поскорее уйти в свою коморку лишь бы избежать моего взгляда.
Очень скоро он навсегда покинул наш приют. Он попытался удрать ночью, но мы услышали, как он чертыхается, влача за собой багаж, который при каждом шаге глухо ударялся об пол. Мальчишки в общей спальне бросились к окнам, распахнули их настежь и чуть ли не свесились из окон, чтобы разглядеть его.
Я вышел из комнаты и заторопился к черному входу. Не заперто. Странно, обычно все входы запирались. Но не в эту ночь. Стараясь держаться в тени, я побежал вокруг здания и, сделав широкий круг, обошел главный вход. Я успел затаиться, когда он появился из главного входа. Я стоял во дворе в круге света, отбрасываемый уличными фонарями как раз за воротами приюта.
Заметив меня, он застыл, и начал хватать ртом воздух словно рыба, которую вышвырнули на берег.
И он побежал. Бросил все свои вещи и кинулся к воротам, судорожно пытаясь нащупать щеколду.
Я стоял в столбе света, а другие дети победно смеялись и улюлюкали. Он выронил ключи, и я рассмеялся. Тем резким, ледяным смехом, который был непривычен даже мне, и остальные дети смеялись вместе со мной.
Последнее, что я запомнил о нем, как он, спотыкаясь, вышел за ворота. Он захлопнул их за собой, а мгновением спустя через забор перелетели ключи, упав аккурат передо мной. Я нагнулся, чтобы поднять их, а, распрямившись, обнаружил, что улыбаюсь в лицо самому директору приюта. Тот был одет превосходно: ночная рубашка, покосившийся на голове чепчик, со свечой в одной руке и связкой ключей - в другой. Я впервые стоял лицом к лицу с директором, который раньше не удостаивал и взгляда на своих подопечных.
Его угрожающее выражение лица еще больше рассмешило меня. Я отдал ему ключи.
Той ночью меня ожидала самая болезненная порка от руки директора.
Я перепугал спальню девочек, и даже слышал их крики, когда не кричал сам. А потом - цепи. Темнота.
Но, право же, темнота никогда не была столь желанной.
Мне исполнилось девять.
